Театр начинается с вешалки. Это - широкоизвестно и общепризнано. Дом начинается с запаха. Это - бесспорно, по крайней мере, для Димки и его родителей: Александра Ивановича и Марии Сергеевны Семеновых.
Первое, что встречало всякого, кто заходил к ним в дом, был сильный запах пшенной каши, запах, проникший повсюду: в их небольшую и единственную комнату, где все трое спали и ели, в коридор, из-за нехватки места, превращенный в кухню, и на веранду, где обычно или что-нибудь сосредоточенно мастерили, или блаженно бездельничали.
Запах сопровождал вас с момента, когда вы перешагивали порог их дома и до той минуты, пока входная дверь не закрывалась за вами. Да и тогда он оставался в ваших ноздрях, на вашей одежде. С крайней неохотой пшенная каша усупала свежести, словно все, что хотя бы и случайно соприкасалось с ней, становилось ее собственностью.
Запах существовал всегда, независимо от того, что готовилось у Семеновых: картошка или макароны, котлеты или голубцы - запах не заглушался, не исчезал.
Иногда казалось, что снеси их дом, сожги его - все равно над обломками или пепелищем будет стоять плотный запах пшенной каши.
Запах не был неизменным. Можно поклясться, что у него словно у человека менялось настроение: бывал он и доброжелательным, и нервозным, и уравновешенным, и грубым, и льстивым. В тот вечер, о котором сейчас пойдет речь, он поначалу был приглушенным, усталым, похожим чем-то на то старое и мятое покрывало, которым согревался Александр Иванович в одних трусах лежащий на диване.
Руки Семенова-старшего возбужденно и самозабвенно мяли номер местной газеты, точнее те страницы, где находилась криминальная хроника прошедшей недели. Читая про убийства, изнасилования, драки и грабежи, Александр Иванович в своих глазах превращался в очень значительного, могущественного и просвещенного человека. Ведь если с ним не случилось ничего из того, что с таким смаком описывалось в газете, значит чем-то он лучше, чище, выше тех, кто не избежал мрачноватой славы уголовного раздела, значит у него меньше прегрешений, значит он - в фаворе у высших сил. И поэтому, полеживая, позевывая, может спокойно почитывать о том, как где-то люди, опьяненные страстью и болью, с энтузиазмом гробят друг друга, его совесть на фоне тусклой вони пшенной каши - чиста. Он поправу заслужил возможность невозмутимо и умудренно наблюдать, как кто-то сходит с ума. Его руки, вдохновленные собственным превосходством, непроизвольно комкали газету, как бы желая подчинить себе, подмять под себя жалких людишек с их нелепыми судьбами, людишек, неосмотрительно попавшихся на глаза бойким журналистам, а через них и Александру Ивановичу.
А Мария Сергеевна с тем же выражением, с каким корова разделывается с жевачкой, с тем же сосредоточенным безучастием накручивала свои короткие каштановые волосы на бигуди и, если думала о чем-то, то лишь о том, что завтра будет неплохо выглядеть, и, может быть, их новый бухгалтер, наконец, обратит на нее внимание - сколько же можно глазками стрелять, делать многозначительные паузы и как бы случайно задевать его бедром. И если ей удастся все, как она задумала: прическа будет такой же как у соседки, и ее новое платье произведет на него такой же эффект, как она рассчитывает, если все удастся, кто знает, как дело пойдет... кто знает... и вполне возможно, что... А почему бы и нет?
Но вот одна из бигудей заартачилась и обмоталась прядью вовсе не так, как хотелось бы Марии Сергеевне, и когда та попыталась начать всю процедуру сначала, то бунтовщица, вообще, выскользнула из рук и шлепнулась на грязный пол. С Марии Сергеевны мигом слетел самоуглубленный и благодушный вид. Как много вещей отравляет ей жизнь! И ладно бы что-нибудь серьезное: умер бы кто-нибудь у нее или родился - тьфу! тьфу! тьфу! - так нет же, мелочевка кровь портит: бигуди или...
- Ты когда, наконец, убъешь эту лису? - набросилась Мария Сергеевна на мужа. - ждешь, когда она всех наших кур перетаскает?
Александр Иванович как раз во всю мочь презирал участников одной пьяной поножовщины, пренебрежение захватило его целиком - так что места для сколько-нибудь сносного ответа в нем не осталось - и он промолчал.
- Я что - со стеной разговариваю? - громогласно возмутилась Мария Сергеевна.
Сравнение со столь заурядным предметом низвергло Александра Ивановича с тех высот, куда его вознесли пропечатанные в газете бедолаги. И больно ушибленный стремительным падением, оскорбленный столь явным непониманием, еще не забывший свою значительность Александр Иванович вознегодовал:
- Почему ты на меня орешь? Какое право ты имеешь так со мной обращаться?
- На кого же мне орать, как не на мужа? - искренне удивилась Мария Сергеевна, а про себя в тысячный раз подумала, что ее благоверный - круглый дурак.
Довод был сильный. Довод был сокрушительный. И Александр Иванович даже почувствовал жалость к женщине, которой не на кого покричать, кроме как на собственного мужа.
- Ладно, чего там, - примирительно пробурчал он.
Такая стремительная капитуляция разочаровала Марию Сергеевну и отняла у нее всю радость победы, на которую она вправе было рассчитывать - не хуже ведь других! И как тут в очередной раз не позавидовать соседке, Наташке. Если та с мужем лается - на всю деревню слышно! Час, как минимум, брешутся! И когда Наташка, заставив мужа заткнуться, сникнуть, показывается на людях, горделивая, довольная, хоть и с фингалом под глазом, всем ясно - победительница идет. И все ее уважают.
А у нее этот тюфяк! Разве с ним нормально, по-человечески полаешься! Только водку с дружками жрать здоров! Всю жизнь ее загубил, паразит! Ведь все могло быть так замечательно! И если бы она в свое время вышла замуж за Петьку... И еще эти чертовы бигуди!
И Мария Сергеевна бурно разрыдалась, затрясясь всеми своими массивными телесами.
- Ты... ты... ты мне жизнь загубил... ты...
Александр Иванович смотрел на рыдающую супругу как смотрят на нечто ужасное и непостижимое, так, наверно, в свое время жители Помпеи смотрели на курящийся над Везувием дым.
Но тут страшное подозрение закралось в душу к Марии Сергеевне: ее муж нарочно сдался так быстро, нарочно, чтобы досадить ей, чтобы довести ее до слез. Он ее просто не уважает. Он не воспринимает ее как ровню. Он ее, вообще, за человека не считает.
Мария Сергеевна в миг прекратила рыдать и, побагровев от возмущения, заорала:
- Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Ошеломленный быстрыми перепадами настроения своей супруги, потрясенный необъяснимостью этих метамарфоз Александр Иванович растерянно молчал. Но про себя он при этом умудрялся гордиться загадочностью души своей жены. Вот уже пятнадцать лет они живут вместе, а он так и не разобрался, что на нее иногда находит. С ней так интересно! Никогда не знаешь, что выкинет в следующую минуту и почему. "Какая прекрасная женщина вышла за него! - восхищенно думал Александр Иванович. - Не каждому так везет! Значит в самом деле есть в нем какие-то скрытые выдающиеся качества, за которые его так..."
- Скотина! Сволочь! Свинья!
Запах пшенной каши резко усилился, стал прогорклым, тошнотворным. Плотными вонючими валами он накатывал на Александра Ивановича и Марию Сергеевну и норовил пыхнуть им в лица особенно отвратительно, особенно гадко. Он словно хотел запугать их, изгнать их из дома и стать полным и единственным хозяином на опустевшем поле семейных битв.
А Димка, привыкший к постоянным семейным раздорам как привыкают осенью к дождю, привыкший настолько, что даже не замечал их, построил себе маленькую прочную крепость. И строительным материалом был не кирпич и цемент, а натянутое на голову одеяло, под которым - приятная темень и не менее приятная теплота, и там почему-то не пахло пшенной кашей, вернее пахло, но как-то странно словно ее тут приготовили по особому рецепту: поменьше пшена, побольше молока и специй - и оттого она - не грубая пища, а деликатес, не для элементарного насыщения, а для утонченного наслаждения.
Димка лежал тихо, не шевелясь, притворившись спящим и был занят тем, что строил наполеоновские планы. Нет, он не хотел завоевать мир и даже полмира, ни к чему это ему. Он всего лишь рассчитывал совершить то, что было не под силу его отцу. Тот изо дня в день лишь обещал убить лису, воровавшую их кур, но ничего для этого не делал. Постоянно ему что-то мешало. Например, позавчера, когда отец совсем было взялся за ружье, пришли его друзья и увезли на рыбалку. Друзьям отказывать трудно. Димка знает это по собственному опыыту. Так что отец не виноват, а мать - она всего лишь женщина - что она может сделать? А другие... Какое дело другим до их кур! Не у них же пропадают!
И Димка все больше убеждался, что без него дело не сдвинется с мертвой точки. И это очень хорошо! Очень хорошо! Потому что пришла пора доказать, что он - не ребенок и способен на то, перед чем пасуют взрослые. Ему надоело, что с ним обращаются как с ребеноком. Этого не говори, туда не ходи, с этим не дружи, учи уроки. А ведь он уже большой и сам знает, что для него хорошо, а что - плохо.
Он сам уже может отвечать за себя. И он докажет это! Докажет! Он сам выследит эту лису и убъет ее. Какие удивленные лица будут у его родителей, когда он швырнет дохлую лису им в ноги! Тот, которого они ни во что не ставили, сделал то, что не смогли они. Как будут его ценить! Может быть, будут даже советоваться с ним. А почему бы и нет? И точно, что не будет этого мерзкого "Десять часов! Пора спать!" Он заставит считаться с собой! Он сделает настоящее взрослое дело и все поймут, что он уже вырос. Он сделает! Он убъет!
И Димка заснул со счастливой улыбкой на губах, с окрыляющими надеждами в душе и тонким запахом пшенной каши под одеялом.
*****
Ночью Марии Сергеевне приснилось, что она - корова, пеструшка с огромными темными грустными глазами, и ей очень хочется, чтобы ее умело и ласково подоили. Но все дояры - мужчины - абсолютно не понимают, чего ей нужно. Хватают потными грязными руками за вымя и грубо дергают - раз, два - словно стоп-кран поезда срывают - дергают чуть ли не со всей силы. Ох! Так и оторвать можно!
И хуже всех один - глупый, самоуверенный - кажется, он всерьез считает, что умеет хорошо доить. Кого-то он ей напоминает! На кого-то очень похож! Где-то она его видела, в другой обстановке! Ба! Да это же - Александр Иванович Семенов! Когда-то, когда она еще не была коровой, он был ее мужем. Мало ему тех мук, что она претерпела в то время! Теперь и сюда добрался, чтобы терзать ее. Нет! Ему это так не сойдет! Хватит! Натерпелась!
И когда Александр Иванович танцующей походкой с ухмылочкой на губах в очередной раз приблизился, она изловчиилась и так двинула его, что он отлетел на несколько метров и плашмя, обессиленно, как выроненная мокрая тряпка, рухнул на пол.
Раздался страшный грохот. Мария Сергеевна проснулась и резко села. Рядом с ней на измятой постели никого не было. Но тревожиться о своем благоверном она, однако, не стала. О его местоположении убедительно свидетельствовали ноги, торчащие из-под стола.
Так, значит, она и в самом деле лягнула его? Господи! Что за муж! Нельзя его тихонечко задеть! Сразу под стол закатывается! Интересно, долго он там разлеживать собирается? Понравилось ему там что ли? Что ж, свинье место в свинарнике! Как она его, однако, приложила! Так ему и надо! Не будет сниться!Александр Иванович пришел в себя в странном непонятном помещении с удивительно низким потолком. Он постарался припомнить, как попал сюда и что предшествовало этому, но последнее, что удалось извлечь из памяти это то, как он ложился спать с Марией Сергеевной. Но ведь это было и вчера, и позавчера, и позапозавчера, иначе говоря, это происходило почти регулярно на протяжении последних пятнадцати лет и потому приобрело значение существенного факта и потеряло связь с каким-то конкретным днем. И в результате Александр Иванович не мог с уверенность сказать, ложился ли он накануне спать со своей женой или нет.
Наверно, все-таки нет, коли он оказался в столь необычном месте. Знать бы еще - где именно. Наверно, он с вечера отправился куда-то с друзьями, они что-то отметили и он, как это бывает, немного перебрал и забрел сюда.
Господи! Да что же это такое? дом - не дом, шалаш - не шалаш, и тихо как в могиле. Ладно, надо потихоньку выбираться. Вставать, скорее всего, бесполезно. Наверно, он столько выпил, что на ногах не стоит. Иначе он хоть что-нибудь помнил. Придется ползком.
И Александр Иванович осторожно, по-пластунски двинулся вперед.
Любому школьнику известно, что правая нога шагает шире, чем левая и если просто идти прямо, то неизбежно возвращение на старое место. Но и ученый муж затруднится сказать, что при способе передвижения, выбранным Александром Ивановичем, было шире, а что - уже, и какая конечность этого бедолаги размашистее. Но факт остается фактом: отползти от стола Александр Иванович не смог. Вместо этого, он принялся выписывать вокруг стола круги и при этом про себя, не переставая, поражался, где у них в деревне такая странная местность. Казалось бы за свои тридцать семь лет он уже все закоулки облазил, на всех задворках побывал, во всех захолустьях отметился. Ан нет! Есть еще в его жизни место непознанному! И, значит, ему есть ради чего жить! Мыслю значит существую! Ползаю значит творю! И то, что он сейчас Бог знает где находится и не знает, как отсюда выбраться - то любая дорога рано ли, поздно ли, но кончится: любой путь рано ли, поздно ли, но куда-нибудь приведет.
С глухим костяным стуком Александр Иванович ударился лбом о ножку стола.
О! Да тут деревья растут! Это уже что-то! Хоть какой-то ориентир!
Чтобы лучше понять, с какой породой он имеет дело, Александр Иванович потерся лбом о то, что в его представлении было небольшим узловатым стволом.
Какая странная кора! Гладкая, скользкая! прямо необыкновенная кора! А может...
У Александра Ивановича перехватило дух от открывшейся перед ним головокружительной перспективы.
А почему бы и нет! На Ньютона тоже не Бог весть что, а всего лишь яблоко упало, а он закон всемирного тяготения открыл. Может и ему, Александру Ивановичу, повезло. Может и о его голову стукнуло что-то ценное, еще непознанное. Может, это дерево - Александр Иванович опять, на этот раз энергичнее и решительнее, потерся лбом о ножку - может, это дерево - еще не известно науке. Оно - уникальное. Единственное в мире. Растет только у них в деревне. И только он, Александр Иванович, добрался до него своим незаурядным лбом.
Завтра, при свете дня он вернется сюда, чтобы все окончательно выяснить. И если все так... Господи! Спасибо!
И Александр Иванович, внутренне ликуя, продолжил свой путь домой, или, если посмотреть несколько иначе, возобновил ползать вокруг стола. Чтобы определить расстояние от этого дивного растения до своего дома, он при этом как можно равномернее считал: раз, два, три...
Мария Сергеевная тяжело и угрюмо смотрела на ползующего мужа, смотрела, не говоря ни слова, для удобства подперев щечку пухленькой ручкой, смотрела и гадала: что же все-таки случилось с ее благоверным? У него что - от падения отшибло память, он забыл, что их стол круглый и теперь уточняет форму? Что-то долго уточняет! Одно несомненно: ее муж либо сверзился до той степени идиотизма, что граничит с гениальностью, либо воспарил духом духом до высот, где царит разреженная атмосфера дебилизма.
На счет "двести семнадцать" большой палец левой ноги Александра Ивановича попал в расщелину мпежду рассохшимися досками пола, отчего курс нашего путешественика незаметно и незначительно изменился. Но и этого оказалось достаточно для того, чтобы, досчитав до триста шестидесяти семи, Александр Иванович внезапно уперся в край своей супружеской постели.
Мысленно, поблагодарив Бога за то, что тот направил его по истинному пути, и немного подивившись такому неожиданно-резкому финалу, Александр Иванович поднял голову и наткнулся на пристальный, внимательный взгляд супруги.
Она еще надеялась на лучшее. Она еще надеялась, что падение среди ночи просветило ее мужа, преобразило его. Она еще надеялась увидеть в его глазах блеск истинного гения. Или хотя бы слабое мерцание раскаяния. Ну вообщем, хоть что-то, сносно объясняющее изнурительный полночный марофон.
- Маш, понимаешь, - начал Александр Иванович. - Мы вчера с друзьями кое-что отмечали... кое-что... не помню - что... и я немного перебрал. Ты уж прости.
