Калейдоскоп-дополнен и будет дополнятся (Проза)

   Я смогла доказать что Антонио Коронелли не являлся греком, и что профессор исторических наук ЮД Пряхин сплагиатил свой труд и фальсифицировал исторические факты! Мое раннее "Опровержение его книги " Греки в истории России..." тут: Думаю,что не только Коронелли этот учёный муж записал в греки(
   http://www.my-works.org/text_49862.html

   КАЛЕЙДОСКОП

   Биографическая повесть Джулии Коронелли «Калейдоскоп».

   ФОТО И ДОК-ТЫ ИЗ СЕМЕЙНОГО АРХИВА ТУТ:
   http://juliyacoronelli.livejournal.com/320929.html?view=1153185#t1153185

   Моему сыну Артёму.

   Часы уже пробили двенадцать, и опустошенные бокалы вновь наполнились шампанским. Всеми забытый кот Кузя прыгнул на ёлку. Хлопок. Разбилась разноцветная игрушка. Я взяла веник и стала собирать осколки. Странно. Почти калейдоскоп из далёкого детства. Вот белый, прозрачный осколок, словно от молочной бутылки.

   Ранним летним утром 1964 года я проснулась и увидела огромного серого кота, серьёзно смотревшего на меня своими круглыми жёлтыми глазами.
   - Ты кто? – спросил он озабоченно. Хмуро и укоризненно пробормотал себе под нос: «Ух, толстая какая, значит, ест много».
   Я ничего не могла ответить от ужаса и заорала. Кот обиделся, и грациозно спрыгнув с моей подушки, поспешил скрыться в прихожей, поскольку на мой крик сбежалась куча народу: мама взволнованно охала, ещё совсем слабая после тяжёлых родов, в смешной голубой ночной сорочке; папа разглядывал меня, учащённо дыша, быстро-быстро хлопая своими длиннющими чёрными ресницами удивлённых карих глаз; даже баба Груша в ситцевом платочке и с палочкой, без помощи домочадцев, дошла из дальней комнаты, чтобы посмотреть на розовое чудо, улыбнулась мне, и, подымая вверх скрюченный от тяжелой работы длинный указательный палец, мудро изрекла: «Валюша, мокрая, небось, девка-то».

   Мой взгляд упал на маленькое, искрящееся созвездие осколков-звездочек.

   В престижном московском районе «Сокол», в громадной 3-х комнатной квартире, бывшей «коммуналке», которую получил мой дед Яков Аронович Глусский от авиационного завода, где работал большим начальником, проживала обыкновенная семья простых советских людей. Здесь ютилось всё его многочисленное семейство: мать Роза и её муж Арон; жена Антонина и её родители – моя прабабушка Груша и прадед Иван; единственная дочь – моя мама Валя со своим молодым мужем и мной, грудной и вечно орущей. Хорошо, если вы не в силах представить, что творилось в те дни на кухне с утра. Она напоминала огромный тонущий фрегат. По палубе бегали матросы, пытающиеся то откачать воду из трюма, то спустить шлюпки, а также – перепуганные пассажиры 1 класса, боящиеся на эти шлюпки не попасть. Первой за штурвал вставала баба Тоня, сухонькая, немолодая, но очень энергичная женщина, с пышной кудрявой седой шевелюрой, стриженой под «боб» и всегда весёлым лицом. Ловко увёртываясь от свисающих с верёвок мокрых пелёнок-парусов и тряпок-флагов, она кормила на завтрак супом двух капитанов: старшего – проектирующего для «Страны Советов» ракеты и самолёты, и младшего – строящего всевозможные здания для «Дорогой моей столицы – золотой моей Москвы».
   О том, как ужиться двум начальникам в одном доме – это отдельный рассказ-триллер.
   Когда «склянки» били 8 утра, чуть не «отдав концы» и выпроводив на службу командующих без рупора, вечно спорящих и не уступающих ни в чём друг другу горлопанов, она шла поднимать на вахту никогда не высыпающуюся маму и, накладывая ей еду в огромную тарелку, твердила:
   - Врач сказал, чтобы у тебя пришло молоко, необходимо не нервничать и пить коровье. Пей!
   - Мама, отстань, ну какое ещё молоко?! Ну как можно тут не нервничать, если Юлька не ест, – причитала моя мама, поднося к капризным искусанным губам тонкую, бледную, трясущуюся от переутомления руку с фарфоровой чашечкой из старинного сервиза.
   Скажу по секрету, не голодала я вовсе, наоборот, не могла уже видеть эту бутылочку с противной белой смесью, которую мне приносила восьмидесятилетняя баба Груша, самостоятельно ковыляя с палочкой, каждое утро, до пункта детского питания в соседний подъезд. Возможно, я и ценила столь трепетную заботу обо мне, но есть отказывалась наотрез:
   «Взрослые, разве вы можете понять нежную душу ребёнка-а-а-а-а?!»

   Светящийся нежным светом востока, прекрасный гранат. Смесь цветов – розового и чёрного.

   Вот кого я совсем не помню, так это прабабушку Розу (Рейзю), которая вязала мне белоснежные чепчики и вышивала распашонки. Мама часто рассказывала о ней, когда я подросла: красивая еврейская барышня, знала пять языков, окончила с похвальной грамотой частную повивально-фельдшерскую школу доктора медицины П.Т. Нейштубе. До революции она работала практикующим фельдшером. Я постоянно слышала, как мама всю жизнь сокрушалась и отчаянно корила злую насмешку судьбы: «Надо же, твоя прабабушка приняла так много родов, а мы с тобой «по блату» влипли: я чуть не умерла, а ты будешь всю жизнь теперь мучится и страдать из-за дуры-практикантки, которая испугалась, что ты перевернулась во время родов ягодицами вперед. Пока эта идиотка бегала за главврачом, ты задохнулась на целых десять минут! Мне обещали «кесарево», но почему-то передумали, а я тужиться не могла, у меня сердце слабое. В самый престижный роддом Москвы имени Клары Цеткин, на Таганке, меня заранее отправил твой отец – Евгений Викторович Коронелли. Хватило же у него ума выбрать роддом с таким названием! Все беды от этих революционеров».
   Из-за неизлечимой болезни врач посоветовал маме вывезти меня как можно быстрее в деревню, где «мозг ребёнка постоянно снабжается кислородом». «Родового имения» на тот момент у родителей не было. И дождавшись, когда мне исполнится год, «семейный совет» постановил: «отправить дитё на выселки» к родителям папы в посёлок «Спартак» под Рязанью. Подальше от московской суеты и пререканий руководителей двух «соперничающих держав». Больше всего расстроился от этого указа серый кот.
   - Ну вот, а как же моё детское питание? – жалобно промяукал он мне на ушко и обиделся, как в первый день нашего знакомства.
   - Бысь, Куся! – ответила я, сильно потянув его за хвост.
   - Ой, больно, дура-Юлька-д-уррра! – пропищал он и поцеловал меня мокрым кожаным носом в пухлую щёку.

   Зеленый изумруд, как давно я его не видела. Он словно затерялся в комнатной пыли, потускнел. Но случайно солнечный лучик упал на него и он засверкал.

