Мне очень хочется задать все эти вопросы женщине в белом халате, но губы и язык словно одеревенели. Вместо слов из меня выходят какие-то хрипы и сипы, и все мои попытки преобразовать их в членораздельную речь оказываются напрасными. К тому же и женщина куда-то исчезла. А может, ее вообще не было? Может, она мне просто привиделась? Чтобы рассеять свои сомнения, поворачиваю голову в одну, в другую сторону, и это неожиданно причиняет мне неимоверную боль, которая, начинаясь с затылка, большими, широкими кругами расходится по темени. Круги постепенно сужаются, давят на лоб, на виски. Возможно, это происходит еще и оттого, что верхнюю часть моей головы (я только теперь это понимаю) плотно облегают намотанные в несколько слоев бинты. Такое впечатление, что на меня одели железный обруч на зажимах, и чьи-то невидимые руки, протянувшись из-за спины, закручивают их все сильнее и сильнее. Когда терпеть дальше уже нет никакой силы и кажется, что в следующую секунду моя голова лопнет, словно грецкий орех, я снова проваливаюсь в темноту…
… - Ну, ты чо, ты совсем долбанутый, да?! Кто тебя просил бить со всей дури?!
- Да я, вроде, не сильно…
- И это ты называешь «не сильно»?! Посмотри, ты ему всю башку, на фиг, проломил! Ты его убил, понимаешь?!
- Так чо, может, «скорую» вызвать?
- А может, еще и ментовку вдобавок?! Ну, ты, блин, даешь! Я вообще с тебя шизею!
- Так чо делать-то?
- А сам ты не врубаешься?! Когти рвать, да поживее! Это, между прочим, всех касается! Ну, чего вы стоите?! Давай, по-быстрому, врассыпную! И не вздумайте никому болтать про это!..
- Само собой, «Маэстро»! Но, может… это… сначала его немного пошманать?
- Ну, пошманай, раз так хочется! Только мигом!
Я вижу, как темная фигура - это, кажется, Славик - быстро приседает возле лежащего. Слышен шорох обшариваемых в спешке карманов и - через секунду - его восторженный возглас:
- О, гляди, мобила! Совсем еще новенький!
- Ну-ка, дай посмотреть! «Nocia»? Хорошая трубка! Считай, что тебе повезло! Только симку не забудь выкинуть!..
- Конечно, не дурак!
- Ну, все, пацаны, ходу!
Столпившиеся посреди дорожки силуэты медленно и как-то неуверенно начинают расползаться в стороны, поочередно ныряя в темноту. Одним из последних сваливает «Маэстро», еще раз для острастки сверкнув в темноте стеклами своих узеньких очочков. Он тащит за собой «Громилу», осторожно, как инвалида, поддерживая под локоть, а тот, шкандыляя следом на заплетающихся ногах, все пытается оглянуться, смешно выворачивая шею.
Кто-то (кажется, Витеха) кладет мне руку на плечо:
- Ну, что стоишь? Пошли!
Но я все никак не могу отвести глаз от распластанной на дороге фигуры. Человек лежит на боку, как-то нелепо подогнув под себя левую руку, а правую, на которой покоится его голова, далеко отбросив в сторону. Если бы не эта неудобная поза и не странная, какая-то неестественная неподвижность тела, можно подумать, что он просто уснул. Но нет, это не обычный сон. Подойдя ближе, я замечаю большую черную лужу, растекшуюся у самого его лица, и мне вдруг становится страшно.
- Пойдем! Чего ты? - слышу я над ухом все тот же взволнованный голос, но вместо этого делаю еще один шаг к нокаутированному, низко склоняюсь над ним. И тут же с ужасом отшатываюсь. В ЛЕЖАЩЕМ НА ДОРОЖКЕ ЧЕЛОВЕКЕ Я ВНЕЗАПНО УЗНАЮ СЕБЯ!