И напуганный мрачной молчаливостью супруги робко спросил:
- Маш?
- Дурак! - буркнула Мария Сергеевна, повернулась к нему спиной и тотчас опять уснула, на этот раз без сновидений.
Александр Иванович хотел было взгромоздиться рядом, подле мясистенкого бочка благоверной, но та в полноте своего разочарования, своей досады и своего презрения так раскинула свои телеса, что притулиться поблизости даже такому костлявому и тщедушному существу, как ее супруг, не представлялось никакой возможности.
Безрезультатно потыкавшись, Александр Иванович, преисполненный смиренной радостью от принятого наказания - не разрешила лечь с собой - стал укладываться у подножия кровати.
Он попытался было рассказать о дивной находке, сделанной во время его одиссеи и тем самым заслужить прощение, но в ответ раздался такой невозмутимый и умиротворенный храп, что Александр Иванович отступился. Свернувшись калачиком, положив свою буйную головушку на уставшую длань, он тоже заснул. Заснул, причмокивая, как младенец соской, заветным числом "триста шестьдесят семь", числом, которое должно принести ему известность и уважение, многочисленные интервью и материальное благополучие.
Димка продолжал спать. Его не разбудили ни падение отца, ни возня на полу, ни сумбурные попытки объясниться. И тот звук, что означал низвержение спящего Александра Ивановича на пол, стал для него во сне грохотом меткого победного выстрела в лису.
*****
Если бы кто-нибудь заглянул к Семеновым следующим утром, часов в семь, то обнаружил бы, что у них творятся чудные вещи.
Александр Иванович, полностью одетый: в телогрейке и сапогах, с компасом в руке лежал на полу и не просто лежал, а полз и при этом считал в обратном порядке: триста шестьдесят шесть, триста шестьдесят пять, триста шестьдесят четыре. Но этот отсчет продолжался недолго. Наткнувшись на диван, где спал Димка, Александр Иванович тяжело вздохнул, встал, отметил что-то в тетради, вернулся к кровати, сверился с компасом, лег и опять пополз, теперь несколько в ином направлении. Кажется, он твердо решил перепробывать все возможные азимуты, градусы, часы и минуты. Но в каком бы направлении он не полз - рано ли, поздно ли - чаще рано, поскольку комнатка была небольшой и основательно заставленной - неизбежно натыкался на что-нибудь: будь то тумбочка, холодильник или тот же стол, теперь, при свете дня, определенно стол, а не дивное растение.
Каждый раз, потерпев неудачу, Александр Иванович поднимался, шел к кровати и начинал все сначала. Он вспотел, запыхался, но не отчаивался.
Да, пока ему не везет. Но чем сложнее задача, тем больше удовольствие от ее решения. Как же будет замечательно, когда он, наконец, обнаружит это растение! Сколько будет радости, восторга!
И Александр Иванович распластывался на полу и в очередной раз полз за очередным градусом, веря что где-то там прячется от других и ждет его единственное в мире, таинственное чудо.
А Мария Сергеевна занималась созданием неповторимого произведения искусства. занималась трепетно и, как всякий художник, стремилась максимально приблизиться к совершенству. Наряду с благоговением перед создаваемым шедевром, в ее движениях была уверенность и точность мастера, мастера, оттачивающего свое умение годами, мастера, берущего природный невзрачный материал и привычно, быстро превращающего его в нечто прекрасное. Твердо брала она инструменты и те в ее руках оживали. И становилось непонятно, кто кем руководит: ее ли пальцы - щеточками, кисточками, пуховками, карандашами, или наоборот, - они сливались в одно, цель которого создать то, чем люди будут любоваться и, может быть, даже восхищаться.
Иначе говоря, Мария Сергеевна тщательно красилась.
Заметив, что ее сын проснулся и удивленно смотрит на отца, она, чмокнув только что подкрашенными губками, сказала:
- Твой отец на взлет пошел.
"Триста пятнадцать, триста четырнадцать, триста тринадцать", - не обращая внимания на провокационные замечания, продолжал отсчитывать Александр Иванович.
- Только что-то он издалека начал. Три! Два! Один! Старт! - издевательски скомандовала Мария Сергеевна.
Александр Иванович осуждающе на нее посмотрел и решительно продолжил:
- Триста десять, триста девять.
Откровенно говоря, Мария Сергеевна не понимала, что происходит с ее мужем. А он больше и не делал попыток объясниться. Зачем? Придет время, узнает, поймет, оценит. Даже лучше, что она - не в курсе. А то еще мешать будет! Скажет: лучше бы лису убил.
А сама Мария Сергеевна и не пробывала ничего выяснить. Как и большинство женщин, она считала то, что не понимала, не стоящим понимания.
Хочется ползать, пусть ползает. Все мужчины - вообще-то мальчишки. Схлынет с него эта дурь. Пройдет немного времени и схлынет.
Мария Сергеевна накинула осеннее пальто и подошла к зеркалу. Оттуда на нее посмотрела женщина средних лет и приятной полноты, той самой полноты, что украшает серебряковских моющихся девиц, той полноты, что подкупает природной невинностью, располагает к себе роскошным спокойствием и кружит голову обещанием изобилия. А умело нанесенный макияж, устранивший некую бесформенность и блеклость черт, сделавший их яркими, четкими, броскими, ставит ее в ряд тех женщин, мимо которых просто так не пройдешь - как минимум, оглянешься.
Мария Сергеевна покрутилась перед зеркалом. Посмотрела на себя с одного бока, с другого, схватив маленькое зеркальце, оценила вид сзади.
Все было так, как она хотела. Кое-где вызывающе соблазнительная обтянутость. Кое-где развивающийся красивыми складками свободный покрой, а за ним таинственные пустоты - влекущие, манящие, рисующие в воображении совершенные изгибы и выпуклости.
Что ж, если и на это их бухгалтер не обратит внимания, значит, он - круглый дурак или что-то у него не в порядке.
- Дим, завтрак - на столе, - кинула она на последок заботливое материнское указание.
И уже совсем собралась уходить, но посмотрела на Александра Ивановича, с растерянным и озадаченным видем сидевшим на полу и напряженно размышлявшим, почему все пути ведут черт знает куда - посмотрела и не удержалась: вспомнив вчерашние новости, в которых рассказывалось о достижениях коварного и агрессивного американского военно-промышленного комплекса, заметила:
- Что, Стелс, никак взлететь не можешь? Мало каши ел! Смотри на работу не опоздай! Там не посмотрят на твои выдающиеся летные качества и потрясающие технические характеристики - пистон вставят.
И ушла.
Вскоре ушел и Александр Иванович. Не переставая, он ломал голову над тем, почему, ну почему он постоянно на что-то натыкался, почему с той же неизбежностью, с какой им задерживают зарплату, на его пути возникали препятствия. В чем тут хитрость? Ведь ночью он свободно пробрался от необыкновенного растения до своей кровати. Почему же днем не может проделать этот путь в обратном направлении?
Последним ушел из дома Димка. В его голове постепенно выкристаллизовывался план охоты на лису. Не все еще ясно, но пройдет немного времени, совсем немного - и он будет четко представлять, что ему делать и в какой последовательности. Он возьмется за дело одновременно с разных сторон. И если что-то не получится, провалится, подведет его - другое-то непременно сработает. Он сделает все так, что у лисы не останется никаких шансов уйти живой . Так он убедит окружающих и, прежде всего, родителей в своей взрослости.
Димка был вообще-то обыкновенным мальчуганом. Одним из тех, кто зимой с криком и улюлюканьем скатывается на санках с горки, а летом самозабвенно плещется в речке. Он не особенно любил школу и те обязанности, что налагает повседневность на двенадцатилетнего мальчишку. Но он был благоразумен и считал за лучшее открыто не конфликтовать с настырными и утомительными правилами жизни. Себе дороже. Хотя это не исключало того, что иногда тишком-тайком, приняв необходимые меры предосторожности, он надувал строгих блюстителей занудных норм, уклонялся от хлесткого кнута скучного долга: закалывал школу, переправлял в дневнике тройки на пятерки.
Но капризная случайность наградила Димку необыкновенным качеством, которое при первом взгляде может показаться незначительным, но которое, тем не менее, оказывало на всех неотразимое впечатление, вызывало непроизвольное уважение и даже благоговение.
Этим качеством была димкина походка. Степенная. Солидная. Неторопливая. Слегка вразвалочку. Это была походка президента крупного коммерческого банка или премьер-министра, или, на худой конец, директора какого-нибудь завода.
Эта походка была предметом зависти не только других мальчишек, но и многих взрослых. В ней видели своеобразное предзнаменование будущего возвышения, доказательство начальство-избранности, намек на грядущие ответственные посты.
И сам председатель колхоза, Иван Матвеевич, видя как Димка важно вышагивает по улице, задумчиво и знающе говорил:
- Да-а-а. Далеко пойдет!
А какие поистинне адские муки претерпевали учителя, когда Димка, этот обладатель необыкновенной солидной походки, не справлялся с каким-нибудь заданием и получал неважную оценку! Как страдали эти бедняги! Как страдали! Подрагивающими руками, с могильным холодом в груди и обреченностью на лицах они выводили в журнале робкую тройку. Им казалось, что они совершают какое-то святотатство, нарушают какую-то неписанную, но важную заповедь. И расплата, ужасная расплата ждет их впереди: постоянные терзания совести, потеря работы, бездомные скитания.
Двойки не осмеливался ставить никто. Один раз престарелый учитель математики Иван Никифорович в приступе дурного настроения решил, что ему нечего терять и с отчаянной смелостью гибнущего закатил Димке "пару". Но едва только злополучная отметка оказалась в соответствующей "клеточке" и Степан Никифорович посмотрел на нее, плоды усилий своих, со стороны, как почувствовал: внутри у него возникла пугающая пустота, руки-ноги стали невесомыми и перестали подчиняться его воле. Побледнев, Степан Никифорович прямо перед всем классом свалился со стула в глубоком обмороке. Когда он очнулся, первое, что сделал - исправил оценку в журнале.
Вот такая походка!
Было непонятно, откуда у Димки появилась такая поступь. Ни у Александра Ивановича с его широким шагом и размашистостью движений, ни у Марии Сергеевны с ее бабьей тяжеловатостью не было ничего подобного. Откуда же? Откуда?
И деревенские мыслители пришли к выводу, что тут не обошлось вмешательства высших сил. Только вот - насколько высших?
Областного масштаба? Как-то заезжал к ним кто-то из регионального правительства и злые языки утверждали, что он на пару часов уединялся с Марией Сергеевной в кабинете председателя.
Федеральный размах?
Бывал у них и министр сельского хозяйства. Мария Сергеевна была среди встречающих. И говорят... Впрочем, оставим это на совести злопыхателей.
А, может, еще выше? В этом случае взгляд устремлялся ввысь, как бы выискивая, что скрывается там, за проплывающей над головой тучкой.
Но столь ценное качество имело и серьезный минус. Все постоянно чего-то ждали от Димки. Чего-то яркого и замечательного. Ждали: вот-вот у него проявятся необыкновенные способности. Ждали: вот-вот он скажет что-то интересное. Или совершит что-то неординарное. Походка обязывала.
Но он-то был обыкновенным мальчишкой. Он хотел подольше гулять и побольше играть. А походка умоляла, убеждала, требовала, приказывала. И решение убить лису, в значительной мере, навязала она. Она. Хотя Димка этого не осознавал.
Своей неподражаемой поступью Димка прошел вокруг курятника, тщательно осматривая низ стены, выискивая, где лиса прокопала ход. И к своему удивлению нашел не одну, а несколько дыр.
И в чем тут дело? То ли курятник обзавелся этими дырами от старости и неухоженности, то ли лиса исповедует разносторонний подход к проблеме умыкания кур.
Так и не решив этот вопрос, Димка оставил место лисьего преступления и поспешил в школу - опаздывал уже.
После занятий он пойдет в библиотеку и спросит все, что там есть про лис, а сейчас его ждет скорбно улыбающийся Степан Никифорович и, вполне возможно, очередная пятерка по математике.
Как бы желая искупить вину за ту давнишнюю двойку, которая и двойкой-то была недолго, Степан Никифорович ставил Димке теперь исключительно пятерки. Для этого он спрашивал Димку только тогда, когда тот был готов - с таким учительским опытом определить подходящий момент несложно. А сегодня Димка решил все задачки, заданные на дом. Так что...
В опустеввшем доме осталя только неистрибимый запах пшенной каши. От одиночества скучающий и хандрящий, он вяло проплывал среди подержаной мебели, небрежно убранных постелей, наспех вымытых тарелок, медленно остывающего зеленого фарфорового чайника.
Но вскоре запаху надоело бестолку витать по безлюдному жилью и он решил немного поразвлечься. Он частенько так забавлялся, если никого не было поблизости - не хотелось пугать этих ограниченных, но вообщем-то недурных людей: Семеновых.
Лихо управляясь с воздушными потоками и массами, изменяя их плотность, запах создал три довольно отчетливых образа: дерево, как оно представлялось Александру Ивановичу, лиса и бухгалтер.
У всех трех видений было нечто общее: какая-то гротескность. Лиса была наредкость рыжей и хитрой, бухгалтер - на удивление смазливым и обходительным, а дивное растение - потрясающе дивным.
Эти картины несколько развеселили запах. Он сделался более мягким и приятным. Так угрюмый и хмурый человек вдруг увидит что-нибудь забавное , и лицо его просветлеет, и на душе станет легче.
Запах не любил Семеновых, но и ненависти к ним не испытывал. Иногда они раздражали и бесили его своей порочностью и глупостью и тогда он мстил им, становясь вызывающе противным. Но это, как правило, продолжалось не долго. В целом Семеновы были неплохими людьми и их недостатки не представляли ничего особенного - типичные несовершенства человеческой породы и в том, что они отягощены ими , - не их вина: такими созданы, такими уродились. Их скорее жаль, этих несчастных мятущихся созданий. Но и посмеяться над ними тоже не грех. Их устремления, их мании - такие нелепые и забавные! Впрочем, и полностью оправдывать этих людей нельзя. Хотя бы потому, что именно из-за них он, запах, такой грубый и банальный. Будь они другими...
Запаху вспомнился аромат тех духов, что когда-то были у Марии Сергеевны: терпкий тропический аромат, аромат, который рассказывал о темно-зеленых, сумрачных джунглях, о плотных душных испарениях, поднимающихся с земли, о пронзительных сумасшедших криках обезьян и об огоньке, маленьком огоньке, горящем где-то там вдали, огоньке, сулящем не то отдых, не то новые увлекательные приключения, странно привлекательном манящем огоньке.
Запаху почему-то стало очень грустно и, как всегда, когда менялось его настроение, изменился он сам: сделался тонким, изсканным, чуть-чуть горьковатым - такому можно смело присутствовать на завтраке капризного гурмана.
Руководимый своим настроением, запах стер старые образы и нарисовал нечто иное. Теперь посреди комнаты висело видение Марии Сергеевны, какой она была пятнадцать лет назад, в день свадьбы: одетая в белое ажурное пышное платье, немножко неловкая и неуклюжая оттого, что оказалась в центре всеобщего внимания: в блеске ее глаз, в изгибе губ - смущение и радость, ожидание и благодарность, и еще - предвкушение ранее запретных утех, предвкушение открытое, сильное, чистое, благодаря ему, невеста выглядела особенно трогательной, особенно невинной.
Запаху стало еще грустнее. Подумалось: он тоже не вечен, придет время и он исчезнет, исчезнет без остатка; может, когда-нибудь никто и знать не будет о пшенной каше; и всем будет невдомек, что когда-то существовал такой аромат, все пройдет, все пройдет...
*****
Библиотека, куда собрался Димка, возникла в деревне неожиданно. Неожиданно даже для ее строителей, которые до последней минуты не сомневались, что возводят новый дом председателя.
Собственно говоря, из того, что Иван Матвеевич строится, никакой тайны не делалось, все об этом знали, открыто говорили и никто не осуждал, наоборот, полагали - давно пора. Председатель, а живет в обыкновенном деревянном пятистенке словно простой механизатор. Будет лишь справедливо, если он переберется в добротный кирпичный особнячок, соответствующий его положению.
И сам Иван Матвеевич тоже так полагал. Со сладким замиранием сердца он представлял, как скоро весело и достойно он отпразднует новоселье, как ЕГО детишки будут с радостным визгом носиться по новому шикарному дому, как довольная улыбка омолодит лицо ЕГО жены.
Ради таких минут, ради таких приобретений и стоит жить.