   Моей второй маме (на самом деле она – мне бабушка) Валерии Викторовне Коронелли было на тот момент всего сорок три года. Но мне очень повезло! Молодая бабушка приняла меня – пухлое годовалое создание.
   И стала я для неё любимой доченькой. Её родная дочь Анхела умерла в трёхлетнем возрасте в войну в какой-то захолустной деревеньке под Алма-Атой, куда мама попала с двумя маленькими детьми из Феодосии. Крымское население эвакуировали, спасая от немцев. Мама провела в эшелонах два долгих года с остановками в разных неизвестных местах. Мой дед-отец, её муж, испанец, Родейро-Перейра Мануель ухитрялся и воевать и сопровождать семью. Когда Анхела погибла, он чуть не попал под трибунал: выхватил из кобуры именной пистолет. Чудом не пристрелил коменданта, ответственного за поселение. Этот татарин с самого начала знал, что здесь останавливаться нельзя – все дети до трёх лет вымерли от кори. Моему папе Жене исполнилось пять, и он выжил, а могилу дочери никогда уже не найти.
   Потеряв ребёнка, мама утратила всякий интерес к жизни. Она ужасно страдала. От самоубийства её спасла любовь. Ведь у неё остались: маленький сын и нежный, преданный муж.
   С Мануелем мама познакомилась в феодосийском Клубе Офицеров на танцах. Да-да, именно на танцы посылали старшеклассниц от школы по комсомольской линии развлекать иностранных военных граждан, скрывавшихся от фашистского режима Франко.
   В свои слишком юные годы мама уже была замужем за Виктором Иогелем, который старше на восемь лет. Расписали их по блату, ведь отец мамы – начальник. Моего папу Женю, она родила в четырнадцать лет.
   …И это дочь всеми уважаемого Виктора Викторовича Коронелли? Главного инженера феодосийского порта?!
   Её мама, моя прапрабабушка, Александра Георгиевна снова лежит с сердечным приступом, отец запирает дочь на ключ, а старший брат Ростислав вопит:«Убью дуру такую!» Но всё напрасно. Она влюбилась, но теперь в испанца.
   …И скоро у неё будет от него ребёнок – доплясалась!
   ...Ничего, первый муж Виктор – здоровенный детина! Он одним махом прибьет этого «воробья заморского» – зло шушукается народ в городе. Испанец уплывёт, а она останется с двумя детьми. Останется одна, останется одна, останется…
   К удивлению феодосийцев, Мануель побил Иогеля и никуда не уехал. Он женился на Лерочке, и они прожили в любви и согласии до самой смерти. Эту историю мне рассказала мама Лера, когда умер дед. Он воспитал папу Женю и меня, как своих родных детей.

   Желтый топаз. Непрозрачен, но благороден.
   Этот камень -- основа, но лежит немого в сторонке, как и рассказ о нём, хотя, его светом пронизана вся моя повесть.

   Душный феодосийский полдень. Мы с тетушкой Милой сидим в маленькой уютной
   кухоньке, украшенной картинами её матушки. В широко распахнутые окна дует прохладный бриз, слетевший с вершины горы Паша-Тепе. Наслаждаясь долгожданной встречей, мы болтаем и пьем чай с
   абрикосовым вареньем. Я приехала к ней впервые. Тетя Мила одна из родственниц по линии Коронелли. Судьба раскидала нас по разным городам и странам, но, тяга друг к другу не отступает, проявляет себя, даруя нам новые знакомства и встречи. Моя тетя Людмила Дринко – пожилая учительница французского языка. Она только что вернулась из Марселя, и, смеясь, делится со мной своими впечатлениями о поездке. Я, в свою очередь, повествую ей о Москве. Незаметно разговор переходит к истории нашего рода. Она долго рассказывает мне о своей маме из рода Коронелли и об отце, -- болгарине, насильно вывезенном из Крыма. Я же вспоминаю свою бабушку, родившуюся и жившую до войны в Феодосии, в огромном дворянском особняке, что когда-то стоял на углу бывших Суворовской и Итальянской улиц. В этом доме Марина Цветаева фотографировалась с дочкой Алей -- в студии у Гольдштейна, о чём пишет в своих Записных книжках:

   «В 8 ч. пришла Ася. Пили чай. В 8 1/2 спустились с горы... Оказалось, что
   ровно 8 1/2. Пошли по Итальянской — почти пустой — в сторону д
   Айвазовских, но не дойдя и до плошали, повернули обратно. На углу
   Суворовской ул. (где ффия Гольдштейн) нам повстречался
   полицеймейстер, маленький, корректный, сияющий…»

   Мы вспоминаем её стихи, и нам становится тепло и немного грустно на душе:

   «Над Феодосией угас
   Навеки этот день весенний,
   И всюду удлиняет тени
   Прелестный предвечерний час.
   Захлебываясь от тоски,
   Иду одна, без всякой мысли,
   И опустились и повисли
   Две тоненьких моих руки.
   Иду вдоль генуэзских стен,
   Встречая ветра поцелуи,
   И платья шелковые струи
   Колеблются вокруг колен…»

   А после мы разглядываем старые фотографии и плачем «по оговору» расстрелянному «за шпионаж» в 1938 году моему прадеду Виктору Викторовичу Коронелли, испанцу из знатного дворянского рода.

   И всё говорим, говорим, говорим… Мне интересно наблюдать, как возрастает удивление тётушки, когда я открываю ей тайну, о том, что наш род куда более древний, чем ей рассказывала её матушка: «Послушайте, тётя Милочка, это так и было, правда и у меня теперь есть документы, вот, смотрите…» Она смеётся и качает черноволосой головой.
   А я повествую...

   Историческая справка:
   «Семья испанских евреев из Сеговии, ветвь которой поселилась на Наксосе в 1566, когда окрещенный Франческо Коронелло был назначен губернатором Герцогства Архипелага последним герцогом (тоже испанским евреем по происхождению) Иосифом Наси. Его потомки оставались на острове до середины 19-го века, владея многими важными феодами, а некоторые из них служили французскими консулами в 17-ом веке. Одному из последних (имеется в виду Коронелло-консулов) принадлежал этот герб, перенесенный на сегодняшнее место из теперь разрушенной семейной башни Фазолии (Fasolia)"

http://juliyacoronelli.livejournal.com/531975.html

   Самые ранние упоминания о роде Коронелли относятся к концу 15 века и связаны с Кастилией, вернее, с казначеем Изабеллы Кастильской и главным раввином города – Авраамом Сеньором. Это он спонсировал экспедицию Х. Колумба. Еврей дал денег на этот необдуманный поступок какого-то испанского матроса? Да, парадокс! А зачем? Да, чтобы найти новые земли для спасения изгнаных ереев.

  http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=307889

   Испания тогда только поднималась из мрака средневековой раздробленности. Брак Фернандо (Фердинанд II) Арагонского и Изабеллы Кастильской в 1469г., позволил предпринять совместный поход на Гранаду и изгнать мавров из Испании уже к 1492г. Казалось, что Испания свободна. Но только не от предрассудков. Для полного торжества католической веры недоставало всего лишь единого католического населения.

