Отбросивши козни
и доводы куцые,
в поэзии вижди
слог
литой…
Маяковский!
Вы – первый
поэт
революции,
ныне ославленной
и прóклятой.
Сейчас,
спустя столько лет,
не мне судить
об оном
времени.
У меня на то
полномочий нет –
другие мысли
льнут
из-под темени.
Мёртвые Ваши
смолкли уста,
правду из книг
вымани.
Суть дела довольно
смешна
и проста:
споры вокруг
Вашего
имени.
Огонь всё сильней –
то любовно,
то злобно,
пожар такой,
что и Вы
не потушите.
Хотите,
я Вам
расскажу
всё подробно.
Слушайте!
«Вы ушли,
как говорится,
в мир иной,
пулей в конце
поставив точку».
Честно скажем:
пример дурной,
да не выбросишь
из песни
строчку.
И не выбросишь
из истории
дня.
Слагаются в летопись
времени
крохи.
А Ваши стихи,
гремя
и звеня,
ушли в историю
нашей эпохи.
Книжек Ваших
за рядом –
ряд,
кого ими теперь
отоваривать?
О Вас говорили
и сейчас говорят,
и долго будут
ещё говаривать.
Но нынче другие
книги
в ходу,
другие поэты
в моде.
А мы-то знаем:
в двадцатом году
Вы – первый поэт
в народе!
Вы сами взошли
на свой постамент
«Левым маршем»,
шагом саженьим.
Сейчас же –
простите –
не тот
момент,
люди не те
и читать Вас
лень им.
Нет,
публика нынче
совсем уж не та,
её пугает
Ваш яростный рык.
Людям страшно:
у Вас изо рта
«шевелит ногами
непрожёванный крик».
Жаль, не успели
его прожевать,
видать,
торопились
очень.
Он так и остался
во рту проживать –
скукожен
и чуть
скособочен.
Ещё и смеётся
нахальный уродец, –
упаси Боже,
такой вот
вселится! –
Сбросить
паршивца бы
в глотки
колодец
да кто подойти
осмелится.
Вершинится грудой
Поэт-Голиаф –
где такое ещё
можно видывать? –
Царь Пётр бы,
не то чтобы князь или граф,
ей-богу,
Вам мог
позавидовать.
По Сеньке и шапка! –
высок пьедестал –
Влезь, огляди мир!
Столько стоять –
ужель не устал? –
Слазьте-ка к нам, Владимир!
Да выплюньте ж Вы
того – изо рта,
непрошенного
урода.
Посидели б в кафе
у речного портá –
там нету почти
народа.
Выпили б,
скажем,
три или две
чашки цейлонского чая.
Размяли бы ноги,
пройдясь по Москве,
влюблённые пары
встречая.
Явились пророком бы
или волхвом –
в новом,
так сказать,
имидже…
Людьми Вы восславлены,
ну а потом –
Вы и оплаканы
ими же.
Смерть Ваша
для нас
совсем не загадка –
Ха! –
Любовная лодка разбилась о быт!
Остались стихи,
перо и тетрадка
и сплетни,
от коих
болит
и знобит.
Дескать,
любил оружие.
Да!
Как же – «товарищ Маузер».
Нажать на курок –
не большая беда,
утоп лучше б где-то
в Яузе.
А то
подумаешь
смерть,
с кольта,
мол,
выстрел дал.
О смерти такой
не стоит жалеть,
смерть хороша,
когда выстрадал!..
– Научного требуем
о поэте доклада! –
От фактов
не убежать! –
Ведь сам же писал:
мол, не выпью яда
и курок не смогу над виском нажать…
Вьются и ширятся
сплетни и сплетенки,
злобно куражится
публика дикая.
Солдат-недоучка ль,
кухарка в переднике
Стихи о паспорте
читают хихикая…
Нет,
сейчас мы другие –
видели б сами.
Границы раскрыты,
как двери в дому.
А коммунисты
молятся в храме
и дела к поэтам
нет никому.
В каньоны проспектов,
в ущелья проулков
ползёт иностранец
смел и неистов.
А у ног Ваших
грудятся
шумно
и гулко
запечатлеться
толпы
туристов.
– Огромный какой!
Не вместится в кадре, –
скривился в досаде
фотограф-циклоп, –
Эй, Маяковский!
Что же в театре
не ставятся больше
«Баня» и «Клоп»?..
На Вас пялятся,
чтоб лицезреть
Датский посол
и крестьянин тамбовский:
«Смотрите!
Да это же ведь
сам
Маяковский!»
В манто дорогом
моды прошлого века
эмигрантка-старуха
гнусавит сквозь сон:
– Я, дескать,
знала
сего
человека,
он в меня в молодости
был
влюблён.
Статный такой же,
упрямый и рыжий,
вовсе не облако,
хоть и в штанах.
Мы с ним встречались
однажды в Париже
в тех приснопамятных
мне
временах.
И даже бывший
партийный
работник,
в риторике слишком уж
поднаторев,
к словам и речам
великий охотник
витийствовал тут же,
у ног Ваших сев:
– Подумаешь глыба,
бронзовый слиток,
место для встреч
влюблённых и праздных.
Поэтов у нас
огромный избыток,
сколько их нынче
«хороших и разных»?
Патлатый студент
с гитарой
и водкой,
от которых и телу,
и мозгам
горячо,
проходя мимо
шаткой
походкой,
оскалился нагло
через плечо:
– Какую ж платить
нам
ещé цену
за такую жизнь
и неверие Иисусу?
Эй, кто-нибудь!
Влепите ему
пощё-чину
За «Пощёчину общественному вкусу»!..
– Сволочи!
Не трожьте поэта!
Он не чета вам –
с рублём и рулём! –
орал фронтовик
и грозно при этом
выпячивал грудь
и махал костылём…
Как можно такое
терпеть столько лет,
храня на лице
признательность?
Эх, Маяковский!
Вы давно не поэт,
Вы –
до-сто-при-ме-ча-тель-ность!
Товарищ Маяковский!
Не лучше ль, чтоб Вы,
ругань и споры идут пока там,
Сошли и сказали:
– Довольно молвы!
Я сам себе был
судьёй с адвокатом.
И палачом!
И свой приговор
я исполнил сам,
аккуратней как можно.
Так что,
прошу,
не мелите,
мол,
вздор –
мне от вас
тошно!
1993