Кроме того, СВОЙ кирпичный особняк сблизит его с влиятельными и состоятельными людьми области, его сильнее зауважают и чаще, гораздо чаще о нем будут говорить: "большой человек", без всякой иронии говорить.
Наконец, СВОЙ просторный кирпичный особняк - это шаг к той жизни, к тому комфорту, что вызывает у него слюни зависти, когда он смотрит какой-нибудь фильм о жизни верхов.
Но председательские надежды разрушил, разметал, растоптал рядовой журналист областной газеты Степан Ильич Тимофеев, для начальства, друзей и знакомых (за глаза) - Степашка.
В тот день, когда строительство заканчивалось, Иван Матвеевич и небольшая толпа любопытных, чувствуя себя присутствующими при историческом событии, с нетерпением ожидали окончательно зычного: "Готово!" - в тот день Степана ильича отправили в командировку.
Задание у него было несложное: собрать материал и написать очерк об одном передовом, но отдаленном колхозе, о том как там - напутственные слова ответственного редактора - "борясь с экономическим хаосом и политической неразберихой, захлестнувшими страну, твердой поступью идут по пути прогресса, постоянно увеличивая количество производимой продукции".
Поначалу Степан Ильич обрадовался командировке: хоть денек отдохнет от привычной рутины, подышит свежим воздухом, встретится с новыми интересными людьми.
Но он как-то упустил из виду, что на улице - весна, а , значит, и реки разлились, и грязь взбухла, расползлась, и дороги - в обычное время ухаби-би-бистые до-до-до че-че-четки зуба-ба-бами - стали вовсе непроходимыми.
Вдобавок, на голову Степана Ильича стали сыпаться непридвиденные неприятности. Начать с того, что отъехав недалеко от города, он своим "Жигуленком" угодил на какую-то железку и пропорол шину. А потом, когда, перепачкавшись, вспотев, сменил колесо и тронулся дальше, то вообще заблудился, заехал в места глухие и непонятные.
Степану Ильичу сталло казаться, что злой рок крепко взялся за него и решил, если не погубить, то основательно потрепать.
Степан Ильич был человеком робким, смиренным, приученным подчиняться приказам свыше, и сопротивляться столь высокой инстанции как НЕБО не собирался - чревато - и если там почему-то против его командировки, то он повинуется и поворачивает назад.
И действительно Степан Ильич развернулся и поехал обратно в город. Но на душе у него было неспокойно. Во-первых, от коварных небес всего можно ожидать. Вдруг они готовят ему впереди каверзу, по сравнению с которой прежние покажутся шалостясм ребенка. И, во-вторых, приказ земного начальства он не выполнил и нагоняя ему не избежать, и так - не на самом хорошем счету, а тут...
Но, видно, небу польстила послушность Степана Ильича, и оно решило вознаградить эту покорную овечку из своего довольно буйного и тупого стада.
Когда Степан Ильич выехал из очередного поворота и посмотрел направо, то увидел как строители заканчивают кровельные работы на почти готовом симпатичном особнячке. Хмурь и удрученность пропали словно продукты накануне повышения цен. Даже вахтерше в их редакции было бы ясно, какая это огромная удача! Ведь в ТАКОЕ время строить ТАКИЕ особняки могут только взяточники и те, кто злоупотребляют своим служебным положением. Про таких часто говорят по радио и телевизору, пишут в газетах, но уних в области никак не обнаруживались эти берущие и злоупотребляющие. Должно быть, прятались хорошо.
Но вот он, Степан Ильич Тимофеев, первым засек особняк, построенный, без сомнения, на, так называемые "нетрудовые доходы".
Степан Ильич быстро представил, как укрепится его положение на службе и без колебаний, свернул к особняку.
Его мозг привычно начал складывать гладкие, стройные фразы: "В условиях экономического хаоса и политической неразберихи, захлестнувших страну, новые нувориши бесстыдно возводят сказочные хоромы".
"Лучше заменить "Бесстыдно" на "Ничтоже сумняшеся", - подумал Степан Ильич и вылез из машины.
Привычный тренированный глаз Степана Ильича быстро определил, кто здесь главный. Дорогое пальто, каракулевая шапка и начальственная выправка не оставляли сомнений на этот счет.
Подойдя к Ивану Матвеевичу – это его безошибочно сочли за главного журналист вкрадчиво поинтересовался?
- Чей же это домик?
Иван Матвеевич внимательно посмотрел на незнакомца и тот ему не понравился: глазки блестят хитро и хищно, тон словно у змея-искусителя и одет по-городскому.
- А вы кто будете? – вызывающе невежливо спросил Иван Матвеевич.
- Я - журналист областной газеты «Новая жизнь», - все также вкрадчиво сообщил Степан Ильич и показал удостоверение.
Иван Матвеевич почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Журналистов он побаивался. Это и немудрено. В последнее время они с жаром и абсолютно безнаказанно поносили тех или иных представителей Законной власти.
Иван Матвеевич со свойственной ему проницательностью уже давно понял, почему так происходит.
Раньше было просто: вызвали куда надо и сняли. Теперь – другие времена. Теперь – демократия. Теперь человека надо сначала перед всеми очернить, в грязи извалять, а потом уже снимать. И все эти ругательственные статейки только для того, чтобы подготовить почву для устранения неугодных. Видно, кто-то подкапывается и под него. Поэтому и подослали этого писаку.
Иван Матвеевич оценил всю рискованность своего положения и, почему-то вспомнив о тяжелом положении культуры, сказал:
- Да мы тут библиотеку строим!
В голове Степана Ильича распалась уже сложившаяся фраза и вместо нее построилась новая: "В условиях экономического хаоса и политической неразберихи, захлестнувших страну, находятся такие колхозы, в которых с большой долей ответственности относятся к тому, чтобы сделать мировую культуру более доступной простому труженику села".
Расспросив о колхозе, о трудностях и успехах, выяснив имена руководства и название колхоза, довольный Степан Ильич укатил в город.
А Иван Матвеевич немного попереживал о случившемся и успокоился: скорее всего, он больше никогда не увидит этого журналиста; информацию о библиотеке вряд ли напечатают - в ней нет ничего особенного, это никому не интересно; к тому же, из односельчан никто не слышал их разговора. лучше заняться подготовкой к новоселью!
Но, когда на следующий день в областной газете появилась заметка "Так держать!", а еще через день к ним прикатили телевизионщики снимать репортаж о строительстве сельской библиотеки, Иван Матвеевич понял: влип, назад хода нет, вместо жилого дома взведено действительно учреждение культуры.
И хотя он получил славу областного масштаба, это не могло компенсировать ни насмешливых взглядов односельчан, ни ежедневные домашние скандалы: жена и дети, уже свыкшиеся с мыслью, что они скоро переберутся в новый дом, регулярно отыгрывались за свое разочарование на Иване Матвеевиче, обвиняя его в трусости, и в глупости, и в слабости. Но Иван Матвеевич стойко снес бы все это, если бы не свои внутренние терзания.
Иван Матвеевич добросовестно обустраивал свою жизнь. Обычно он долго прикидывал, что ему понадобиться, постепенно, не торопясь, подходил вплотную к облюбованному и с затаенным, едва сдерживаемым восторгом, с нетерпением до дрожи рук, хватал заветную добычу и устанавливал на пятачке своего бытия.
Не так уж много было приобретений, но каждое одинаково дорого Ивану Матвеевичу. Институт, цветной телевизор, женитьба, председательский пост, рождение детей. И вершиной должен был стать СВОЙ СОБСВЕННЫЙ кирпичный особняк. Но когда наглый писака отнял его, Ивану Матвеевичу стало казаться, что прошлые его достижения не имели никакого смысла.
Что проку от них, если они не помогли ему сохранить дом? Разве это справедливо: с таким трудом подобраться к заветной цели и поскользнуться? К чему вся его благополучная жизнь, если нет ее удачного завершения? что толку от успешного пути, если нет пункта прибытия? Все бессмысленно. Все бессмысленно.
Через неделю после открытия библиотеки, измученный скрытыми издевками земляков, семейными раздорами и собственными мыслями, Иван Матвеевич тяжело заболел. КУ него обнаружилось множество хронических заболеваний, о существовании которых он до того момента и не подозревал. И мало того: все они были в стадии обострения.
Но прежде чем свалиться с оглушающе высокой температурой, Иван Матвеевич успел немного отомстить односельчанам за свою неудачу: распорядился никому не выдавать зарплату, пока каждый не сдаст по две книжки в библиотеку. Колхозники, конечно, поругали начальство за самодурство, но книжки принесли.
Вот в эту библиотеку, сыгравшую роковую роль в судьбе Ивана Матвеевича, направился Димка после уроков.
*****
Димка одним прыжком вскочил на крыльцо, оттянул протяжно скрипнувшую дверь, шагнул и оказался в полумраке, в окружении неясных расплывчатых контуров, среди безмолвия. Все выглядело заброшенным, мертвым. Казалось, люди не заходили сюда уже много лет. И даже книги, пылящиеся на полках, словно скрывали ужасные преступления и мрачные тайны.
Димке сделалось жутко, и он попятился назад.
Но его пригвоздил к месту раздавшийся невесть откуда голос:
- Мальчик, тебе чего надо?
Димка стал яростно озираться, чтобы увидеть, кто с ним разговаривает, но не заметил ни единой души. Вспомнились истории про нечистую силу, привидения, вампиров и Димка бросился к выходу, но перепутал направления и налетел с размаху на стремянку, опрокинул ее, а вместе с ней и тщедушное существо в очках.
- Мальчик, ты сумасшедший? - деловито осведомилось существо, едва поднявшись на ноги.
- Нет, - не очень уверенно ответил Димка. - Просто я Вас не заметил.
Стоящее перед ним невзрачное создание с маленькими усиками, крупными неровными зубами и толстыми-толстыми линзами завелось тут с открытием библиотеки. Завелось по желанию агронома, поскольку было его единственной и любимой дочерью. Она недавно закончила школу, и заботливый отец устроил ее на эту не пыльную работенку среди пыльных стеллажей, а заодно протолкнул в Заочный Институт Культуры... или Институт Заочной Культуры - она постоянно путала название.
Местные жители библиотеку не жаловали. Словно несчастное происшествие с Иваном Матвеевичем бросило на нее тень. Побывать в библиотеке стало считаться плохой приметой. И если кого-нибудь судьба туда все-таки забрасывала, то он, как правило, перед тем, как переступить порог, плевал три раза через левое плечо и отчаянно стучал по дереву.
Неудивительно, что почти все рабочее время библиотекарша проводила в одиночестве: переставляла книги с места на место и утешалась мыслью, что в полутьме не видно ее усиков. А полутьма в этой странной библиотеке была почти всегда. По той простой причине, что Иван Матвеевич, несмотря на все увещевания и упрашивания агронома, не разрешил отремонтировать там электропроводку. Председатель добивался того, чтобы дом, причинивший ему столько горя, и другим был не в радость.
Если же все-таки кто-нибудь заходил в библиотеку, то это становилось для агрономовской дочки необыкновенным событием. Со временем у нее перестало укладываться в голове: как это прийти к ней за книгой? И она невольно начинала искать тайный смысл в этих редких визитах. И чаще всего относила их на счет своей неочевидной привлекательности и неброской красоты.
впрочем, заподозрить в подобном Димку из-за его малого возраста было невозможно. Поэтому библиотекарша искренне недоумевала: что этому кретину, недоростку и недомерку надо? не за книжкой же он сюда притащился? скорее всего, ему требуется что-нибудь нехорошее. Иначе он не вел бы себя так странно и не сбросил бы ее со стремянки. Может это - малолетний преступник и он хочет, хочет...
-Мальчик, отвечай немедленно! Ты кто такой? Что тебе надо?
Димка оторопел от откровенного обвинения, звучавшего в голосе библиотекарши и поспешил уверить ее в чистоте своих намерений.
- Я - Дима Семенов. Мне бы про лис что-нибудь почитать.
- Про лис! - радостно воскликнула библиотекарша и это значило что-то вроде "Ага! Попался!
- Да, про лис. - Вконец растерянный пролепетал Димка.
- Про лис" - с напором праведника, обличающего нежелавшего каяться грешника, опять произнесла библиотекарша.
- Да, про лис, - тихо-тихо пробормотал Димка и почувствовал, что вот-вот расплачется.
-Про лис! - ухмыляясь, повторила библиотекарша и теперь это было похоже на "Мог бы и получше что-нибудь придумать".
- Да, про лис... Дайте мне, пожалуйста...ну пожалуйста.
Стараясь не поворачиваться в Димке спиной, библиотекарша достала с полки толстый бордовый том "Советской энциклопедии" и протянула "подозреваемому".
-Значит про лис? - спросила она, словно надеясь, что в последний момент Димка одумается и скажет правду.
- Да, - убитым голосом произнес Димка и нервно стал отыскивать нужное слово.
И много лет спустя библиотекарша мысленно возвращалась к этому эпизоду, а вернувшись, скептически усмехалась, качала головой и бормотала себе под нос: "Надо же - про лис."
А Димка быстро переписал несколько строк, от страха почти не понимая их смысла, робко пролепетал: "Спасибо" и выскочил за дверь.
Он почувствовал, что избежал страшной опасности и, как это бывает в таких случаях, ощущал мощный приток сил, испытывал упоение от проявленной им отчаянной смелости и недюжинной выдержки.
И вот он - результат.
Димка бережно раскрыл тетрадь и внимательно прочитал написанное. И едва не выругался.
Ради этого что ли он рисковал? Ради этого натерпелся такого страха?
Скачущим мальчишеским подчерком в тетради было написано: "Лисицы, род млекопитающих сем. псовых. Важный объект пушного промысла. Истребляют вредных грызунов. Л. - объект звероводства.".
И стоило ради этого портить тетрадь по русскому языку? Эх! Недаром в эту чертову библиотеку никто не ходит!
Даже Димка знает про лис больше, чем эта толстенная книга. К примеру, ему точно известно, что часто на лис охотятся при помощи флажков. Устанавливают их вокруг логова и лиса не может вырваться. Шумом, криками, стуком гонят лису на затаившегося охотника и он... В общем, ясно: начинать нужно с поиска лисьей норы. А тут без собаки не обойтись.
И Димка отправился за своим старым приятелем.
А старый приятель в это время с озабоченным и целеустремленным видом трусил по улице. Это был бездомный пес средних размеров, черный от кончика хвоста до кончика носа и за это его прозвали "Чернышом". Его дружба с Димкой возникла благодаря бутерброду, который благодаря уступчивости и сытости одного, напора и голода другого оказался вовсе не в том желудке, что сначала предполагалось.
Заметив Димку, Черныш вежливо и приветственно помахал хвостом, но не остановился. Дело превыше всего!
Димка, несколько задетый обращением, требовательно крикнул:
- Черныш!
Пес решил, что из-за пустяков его не стали бы беспокоить. Видно, ему хотят подарить что-то большое и вкусное. Жаль, он был несколько холоден и сдержан при встрече. Придется исправлять свой промах. Надо быть достойным того, что тебе дают.
И пес, изобразив бурный восторг, бросился к Димке, едва не сбив его с ног.
Димка сразу же оттаял от такого темпераментного проявления чувств. Наверно, пес сначала просто спутал его с кем-нибудь. А вот теперь разглядел и ...
-Черныш, успокойся! хочешь на охоту?
Из всего сказанного пес понял только одно слово: "хочешь", - но этого было достаточно для того, чтобы слюни заполнили весь его рот, а в животе мелодично заурчало. В знак благодарности пес решил увеличить степень своей радости: вскочил на задние лапы и попытался лизнуть Димку в губы.
- Черныш, успокойся же, - сказал Димка, с трудом уворачиваясь от неистовавшего пса. - Пойдем со мной.
И пес, жизнерадостно помахивая хвостом, затрусил за Димкой. Мысленно он оценил свои действия и остался ими доволен.
Да, теперь он точно заслужил большое и вкусное. И еще хорошо то, что ликовать ему пришлось недолго. Все-таки он уже не молод, силы уже не те и такой уровень восторга он долго бы не выдержал.
То, что они направились в лес, сначала удивило Черныша, но потом он подумал и пришел к выводу, что только там и может находиться самое большое и вкусное.
Но уж больно долго они идут. Конечно, большое и вкусное надо прятать подальше. Но не настолько же!
Наконец, Димка остановился и скомандовал:
-Ищи лису! Ищи!
И опять пес понял только одно слово: "Ищи", - и истолковал его таким образом, что он сам должен найти самое большое и вкусное. И Чернышу это не понравилось: он уже не щенок, чтобы рыскать по лесу в поисках пропитания. Димка сам мог бы ему принести.