   Религиозная картина Испании тех дней была пестрой: помимо коренных испанцев, там проживали евреи, живущие со времен римлян, мавры не пожелавшие бежать. Выход из сложившейся ситуации был достаточно прост: потребовать изгнания иноверных, а пожелавшим креститься оставить имущество и другие права. Не знаю, что подвигло нашего далекого предка – главного раввина Кастилии Аврама Сеньора к смене веры? Возможно, страх или он сам тайно способствовал этому королевскому почину, но достоверно известно, что в восемдесят лет в 1492 г. он был крещен самим королем Фернандо и получил имя Фернандо Коронель.

   Историческая справка:
   «Большинство евреев покинуло Испанию, но часть их пополнила ряды новых христиан, которых уже насчитывалось около 200 тыс. Обращение в христианство 15 июня 1492 г. рабби Аврахама Сениора и его зятя рабби Меира Меламеда, крестным отцом которых стал король [Фернандо( Фердинанд II) Арагонский – прим. автора], чьим именем они были названы (Фернандо Нуньес Коронель и Фернандо Перес Коронель, соответственно), испанцы расценили как торжество своей веры над иудаизмом». Еврейская Энциклопедия

   Шли годы и уже его сын – Франциско бежал или просто уехал за солидным феодом (земельным владением) в Порту. Так или иначе, но в 1577 году он получил в управление остров Наксос от герцога Иосифа Наси. Целых двести лет потомки Франциско успешно правили этим островом.

   Историческая справка:
   «Когда Салим II взошел на престол в 1566 году, после смерти Сулеймана Великолепного, влияние Иосифа достигли своего апогея. По возвращении из Белграда, Салим II сделал Иосифа герцогом и дал ему острова: Наксос, Андрос, Мило, Парос, Санторина и другие, которые ранее принадлежали к регентам Наксоса. Последний, Джакомо Криспо, был свергнут по причине многочисленных жалоб от греческого населения. Иосиф управлял островами через христианского испанца Франсиско Коронелло, вероятно, чтобы избежать антипатий со стороны греческих жителей» . The Jewish Encuclopedia p. 173S

   Но время меняет всё – внуки заядлых друзей, нередко становятся врагами. Так, в 1769 году далекий потомок Франциско Коронелло, Яков Коронелло видимо, обиженный Султанами, решается поддержать великую авантюру – греческую независимость. Благо этому предприятию способствует, переживавшая военный взлет, Россия. Но как гласит народная мудрость: «Каждому овощу – свое время». Наксос остался за Константинополем. Увы, Яков Коронелло вынужден отдать Султану свое имение. Он умрёт на острове Наксос в полной бедности, но именно отсюда начинается основная часть истории нашей семьи.

   В 1770 году сын Якова Коронелло – Антонио поступает на русскую службу, в качестве волонтера к самому Исаак Абрамовичу Ганнибалу, во время первой турецкой войны в Архипелаге. Видимо, помимо храбрости отважного моряка, генерал Ганнибал рассмотрел в характере молодого человека его основной талант – дипломатию.

   В 1779 году Антонио Коронелли отправляется в Константинополь для переговоров о присоединении Крыма к России. Первые успехи на дипломатическом поприще не остались незамеченными, и в 1784 году Антонио Коронелли назначают консулом на остров Хиос.
   (Из Архива Князя Воронцова):
   http://evgenyivanov.livejournal.com/977255.html
   http://juliyacoronelli.livejournal.com/316152.html

   Благополучно начавшуюся дипломатическую карьеру прервала очередная русско-турецкая война 1787 года. Надежды на защиту венским дипломатом русского консула рухнули в одночасье. Константинополю была необходима выдача не столько консула, сколько самого Антонио. Только благодаря деньгам, ему удалось бежать.

   Но приехав в Петербург, Антонио фактически попал на войну, и 26 августа 1789 года командовал правым крылом авангарда русских кораблей в 1-ом Роченсальмском сражении. За участие в котором был награжден орденом Святого Владимира IV степени с бантом.
   Несмотря, на успешную карьеру бравого морского офицера, дипломатическое поприще упорно не хотело его отпускать. И в 1794 году, в Свите генерала Кутузова, Антонио снова возвращается в Константинополь. Однако, в самом Константинополе ситуация несколько переменилась: борьба с греческими сепаратистами уже не так волновала умы, как политические игры на фоне увеличивающегося противостояния между Россией и революционной Францией.

   Конфликт с Францией начинал выходить на новый виток. В 1797 году Антонио пришлось забросить дипломатическую карьеру и начать заниматься обеспечением, готовящейся военной операции против французов в Италии, вошедшей в историю, как Итальянский поход Суворова. Безусловно, героизм русских воинов вызывает восхищение. Однако, солдаты, знатные офицеры и гнедые лошади гренадеров нуждались в провианте. А собрать провизию было дело далеко не простым. Вот, где воистину пригодились Антонио Коронелли дипломатические навыки и знания языков: он смог уговорить молдавского митрополита издать указ, запрещающий монастырям продавать зерно кому-либо, кроме русской армии. Это и многое другое написано у Геймана В.Д. «Потомки испанскаго инквизитора Коронелли в Феодосии» ИТУАК том 55. Симферополь 1918 год.

   Война закончилась победой.

   Прошло всего несколько лет: прославленный генералиссимус А.В. Суворов упокоился в своем имении, государь-император Павел I был задушен в своей спальне, а Империя продолжала свою жизнь.

   В 1805 году Антонио Коронелли поручается организовать переселение генуэзских моряков в недавно присоединенный к России Крым. В ходе этой миссии, судьба свела Коронелли еще с одним человеком-легендой Адмиралом Нельсоном.
   И снова русско-турецкая война, принесшая Антонио орден святой Анны 2-ой степени.
   Длинный послужной список и, казалось бы, легко предсказуемый триумф предполагали быстрый карьерный рост на военном поприще, но известно только то, что он воевал при штабе Кутузова и заслужил устные благодарности. Зато им велась долгая дипломатическая работа на благо России в Дубровнике, а затем в Триесте. Скончался Антонио Коронелли в 1834 году, оставив потомкам обширные земли под Феодосией и под Судаком.
   А время снова неустанно шло...

   Расстреляли моего прадедушку Виктора Викторовича Коронелли, только за то, что он потомок героя русско-турецких войн, героя Шведской компании и Итальянского похода Суворова. Его жену Александру Георгиевну, младшую дочь Валерию и сына Ростислава оставили в покое, отобрав огромный дом на углу Итальянской, дачу и виноградники… За заслуги героя Антонио Коронелли перед Отечеством.

   Историческая справка:
   Научно-документальная серия книг «РЕАБИЛИТИРОВАННЫЕ ИСТОРИЕЙ» автономная республика Крым книга третья Киiв – Ciмферополь 2006.

   http://www.reabit.org.ua/files/store/Kr.Tom3.pdf.pdf

   На чёрном как смоль феодосийском небе уже давно светят звезды. Но мы с тетушкой не замечаем, сколько раз стрелка часов совершила полный оборот.

   « …Я бы хотела жить с Вами
   В маленьком городе,
   Где вечные сумерки
   И вечные колокола.
   И в маленькой деревенской гостинице —
   Тонкий звон
   Старинных часов — как капельки времени…»
   Марина Цветаева

   Время не щадит ничего и никого, разрушая стены феодосийского Карантина, дачи дворян, генуэзские крепости…Море беспощадно стёсывает скалы потухшего вулкана Кара-Даг и суворинские камни … Остаётся лишь память, да семейные реликвии и предания, которые мы, потомки, обязаны помнить и беречь, никому не давая в обиду.

