Раф испытал незнакомое чувство. Оно возникло в недрах сознания, по кровеносным сосудам моментально достигло сердца, согревая его и наполняя безмятежной радостью, потом оно захватило всё его существо, и от этого его духовная субстанция разбухла, как деревянная бочка, в которой забродило вино.
Он чувствовал, что еще немного, и его разопрет изнутри, и он лопнет, разорвавшись на миллион ошмётков. И эти ошмётки, разлетаясь во все стороны со скоростью света, законопатят пробоины в чёрном небосводе. И в мире воцарится вечная тьма.
Раф, понимая, что вот-вот придёт смерть, с удовольствием закрыл глаза.
В воображении сами собой стали возникать картины, живописуемые неким гениальным искусником, имя которого у каждого на слуху с момента рождения.
...Пред Рафом расстилалась бархатная поляна Вселенной, на которой были посеяны неисчислимые звезды и звездочки, исходившие вечным холодом и алмазным мерцанием.
Он стоял на прямой и стремительной, как мысль наивного пророка, дорожке из лунного света, которая вытягивалась вперед и вверх, к огромному диску космического ночника.
Раф закаменел, не смея сделать шаг по направлению к лунному диску, от которого исходил мертвенный свет. Он знал, что там, впереди, конечная истина, которая открывается только усопшим. Ему надо было только сделать этот шаг...
В это решающее мгновение Раф окончательно поверил в Бога. Он пришел к мысли о том, что его рождение – есть самое большое чудо на свете. Он слышал об этом и раньше. Но глубоко осознал – впервые. Он понял, что все поиски истины тщетны. Истина существует, она рядом, она в волшебном даре жизни, который при рождении получает каждый смертный.
Было еще что-то, что-то новое, это была его собственная мысль. И то, что тут без Господа не обошлось, было ясно, как день. И эта его собственная мысль уперлась в понятие «я».
Его «я» не могло появиться в соответствии с учением Чарльза Дарвина, понял Раф. Шкура, кости, тело, «корпус» – могли. Но не душа! Душа уникальна, ее происхождение божественно! Его душа – БОЖЕСТВЕННА! Ее происхождение не может быть отдано на откуп самонадеянным создателям высосанных из пальца эволюционных теорий.
Мало того, он понял, что чудом является не только его рождение, но и смерть – тоже чудо.
И он понял, что осознание этого – не гордыня, а сошедшая с небес вера.
Прояснились догадки о смысле и целесообразности его появления на свет. Прежде ему казалось, что его предназначение как личности – это быть художником, поэтом, творцом. Никем другим он себя не представлял. Но сомнения, сомнения, будь они прокляты!.. Он давно подозревал, что для достижения истинных высот ему чего-то не хватает...
Теперь же всё определилось, всё стало на свои места.
Что говорил Довлатов о свободе? Он присобачивал понятие свободы к деньгам. Кроме того, в одной упряжке со свободой по разбитой жизненной колее шли пространство и капризы. С капризами понятно, с ними проблем у Рафа не было никогда.
И деньги водились. А вот свобода... Со свободой что-то не ладилось. Причем не ладилось в глубинах сомневающейся души.
Теперь о пространстве. Если пространство рассматривать, как возможность пересекать земной шар по всем мыслимым меридианам и параллелям, то такие возможности у него были. В советские времена он неограниченно ездил в Сочи, Прибалтику и на Селигер. Два раза побывал в Праге. Один раз – в Софии: на конференции, посвященной творчеству какого-то Бо-гомила Взвылова.
И это всё?
Пожалуй, маловато...
Итак, главное – это всё-таки свобода. Безграничная внутренняя свобода. Беспрестанно воюющая с сомнениями. И это единственная война, ради которой стоит жить... Это единственная война, которая может привести к победе все воюющие стороны.
Когда просветленный Раф мысленно уже наклонялся вперед, чтобы сделать завершающий шаг по лунной тропе, его волосатое ухо уловило звук, вернувший его к действительности, с которой он только что едва не распрощался.
Звук был похож на шуршание шелкового платья, – а это и было шелковое платье, – и тепло, которое исходило от тела, покрытого этим шелком, было столь нежным и благотворным, что Шнейерсон от удовольствия заурчал.
«Наконец-то, – подумал он и открыл глаза. – Последний шаг-то я всегда сделать успею...»
Улыбающаяся Марта, из бесплотной тени обратившаяся в очаровательную, пышущую здоровьем девушку, в чёрном длинном плаще, в чёрных же лакированных туфельках, стояла перед ним. Её лицо после полёта порозовело и сияло дразнящим матовым светом.
Влажные глаза сверкали. Девушка перебирала сильными, стройными ногами, словно молодая лошадка, которой не терпится устремиться в дорогу.
– Alea jacta est, – сказала Марта, – жребий брошен...
(Фрагмент романа «Дважды войти в одну реку»)
.