Пес невольно подумал, что преувеличил свой восторг. Но делать было нечего, и пес опустил морду к земле и стал принюхиваться.
- Ищи лису! Ищи!
Прошло полчаса, безрезультатных полчаса. За это время пес вдоволь набегался по лесу, устал, и в душу к нему закралось жуткое подозрение: уж не обманут ли он? Может Димка захотел подшутить над ним?
И Черныш все чаще тревожно и вопросительно поглядывал на того, кого еще недавно считал своим приятелем.
Димка понял, что нужно изменить технику поиска. Псу следует дать понюхать что-нибудь лисиное. Новоявленный охотник на минуту задумался.
Вспомнил!! сейчас принесет!
И Димка поспешил домой, напоследок строго приказав псу:
-Жди!
Пес охотно согласился. Кажется, мальчишка одумался, решил сам принести большое и вкусное. Давно бы пора! Не стоило его так гонять! Теперь три дня лапы будут болеть.
Но Димка появился не с ожидаемым лакомством, а с отцовской лисиной шапкой, которую незамедлительно сунул псу под нос.
Черныш скривился и попятился. Что за гадость!
Но Димка не отступал. Изловчился и опять ткнул в морду пса лисиным мехом.
- Ищи!
Черныш вознегодовал. Мало того, что его заманили в эту глушь! Мало того, что его до смерти едва не загоняли! Так теперь травят его этой вонючей дрянью! Вместо того чтобы угощать большим и вкусным! Это - издевательство! Все! Дружбе конец! И, вообще, пора потихоньку сматываться.
Изворотливый ум Черныша тут же разработал вероломный план побега.
Для начала пес с заинтересованным видом понюхал шапку. Потом придал своей морде задумчивое и глубокомысленное выражение. Словно придя к какому-то выводу и желая проверить его истинность, пес еще раз обнюхал ушанку. И теперь на его морде было написанно удовлетворение, такое, какое по собачьему мнению, должно появляться после решения хитроумной задачи.
"Кажется, получается", обрадовано подумал Димка и снова приказал:
-Ну, ищи же, Черныш, ищи!
Черныш рванулся так, будто всю жизнь ждал этой команды, скрылся за ближайшим кустом и вся его прыть разом пропала. Пес перевел дух, сориентировался и стал незаметно пробираться обратно, в деревню.
Димка направился туда, куда побежал Черныш, но его там уже не было. Не было его и нигде поблизости. И напрасно Димка призывно кричал:
- Черныш! Черныш!
Никто не откликался.
Пес так искусно прикинулся знатоком, так правдоподобно сыграл охотничий азарт, что Димка его даже заподозрить не мог в обмане и предательстве. Скорее всего, Черныш настолько увлекся поисками, что больше ничего не замечает и не слышит. Может он заблудился? Увлекаемый своим чутьем, забрался в какую-нибудь чащу и никак не найдет дорогу назад. Носится горемыка, диким лаем зовет на помощь, пронзительным воем жалуется на судьбу. Эх, Черныш, Черныш!
Димке стало жалко пса, но он тут же себя одернул. Не время предаваться сантиментам. Коварная лиса по-прежнему здравствует. Надо скорее идти в деревню за другой собакой. А Черныш - не дурак, сам выберется.
Несколько следующих часов Димка занимался тем, что подманивал деревенских псов и заставлял их отыскивать лисиное убежище. Собаки сначала с восторгом откликались на призыв. Как Черныш, они думали, что их хотят подкормить. Но уже вскоре они начинали недоумевать: к чему эти сложные и таинственные приготовления? Чем не устраивает старая проверенная формула: дали - съел? Когда же собакам становилось ясно, что от них требуют, их охватывало сильнейшее разочарование, сменявшееся досадой и обидой. Псы потихоньку, с разной степенью ловкости смывались. Правда, до артистизма Черныша тут не поднялся никто.
Среди деревенских псов слухи распространяются с той же скоростью, что и среди людей. И уже к концу дня все - от замызганной дворняжки до холеного добермана - знали, что Димка изощренно измывается над собачьим племенем и лучше на глаза ему не попадаться.
И еще долгое время спустя все псы в округе шарахались от Димки, как от живодера.
День кончался. Димка устал. Но дух его не сломлен и намерение не ослабло.
Да, сегодня он потерпел поражение. Наверное, потому, что среди собак не было настоящих охотничьих. Но это - не его вина. Просто у них в деревне вообще нет таких. Завтра он попробует другой способ. Капканы! Он поставить их в наиболее подходящих местах. Он уже знает, что будет приманкой. Конечно, мясной фарш, купленный матерью накануне. Лисе он должен прийтись по вкусу. Вот только как бы сделать так, чтобы мать не заметила изъятия части фарша? И деловито прикидывая свои возможности, Димка вернулся домой.
Александр Иванович не заметил прихода сына. Он был слишком занят добропорядочным и высоконравственным ликованием, чтобы обращать внимание на такие пустяки.
Александр Иванович гордился этой своей способностью ликовать только по моральному безупречному поводу. Он - не какой-нибудь стяжатель, чтобы радоваться покупке заурядной вещи. Он не похож на их председателя, который, купив машину, чуть с ума не сошел от радости. Нет, Александр Иванович - не такой. Он восторгается только удачным полетом своего бывалого духа или блестящей идеей, вдруг проведавшей его голову.
И от того, что он умеет так благородно ликовать, Александр Иванович возликовал еще больше. Мысли его соревновались в радужности, а душа заливалась так, что никакому соловью не угнаться.
Начало цепной реакции восторгов положило решение проблемы, мучивший Александра Ивановича весь день, решение настолько простое и настолько внезапно найденное, что отделаться от подозрений в своей гениальности было весьма нелегко.
Оказывается, утром он потому постоянно заползал в тупики, что двигался неизменным курсом. Ночью же накануне он неоднократно менял направление. Впредь, во время поисков, следует огибать все возникшие на пути препятствия. И заветное дивное растение будет обнаружено! Загвоздка в одном: неудобно ползать по улице при всем честном народе. Засмеют ведь. Что ж, придется работать ночами, когда все спят. Да помогут ему Бог и фонарик!
Словно желая узнать, как запах относится к его планам, Александр Иванович принюхался. Пшенная каша пахла сладенько-сладенько, гаденько-гаденько.
Тут Александра Ивановича поразила страшная догадка. Героические усилия, напряженная работа мысли, бессонные ночи - ведь все это будет забыто. Люди станут пользоваться результатами его изысканий, не задумываясь о том, каким адским трудом они добыты. Нет! Так не должно произойти! Надо вести дневник своей поисковой работы, а потом опубликовать его!
Александр Иванович посмотрел на сына, с аппетитом жующим бутерброд.
Вести дневник! Конечно! Так он не только увековечит свою работу, но и станет нравственным идеалом для юношества.
Димка доел один бутерброд и взялся за другой.
Ну, какие, скажите, у современной молодежи нравственные ориентиры? Да никаких! Денег бы побольше! Работу бы почище!
Димка расправился со вторым бутербродом, подобрал крошки, кинул их в рот, потом пододвинул к себе вишневое варенье и принялся методично его исстреблять.
Александр Иванович воспоет дерзания человеческого духа, опоэтизирует неустанное служение познанию. Его книга будет не просто скупо излагать факты. О нет! Его книга будет звать юношество посвятить себя открытию и исследованию новых, еще непознанных явлений.
Александр Иванович решил немедленно приняться за работу. Он взял тонкую школьную тетрадь в клеточку и аккуратно вывел на зеленой обложке: "История одного открытия.".
Вначале, разумеется, необходимо описать те события из детства и юности, которые указывали бы на его неординарность, предвещали бы грядущую высокую миссию.
Александр Иванович задумался. Почему-то вспомнилось, как отец порет его за какую-то повинность, порет и приговаривает: "Такого кретина еще свет не видывал!". Потом вспомнилось, что в армии разбирал автомат быстрее всех в их взводе. Но все это - мелочи, несущественное. Придется пока оставить первые две странички чистыми. Он вернется к ним, когда припомнит что-то по-настоящему важное и великое.
И глубоко вздохнув, Александр Иванович принялся записывать то, в добротности и полезности чего не сомневался.
"Но не об этих предзнаменованиях думал я, когда той памятной ночью возвращался домой после обычной прогулки. Надо мной было звездное небо, легкий прохладный ветерок овевал мое лицо, и откуда-то издалека доносилась ночная песня соловья. Мысли мои были чистыми и ясными, а чувства - напряженными, словно ждущими столкновения с необъяснимым".
Александр Иванович перечитал написанное. Особенно ему понравились звезды, ветерок и соловей. Имелись ли они в наличии вчера ночью? Должны были! Какое же действительно великое открытие может произойти без ветерка, соловья и, тем более, звезд.
"Надо подписать, - подумал Александр Иванович, - что звезды были большими и яркими, и в одной из них мне почудилась родственная душа: эта звезда смотрела на меня словно на своего послушного сына."
И Александр Иванович опять склонился над школьной тетрадью.
За корпением над историей открытия и застала его Мария Сергеевна, вернувшись домой. Она была подавленной и опустошенной, находилась на грани отчаяния и истерики. Сегодня, пытаясь покорить бухгалтера, она потерпела фиаско, совершеннейшее фиаско.
Заметив Марию Сергеевну, объект ее желания грубо и неодобрительно поинтересовался:
-Что это вы так вырядились?
Не "Нарядились", а именно "Вырядились".
Конец света причинил бы Марии Сергеевна меньше беспокойств, чем реакция желанного бухгалтера. Для чего жить женщине, переставшей быть привлекательной? Жизнь ее тогда становится глупой, пустой, бессмысленной.
Списать то, что произошло, на недоразумение - не разглядел как следует - было невозможно. Дело происходило при свете дня и, что еще хуже, при свидетелях. К чему заниматься самообманом? Она - ничтожество, ноль, пустое место.
Но инстинкт самосохранения взбунтовался против такого неутешительного вывода и вынудил Марию Сергеевну на протяжении всего дня неутомимо попадаться на глаза мужчинам деревни. Но те оставались равнодушными, или удивлялись: в честь какого события она прихорошилась? И ни в ком, ни в ком Мария Сергеевна не заметила не то, что она, а даже малюсенькой искорки любовной страсти. Она опустилась даже до пастуха, неухоженного, вечно пьяного мужика. Несколько раз Мария Сергеевна неторопливо, мягко покачивая бедрами, прошлась перед ним. Но бесполезно! В пастухе, если что и шевельнулось, то лишь подозрение: некие злоумышленники хотят отвлечь его внимание и увести скот. Чтобы воспрепятствовать коварным замыслам, он подошел к Марии Сергеевна и возмущенно заявил:
- Ты че? Ты че? Тут нечего! Нечего тут! Ясно?
Оставался еще собственный муж. Его-то хоть к ней влечет?
Мария Сергеевна встала пред Александром Ивановичем и решительно вздохнула:
- Вот!
Александр Иванович оторвался от записей, рассеянно посмотрел на Марию Сергеевну, машинально пробормотал "да, да, да" и опять склонился над тетрадью.
Внутри Марии Сергеевны словно взорвалась мегатонная ядерная бомба. Все! Это - конец! Даже муж не воспринимает ее как женщину. Пользуется ею как вещью. Все! она уйдет в монастырь! Или уедет от сюда, уедет туда, где ее никто не знает, и начнет все сначала! Даже муж! Он сам сделал ее такой! В девках на нее многие парни заглядывались. А теперь... Даже муж! Превратил ее в черт знает что, загубил ее красоту и душу.
И взрывная волна ее гнева швырнула в Александра Ивановича:
- Такого кретина еще свет не видывал!
Александр Иванович замер, боясь поверить в свою удачу. Неужели? Ему не послышалось? Ведь тоже самое много лет назад говорил его отец. Двое близких людей, отец и жена, такие непохожие, разделенные значительным временем, утверждают одно и то же: он, Александр Иванович, - человек незаурядный, необыкновенный, уникальный. А что - кретин, так это - ласково-игриво, вроде "ах ты мой дурашечка". Да, он - неординарен и замечателен. И это - уже не одиночное субъективное мнение, а объективный факт, подтверждаемый различными источниками.
- Вот повезло так повезло.
И Александр Иванович со стенографической скоростью стал заполнять первые две странички. Временами он останавливался, поглядывал на рыдающую навзрыд Марию Сергеевна и думал: что-то его жена стала слегка стервозной: наверное, переутомилась; надо бы ей хорошенько отдохнуть; ничего, вот он установит местонахождение таинственного деревца и тогда, тогда...
*****
Ночью Александру Ивановичу приснилось, что он погряз во всевозможных пороках, утопает в море смертных грехов, но покаяться и очиститься не желает. И все больше погрязает и утопает. что ни шаг, то - проявление порока. Что ни жест, то - грех. Что ни чих то - дурной поступок.
Но однажды, когда Александр Иванович занимался прелюбодеянием, лжесвидетельством, богохульством, словоблудием, не почитал отца и мать, ненавидел ближнего, воровал и чревоугодничал - и все это одновременно - в этот момент к нему приблизился НЕКТО в белых одеждах и со светлым ликом, приблизился, принюхался и сказал величественным голосом:
-Ляг и ползи!
Да, прямо так и сказал:
- Ляг и ползи!
И тут понял Александр Иванович всю глубину своего падения и слезы раскаяния выступили у него на глазах и дрожащим голосом он взмолился:
-Господи! Прости меня грешного! Простишь? А?
И НЕКТО со светлым ликом строго посмотрел на него и торжественно повторил:
- Ляг и ползи!
И понял Александр Иванович, что указан ему путь искупления всех прегрешений, и если он пойдет, точнее поползет по нему, то будет прощен и помилован.
- Спасибо, Господи! - принялся горячо благодарить Александр Иванович. - Спасибо, спасибо, спасибо.
И НЕКТО, ласково улыбнувшись, по-простецки сказал ему:
- Ну ты время-то не теряй. Улавливаешь мою мысль?
Александр Иванович проснулся и посмотрел в окно. Слава Богу! Еще темно! Пора приниматься за работу.
Александр Иванович быстро и тихо, стараясь никого не разбудить, оделся, взял фонарик, положенный с вечера под кровать, и пополз к входной двери, не забывая вести обратный отсчет.
Выбравшись за порог, он внимательно огляделся. Вокруг не было ни единой души. Поиски можно было спокойно продолжать. И Александр Иванович пополз к калитке.
Но на его беду в этот момент на крыльцо вышел сосед, которому не спалось вследствие то ли романтического душевного томления, то ли прозаической духоты. Заметив неподалеку странное шевеление и мечущийся лучик света, сосед подошел к тому, в ком тот час опознал Александра Ивановича, и приглушенным голосом, несколько испуганно спросил:
-Иваныч, ты че?
Александр Иванович поступил так, как будто внезапно началась бомбежка: потушил фонарик, прижался к земле, натянул на голову фуфайку и замер.
Соседу стало ясно: вокруг творится что-то страшное и опасное. И он мгновенно упал на землю рядом с Александром Ивановичем и затаился.
Александр Иванович возмутился такой нечувствительности. Человеку даешь понять, что его присутствие нежелательно, игнорируешь его, а он как ни в чем небывало заваливается рядом. И Александр Иванович негодующе спросил у соседа:
- Семеныч, ты че?
Семеныч понял, что опасность несколько отступила и пришло время прояснить обстановку.
- Я - ниче. А ты - че?
- И я - ниче!
-Так, что же ты ползаешь?
-Ради здоровья, - соврал Александр Иванович, не желая рассказывать о своем изыскании кому ни попадя.
-Ради здоровья???
-Да, - продолжал вдохновенно врать Александр Иванович.- Недавно в одном медицинском журнале прочел, что ползанье очень хорошо влияет на сердце и почки, улучшает кровообращение и все такое. Помнишь, несколько лет назад рекомендовали бег трусцой? Так вот теперь все медицинские светила советуют заниматься ползаньем.
- А ночью - почему?
-Чтобы людей не смущать. У нас, в глуши, к такому не привыкли. Небось даже не слышали. Вот ты - слышал?
- Нет, - смиренно признал сосед.
-Вот то-то и оно! А в городе ползаньем каждый третий занимается.
- Да ну?
- Правде! По утрам и вечерам все парки кишат ползующими людьми.
- А с чего же ты, когда я подошел, притаился?
- С чего ты взял, что притаился? Просто решил немного отдохнуть.
