Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.
Все идти и думать – когда, когда, у меня не осталось сил.
Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.
Разве только врать себе «все не зря», когда будешь совсем стара.
И еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.
(Вера Полозкова)
Все хотят, чтобы ты стала сталью, железом, золотом высшей пробы,
чтобы разные там медали, награды, аплодисменты и гонорары чтобы,
чтобы что-нибудь гениальное, глубокое, чтоб надежда,
чтобы в твоих стихах все зеркально для всех, чтоб реже
вырезала на сердце своем невыносимые имена.
Поэтому ты должна еще жить, моя девочка.
Ты должна.
И не важно, что та вот куколка лучше и живее тебя в сто раз.
Ты давай строчи свои знаки, буковки, переплетай запятые фраз,
думай, что ты рождена для высшего и подозревай, что ты просто тень,
взахлеб читай журналы, статьи и книжки, перебарывая злую родную лень.
Может быть, ты герцогиня, дворянка или княжна
в каком-то там колене.
Поэтому ты должна.
И плевать, что эти вот — красивые, загорелые и влюбленные —
это те, по кому мы бредим, мечтая об окрыленности,
неважно, что «пахнут они не нами. Значительно лучше нас».
У меня зато тут цунами, андеграунд и тихий джаз,
а еще богема, сигареты и воющая луна.
Вот поэтому ты должна еще жить, моя девочка.
Ты должна.
Еще можешь смеяться искренне, быть хорошей и подпевать
всяким там Агата Кристи, Селин Дион и Эдит Пиаф,
еще дерево не посажено, сына не родила, не построен дом,
еще в сердце твоем не скважины, в горле — еще не металлолом,
ты еще все-таки кому-нибудь да нужна.
Вот поэтому ты должна еще жить, моя девочка.
Ты должна.
Остальные же как-то живут, все улыбки и помощь комкая,
одевая их каждый раз, пристегивая на жгут. Свои души ломкие
перевязывают, укрепляют и берегут. Ты же хочешь простить —
во всяком случае хоть бы тут, — докричаться до них, донести,
что всех и каждого качает Господь в горсти.
Не грусти, моя девочка, пока еще не грусти. Иди!
Оставайся долго еще добра, весела, нежна.
Да, ты должна еще жить, моя девочка.
Ты-то еще должна.