   А вот и тёплый свет янтаря, привезенный, когда-то давным-давно из Прибалтики, неизвестно кем и неизвестно кому…

   Хорошо мне живётся на моей «маленькой Родине» в посёлке, при цементном заводе «Спартак», где если ветер дует с завода, то вся листва во дворе становится белой, будто выпал первый снег! В двухэтажке, двери квартир никто не запирает, все ходят друг к другу в гости когда вздумается. По вечерам в доме становится шумно и весело.
   Лучшая мамина подруга – Нина. Она кажется маминой сестрой. Настолько они близки. С большими, как переспелые оливы, глазами, с черными кудрявыми волосами и хриплым низким голосом, она напоминает Шахерезаду из «1000 и 1 ночи». Сказочные «рецепты молодости» Нина и мама испытывают на себе, каждый день, потому что Нина вечно болеет надуманными болезнями, которых нет ни в одном медицинском справочнике, а мама ей «ассистирует». За компанию.
   Нинин муж, дядя Павел, работает на заводе вместе с папой Манолем (именно так в посёлке называют деда).
   В шестилетнем возрасте я с родителями переехала в Москву. Но каждое лето мы ездили в посёлок «Спартак» и останавливались у тёти Нины. Привозили ей и всем друзьям гостинцы – московские продукты и хлеб. Да-да, московский хлеб для них был намного вкуснее, чем спартаковский: серый, вязкий как глина, и с «устюками». Каждый год, еле дождавшись каникул и, наконец, очутившись у Нины, я с трепетом шла в дом, загадывая желание: «если на полу террасы сохнут самые сладкие в мире яблоки, значит на этот раз соседский Юрка, наконец-то влюбится в меня». Не торопясь, я проходила в большую, светлую комнату, где на трюмо в ряд стоят матрёшки, от самой пухлой и здоровенной, до самой маленькой с полмизинца. «Всё как обычно!» – отмечала я, с удовольствием плюхаясь на уже застеленную для меня кровать, над которой висит гобеленовый коврик, с изображением толстых курчавых детей и узкомордых собак.
   А пока мы живём в посёлке. Ходим с родителями в гости к Нине почти каждый день, на другой конец «Спартака», через лесопарк, за которым течёт широченная речка «Проня». В такую даль меня водят специально, чтобы мои ножки окрепли. Обратно, папа везёт на черном, блестящем мотоцикле, усадив спереди на бензобак. И я ужасно воображаю перед соседями.
   Мамина подруга Кава (Клара Васильевна) – учительница английского языка в школе: полная, смешливая, любящая над всеми подтрунивать, особенно над своей мамой Катей.
   - Юлька, скажи: «Катька – дура»!
   Я как попугай повторяю:
   - Катька – дула!
   И все смеются.
   Однажды Клара снова просит меня сказать любимую издевку. Я задумываюсь и вдруг произношу:
   - Катюшечка!

   Баба Катя, улыбается:
   - Какая умная девочка, не то что вы, взрослые дураки!
   Другая мамина подруга Кува (Шура) – худощавая, вечно работающая в огороде, где стоит выкрашенная в жёлтый цвет будка, в которой живёт пёс Шарик: черный, огромный, смесь дворняги с водолазом. Он на всех рычит и зло лает, показывая здоровенные, крепкие клыки. А со мной дружит и позволяет кататься на себе верхом. Зимой я запрягаю его в санки, и Шарик, радостно виляя хвостом, возит меня по заснеженным дорогам посёлка. У Шуры есть муж дядя Коля и сын Витька – мой «жених», к тому времени уже взрослый парень, заканчивающий школу. Приходя на обед, он дразнит, пугая меня каждый день до слёз стуком в дверь, мерзким голосом произнося неизменное: «Я – Фантомас!».
   Мне года четыре. Однажды осенью я возвращаюсь от своей подруги Ирки из дома напротив. Дороги раскисли от непрекращающегося уже несколько дней холодного моросящего дождя. Я неосмотрительно наступила на смешно чавкающий под резиновыми сапожками край лужи и неожиданно, словно на лыжах съехала на её мутное дно. Всё. Ноги накрепко увязли в грязи. Без посторонней помощи мне никак не выбраться. Я стою одна посреди дороги и реву-у-у! И тут, к моему счастью, вдалеке замечаю тёмно-зелёный дождевик дяди Коли. Шутник и любитель выпить – он всё время обзывает меня ужасно непонятным словом «хунвэйбиночка» моя. Только бы он меня заметил! Я кричу во всё горло: «Дядя Хунбинбин, вытащи меня!» Услышал... Оглянулся… Подошёл и выдернул как гриб из сапог, взяв подмышку, отнёс домой, хохоча на весь посёлок. Так и прозвали его после этого случая «Красноносый Хунвэйбин».

   А вот и блёстки, ещё минуту назад сиявшие на пёстрой поверхности, ёлочной игрушки.

   Помню себя года в два, когда по уши влюбляюсь в мужа Нининой дочери Лёльки, и съедаю целую тарелку нелюбимой противной манной каши, чтобы он меня похвалил.

   Мне года три. Мы с папой ходим по вечерам к школе «смотреть на Луну», и во время этих прогулок он вслух придумывает сказки: про дворец Султана Паши, про верблюда, который прошёл в игольное ушко, про огромный арбуз – в нём живёт школьный сторож дядя Коля.

   Сердолик – красный камушек.

   Никто и не догадывается, почему я до сих пор плачу каждый раз, когда смотрю «мультик» про Винни Пуха и Пятачка.
   Мне уже лет пять. Огромный красный бант на макушке в каштановых, кудрявых волосах, новое, сшитое мамой, розовое платье в рюшечках. Тёплый весенний день. Блестят на солнце раскрытые вымытые окошки. Первое мая – всенародный праздник и мамин День Рождения!
   Нарядная и важная я выхожу во двор, где меня ждет подруга Ленка.
   - Юлька, к нам за дом старьёвщик приехал. Меняет ненужные вещи на пластмассовых кукол-пупсов и шарики.
   - Пошли, посмотрим.
   Старик-татарин в синей грязной телогрейке, жмурясь, греется на солнышке, свесив ноги в поношенных башмаках с телеги, запряжённой старой худой кобылой, жующей молодую травку. «Меняю вещи! Подходите! Меняю старые вещи!».
   - Ленка, у тебя есть старые вещи? — слабеющим голосом спрашиваю я, с тайной надеждой взирая на горку не надутых ещё разноцветных шариков.
   - Не-а, зато в огороде у дяди Миши валяются ненужные резиновые сапоги.
   - Ты уверена, что он их не носит?
   - Точно уверена. Были бы нужные – дома бы лежали.
   Надо проверить. Мы идём в соседний подъезд.
   - Дядя Миша куда-то пропал, – огорченно вздыхаю я после длительного долбления ногой в закрытую дверь.
   - Надо спешить, старьёвщик уедет! – зудит Ленка.
   Незамеченными, продираясь сквозь колючий крыжовник, мы лезем через дырку в заборе в огород. Ну, вот и сапоги; тяжеленные, болотные. Мне немного не по себе: ведь взрослые учили не трогать чужое. Но старьевщик сейчас уедет, и я не успею обменять эти ненужные дяде Мише сапоги на подарок для мамы – красный заветный шарик! Мы ужасно спешим, хотя и очень устали.
   Дети, это точно ваше? – недоверчиво спрашивает старик.
   - Наше, -- честно глядя в его узкие щёлки глаз, дружно врем мы. И вот, наконец, у меня в руках красный огромный воздушный шар. Он нетерпеливо рвётся в синее праздничное небо! Я несусь по посыпанной гравием дорожке, крепко держа его за нитку. Шарик летит за мной как верный друг. Воздушное чудо для мамы… И тут, я спотыкаюсь о камень... Раздается хлопок!… Я чувствую сильную боль в коленке. На белоснежных колготах огромная дыра с алой каемкой. А где же мой шарик?
   Вместо чудесного волшебства в ободранном грязном кулачке нитка и остаток красной резинки… Я уже не ощущаю боль в колене, вскакиваю с дороги и бегу… Я забываю, есть ли у меня дом… Я снова падаю, и уже не могу подняться с земли от слёз, бессилия и обиды.
   Дома мама долго ругает меня за разорванные колготки и грязное платье. А дяде Мише повезло – он успел забрать сапоги у старьевщика, и может, поэтому нас не выдал?…