Семеныч, покряхтывая, поднялся и стал отряхиваться, попутно размышляя над услышанным. Уже несколько лет, как у него побаливают почки. Каких только лекарств он не переглотал! Каких только средств не перепробовал! Пользы никакой! Последнее время боли были такие, словно раскаленное шило в бок втыкают. И если Иваныч не врет и ползанье действительно благотворно влияет на почки, то почему бы ему самому не заняться этим делом?
- Так говоришь - в журнале прочитал?
-В журнале.
Если Иваныч не врет. А то вдруг он решил подшутить над ним. И завтра вся деревня будет покатываться над его доверчивостью? И решив на всякий случай подстраховаться, Семеныч насмешливо сказал:
- Я пошел. А ты смотри - поаккуратней тут. Особенно не разгоняйся. А то собьешь кого-нибудь.
И зашагал домой.
Александр Иванович обессилено и удрученно припал к земле. Семеныч не поверил ему. Завтра он разболтает по всей деревне, что он, Александр Иванович, свихнулся и ночами ползает около своего дома. Наверняка, найдутся желающие посмотреть на это. Господи! Ну зачем громоздить на пути первооткрывателя столько препятствий и сложностей? так ведь можно довести человека до того, что он падет духом и откажется от поисков. Полно, Господи! Нет никакого воспитательного значения в постоянных неудачах!
Александр Иванович тяжело поднялся, плюнул с досады и... Тут его осенило! Все так просто. Нужно замерить, сколько он проползает на счет десять. Потом установить, сколько он проходит обыкновенным прогулочным шагом за это же время. Дальше - простое математическое уравнение. В случае чего Димка поможет. И - вовсе необязательно ползать. Можно просто ходить, просто прогуливаться и искать, искать, искать. Даже днем!
Александр Иванович тут же провел необходимые измерения и ободренный, успокоенный, с мечтательной улыбкой на мечтательных губах, отправился спать.
*****
На следующий день, вернувшись из школы и наскоро перекусив, Димка полез на чердак за капканами. Он нашел их в углу, за пустой картонной коробкой от телевизора, завернутыми в промасленные тряпки. Схватив валяющиеся поблизости цветастые лоскуты, надавливая не них двумя руками, точно столяр на рубанок, Димка тщательно протер капканы и, прижимая к груди нечувствительное, угловатое, впивающееся железо, по-одному спустил их вниз. Солнце жадно набросилось на них и заиграло, заплясало, засверкало, задергалось, запульсировало на полированных блестящих сторонах.
Ослепленный беснующимися отражениями, Димка закрыл глаза: вверх и вправо поплыл пористый яркий зелено-оранжевый кружок; зрачками дернул его вниз, как бы к себе поближе, и отпустил; плавно, словно воздушный шарик, тот снова взмыл.
Димка провел ладонью по капканам, провел мягко и нежно - точно погладил. Теплые, крепкие, надежные, они вызывали в его воображении спокойный летний день и приветливый пустынный пляж.
Просто не верилось, что ему, Димке, может не повезти. Такие капканы! Кажется, лиса сама влезет в них, прельщенная даже не фаршем, а солнечными бликами и теплом.
О том, как обращаться с капканами, Димка знал от отца. Как-то, придя с работы в благодушном и приподнятом настроении, Александр Иванович почувствовал непреодолимое желание сделать что-нибудь полезное и хорошее для семьи, и взгляд его, блуждающий в поисках объекта для приложения своих недюжинных сил, упал на Димку.
- Сынок, иди-ка сюда!
И когда Димка покорно и несколько настороженно подошел, Александр Иванович увлеченно принялся объяснять ему, что такое жизнь, и с какой хитроумной целесообразностью и изощренно-запутанной разумностью она устроена. "В школе-то вам этого не растолкуют. В школе изучают предметы, а не жизнь" И для наглядного примера логичной противоречивости жизни, Александр Иванович рассказал об устройстве капканов. Сколько хитростей надо учесть! как сложно все правильно рассчитать! И как замечательно, когда зверь - в твоей власти! В этот момент - такой восторг, такое преклонение перед суровой мудростью жизни!
И теперь слово отозвалось и, разумеется так, как Александр Иванович не мог предугадать.
Димка погрузил капканы в серый пыльный мешок из-под картошки. Такой мешок - настоящая находка! Никто не будет приставать: "Что там?". Потом полез в холодильник, отодрал красноватый бочок фарша, стряхнул его в целлофановый пакет, и тот засунул в мешок; оставшуюся массу взбил как тесто и, придав ей округлую и пышную форму, водрузил обратно. Фарша он взял ровно столько, чтобы хватило на все капканы, но при этом недостача не бросалась бы в глаза, а под прикрытием удачи, и вовсе была бы незаметной.
Взвалив мешок на плечо, Димка решительно зашагал к лесу. Он быстро шел по грунтовой дороге, пересекающей всю деревню, и, к своему счастью, никого не встретил; пересек небольшой скошенный лужок; перебрался через пологий, поросший травой, ров, на дне которого валялись сухие сучья, смятые папиросные пачки и бумажные обрывки, и углубился в лес, погрузился в его прохладную, влажную, бодрящую атмосферу.
Капканы за спиной оживленно и задорно позвякивали - подтренькивали. А мешок мягко и ритмично ударял между лопаток, точно подгонял: "Давай-давай! Скорей-скорей! Вперед-вперед!"
В нужном месте, в нужное время. Это была не мысль, четко выраженная, дисциплинированная, упорядоченная ясными и простыми словами. Это было чувство, немое, своевольное, сильное и прочное. Он - в нужном месте и в нужное время. И вознаграждение, щедрое, верно выбранное, обязательно последует. Как же тут не радоваться, не предвкушать грядущую победу?
И когда Димка, тщательно примерившись, все взвесив, устанавливал капканы и раскладывал приманку, он чувствовал, что окружающее - с ним, за него. Ветка, ни с того ни с сего закачавшаяся над головой, молча одобряла его действия. Пятнистая лесная птица, вдруг выпорхнувшая из зарослей разлапистого папоротника, признавала его право свободно распоряжаться этой территорией. И гулкая лесная тишина покровительствовала ему, предоставляя возможность спокойно заниматься своим делом. Окружающее было с ним, за него.
на следующий день Димка пошел проверять капканы. Уже при подходе к ждущим кровожадным местам он чувствовал особую нервозность и возбуждение охотника. Там, за пышными кустами, - дикий, неукрощенный, злобный, но беспомощный зверь. При появлении Димки он обезумеет, рванется из последних сил на волю, стесывая шкуру, раздирая мышцы, брызгая кровью, рванется дико, отчаянно, неистово и - безнадежно.
Димка огибал кусты, видел пустые капканы и - странное дело - испытывал почти облегчение, почти благодарность за такой исход. Ведь это правильно и справедливо, что хитрый и опытный зверь еще не попался в ловушку к нему, обыкновенному мальчишке, не попался так скоро.
Впрочем, Димка кривил душой. В действительности дело было не во времени, а в страхе перед зверем, перед встречей с ним один на один, перед его безумием, яростью, ненавистью
Но с каждым новым обходом, с каждым новым осмотренным капканом страх ослабевал, ослабевало и возбуждение охотника. Теперь Димка спокойно отыскивал месторасположение капкана, спокойно к нему подбирался, спокойно поправлял какие-то мелочи и спокойно отправлялся дальше.
в эти дни мальчишка упивался своей полезностью, важностью, незаменимостью, упивался приобщенностью к настоящему взрослому, серьезному делу, делу, которым можно гордиться, делу, превращающему его из ничтожества в ЧЕЛОВЕКА.
Но дни шли. Капканы продолжали оставаться пустыми, и Димка стал недоумевать: почему у него ничего не выходит? Что он не так сделал? вроде все учел, все рассчитал. Серьезных ошибок, наверняка нет. А лиса, тем не менее, не ловится. Хоть ты тресни - не ловится.
Опечаленный, павший духом Димка, тем не менее, регулярно, два раза в день, проведывал капканы. И когда по дороге к ним спотыкался о вылезший из земли корень, или липкая паутинка вдруг облепляла его лицо, то он обдавал эти помехи таким убитым взглядом, как будто хотел сказать им: " Вы-то зачем мне жизнь осложняете? И без вас есть кому и чему!"
И подходя к пустым капканам, он тяжело и обреченно вздыхал. А на лице у него в этот момент было написано: "Конечно, я так и знал. Разве могло быть иначе? Не везет мне, незаслуженно не везет."
Капканы, несколько дней назад такие веселые, игривые, сверкающие, теперь напоминали куски из той кучи металлолома, что, благодаря покорности и доверчивости учеников, угрозам и увещеванием учителей, раз в год возникала у крыльца школы. Тусклые, грязные , безжизненные капканы - глядя на них, не верилось, что когда-то они приносили кому-нибудь пользу, что о них заботились: чистили, проверяли, отлаживали; их хотелось зашвырнуть куда-нибудь подальше, куда-нибудь, где на них, если кто и наткнется, то лишь случайный прохожий, да и тот посмотрит и пойдет своей дорогой, оставив их ржаветь дальше. И бездонная лесная тишина - не потому, что Димке не хотят мешать, дело в другом: все вокруг смущено его неудачей и сконфуженно помалкивает. И пятнистая лесная птица улетает прочь, потому, что ей мучительно неловко быть невольной свидетельницей его поражения, его унижения. И от фарша поднимается запах вовсе не мяса, а обыкновенной пшенной каши.
Но Димка упрямо продолжал обходить капканы. Он словно все еще надеялся, что удача, вдруг покинувшая его , так же неожиданно вернется. И перелом наступит. И зверь попадется.
Какое-то неясное шевеление за тем сосновым стволом. Неужели? Удача пришла к нему и ...
Димка стремглав бросился к ловушке. Если он хотя бы на мгновение замешкается, желанная добыча окажется оптической иллюзией, колдовским наваждением леса, таинственными движениями и колебаниями, свойственными этой глуши.
Но в капкане на самом деле кто-то был. В первое мгновение Димке показалось, что это-волк. Хищный оскал клыков. Серая взъерошенная шерсть. Но вместе со вторым мгновением пришло разочарование, возникла уже привычная гримаса: "Ну конечно, я так и знал". В капкане дергалась грязная тощая дворняжка. От боли и страха она умудрялась одновременно и грозно лаять и жалобно подвывать. Когда Димка раскрыл капкан, она на какое-то время замерла, словно ожидая или грозной кары, или щедрого вознаграждения. Н зря же она тут мучилась? Ни того , ни другого не последовала, и дворняжка с вызовом и досадой облаяв Димку, деловито захромала к деревне.
Историю с капканами пора было заканчивать, заканчивать пока он, Димка, не переловил и не покалечил всех оголодавших деревенских псов. С капканами ничего не вышло - следует честно признать это. Что ж, надо придумать что-нибудь еще!
Димка пришел домой, взял серый пыльный мешок, свернул его, засунул под куртку и направился обратно в лес.
Как бы напоказ, торжественной и замедленной походкой, мальчик приближался к капкану, брал его двумя руками и, точно гроб в могилу, опускал мешок. Выпрямившись, какое-то время стоял и молча смотрел на бывшего железного помощника: "Вечная ему память!" Потом взваливал мешок на плечо и так же величественно шел к следующему капкану.
Димке хотелось, чтобы акт послушания судьбе был зрелищен, впечатляющ. Может, так удастся задобрить ее творцов, и в будущем они помогут поймать зверя. Поэтому и двигался мальчик так, точно находился одновременно на параде и на похоронах, ибо не знал ничего торжественнее и величественнее.
Уложив последний капкан, Димка шел по степенно расширяющейся стежке домой; за спиной уныло болтался, печально покачивался серый мешок. По обе стороны пути - черные стволы, уходящие ввысь; узенькие, как игольное ушко, просветы, просветы на миг. Среди спокойного безразличия и привычной грусти леса слышен только шум Димкиных шагов и больше ничего. И это слияние шума шагов с философской тишиной леса будит мысль, позволяет думать ясно, четко, ново.
Надо придумать что-нибудь еще!
Димке припомнился кинофильм, в котором проницательный сыщик разоблачил преступника после того, как представил себя на его месте. А что, если он, Димка, вообразит себя лисой?
Как зверь, бросающийся на добычу, земля рванулась вперед и Димка не удержался, опрокинулся, но в падении вывернулся на четвереньки: руки, ноги тут же превратились в короткие лапки; лицо удлинилось, вытянулось и нос оказался на непривычном удалении от глаз - его можно было свободно видеть, видеть как бы со стороны; отрос хвост - неожиданно тяжелый, он словно придавливал книзу, словно закреплял новый нечеловеческий облик; одежда исчезла, отрос рыжеватый мех, укутавший, укрывший его.
Лиса кинулась вперед. Бежать ей было легко и радостно. Ведь бег - это ее естественное состояние. И бегать для нее - все равно, что для человека не спеша передвигаться на двух задних конечностях.
А какое у нее гибкое и верткое тело! Какие упругие и мощные мышцы! Как сильно она выгибается, как изящно уворачивается! Кажется, не она огибает-обегает кусты и коряги, а те сами почтительно отскакивают с ее дороги.
Она замечает вещи, которые пропустит любой человек. Вот тут недавно пробегала мышь-полевка. Остались еле заметные впадинки: следы. И задержался особый тихий сладковатый запах. А вон там - и норка. Хорошо замаскирована, но она все равно разглядела. Жаль, сейчас ей некогда, надо спешить к малышам, но место она крепко запомнила, в любое время дня и ночи отыщет его и тогда вкусненькой шустренькой толстушке не поздоровится.
Дальше. Она бежала дальше.
Запахи теснятся, наслаиваются друг не друга, усиливаются, ослабляются, изменяются. Вокруг - тыжелый запах земли. С юга его подпирает густая басовитая вонь людей и раздражающая резкость собачатины. А впереди, завет ее, манит - нежный молочный аромат лисят.
Сколько она себя помнила, запахи постоянно сопровождали ее. При их помощи, наверное, можно написать историю ее жизни. Ах, сколько было прекрасных, восхитительных запахов, от которых хотелось беспечно носиться и вести себя как неразумный щенок! НО попадались и запахи страшные, отвратительные. Например - запах пшенной каши. Вроде бы ничего особенного в нем нет. Но когда попадается ей, ее охватывает настоящий ужас, настоящая паника. И плохо то, что в последнее время он встречается ей все чаще.
Впрочем, это - суеверие, лисиное суеверие. Пшенная каша - всего лишь человеческая пища. Хотя лично она не понимает, как можно есть подобную дрянь. Это все равно, что кору грызть. Странные эти создания - люди! Странные! Как они ухитряются становиться несчастными, уму непостижимо! Еды ведь вдоволь хватает и на матерых, и на детенышей. Чего им еще надо? Может, они потому несчастны, что едят всякую дрянь вроде пшенной каши? Но ведь их никто не заставляет. Странные эти создания - люди! Все суетятся, суетятся. Занимаются какой-то ерундой. И грустные такие от того, что ею занимаются. Опять же - кто их заставляет?
Рыжий пушистый комочек прошмыгнул неподалеку. Ее глаза расширились и округлились; взгляд сделался отрешенно - сосредоточенным; обнажив клыки, разжались челюсти, разжались и конвульсивно, вверх-вниз, задергались; хвост стал хлестать из стороны в сторону.
Белка! Тварь! Разорвать ее! Разорвать, разорвать, разорвать! Догнать и разорвать! Белка! Как подобную пакость только земля носит! Придушить! Расцарапать! Искусать! Разодрать! Тварь! Тварь! Тварь!
Потеряв голову, она ринулась за пушистым комочком, но тот сделал несколько стремительных гигантских прыжков, взлетел на дерево и скрылся в дупле.
Тварь! Убежала! Ладно, придет время - посчитаемся.
И она побежала дальше.
Лисята учуяли ее приближение, вылезли из укрытия и побежали навстречу: попискивая, повизгивая, потявкивая, запрягали, закувыркались рядом с ней: норовили ткнуться в нее носиком, чтобы лишний раз убедиться: она - опять с ними, и она такая же, как раньше, и ничего не изменилось, и все хорошо.
Она быстро и деловито обнюхала их. От них пахло здоровьем и радостью. Значит, все в порядке.
Держась, как можно строже и солиднее, она отвела лисят назад, в укрытие, и начала их вылизывать. Лисята утихомирились, закрыли глазки и блаженно посапывали под шершавым сильным языком матери. А она с гордостью отмечала, что у них мягкий воздушный пушок почти полностью сменился жесткой щетинкой. Растут ее лисята, растут!
Вот они, все трое перед ней.
Настырный со своими немного выпученными глазками-бусинами и неизменно упрямым выражением мордочки.
Любопытный с более чем у других вытянутой и узкой мордочкой. Интерес у него явно опережает разум. Как бы ему объяснить, что некоторыми вещами лучше не интересоваться, а то себе дороже выйдет?
