Ничего не останется – разве что вспоминать,
сидя возле больших песочниц
в царстве ересей и простых лоточниц,
как бывало то, чему не бывать.
На песочнейшем ложе песчинок знаков
никакой из равных не одинаков
где – никакому. Как знать? Как знать?
Ничего не останется – разве что провода
на мотках, на столбах и в шансах,
в чётках нежностей и в тенях романсов
всё связуется часто простейшим «да».
В этом городе Зеро, где я не равен
ни тому, кто славен, ни – кто бесславен
в телепрограммах. Вода. Вода.
Ничего не останется – разве что два тире,
но, скорее, – одно, кончаясь
в пунктах разностей или – начинаясь…
Вольтерьянское заварю пюре
в этой ёмкости никеля – из брикета,
заправляя специей менуэта
линию пищи – в каре, в каре.
Ничего не останется – разве что этот вздох
на обоях пустой квартиры,
где и дважды два было не четыре,
где прописаны чёрт и судья, и Бог.
За покинутым бруствером подозрений
по традиции – садик из всепрощений.
В тех же каналах – подвох. Подвох.
Ничего не останется – разве что два хлопка
от пролёта Большого Звука.
Заключалась в нём та одна наука
различенья праздности от кивка
и всего расстояния до пометы
от неровной строки на краю газеты.
Скажем, прощаясь: «Пока, пока…»
Ничего не останется – разве что новый век,
полный жизни и новых стансов
в звуках ересей о других нюансах,
замощённых камнями для новых Мекк.
На краю туннеля звучит сурдина,
и совсем не всё, пока жив, едино
ясным полуднем – у рек, у рек…