   Плоский серый камушек-галька.... Отшлифован феодосийским морем, в нём образовалась дыра, и если посмортеть сквозь неё, желание обязательно сбудется...

   У моей бабушки был старший брат. Звали его Ростислав. Он был высокий, худой и казался очень мудрым в отличие от сестры – небольшого роста, полненькой и смешливой. Мы с бабушкой – мамой, и моим дедом-папой жили в Москве, а дядя Слава, родом из жаркой Феодосии, каким-то для меня и сейчас загадочным образом, сразу после войны очутился в городе Кирове.

   Помню, он работал на заводе начальником, но любил сельское хозяйство, и разводил кроликов во дворе собственного двухэтажного дома. А ещё у него был огромный лохматый сторожевой пёс и ручной ворон Яшка, такой вредный и кусачий, что запомнился мне на всю жизнь. Мне было лет семь, когда однажды летом, мы приехали в Киров. Вот там-то я и познакомилась со своими родственниками: с тётей -- Татьяной Яновной и её дочерью Лорой, а так же со своими двоюродными сёстрами -- Ирой и Светкой.

   С Иркой мы сразу подружились, поскольку обе были примерно одного возраста, да и характером оказались похожи -- шустрые, шпанистые, непоседливые. А Света была младше, и брать с собой играть эту плаксу и ябеду было не интересно. Тем более, что игры у нас придумывались экстремальные, за которые родители по головке не погладят, а всыпят «по первое число» если узнают.
   Например: мы прыгали с крыши высоченного сарая в стог сена, ведь классно, если дух захватывает от ужаса когда летишь с высоты, лазили по деревьям, объедаясь иргой, от которой рот был чёрен и болел живот. Читали в шалаше, построенном нами из старых досок, очень страшную книгу «про Щелкунчика и Царя крыс». А ночью нам снились одни и те же сны о том, что этот Царь съел наших мам. Знать про всё это Светке было нельзя, она ещё маленькая… и противная. Мы же, ходили на рыбалку. Оторвав доски от забора и привязав к ним на бельевую верёвку крючки, согнутые из гвоздей, имея в запасе белый хлеб, мы гордо шли на пруд, и, закинув удочки, торчали у воды полдня, недоумевая: « Почему все над нами смеются, а рыба не клюёт даже на огромный ломоть». Почему?

   За дыру в заборе дядя Слава ругать нас не стал, он был заядлым рыбаком, только спросил: «Девоньки мои, а кто же это придумал?» Пришлось мне сознаться, что я.

   Дядя Слава со всем своим семейством приезжал к нам в Москву. Он привозил маме белые кроличьи шкурки и мясо, а мне - варенье из ирги. Я говорила:
   « Спасибо за сладкое, дядечка Слава» и хихикала. Увы, он так и не узнает, почему я вечно улыбалась, глядя на него. Меня всегда поражали дяди Славины уши. Таких здоровенных ушей я не видела ни у кого из людей и предполагала, что у дяди они выросли не случайно, а потому что он любил кроликов.

   Медный колчедан. Чем-то похожий на золото, но только тусклый, словно стремящийся слиться с простым народом, жаждущий в тигель.

   Папа Маноль часто вспоминает про свою маму, которую любил и очень уважал. Звали её Мария. Дома он вечно что-то делает: строгает или точит в своей мастерской, расположенной в тесном коридоре и громко рассказывает мне о ней на ломаном русском языке, немного щурясь от дыма папиросы с крепчайшей махоркой, прилипшей к широкой нижней губе.
   - Марррия, одна совсем, воспитывала шестерых мой сестра. Седьмой, самым последним в семья я ррродился, и в нашей маленький городка меня называли Ne;o: так назовут всех малыша в Испании, пока они не начнут ходить в школа. Отец мой уехал на заработка в Америка, да так и пропал там. В четыре года мать посадила меня на лошадь, хлестнула что было сила кнута, и крикнула вслед: «Держись, Маноло!» Вот и держусь с той поры в седло», – смеётся отец, сверкая белоснежными крепкими зубами, как-то неестественно выделяющимися на смуглом морщинистом лице. Его черные глаза блестят детским лукавством. Я обнимаю его за шею, вися на ней, ерошу кудрявые, седые волосы, и спрашиваю: «А дальше что было? Пап, ну скажи, ты упал?»
   - Нет, Голубка, я же говорю, держусь. Вот так!
   Он хватает меня и легко подбрасывает к потолку.
   Ещё, папа рассказывает: про то, как юнгой лазил босиком по реям парусного фрегата, про то, как подошвы ног, ладони рук грубеют до такой степени, что уже не чувствуешь боли от тросов и канатов, про то, как засыпал под звёздным небом и солёными ветрами в качающейся люльке на самой верхушке мачты. И про то, как учил свою жену и сына Женю испанскому, а они его русскому – вот так и общались.
   - Па-ап, а как по-испански картошка, а книга…? – спрашиваю я года в четыре, мечтая стать настоящей испанкой и уехать в таинственный волшебный город эль Ферроль.
   - Патата, а книга – либро, а зачем тебе? – смеясь, отвечает папа, он не хочет, чтобы я знала испанский. Он уверен – этот язык не может мне пригодиться, но догадывается про мою несбыточную мечту и удивляется моей хитрости. Папа считает, что нам нечего делать в Испании – там буржуи, а коммунисты построят Светлое Будущее, в которое он свято верил.
   Это сейчас я понимаю, как трудно ему было морально, конечно же, он тосковал по сёстрам, по Испании, но вся его жизнь и здоровье была отдана этой, неблагодарной, на мой взгляд, родине. Я до сих пор слышу голос моего принципиального отца.
   Хорошо говорить по-русски папа стал только после учебы в Ленинградском Краснознаменном Военно-инженерном училище имени Жданова – это было уже второе его военное училище. Первое он окончил в Испании, выучившись на офицера, а после служил в Главном Штабе Эскадры!
   - В тридцать седьмой я был командирован в СССР на Испанский Военный транспортный теплоход «Агустин» в город Одесса, а после я был в Феодосия, где встретил Леру. В тридцать девятый я остался в Россия насовсем и пошёл работать учеником токаря на завод.
   Пройдя через гражданскую войну в Испании 1937 года, и Великую Отечественную, имея ордена и медали, папа остался всего лишь лейтенантом запаса. Он тщательно скрывал свою боль. Папа пошел воевать добровольцем в Красную Армию, в Отряд Особого Назначения при Обороне Кавказа, хотя мог бы отсидеться в тылу – он же иностранец.
   Папа не был ранен на фронте, а в мирное время дважды попадал на карьере под взрыв. Оба раза он закрывал собой разгильдяев-подрывников. И полагал, что в последний, его спас партбилет, лежавший в нагрудном кармане рубашки задержавший в двух миллиметрах от сердца осколок, отрикошетивший от сводов шахты. Папу контузило, и он плохо слышал, ему перебило позвоночник и левую руку, а он – «левшак», так смешно себя называл. Дед научился здоровой правой рукой перешивать костюмы моего папы Жени, который в то время занимал в Москве немалый пост – не пропадать же добру! Когда он шил, то просил меня подобрать нитки под цвет материала. Папа с рождения был дальтоником, что не помешало ему пройти медкомиссию с проверкой цветового зрения. Выучил для ГАИ каким-то образом изохроматические таблицы. Как говорится: «Для пользы дела».