Красавица. Хрупкая, нежная, изящная, - она чем-то напоминает ее саму в детстве. Придет время и кто-нибудь будет с ней безумно счастлив.
Она закончила вылизывать лисят и мягко толкнула каждого в бочок. "Все! Иди, играй!" Они вскочили, и стали весело и беспечно носиться друг за другом.
А она смотрела на них и чувствовала, как у нее в области сердца колышется теплое, тягучее, томное "люблю"...
Есть! Димка знал, где скрывается лиса! Конечно, это место идеально подходит для укрытия! Он мог бы и раньше догадаться! Теперь самое сложное - позади. Остается ерунда! У него все получится. Обязательно получится.
Димка посмотрел по сторонам. По земле стлалась молочно-белая пелена: она становилась плотнее, непроницаемее, из-за этого начинало казаться, что деревья висят в воздухе, удерживаемые колоссальной силой тумана; что не в почве их начало, а в этих влажных прохладных клубах.
У него, Димки, все получится. Ведь правда? Правда?
*****
Изо дня в день Александр Иванович целеустремленно, трудолюбиво прогуливался, прогуливался, не покладая ног. Это было вовсе не такое простое дело, как может показаться какому-нибудь профану, никогда не сталкивавшимся с кропотливым изысканием. Начать с того, что настроиться на многочасовую самоотверженную прогулку было невообразимо сложно. Какое-то время торжествовали рассеянность и беспечность, присущие обыкновенным гуляниям. И требовалось мощное усилие воли, чтобы отогнать их и обзавестись серьезным рабочим настроением.
Потом - чрезвычайно утомляла рутина, однообразие. Работа истинного исследователя не связана с ежедневными открытиями тайных смыслов, с ежечасными радостями познания. Чтобы подобраться к какому-нибудь малюсенькому, крошечному откровению природы, необходимо здорово помучиться с тысячами скучнейших опытов. Чтобы не пропустить желанное растение Александру Ивановичу приходилось тысячи раз проходить практически одним и тем же путем. Вокруг отдыхали примелькавшиеся избы, приглашали в гости знакомые калитки, лодырничали много раз виденные псы и коты, болтали и выпивали надоевшие приятели - а он шел дальше и горевал от того, что ему не встречается ничего новенького, ничего ободряющего.
Иногда его начинали терзать мирские соблазны. Из открытого окна доносился аппетитный запах жареного мяса, приятель высовывал из запазухи горлышко бутылки и многозначительно подмигивал, разведенная бабенка недвусмысленно приглашала: "Александр Иванович, вы бы как-нибудь зашли что ли? По хозяйству пособить и чего там еще."
Зов плоти был настойчив и требователен, Александр Иванович - непреклонен и упрям. Он отворачивался от обольщений, изменял свой маршрут на пару сантиметров вправо или влево, и - гулял, гулял, гулял. Не найдя ничего, возвращался на исходную позицию и для проверки - вдруг пропустил, не заметил? - повторял только что пройденный путь. Александр Иванович добросовестно относился к своим прогулкам и не хотел, чтобы нелепая случайность или элементарная невнимательность загубили его усилия.
Александр Иванович подозревал, что в деревне за ним утвердилась репутация чудика, малого с приветом. Он принимал это с той же тоскливой смиренностью, с какой теперь относился ко всем повседневным неприятностям, не связанными с его деловыми гуляниями, и утешался тем, что многие великие ученые мужи слыли людьми странными.
Из-за необходимости постоянно напрягать силу воли, подавлять естественные желания и терпеть, как ему казалось, насмешки односельчан, в душе Александра Ивановича утвердилась сумрачная атмосфера. Он счел себя безнадежно потерянным для это жизни, и не совсем для жизни иной, высшей, трансцендентной, где шансы его занять достойное место с каждой прогулкой все возрастали и возрастали. И когда Александр Иванович замечал взгляд, который он классифицировал как недоброжелательный и неодобряющий, то утешительно думал "Мы еще встретимся! Не здесь, не на этой грешной земле. Мы еще встретимся и вы поймете, КТО находился рядом с вами, поймете и оцените. А пока насмехайтесь, сколько хотите. Истина, все равно на моей стороне."
У Александра Ивановича появились комплексы и повадки непризнанного гения. Первым наглядным проявлением этого стала нескрываемая усмешка, с которой он выслушивал мнения и замечания других людей. А если кто-нибудь неосмотрительно ссылался на чье-то авторитетное суждение, Александр Иванович испытывал почти необоримое желание громко расхохотаться в лицо этому "идиоту" и неукротимо бросался опровергать воспроизведенные "дурацкие бредни".
Затем появились другие симптомы. Александр Иванович стал молчалив, замкнут. И если открывал рот первым, то лишь затем, чтобы обдать своим презрением политиков и массовую культуру. Он перестал смотреть телевизор, утверждая, что "ящик" засоряет сознание и когда-нибудь погубит человечество.
Но самым опасным последствием был невидящий взгляд, который Александр Иванович время от времени устремлял перед собой. Если бы это случалось на досуге - ничего страшного. Но приступы рассеянности почему-то предпочитали настигать Александра Ивановича, когда тот находился за рулем. В деревне уже стали гадать, кого первым переедет этот мечтатель. И если дело не дошло до ставок, то лишь потому, что Александр Иванович всех опередил и переехал божью тварь раньше, чем кому-нибудь пришла в голову идея устроить тотализатор.
Этой перееханной божьей тварью была свинья Феня, известная во всем районе своей неизменной привязанностью к одной и той же грязной луже. В ней она снисходительно поджидала принесенное хозяйкой пойло, невозмутимо принимала суетливые ласки хряков, задумчиво испражнялась и беспечно рожала. Лишь когда наступали холода и первые заморозки пробирались сквозь ее толстый слой жира, она нехотя поднималась, с трудом передвигая ножками, доходила до хлева, там валилась на подстеленную солому и уже не вставала до следующей весны.
Но стоило солнцу только намекнуть о приближающемся лете, то она озабоченно, словно горожанин на дачный участок, устремлялась к обжитой луже и отныне вплоть до поздней осени ничто не могло сдвинуть ее с места.
Дело осложнялось тем, что такая притягательная лужа находилась посреди оживленной дороги, имевшей представление о комбайнах, знакомой накоротке с тракторами и грузовиками и частенько забавляющейся с легковыми машинами. И как бы ни гудели и ни грохотали четырехколесные друзья человека, как бы угрожающе близко они ни подкатывались, Феня продолжала блаженствовать в топкой грязи. Рассказывали даже, что в свое время черная "Волга" первого секретаря обкома выписала живописный зигзаг, объезжая наслаждающуюся жизнью свинью
Вот это прославленное животное и переехал Александр Иванович. И самое удивительное: Феня не только не пострадала, но ей даже понравилось. Она томно поглядела вслед удаляющемуся трактору, кокетливо хрюкнула и игриво замахала своим коротеньким хвостиком, смачно ударяя им по откормленному заду. Ни один хряк никогда не покрывал ее так страстно и нежно как колеса "Беларуси", ни один хряк не издавал таких задушевных, проникновенных звуков, как его двигатель. Этого оказалось достаточно для того, чтобы резко изменились сексуальная ориентация и повседневное поведение Фени. Мирная и флегматичная свинья превратилась в сексуального маньяка. Теперь вместо того, чтобы лежать сутками напролет в грязи обетованной, она безудержно заигрывала со всеми проезжающими мимо машинами. Они не отвечали ей взаимность, и Феня, решив, что причина - в возрасте, стала молодиться. Водителям становилось жутко, когда они видели, что за их машинами несется тонная туша с отвислым раскачивающимся брюхом, и визжит, точно новорожденный поросенок - высоко и пронзительно. И стоило им на мгновение растеряться и замешкаться, туша настигала их и принималась бесцеремонно соблазнять автотранспорт: подталкивала то бочком, то пятачком. От этих ободряющих толчков автомобили заносило, и чудо, что никто не перевернулся. Феня стала грозой всех водителей. Теперь, проезжая неподалеку от ее малой родины, приходилось внимательно и настороженно озираться, и как только замечался возбужденный похотливый взгляд свиньи, требовалось резво свернуть в сторону и прибавить газ, спасая тем самым честь своей машины.
С особым пылом Феня почему-то - домогалась автомобилей, принадлежащим людям высокопоставленным. Как она их определяла, никто не знает. Так же как никто не знает, что в них было, на ее свиной взгляд, особенно притягательного и соблазнительного. Как бы то ни было, ни с кем она так отчаянно не заигрывала, как с председательской "Волгой", ни о чей капот не терлась своим монументальным задом с более самозабвенным видом, чем о капот "Форда" главы районной а администрации. Когда же по деревне проезжал "Мерседес" губернатора, то она, ошалев от возбуждения, бросилась под колеса, точно панфиловец под танк, разве что без гранаты.
Но Александр Иванович не подозревал о том, что его рассеянность разрушила мир и покой свиньи, кинул его в пучину необузданных страстей. Не знал он и об истинном отношении земляков к его прогулкам. Они отнюдь не считали его идиотом и вовсе не думали издеваться над ним. Его упорное гуляние было для них непонятным и необъяснимым и, как все непонятное и необъяснимое, вызывало настороженность и страх. А то, что Александр Иванович воспринимал как насмешку, было действительно насмешкой, но не над ним, занятым таинственными пугающими прогулками, а над собой, не способными понять их смысл и пользу.
Более прочих прогулками Александра Ивановича был обеспокоен Иван Матвеевич. Ему они казались чем-то вроде кабалистических знаков, которыми записано его будущее: и если он хочет узнать, как жить дальше и что следует предпринять для обзаведения особняком, надо разгадать, расшифровать их. Поэтому для Ивана Матвеевича было естественным пригласить Александра Ивановича к себе, а для того было естественным подчиниться.
Объяснение произошло за кухонным столом, покрытом клетчатой клеенкой, при участии двух невысоких, крепко сбитых табуретов, в присутствии двух стаканов с водкой и под наблюдением чопорных ходиков.
-Так, так, так, - одобрительно отстукивали они, следя за тем, как Иван Матвеевич усаживает гостя, а сам располагается напротив.
-Так, так, так. - одобряюще-повелительно зачастили они, заметив, как Иван Матвеевич мнется с началом разговора.
Но не из-за нерешительности или робости Иван Матвеевич тянул с расспросом - тут ходики ошибались. Иван Матвеевич просто не знал, с чего начать. С его языка рвалось простое, прямолинейное: "Какого черта ты гуляешь?". Но он прекрасно понимал, что так ничего не добьешься. Александр Иванович или замкнется или наврет с три короба. Жизнь приучила Ивана Матвеевича к осторожному окольному выуживанию мысли. Вот почему после некоторой заминки он с горечью произнес:
- Вот так живешь, живешь и помер.
- Так, так, так - мелонхолично подтвердили ходики.
- Да. Это - точно, - охотно согласился Александр Иванович.
- Живешь, живешь и помер, - с большим напором, глядя прямо в глаза собеседника, заявил Иван Матвеевич.
-У всех у нас участь такая, - убежденно заверил председателя Александр Иванович.
- Нет, ты не уклоняйся от ответа! Живешь, живешь, помер - и? - потребовал Иван Матвеевич
- Так, так, так - строго призвали Александра Ивановича к ответу ходики.
-Да я не уклоняюсь. Помер и все, - миролюбиво изрек Александр Иванович.
- И все-е-е? - разочарованно протянул председатель.
- Так, так, так, - подозрительно отстукали ходики.
-И все, - развел руками Александр Иванович
"Твердый орешек. Так просто не расколешь," - подумал Иван Матвеевич и попробовал иной подход:
- Вот - стол, вот - стакан, а дальше?
- А что - дальше? - непонимающе спросил Александр Иванович.
- Вот и я спрашиваю, что - дальше? - сурово выпытывал председатель.
- Так, так, так, - заявили ходики о своей солидарности с методом допроса.
- Вот - стол, Вот - стакан. А еще? - начал снова Иван Матвеевич.
- Еще?
- Да! Еще!
- А вы уверенны...
- Уверен!!! Еще!!!
- Так, так, так, - стучали ходики в предвкушении чистосердечного признания.
- Может жизнь духа? - неуверенно предложил Александр Иванович.
- Значит, жизнь духа? - спросил Иван Матвеевич так, что это было похоже на: " Вы настаиваете на своей версии?".
- Жизнь духа, - подтвердил Александр Иванович.
- Так, так, так, - обрадовано загрохотали ходики.
- Значит жизнь духа, - удовлетворительно констатировал Иван Матвеевич и где-то на задворках его сознания проскользнула мысль о том, что особняк у него будет и это также неизбежно как снег зимой...
Одним из немногих людей, которые не обращали внимания на безудержные прогулки Александра Ивановича, была его жена. С тех пор, как бухгалтер отверг ее скромные притязания на то, чтобы разнообразить его досуг, она сделалась завзятой пессимисткой и неустанно сокрушалась над своей незавидной участью. Ее жизнь стала представляться ей чередой тоскливейших и глупейших дней, наполненных неприятностями разного достоинства, наслаждаться ею невозможно, как, скажем, невозможно наслаждаться утомительным и монотонным трудом, остается только терпеть ее как тяжелую надоевшую ношу и, наконец, по-настоящему отдохнуть. По выкладкам Марии Сергеевны почему-то получалось, что сбрасывание бремени совпадает с ее выходом на пенсию. Это произойдет еще не скоро, но убыстрять естественный ход вещей она не собиралась - грех! - и потому внутренне готовилась к долгому ожиданию. И пусть будущее не сулит ей ничего приятного, ничего ободряющего! Деваться от него все равно некуда! так надо хотя бы держаться с достоинством: стиснуть зубы и принять его как можно невозмутимее.
Целиком поглощенная оплакиванием своей судьбы, Мария Сергеевна почти не замечала ни мужа, ни сына. Не замечала, пока однажды на нее не снизошла просветленность. Произошло это нежданно-негаданно, в обстановке неподходящей, если иметь в виду важность происходящего, и единственно возможной, если задуматься о таинственности и неопознанности этого явления.
Мария Сергеевна сидела перед экраном черно-белого "Горизонта", дожидалась окончания еще одного дня своего пребывания в юдоли скорби, а пока в пол-уха слушала, как ей скороговоркой сообщали, что в стране все нормально: произошел всего один теракт, но следствие уже ведется и подозреваемые скоро появятся; некий чиновник получил взятку в сумме всего лишь десяти тысяч долларов, что, конечно же, ничтожно мало; спад производства идет гораздо медленнее, чем предполагал премьер-министр и это кое-кого обнадеживает; зарплату в ближайшее время всем выплатят, может быть, все-таки, тем не менее; вот только следует поторопиться с реформированием сельскохозяйственного сектора, пока он еще есть, а то нечего будет реформировать; но, в общем, все хорошо, беспокоиться не из-за чего, надо набраться терпения и лучше работать
Под конец этих оптимистичных заверений пред Марией Сергеевной встал образ обнищавшей, бедствующей, больной страны и она остро почувствовала, что любит свою Родину, что в душе она - истинный горячий патриот.
Потом ей почему-то привиделся бухгалтер, корчащийся в предсмертных судорогах, и она немедленно простила его.
Бухгалтера вытеснили другие ее знакомые. Кого-то раскаленным утюгом увлеченно пытали бандиты; кто-то, с трудом ворочая синими губами, рассказывал ей об отравленной водке; кто-то, громко стоная, требовал дорогого, редкого и отсутствующего лекарства; кто-то, подорвавшись на мине, удивленно вертел в руках собственную оторванную ногу.
"Какие он родные, эти горемыки!" - подумала вдруг Мария Сергеевна. Ведь они тоже страдают. И итог один: смерть. "Ах, какие они родные, какие родные!" И ей отчаянно захотелось заботиться о них, ухаживать за ними, утешать их.
Да, поистине неожиданный результат выпуска новостей: Мария Сергеевна сделалась гуманистом.
В последнюю очередь ее гуманизм повернулся к мужу и сыну. Они предстали перед ней в том виде, какой наиболее располагает просветленное сознание к активному сочувствию, а именно в полуразложившимся. Их тела превратились в бордовый с черным кисель, в котором вовсю резвились белые червячки.
Мария Сергеевна едва не вскрикнула от ужаса и полюбила своих ближних так, как никого и никогда не любила.
Она тут же подбежала к сыну и пока он не успел опомниться и отпрянуть, несколько раз погладила его по головке. Потом подскочила в Александру Ивановичу, который как раз собирал снаряжение, необходимое для своей самоотверженной прогулки (иначе говоря, укладывал бутерброды в целофановый пакет). Мария Сергеевна повисла у него на шее и возбужденно заверещала:
- Ох, Сашенька, Сашенька, Сашенька...
Александр Иванович невозмутимо расцепил ее руки, отстранился, внимательно и сочувственно посмотрел ей в глаза и утешающе сказал:
-Ничего, Маш, все обойдется.
-Ах, ты мой...
Мария Сергеевна замялась, подыскивая как бы поласковее и понежнее назвать мужа. Отвыкшее от сентиментальности сознание работало на полную мощность. Наконец, оно наткнулось на слово, которое признало годным к употреблению, и Мария Сергеевна выдала:
-Ах, ты мой придурок!
Марии Сергеевне показалось, что находка не выражает всей полноты ее чувств, и она еще раз попробовала:
- Ах ты, мой черт!
Александр Иванович понимающе посмотрел на нее.
-Ничего, Маш, не волнуйся. Дай Бог, все получится.
Сунул пакет с бутербродами в карман и отправился гулять.
Мария Сергеевна благославляюще смотрела ему вслед и в груди ее бушевало: "Люблю! Люблю! Люблю!"
*****
Лисята спали. Вытянутая шейка Любопытного покоилась на взъерошенном пышном загривке Настырного, черненькая лапка его фамильярно накрывала мордочку, которая и во сне не потеряла своего сосредоточенного и решительно выражения; носиком уткнулась в клочковатое брюшко брата, укрылась-обнялась своим хвостиком Красотка.
Лисята не чувствовали приближение Димки - не проснулись.
Именно это их и спасло. Если бы они вскинулись и бросились убегать, Димка тут же, не колеблясь, прикончил бы их. Но лисята продолжали спать и их открытая беспомощность, ошеломляющая уязвимость, подкупающая беспечность вынудили мальчика отложить в сторону отцовское ружье и присесть на корточки рядом со зверьками.
Какое-то время Димка глядел на спящих лисят и гадал, что им сниться. Аппетитные куриные лапки или крылышки? Игры, забавы? Мама? Лесные страхи и опасности? Что?
"Сейчас немного понаблюдаю, а потом и..." - поначалу убеждал себя мальчик, как бы оправдываясь за свои догадки. Но решимость его ослабевала с каждой секундой. И с каждой секундой росла убежденность в том, что доказывать взрослость и самостоятельность убийством невинных пушистых зверьков - глупо и глубоко неверно; есть другие способы, способы, которые приобщат его к лучшим людям, а не к... подонкам? идиотам?
Димка вытянул руку и указательным пальцем, осторожно погладил по головке одного лисенка. Любопытный открыл глазки и в упор, без смущения и страха, посмотрел на мальчика. Димка еще раз нежно провел пальцем по его головке. Лисенок сполз со своего брата, сел, опершись на вытянутые, напряженные лапки, и желтыми глазками с черным зрачком-капелькой продолжил изучать мальчика.
Димка повернул руку ладонью вверх и медленно пододвинул ее к носу лисенка. Тот охотно склонился к ней и сосредоточенно, с интересом обнюхал. Было видно, как сильно вздымаются и опадают его бока. Разобравшись с запахом, Любопытный деликатно отстранился и сладко зевнул: напоказ выставил бледно-розовое, ребристое небо и вытянутый язычок с прямой мелкой впадинкой посередине. Димка, видно, решил, что лисенок за такое короткое время не мог понять, с кем он имеет дело: опять сунул ладонь ему под нос. Любопытный снова, на этот раз явно из вежливости, понюхал руку и мягко куснул ее, точнее, взял ее своими зубками, насильно сдавил, на пару мгновений задержал и потом выпустил. Димка посмотрел на вмятины от лисиных зубов, оставшиеся на его коже, и хотел уже убедиться, но тут любопытный тщательно и аккуратно облизнулся - мальчику представилось, как человек после сытной жирной пищи вытирает рот тыльной стороной руки и вместо того, чтобы расстроиться, он расхохотался.
От непривычного резкого звука проснулись два других лисенка, но в отличие от Любопытного человеком они не заинтересовались. Посмотрели на Димку, приняли его к сведению и занялись друг другом.
Красотка, кажется встала с нужной лапки, и не прочь была поиграть. Едва встряхнув с себя остатки сна, она во всего размаха заехала по торчащему уху Настырного. Оно согнулось и тут же пружинно-упруго распрямилось. Красотка пришла в восторг от достигнутого эффекта и попыталась его воспроизвести. Настырный был сначала равнодушен к этому эксперементаторству с его ушами, но потом оно ему надоело и он, ухватив Красотку за загривок попытался потрепать ее. Но она вывернулась - вырвалась и, встав на задние лапки, двумя передними съездила Настырного по носу. От такого необычного приема борьбы, тот несколько опешил, но потом оправился и бросился мстить. Но Красотка не стала спокойно дожидаться когда ее настигнут зубы и когти возмездия - развернулась и кинулась наутек.
Любопытный, которому уже надоел Димка со своими приставаниями, решил прикрыть беспорядочное отступление Красотки и пошел на героический таран Настырного, но последний оказался асом погони: виртуозно увернулся от столкновения и в несколько прыжков настиг Красотку. Она поняла, что отступать дальше некуда и ее шкура в опасности, опрокинулась на спинку и энергично засучила всеми лапками. Настырный оробел перед таким мощным отпором и попробывал зайти сбоку, но в этот момент его самого сверху накрыл Любопытный, с удовольствием впившийся в его разлохмаченный загривок. Красотка не замедлила его поддержать и с энтузиазмом опять принялась проверять упругость ушей Настырного. Бедняга понял, что его нападение захлебнулось и под давлением превосходящих сил противника вынужден был перейти отважное отступление.
Обделенный вниманием лисят, Димка с завистью наблюдал за их веселой потасовкой. Вот ведь - ничтожества, существа низшего сорта, а как самозабвенно развлекаются в присутствии того, кто может запросто убить их, того от кого зависит их жизнь. Ах, если бы он сам мог быть таким непосредственным при людях значительных и сильных!
А эти лисята веселятся так, как будто убеждены, что никто не может причинить им никакого вреда. И он действительно не может и только по тому, что они в этом не сомневаются. Ах, они!
Димка схватил за брюшко и поднял одного лисенка. Тот что-то жалобно пискнул и выскользнул из руки, оставив на ней набухающие царапины. Димка посмотрел на выступающие капельки крови и почувствовал себя почти счастливым. Они признали его. Они приняли его. Теперь он есть у них, а они у него. И эти царапины - доказательство их общности, родства, братства. Они - что-то вроде слов Маугли: "Мы - одной крови". И теперь ему есть о ком заботится. А иметь того, о ком ты хочешь заботиться - это признак взрослости. Ведь дети не могут позаботиться даже о себе.
Теперь Димка приходил к лисятам каждый день. Он приходил после занятий в школе, после обеда, и приносил им что-нибудь поесть. Обычно лисята уже ждали его: они выбегали ему навстречу и как собачки вставали на задние лапки, а передними молотили по его брюкам - тянулись поближе к тому, что он принес. Димка старался подольше продлить столь восторженный прием и нарочно долго возился с обертками. Не торопясь, сдирал промасленную бумагу и при этом приговаривал: "Ах, вы мои хорошие! Вы рады мне? Рады? И я вам тоже рад. Проголодались? Ничего, сейчас я вас накормлю. Подождите минутку. Сейчас. Сейчас." Он бросал кусочки мяса подальше от лисят, но так, чтобы они видели, куда те упали. Зверьки наперегонки, с бешеной скоростью кидались к добыче, а мальчик весело смеялся и, пользуясь паузой, отряхивал брюки.
Лисята склоняли головы на бок, трясли ими, с упоением хрустели-чавкали мясом. Разделавшись с ним, они обнюхивали землю вокруг. Словно выискивая какой-нибудь отскочивший маленький кусочек. Не находили ничего и шли обратно, к Димке, опять хватали передними лапками за брюки, вымогали-выпрашивали еду. Чтобы доказать: больше ничего не осталось - мальчик садился на корточки и протягивал лисятам пустые руки. Они обнюхивали их, иногда даже лизали, лишний раз убеждались, что все хорошее кончается, и отходили.
Наступало время игр. Димка доставал меховой пумпон с привязанной к нему веревочкой и таскал его перед лисятами, а они, сталкиваясь, наскакивая друг на друга, носились за ним и, когда удавалось схватить, с удовольствием его терзали.
Но начинало смеркаться, и Димка уходил домой. На душе у него было спокойно и радостно, потому что он знал: завтра он вернется и все будет так же хорошо, как сегодня.
И в школе, и дома мальчик часто мысленно обращался к лисятам: вспоминал какой-нибудь забавный эпизод и на лице его расцветала блаженная улыбка, а в глубине сердца начинало сладко пульсировать: "Как здорово, как здорово, что они у меня есть! Как здорово! Как здорово!"
Но однажды над этой идиллией нависла серьезная угроза. Как-то Мария Сергеевна открыла холодильник, критически осмотрела хранящиеся там запасы, озабоченно нахмурилась, покачала головой и проворчала:
-Мясо прямо на глазах тает. Как будто ворует кто.
У находящегося рядом Димки внутри что-то мелко, противно задрожало, но он и вида не подал, что это замечание касается его.
С этого времени мясо у Семеновых перестало "таять", зато в деревне у всех, кроме них, стали исчезать куры. Явление приобрело такой размах, что спустя много лет какой-нибудь старожил, рассказывая о событиях этого периода, начинал не иначе как со слов: « Это случилось, когда у нас в деревне то и дело стали пропадать куры".
*****
Когда в деревне то и дело пропадали куры, Александр Иванович находился на грани жизни и смерти. Неустанные его поиски совершенно вымотали его. У него пропал аппетит и сон. За столом, вместо того, чтобы, как раньше, увлеченно приканчивать кашу, он мечтательно смотрел перед собой. В постели, вместо того, чтобы как раньше, грезить о любовных приключениях, он ворочался с боку на бок, а иногда подскакивал, одевался и порывался немедленно отправиться на поиски таинственного растения. Марии Сергеевне приходилось чуть ли не силой затаскивать его обратно в постель и успокаивать:
- Подожди хотя бы до утра. Сейчас все равно ничего не видно. А утро вечера мудренее. Утром, глядишь, мысль какая-нибудь в голову придет.
Александр Иванович прекращал сопротивляться и она ловко-быстро раздевала его, укутывала одеялом и задушевно шептала:
- Спи. Тебе надо поспать. А то, смотри, на кого стал похож!
- На кого? - с неподдельным интересом спрашивал Александр Иванович.
-Да так, - уклончиво, щадя его чувства, отвечала Мария Сергеевна и, подавая наглядный пример, вдохновенно начинала храпеть.
Но творческий порыв не давал Александру Ивановичу уснуть. А иначе и быть не могло! Ибо это был настоящий мощный порыв! Такой, что в эпос просится!
У Александра Ивановича начались видения. То тут, то там ему мерещилось заветное деревце. Он бросался к нему, а оно оборачивалось какой-нибудь дрянью. Вот оно мелькнуло из-за ограды, он стремительно к нему, а оно еще стремительнее превратилось в крапиву. Эх!
Вот из-за трактора виднеется. Он осторожно, на цыпочках, подкрадывается, а оно коварно оборачивается комом сухой грязи.
А теперь уж точно. Оно само идет ему навстречу. Понятно, почему так долго он не мог его отыскать. Оно способно передвигаться. Вариант перекати-поле.
Александр Иванович бросается навстречу к деревцу, обнимает его, потом отстраняется, любуется им, опять обнимает.
-Ты! - восторженно вопит Александр Иванович.
- Я, - испуганно отвечает деревце. И ветви его становятся руками, ствол - туловищем, цветок - лицом, подвижные корни - ногами, а все в целом - соседом, Семенычем.
-Ты-ы-ы, - разочарованно тянет Александр Иванович.
- Я, - гордо заявляет сосед. И с жалостью посмотрев на измученного Александра Ивановича, добавляет:
-Ты неважно выглядишь. Зря ты ползаньем бросил заниматься. Мы тут...
Но Александр Иванович не слушает его, отворачивается и, пошатываясь, идет прочь.
А Мария Сергеевна в те дни, когда в деревне то и дело пропадали куры, осваивала богатейшие залежи своей любви. Целыми днями она воображала окружающих ее людей ограбленными, избитыми, умирающими или уже умершими и любовалась благородством бушующего в ней чувства. Она сделалась доброжелательной, терпимой, всепрощающей. Так и норовила подставить другую щеку. Обсчитали, скажем ее в магазине, так она истерику не закатывает, кулаком по прилавку не бьет и "Книгу жалоб" не требует, вместо этого живо представляет как пьяные мужики насилуют и убивают продавщицу, и преисполняется к ней христианской любовью, и говорит кротко-кротко, ласково-ласково:
-Да подавись ты моей десяткой!
А если кому-то "подавись" кажется грубым, то напоминаем, что рефлексы в один день не изживешь и голос прошлого сразу не заглушишь. И главное - то, что вкладывала Мария Сергеевна в эти слова. А вкладывала она примерно следующее: "Да простит тебя Бог! А я уже простила!" Жаль, не все это понимали. Скажем, та же самая продавщица в ответ как завопит:
- Сама подавись!
И в лицо ей десятку швырнет.
Конечно, иногда Марии Сергеевне приходилось ругаться. Но она обнаружила, что ругаться с любовью в сердце гораздо приятнее, чем ругаться просто так. И отныне бранилась только таким образом.
Вот почему, когда несознательная торговка оскорбила ее словом и действием Мария Сергеевна не отступила: быстренько обследовала драгоценное месторождение своей любви, нашла самородок повнушительнее, и в ближнего своего метить им стала.
-Ты почему на меня орешь??!! - заорала она, преисполненная любовью к заблудшей овце, и в виду имела: "На по-христиански это, сестра!"
- А кто ты такая, что на тебя орать нельзя? - громогласно не понимала продавщица.
- Кто я такая? Кто я такая? - доброжелательно переспросила Мария Сергеевна и терпеливо, как ребенку неразумному, объяснила от противного, то есть сначала поведала продавщице, что она сама представляет собой:
- Ты такая-растакая, растакая-такая!
И пока ошарашенная продавщица, как рыба на суше, безмолвно и часто открывала и закрывала рот, Мария Сергеевна победоносно удалилась. Она не сомневалась, что брошенные ею семена просвещения дадут благие всходы.
Любить родного мужа Марии Сергеевне было удобнее, чем кого-либо еще. Особого воображения не требовалось. Достаточно было посмотреть на изможденное лица, как огонь ее любви разгорался так, что чертям становилось тошно.
Но однажды вечером, возвращаясь с очередной прогулки, Александр Иванович не смог перешагнуть порог собственного дома. Сила тяжести и многодневная усталость прижали к земле поднятую было ногу, а бессонные ночи так кинули бедолагу в сторону, что он потерял равновесие и рухнул на крыльцо.
Закатное солнце, издеваясь над небом, изгнало привычную философскую голубизну и меланхоличную серость, и выкрасило его сумасшедшим огненно-красным. От этого облака, узкие, изогнутые, прерывистые, такие, будто по ним неровно прошлись граблями, стали походить на языки бушующего пламени, охватившего весь небосвод.
под этим обезумевшим небом лежал обессиленный Александр Иванович, тихо-тихо стонал, а временами тоскливо вскрикивал:
- Деревце! Деревце!
Тут Марию Сергеевну охватил неподдельный ужас. Ведь если дело и дальше так пойдет, то вскоре она потеряет самый ценный объект своей любви. Что же с ней тогда будет? Нет! Мужа надо спасать! Спасать быстро и решительно!
Мария Сергеевна подхватила его под руки и поволокла в дом, приговаривая:
- Держись, Саша! Держись!
-Было бы за что, - глубокомысленно изрек Александр Иванович и перестал подавать признаки жизни.
Мария Сергеевна с трудом дотащила мужа до дивана, но сразу закинуть его на сиденье не смогла: скромные силы ее совсем истощились и она уронила бесчувственного Александра Ивановича на пол. Уронила так, что по дому, как раскат грома, разнесся грохот упавшего тела. Мария Сергеевна не отчаялась. Подбоченившись, походила по комнате, передохнула и снова взялась за благоверного. Потянула его за рукав телогрейки так, что едва не оторвала его и - перевернула мужа на спину. Вцепилась мертвой хваткой в его бока, дернула вверх, как тяжелоатлет штангу, и - вес взят! - водрузила суженного на диван.