   Мне лет десять. Мы уже пять лет живём в московской, тесной квартирке в «Кузьминках». В перешитом костюме, в защитного цвета рубашке из «Военторга», в галстуке и чёрном берете, тщательно выстиранном и высушенном на специально придуманном круге из толстой негнущейся проволоки, и начищенных до зеркального блеска поношенных ботинках – «морской флот Испания – Россия» – шагает на работу в ЖЭК, по привычке отдавая честь:
   – Салют!
   – Родейро!.. Салют! – отвечают встретившиеся на пути знакомые и друзья.
   Только мне папа показывает, как надо правильно «заныкивать» от мамы мизерную тогдашнюю зарплату, зная, что не выдам. Не всю, конечно, рублей, эдак, с десять-двадцать в месяц: в записную книжку со специально приклеенным кармашком. Еще небольшой кармашек был пришит к поясу внутренней стороны брюк...
   На скопленные деньги папа покупал гостинцы. Подарки на праздники дарил нам с мамой со «значением», что-нибудь полезное. Мне раз – часы, а обычно – книги, маме – вечно туфли, мягкие, кожаные – у нее болели ноги... А я рисовала, как по спецзаказу, праздничные картинки, уж очень они ему нравились.
   Наш диалог с папой продолжается.
   - У человека должен присутствие чувство долга! И если он считается себя гражданина, то обязан защитить та страна, в которой он находится! Нельзя остаться дезертиром, если кругом война!
   - А как же мама, дети, тебя же могли фашисты убить? – упрямо спрашиваю его.
   - Леричку, дочь и сына я не оставил. Я следовал за эшелоном повсюду, как только возможно. В разные города побывал: Ростов, Орджоникидзе, Алма-Ата, там малышку-Анхелу похоронили. А после война – учёба на горняка в Ленинград, работа в Москва и на «Спартак».
   - Папа! А почему ты выбрал поселок, а не город? – удивляюсь.
   - Так послали, – хмурился отец. Он отлично знал, что мама Лера всегда хотела жить в Москве, но он не мог вот так просто взять и бросить завод. Он начальник карьера и его уважают. Но ради своей Лерочки – боготворимой и обожаемой, мы все же уехали со «Спартака».
   Такой у меня был папа: прямолинейный, героический и, в то же время, очень чуткий и романтичный. Характером я на него очень похожа.

   Ха, странный камушек. Бирюза что ли? Ой, рассыпался.

   Помню себя четырнадцатилетней московской девчонкой, которую папа Маноль учил драться с сорванцами, показывая «морские приёмчики».
   Признаюсь, я успешно их использовала и учила девчонок-рёв нашего шпанистого кузьминского двора биться «до последней капли крови». Мама Лера от этого была в ужасе и говорила, что девочкам не полагается драться, а нужно уметь вязать, вышивать и хорошо готовить, как умеет это она.
   Мама Валя наоборот, поддерживала мнение папы Маноля. Папа Женя придерживался мнения мамы Леры, и все вечно спорили об этом на кухне за чаем, когда «младшие» мои родители приезжали к «старшим» в гости по выходным на пирожки с капустой. А у меня было своё мнение на этот счёт: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

   Отчётливо вижу себя восемнадцатилетней барышней, мечтающей о принце на белом коне. Дед учил меня, что прежде чем выходить замуж, надо переспать с любимым, чтобы лучше узнать друг-друга. И это в стране, где секса не было, представляете? А ещё он говорил, что мой возлюбленный должен быть ответственным и надёжным. И – работать.
   - Вот я в десять лет был уже помощником каменщика в Испании, помогал брату своего отца. В семнадцать лет ходил на морских судах «Наутилус» и «Галатея», а деньги посылал матери. Поняла, Голубка моя?
   - Да, папочка, он будет похож на тебя. Ну что ты смеёшься. Вот увидишь!

   А вот и жемчужина, белая и беззаботная, привыкшая к ласке теплой морской волны.

   С мамой Валей мы ездили в отпуск на подмосковную дачу деда Яши в Барыбино, или к друзьям в Прибалтику. Она отпускала меня гулять допоздна, чему я была несказанно рада. И, по-моему, нарочно рассказывала о своих воздыхателях, о любимых, о мужьях своих подружек, о любовниках и любовницах друзей подружек. Почему-то доверяла все свои сокровенные тайны, может от внутреннего одиночества, несмотря на свою общительную натуру.

   ...Часто по вечерам, мама рассказывала мне, своей маленькой дочурке о приключениях, которые происходили с ней, в её юные годы. Я, словно кожей, впитывала эти истории, зажав от удивления раскрытый рот ладошкой. Сидела на расстеленной кровати, и молча кивала головой в такт её слов.

   Вот одна история, которая поразила хрупкое воображение, и навсегда оставила след в моей памяти.

   Был 1947 год. Маме исполнилось всего 8 лет. Дом, где она жила с родителями находился в самом центре Москвы на улице Миусской. Каждый день маленькая мама ходила гулять в самый обычный послевоенный двор, и дружила с самыми обычными послевоенными шкетами, вечно голодными, но по-детски веселыми и беззаботными.
   Да, голодно было тогда. Доступное лакомство для детворы -- это сушенные груши для компота, скрюченные и очень жёсткие от долгого лежания на прилавке соседнего магазинчика, которые никто из взрослых не брал, поскольку, они были совсем не дешёвые.
   От этих груш у мамы вечно болел живот, но все ребята, которые сумели каким-то образом купить вкусность, были чрезвычайно горды, и хвастались друг перед дружкой, смачно жуя чёрные высохшие дульки. Это тебе не нынешний ММденс, «Сникерс», «Марс» или Чупа-чупс.

   Но однажды случилось чудо! Ранним утром, огромный грузовик привёз и с ужасным грохотом свалил прямо в мамином дворе гору деревянных бочек и уехал. Разбуженные жители близлежащих домов вышли посмотреть: что же случилось?!
   Бочки были не пустые, как вначале показалось. Они были со сгущенным молоком!
   Реки сладкой, белой сгущенки потекли вдоль мостовой в июньскую пыль и мятый тополиный пух. Ошарашенный народ стоял и молча смотрел на это белоснежное чудо. Послевоенные голодные люди не стесняясь друг друга не могли сдержать слёз, видя как молочные ручейки быстро становятся серыми, черными и высыхают, как сушеные груши.

   Не растерялся лишь пятилетний Голый Колька! Он всегда ходил голышом, давно ни кого не смущаясь, поскольку родителям не на что было купить ему штаны.

   Колька тихо вылез из песочницы, взял свою зелёную лопатку для песка, нырнул в бочку, которая лежала на боку, и принялся деловито и бережно соскабливать с деревянных стенок толстенный засахаренный жёлтый слой сгущенки в своё ведёрко. Не обращая внимания на жужжащих ос и мух, облепивших его истощенное, костлявое тельце.
   Глядя на него народ оживился. Ведь бочек было полным-полно!

   Рубин, хранящий и направляющий. Нежно сияющий в перстне.

   Мама Лера меня не отпускала ни на шаг, как наседка цыпленка. Она научилась делать мне лечебный массаж и заставляла каждый день заниматься специальной гимнастикой и пить разные настои из целебных трав (не доверяла врачам). И, наверное, только благодаря её усилиям я ещё жива. В меня она вложила всю свою жизнь!

   Мне девятнадцать лет. В доме на «Соколе» всегда многолюдно: мой дед Яков, отец мамы Вали и его жена Антонина обожают шумные весёлые компании друзей и родных. Мы часто приезжаем к ним с моим папой Манолем и мамой Лерой. Много у меня мам и пап! Все завидуют и говорят: «Богатая ты, Юлька! Счастливая».
   Да, я счастливая. И хотя никого уже и не осталось – в моей памяти все живы.

   Малахит - сочетание зеленого и черного. Часы в отделке из этого камня и подставка для ручек изящно смотрятся на рабочем столе.

   Дед Яша был не только начальником. Элегантный и важный с виду, он обожал кривляться и пародировать комика советского кинематографа Игоря Ильинского. У меня остался целый альбом с его «фото-пробами». Он – хохмач и поэт. Это в него я пишу стихи. Друзья у него, соответственно, – поэты. Папа Женя тоже не просто начальник: внешне похожий на актёра Юрия Яковлева, он – грустный талантливый музыкант. Его легко приняли в Музыкальное Училище имени Гнесиных, но папа Маноль отговорил и заставил учиться на строителя. Он дружил в основном с актёрами и джазистами. Мама Валя – цветущая, утонченная. Она хорошо рисовала и всегда считала меня гениальной. Именно поэтому, я и стала художницей.

   Кошачий глаз – нежный, утонченный, всеми любимый, но не столь ценимый, чем его собратья-камни, постоянно плачущий своей хозяйке Луне.

   Ни одна вечеринка не обходилась без Генделя. Любимчика всей семьи Валерия Гендельштейна, внебрачного внука Леонида Утёсова. Сына дочери знаменитого актёра, красавицы Эдит Утёсовой и не менее выдающегося кинорежиссёра Альберта Гендельштейна. С Валерой мама Валя и папа Женя вместе учились в Строительном техникуме, где и познакомились, ещё до того как поступили в институт. Мама рассказывала: «Он выглядел стилягой, в лаковых туфлях с узкими мысами и все на него за это презрительно фыркали – воображала! А я сразу влюбилась в Генделя за то, что он получил в первый же день пять двоек, а потом подошёл ко мне, молча поднял ногу и гордо показал оторванную подметку у начищенных сверкающих башмаков.
   Валера трезвонил в дверь, не отпуская кнопку звонка пока кто-нибудь, наконец, не вставал из-за стола, чтобы открыть гостю. Все хохотали и орали: «Ахтунг!... Ахтунг!…В воздухе Покрышкин!». И каждый раз он ужасно обижался на этот «Ахтунг».
   Раньше я думала, что он дулся из-за сравнения его с великим лётчиком.
   А теперь понимаю: он не был признан, ни свои дедом Леонидом Осиповичем Утёсовым, донашивая его дорогие вещи, ни своим отцом на которого внешне был очень похож.
   Альберт Гендельштейн считался одним из самых красивых мужчин столицы. Многие кинематографисты завидовали его таланту. Каждое появление его с женой Эдит обсуждалось в прессе и в советском «светском обществе». Успех режиссёру принёс документальный фильм, снятый в годы Великой Отечественной Войны «Александр Покрышкин». Снимал он и художественные фильмы: «Любовь и ненависть», «Первые крылья», «Лермонтов», «Во глубине сибирских руд...». Созданные Гендельштейном на киностудии «Моснаучфильм», они вошли в золотой фонд научно-популярного кино.

   Маленький камешек – дымчатый кварц.

   Ещё, в квартиру деда Якова, приходила подруга мамы Вали, Ольга Владимировна Ленская, из рода Ленских. Помните у Пушкина в «Евгении Онегине» про Владимира написано:
   «С душою прямо геттингенской, красавец, в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт». Вот и она такая, только в женском обличии. Не знаю, писала ли в юности Ольга стихи (надо будет спросить, когда придет ко мне в гости), но что поклонница Канта – это точно. Помню, что её мама была художницей. А мама Валя про Ольгу мне рассказывала ужасно смешные истории. Например, как она отковыривала плохо выложенную плитку в женском туалете НИИ, где они с мамой работали, и выносила по одной за пазухой через проходную. Целый год, каждый день! И никто не заметил.
   А Ленская выложила этой плиткой ванную комнату для всех жильцов коммуналки, в которой жила.

   И снова разноцветные стеклышки-осколки ёлочной игрушки.

   На вечеринки собиралось очень много народу: мамина тётя Лена – ветеран войны, носившая вместо броши на черном платье медаль «За отвагу» и её муж – дядя Костя, главный озеленитель города Москвы, который без конца хвастался, как красиво цветут яблони на Воробьевых горах; племянник мамы Леры – полковник дядя Витя с женой Татьяной – имевшей докторскую степень по микробиологии в МГУ, и их сыном – будущим консулом России в Чили.
   Помню домашние концерты: папа Женя играл на кларнете, Гендель на трубе, папа Маноль пел «Голубку» по-испански (у него был очень сильный голос), а после на русском, вместе с мамой Лерой: «Ой, Самара, городок, неспокойная я, успокой ты меня!» А потом, устав от пения, дед Маноль и дед Яша неизменно спорили о политике и христианстве. Дед Яша был против коммунистического движения, а дед Маноль – «за!»
   Я сижу и слушаю, как папа Маноль доказывает Якову «о вреде попов».
   «Когда мне было меньше семи лет, я носил короткие штанишки до колен. Такие штанишки носят все мальчики в Испании до школы. Чем старше класс, тем длиннее брючины». Представляю деда: худой, щуплый пацан из нашего двора, в обрезанных штанах. Девчонки смеялись бы над ним!
   «Меня поймал поп, когда я воровал соседские мандарины. Отвел в церковь и поставил голыми коленками на горох», – продолжает дедушка.
   «Ничего себе», – думаю я. Страшный толстый поп, с длинной бородой и в черной рясе, склонился над моим маленьким папой и, сверкая глазами, грозно ревел, размахивая вымоченными розгами: «Негодяй! Ты, почему зелёные яблоки воруешь?!»
   «Маму Марию позвали соседи: «Твоего Мануеля Хесуса наш падре Игнасио на горох поставил». Мария влетела в костёл. Увидела меня и сказала: «Ты чего Игнасио, совсем озверел?! Хесус больше в твою Воскресную школу не придёт!» -- и дала падре пощёчину. И это несмотря на то, что сама была верующей, и ходила каждое воскресное утро в церковь».
   «Папа Маноль правильно делает, что он против попов», – думаю я.
   И вместе с ним смеюсь над дедушкой Яшей.
   – Ну вот, воспитали безбожницу, – сокрушается дед Яша, махая рукой.
   Сам дед Яков знал иврит, но об этом я догадалась только, после его смерти, когда нашла среди оставшихся вещей Сидур, с дарственной надписью его мамы Рейзи.
   Оба моих деда спорили так долго и шумно, что баба Груша каждый раз охала и причитала: «Хорошо, что муж мой Иван и прабабка Рейзя с Ароном не дожили» и качала головой. Ей уже тогда было около ста лет.