Александр Иванович открыл глаза и с тихим отчаянием нараспев произнес:
-Где ж ты прячешься, деревце мое?
- Послушай, Саш, - начала Мария Сергеевна, усаживаясь рядом с мужем. - Для тебя, наверно, будет ударом то, что я скажу...
-Деревце уже кто-то нашел? - испуганно вскинулся Александр Иванович.
- Нет, - осадила его Мария Сергеевна. - Не перебивай меня. Мне так же тяжело это говорить, как тебя слушать. Но я должна. Ради тебя, меня и нашего сына.
И она рассказала все про одну беспокойную ночь, про ползанье вокруг стола, про лобовой контакт с его ножкой и непредсказуемые последствия такого близкого общения с предметом мебели. Когда она кончила, рука Александра Ивановича устремилась к левой стороне груди.
- Что - сердце? участливо спросила Мария Сергеевна.
- Да нет. Просто подмышка зачесалась, - ответил ей Александр Иванович.
Странно, он не был ни разочарован, ни подавлен, ни расстроен. Наоборот, по мере того как истина в своей первоначальной простоте и неприглядности представала перед ним, в его душе утверждались такой покой и такая умиротворенность, каких он не знал с тех пор, как занялся поисками. Бремя беспокойных изысканий, давящее, гнетущее бремя, пригибавшее к земле и вскоре, несомненно, загнавшее бы его на два метра вглубь нее, это бремя испарилось, и Александр Иванович посмотрел вокруг себя новыми глазами.
Господи! Как он был глуп! Гонялся за мнимыми призрачными ценностями. Деревце какое-то, слава какая-то! Все это - такая ерунда! Вот оно, настоящее, прочное, реальное, вот оно рядом с ним: его семья, его дом.
Впервые за много дней Александр Иванович принюхался. Словно вернувшись домой после долгого отсутствия и желая убедиться, что старые стены пахнут по-прежнему, по-родному, Александр Иванович с мечтательной и счастливой улыбкой втянул в себя воздух.
- Все также воняет, - радостно констатировал он.
- Как всегда, - спокойно откликнулась Мария Сергеевна и поняла, что муж ее жить будет - она вырвала его из лап смерти и с полным правом может этим гордиться.
- Как всегда, - смакуя слова, повторил Александр Иванович и уселся поудобнее.
Его семья. Его дом. Ведь это - так много! Этим вполне можно жить! Заботиться о сыне, о жене и чувствовать на себе их ответную заботу. Ой, как хорошо! И впереди у него - много лет. Года, наполненные любовью и простыми маленькими радостями. Ой, как хорошо! И это - не мираж, за этим не надо гоняться. У него уже есть все необходимое. Следует только правильно этим распорядиться. И односельчане его - милые, простые люди. Замечательный фон для немудренной жизни.
И Александр Иванович почувствовал себя совершенно счастливым. Он обнял Марию Сергеевну, прижал к себе покрепче, закрыл глаза и блаженным голоском поинтересовался:
-Маш, что нового в деревне происходит?
- Ну что у нас происходит, - начала отчет о деревенских делах Мария Сергеевна. - На днях Феню танк переехал.
- И как она?
- Понятно - как. Свинина в собственном соку. Полуфабрикат.
- Откуда танк-то взялся?
-Кто ж его знает - откуда. Может, учения где-нибудь поблизости. Или путч какой-нибудь.
-Жаль свинью.
-Сама виновата. Совсем ненормальной стала. Приставала ко всему, от чего бензином или соляркой несет. Богу душу отдала из-за этого пристрастия.
- А с чего это она свихнулась?
- Не знаю, - настороженно ответила Мария Сергеевна и обдала мужа странным взглядом.
- А что еще новенького?
- Сосед наш, Семеныч, организовал в деревне спортивно-оздоровительное общество "Ползком за здоровьем". Почитай, треть деревни по вечерам с ним ползает. Старые и малые, мужики и бабы. Говорят, хорошо помогает. У Семеныча почки престали болеть. А у Екатерины, доярки нашей, камни из желчного пузыря куда-то пропали. А Василиса как только занялась ползаньем, так у нее муж пить бросил. Чудеса да только! К Семенычу даже из Москвы приезжали. Данные собирали, исследования проводили. И к выводу пришли, что ползанье укрепляет в организме что-то очень важное. Говорят, про это уже и в журналах напечатали... Саш! Ты бы тоже ползаньем занялся. Укрепил бы что-нибудь важное. А? А то могли бы вместе заняться.
- А почему бы и нет, если помогает. В журналах, говоришь, даже напечатали?
- Напечатали.
- Значит, и мы займемся!
- А еще: сынок наш родной, Димка, кур ворует.
-Как?
- Очень просто. Хватает и - в мешок. Екатерина, доярка наша, и Семеныч своими глазами это видели. Занимались парным ползаньем и видели.
-А зачем Димке чужие куры?
- Кто его знает! Екатерина, доярка наша, и Семеныч пробовали за ним проследить. Говорят, в лес с этим мешком пошел, а там они его из вида потеряли.
- Странно, - сказал Александр Иванович.
- И ничего тут странного нет, - деликатно возмутилась Мария Сергеевна. - Парное ползанье - очень красиво и особенно полезно для здоровья, даже больше чем сверхскоростное или фигурное. Мы с тобой тоже как-нибудь им займемся.
- Да я не про это - странно, - пояснил Александр Иванович. - Я про другое, про Димку, - странно.
- Да, это действительно странно, - миролюбиво согласилась Мария Сергеевна.
"Сын вором стал! Вот к чему приводит погоня за миражом," - с горечью подумал Александр Иванович и преисполнился решимостью оказать на своего отпрыска мощное благотворное воздействие. Словно для того, чтобы его намерение побыстрее осуществилось, в комнату в этот момент вошел Димка. Он только что вернулся от лисят, был наполнен счастливой усталостью и, чтобы не расплескать ее и не превратить ненароком в обыкновенную хмурую изможденность, хотел наскоро перекусить и лечь спать. Вот почему он, не обращая внимания на родителей, сразу устремился к холодильнику, но его приближение к "душе семьи" было пресечено вкрадчивым отцовским голосом:
- Говорят, ты кур воруешь?
Димка замер. Его щеки вдруг потеряли свою подтянутость и упругость, обвисли как у бульдога, стали чужими, тяжелыми, заколыхались-затряслись он неожиданности и страха.
- Кто говорит? - срывающимся голосом спросил мальчик?
- Какая разница - кто, спокойно, без тени гнева ответил Александр Иванович и сладким голосом поинтересовался?
- Это правда?
- Нет, - тупо ответил Димка, понимая, что ему остается только все отрицать; никаких доводов в свою защиту все равно не придумать.
- Тебя видели, - почти ласково закончил свое обвинение Александр Иванович.
Димка подавленно молчал.
Чтобы не тянуть с благотворным воздействием и поскорее поставить сына на путь истины, Александр Иванович блаженно выдохнул:
- Спускай штаны и ложись на диван.
Мария Сергеевна благожелательно молчала.
- Пап? Может не надо? Я больше не буду, - испуганно и робко предложил мальчик новые условия мира. Но разглядел в глазах отца безмятежную неумолимость и покорно-понуро побрел к месту экзекуции.
Душа Александра Ивановича, наверное, от счастья на мгновение отбелилась от тела и посмотрела на происходящее со стороны.
Вот он - строгий, любящий глава семьи - собирается преподать урок, в общем-то, хорошему, но запущенному, запутавшемуся сыну, а супруга и мать, признавая его верховенство, согласно и удовлетворенно молчит. Его дом. Его семья. Только ради их укрепления он выпорет сына. Выпорет без малейшей злобы и обиды. Выпорет только, чтобы объяснить: воровать - нехорошо. И это - первое, что он сделает, вырвавшись из плена мнимых ценностей. Это - первый кирпич в здании идеального маленького мирка.
С душой уже на привычном месте, чувствуя необыкновенные мир и покой, Александр Иванович прошептал: "Ой, как хорошо!" и торжественно взмахнул ремнем.
*****
Над деревней бушевало пламя. И кому-то могло показаться, что небо сошло с ума и хочет выжечь, испепелить, уничтожить все то, к чему раньше относилось столь бережно и трепетно. Другим же, смотрящим на то, как небо дергается, кривляется, перекашивается, могло легко представиться, что оно обезумело от неизвестной, непонятной боли, и, чтобы хотя бы на какое-то время забыться, устраивает этот дикий фарс с неизбежно трагическим финалом.
Под беснующимся небом Димка бежал к убежищу лисят. Лицо его покрывали неровные пятна истерики, цветом напоминающие мясную розоватость шрамов. Из-за слез, беспрестанно заливающих глаза, окружающее потеряло четкость и законченность и превратилось в нечто размытое, темно-зеленое; и если бы Димка не навещал зверьков каждый день и не знал этот путь так хорошо, он рисковал бы налететь на острый сук и несколько раз опасно упасть.
Мстить - билось в голове Дивки - Мстить за неожиданное и подлое наказание. Никогда его еще не пороли. А сегодня... Сегодня.... И за что? Он ни в чем не виноват. Ни капельки. Ни грамма. А его.... Как последнего... Не для себя же он кур таскал. Хотел как лучше. Чтобы им хорошо было... Чтобы всем хорошо... Ведь он этого хотел... Ведь они были такими жалкими, такими беспомощными... Притворство... Кругом притворство... И даже эти... Они нарочно... Специально прикинулись такими... Нет, нет... Это они во всем виноваты. Они... Это из-за них его так... Несправедливо... Обидно... . Они... Мстить! Мстить!
Когда-то он, Димка, что-то не так сделал, как надо и с тех пор все пошло наперекосяк. Может, это случилось, когда он отложил в сторону отцовское ружье? Или раньше, когда ему пришла в голову сама эта идея - прикончить похитителя их кур? Надо все исправить! Сейчас! Немедленно! Надо...
Если бы Димка хоть на секунду остановился, хоть немного замешкался, может, ему было бы труднее совершить задуманное. Ослабла бы решимость, подступили бы сомнения, навалился бы страх. Может быть. Но полностью подчиненный смертоносному отчаянному порыву, мальчик бежал без передышки, бежал, разжигая ненависть к зверькам, бежал, не думая о деталях будущей расправы, бежал, боясь остановиться и замешкаться.
Заплаканные глаза облегчили ему задачу. Они превратили зверьков, чьи повадки он прекрасно изучил, в безымянные расплывчатые рыжеватые пятна. Мальчик даже не понял, кого из лисят он убил первым, кого вторым, а кого последним. Расплывчатые рыжеватые пятна. Он просто взмахивал топором и обрушивал его, слышал глухое чавканье лезвие, когда оно, разрубив лисенка, впивалось в сырую землю и боковым зрением отмечал разлетающиеся во все стороны кровавые ошметки.
С лисятами было покончено. Быстро и жестоко. Димка отбросил топор в заросли папоротника и, не оборочиваясь, рванул глубже в лес. Вот и все - стучало у него в висках - вот и все, вы хотели - получите, сами во всем виноваты, сами...
Вдруг он насторожился. Знакомый запах пшенной каши! Откуда он тут? Мальчик нервно огляделся. Неужели родители незаметно подкрались к нему? Но вокруг не было ни одной души и мальчик успокоился. Добросовестно, сосредоточенно, с озабоченным видом принюхался и - понял. Это от леса несет пшенной кашей. Это он вдруг пропах обыкновенной человеческой едой.
Запах успокоил мальчика. Спало напряжение, утих порыв, он словно преодолел свои заблуждения и вернулся туда, откуда и не должен был уходить, вернулся ДОМОЙ. Да, теперь уже ничто не будет по-прежнему, он изменился, что-то перевернулось в нем и - кажется - он все-таки совершил нечто по-настоящему взрослое. Он смог. Он убил.
Внезапно наполненный странным умиротворением Димка повернул к дому.
Неторопливо вышагивая по лесной тропинке, мальчик ощутил, как холодно сделалось вокруг. Согревающие лучи закатного солнца теперь почти не проникали под лесную сень и холод, таившийся до этого в низинах, в зарослях кустов, поближе к земле, осмелевший холод выполз от туда, поднялся и принялся подчинять своей власти все, что мог. При первых его прикосновениях по спине мальчика помчались шустрые стайки мурашек: словно соревнуясь в скорости, они взлетали от выпирающего крестца к массивному основанию шеи, там, растворялись-рассасывались и как бы в напоминание о своих гонках оставляли на его плечах накидку свежести и обостренной чувствительности. Но раздолье мурашек продолжалось недолго; неудовлетворенный холод, холод, добивающийся предельной покорности, угомонил подвижные пупырышки и покрепче схватил мальчика; и лицо того обморочно побледнело, нос набух и болезненно покраснел, а все тело его стала сотрясать злобная дрожь.
И если поначалу мальчик не сопротивлялся натиску холода - тот гармонировал с казнью лисят; был осложнением, возвеличивающим сделанное, - то теперь он попытался избавиться от его мертвящей хватки и принялся прихлопывать, подпрыгивать, притопывать, бегать. Но холод не отпускал. Более того, он еще сильнее надавил на мальчика, и произошло невероятное: холод ворвался-проник в Димку и заледенил его изнутри. Вокруг сразу и значительно потеплело. И это обнадежило мальчика. Сейчас внешнее тепло проберется к нему и отогреет душу. Сейчас. Сейчас.
Но чем теплее становилось в лесу, тем холоднее было Димке. Холод безжалостно сжимал и выкручивал внутренности, одевал их в зябкие одежды зимы. Димка почти видел, как его сердце, мятое, расплющенное, порывается ледяной корочкой и даже умудрился услышать стеклянное позвякивание редеющих, затухающих ударов. И мальчик мог поклясться, что в легких висят сосульки, а желудок покрылся инеем. И чувствовал, как отяжелела, замедлилась, загустела его кровь, как она раздирает-распирает его плоть. Еще намного и она разорвет ее, разорвет как гнилую материю. И раздастся взрыв и разлетятся смерзшиеся кишки. Еще немного. И холод вырвется из него и опять станет захватывать лес и вообще все, что только сможет захватить. Еще немного и...
По мальчику вдруг ударила такая сокрушительная слабость, что он не мог ни двигаться, ни стоять, ни думать, ни чувствовать - он потерял сознание.
******
Иван Матвеевич вышел на крыльцо своего старого дома, обвел угрюмым взглядом раскаленные крыши соседских построек, стукнул кулаком по перилам и с угрозой, сквозь сжатые зубы, тихо процедил?
-Колхоз по миру пущу, а особняк выстрою!
*****
А в своем палисаднике на скамейке под пьяно пляшущем небом сидели блаженствующие Александр Иванович и Мария Сергеевна. Склоненная голова Марии Сергеевны умиротворенно покоилась на неприхотливом плече мужа, а требовательная рука последнего уверенно прижимала к себе величественную талию жены.
Супруги говорили о любви. Они вспоминали о первых встречах наедине и тихо смеялись, переходили к начальным месяцам совместной жизни и счастливо улыбались, перескакивали к недоразумениям, ссорам и грустно качали головой, добирались до открывающейся перед ними блестящей перспективы и восторженно замирали.
-В общем-то, Маш, я всегда тебя любил, - заверил Александр Иванович.
-И я тебя тоже, - ответила Мария Сергеевна, и с некоторым сожалением о невозвратимо минувшем припомнила полуживого мужа, без сил лежащего на пороге дома.
- И всегда любить буду, - с напором убеждал Александр Иванович.
- И я тебя тоже, - легко и спокойно призналась Мария Сергеевна, вообразив мужа распятым на кресте и умирающим от жажды и палящего солнца.
- И запах пшенной каши скрепляет наш союз! - с пафосом воскликнул Александр Иванович и вдруг поморщился:
-Как-то странно сейчас пахнет. Будто несвежий покойник в доме.
- Да, действительно! - старательно принюхавшись, согласилась Мария Сергеевна.
Александр Иванович умилился покорности жены и, чтобы одобрить ее, уверить ее в благополучном и счастливом финале, сказал:
- Но все-таки это - наш дом. Пусть у него сейчас такой оттенок, словно труп разлагается. Но это пройдет.
- Да, пройдет, - снова согласилась Мария Сергеевна, а про себя пожелала, чтобы это поскорее произошло. "Уж больно гадко воняет!"
Александр Иванович еще более растроганный смиренностью жены, принялся с жаром провозглашать:
-Пройдет! И останется чистый неиспорченный запах, запах простой и надежный! И этот запах будет символом нашего нерушимого единства и великой, но скромной будущности. И в его окружении мы будем благоденствовать много-много лет!
И он покрепче прижал к себе Марию Сергеевну.
----------------------------