   Черная жемчужина – сродни белой, только более редкая, а значит ценная.

   Помню её морщинистое лицо, на котором светились молодостью голубые ясные глаза. Вышивая без очков наволочку на подушку, она рассказывала мне: «Была я кормилицей у барина, трёх деток его выкормила и Вальку – мамку твою, а барин знаешь какой знатный был, лапсердак шитый носил, торф (торт) каждый вечер ему к кофею подавали». От барина у бабы Груши остались: резной ломберный столик (он стоит у меня в спальне вместо тумбочки), две высоченные стойки из красного дерева для цветов и золотая цепочка от карманных часов. Аграфена отпиливала от неё звенья и покупала хлеб. Эта цепочка помогла прабабушкиной семье выжить до революции, пережить все войны и голодные времена, выпавшие на её век.
   Неграмотная, но умная и трудолюбивая она рано вышла замуж и была «характеру крутого и нрава необузданного», лупила своего мужа «мясом по морде» - как она выражалась, если в мясе было слишком много жил и костей, и гнала его снова в магазин менять покупку. Но любил её дед до безумия и всё ей прощал.
   В России самая верная валюта – это самогон, и баба Груша втихаря гнала его, пряча под кроватью кастрюлю с дрожжами и бражкой. Крышка на кастрюле делала так: «Пых-Пых!» Моя малышка мама ужасно боялась этого звука и всё время спрашивала: «Кто так пыхает?» Баба Груша делала страшные глаза и говорила: «Там Дюдюка сердится, вот не будешь слушать меня, он придёт к тебе и напугает». Мама Валя помнила это всю жизнь, смеясь, мне рассказывала, как однажды не выдержала и решила посмотреть на Дюдюку этого и стала звать: «Дюдюка, выходи, Дюдюкаа-а-а-а-а?!» А он не вышел, и мама Валя престала бояться этого «Пых-пых!».
   Выпив рюмочку, баба Груша уходила с «домашнего концерта» пораньше в свою комнату. За ней с трудом вылезая из-под стола, шёл огромный толстый серый кот, правнук того, обидчивого обжоры, любившего меня всё-таки больше детского питания. Его тоже звали Кузя.
   **************************************************************

   Евгений Аронович Минин (российско-израильский писатель и поэт):
   «Ты можешь написать о своей семье, включая бабушку-дедушку?..
   Обо всех и компактно, чтоб было интересно. 18 000 знаков.
   Не подгоняю, и ничего не обещаю, но постараюсь. Только постарайся литературно. Не болей, Джу!!»

   Ох, Женя! Если бы ты знал, как трудно уложить в 18 000 мои воспоминания о детстве, о судьбах столь разнообразных и интересных людей.
   Я очень старалась. Честно. Но всё же не могу не написать последнее, самое больное, уж прости.

   Ой, стекляшка? Как играет свет на её гранях. Нет, это не стекло. Старинный алмаз, как ты сюда затесался? Что ты здесь делаешь? Твоё место не здесь, а в короне Мадрида.

   Однажды, папа Маноль, сажает меня на колени, беременную, с огромным животом, (вся семья думала, будет двойня), шепчет на ушко:
   - Вот в Испанию собираюсь, прислали бумаги: пенсия приличная накопилась. Поеду.
   А я испугалась, зная, что все его друзья испанцы примерно через месяц после поездки умирали. Почему? Родственники говорили – от перемены климата.
   - Пап, может, не надо, пусть сами присылают? – как в детстве ныла я, ероша его седые кудрявые волосы.
   - Нет, поеду, Голубка: подпись моя нужна.
   Когда отец приехал из Испании, мы его просто не узнали: загорелый, в модном джемпере, новых брюках, в дорогих ботинках, он казался каким - то чужим.
   Папа Маноль восторженно рассказывал о том, что у его сестер есть огромный кирпичный особняк, машина – супер! Племянники учатся в престижном университете... И, оказывается, люди там живут не бедно...
   А на следующий день, надевая свой старый выходной костюм, вместо пластинок, наконец, прикрепил медали и ордена. Взяв на руки моего новорожденного сына, сказал: «Хороший человек вырасти должен, береги его, дочка».
   Поехал на «Кузнецкий мост» в «Красный крест» за перечисленной пенсией. А часа через два мне позвонили из милиции и сказали:
   - Умер прямо на эскалаторе по дороге домой.
   Когда его хоронили, мама все плакала и растерянно спрашивала меня, какой костюм отдать, чтобы одели в морге: с пластинками, как он любил, или с медалями.
   -Да какая разница! – вскрикнула я, а после задумалась и ответила: «Мам, с медалями».
   Ведь папа понял, как он жил в России. Да и умер он вовсе не из-за перемены климата...

   Моего отца уважали, любили и знали как очень порядочного человека.
   Прошло уже почти двадцать лет со дня его смерти, а люди нет-нет, а подойдут ко мне во дворе и спросят: «Как дед?»
   Не верится им, как, впрочем, и мне, что его давно уже нет на этом свете.
   Вот и вчера ко мне старушка подошла и спросила:
   - Вы ведь, дочь Родейро?!.. Хороший был человек...
   Значит – помнят!

   Не хочу выметать из своей жизни эти осколки: камушки, стеклышки – мои бесценные воспоминания. Я бережно собрала и положила их в свою заветную шкатулку, чтобы каждая крупица этой хрупкой ёлочной игрушки, такой же хрупкой как сама жизнь, хранилась в моем сердце.
   Я дарю её тебе, мой сын.
   Ты сложишь их в мозаику, но картинка получится иной. На то и калейдоскоп.

   Ежемесячная газета "ИНФОРМПРОСТРАНСТВО" АНТОЛОГИЯ ЖИВОГО СЛОВА

   Copyright © 2008

   http://www.informprostranstvo.ru/N06_2008/korni.html

   "ЕВРЕЙСКОЕ СЛОВО"
   №07(425) 5769/2009
   24 февраля — 2 марта

   http://juliyacoronelli.livejournal.com/195929.html