Я не знаю, сон это или, может, воспоминание из недалекого прошлого, но последние несколько часов (дней? недель?), стоит мне только закрыть глаза, как все та же набившая оскомину картинка снова и снова всплывает передо мной, словно эпизод какого-то старого любительского фильма, снятого к тому же крайне неумело, прыгающей камерой, на отвратительного качества пленке. Изображение скачет, двоится, теряет резкость, часто не попадая в фокус, и ужасно действует на нервы… Чтобы избавиться от этого навязчивого видения я, хоть и с трудом, вновь пытаюсь открыть глаза…
…и вновь вижу над собой склонившееся лицо все той же медсестры. На этот раз рядом с ней еще одно, незнакомое мне лицо - мужчины с очень крупным, похожим на перезревший банан, носом и маленьким жестким ртом, напоминающим прорезь почтового ящика. Этой самой прорезью мужчина, кажется, пытается мне что-то сказать, но слов совершенно нельзя разобрать - вместо этого мне слышится какой-то неясный, давящий на уши гул, словно где-то рядом на всю мощность включили пылесос. Но я и без слов понимаю, что мужчина этот, по-видимому, врач, пытающийся выяснить, как я себя чувствую. Об этом нетрудно догадаться по тем пугливо-подобострастным взглядам, которые бросает на него женщина, а также по его безупречно-белому, сидящему как с иголочки, халату.
Наконец, окончательно убедившись в том, что я все равно его не услышу (а если б даже и услышал, то вряд ли бы смог ответить), мужчина недовольно морщится и, отдав какое-то короткое распоряжение медсестре, исчезает из поля моего зрения. Следом за ним, почти в ту же самую минуту, исчезает и лицо женщины в белом чепце.
Я снова остаюсь один. Осторожно, чтобы не причинить себе боли, поворачиваю голову. Вижу над собой все ту же трубку от капельницы, раскачивающуюся на фоне большого, почти во всю стену окна. В прошлый раз я его не заметил - наверно, оттого что оно было плотно зашторено. Но теперь занавески раздвинуты, и в палату мощным потоком льется дневной свет, разбегается яркими бликами по кафелю стен, выбивает искры из застекленной части двери.
В комнате никого нет, поэтому все внимание я сосредотачиваю на этом самом окне, вернее, на том, что происходит по другую его сторону. Кровать, на которой я лежу, судя по всему, довольно высокая: со своего места мне хорошо видно часть железного подоконника и чуть ниже верх каменного забора, по которому важно разгуливает какая-то птица. Не торопясь, вперевалку, идет сперва в одну сторону, потом медленно разворачивается и также неспешно возвращается на прежнее место, снова разворачивается, снова возвращается. Словно часовой на посту.
От делать нечего внимательно вглядываюсь в эту птицу и вдруг к своему немалому удивлению узнаю в ней давнего моего знакомца - крупного белогрудого голубя, уже не раз прилетавшего к окну моей конторы. Господи, что он-то здесь делает?! Это кажется настолько невероятным, что я несколько раз смаргиваю, пытаясь прогнать из глаз это явно пригрезившееся видение. Однако, вместо того чтобы исчезнуть, голубь вдруг прекращает свое бессмысленное хождение туда-сюда и, остановившись на самой середине забора, разворачивается в сторону окна и так же как в тот, самый первый раз, смотрит на меня долгим неподвижным взглядом, отчего я вновь ощущаю кожей неприятный, какой-то неземной холодок, волной пробегающий по спине. Словно уличенный в чем-то очень неприличном, поскорей откидываюсь на подушку и закрываю глаза…
И вот я опять в чьем-то чужом теле. Видимо, той самой медсестры, что давеча пялилась на меня во все глаза. А теперь твердой, уверенной походкой она идет по длинному больничному коридору… Ой, то есть, это уже не ОНА, а я иду по коридору…
Взгляд привычно скользит по сторонам. Крашенные голубой краской стены увешаны громоздкими стендами и большими разноцветными плакатами на медицинскую тему. Высокие двери палат. Некоторые из них распахнуты настежь, выставляя на всеобщее обозрение все те же старомодные железные койки с лежащими, иногда сидящими на них больными.
Мимо то и дело пробегают медсестры в желтых и голубых спецовках с железными судками в руках, над которыми клубятся облачка формалинового пара, иногда проходят врачи, с озабоченностью на лицах листающие какие-то папки.
У стены на лавочке старуха из третьей палаты - в длинном заношенном халате, с собранными на коленях худыми морщинистыми руками, тупо уставившаяся прямо перед собой пустым, ничего не выражающим взглядом.
- Зачем встала, Матвеевна? Тебе лежать надо. Ну-ка быстро в кровать!
Матвеевна поднимает на меня слезящиеся щелочки глаз, говорит неожиданно густым недовольным голосом:
- Да сколько же можно лежать! У меня уже спину ломит! - и совсем другим, тихим, просительным тоном: - Сестричка, обед скоро будет?
- Скоро-скоро. Через полчаса.
Старуха кряхтит, недовольно шамкает губами, видимо, собирается сказать что-то еще, не совсем для меня приятное, но я поскорей прохожу мимо. Некогда мне тут с тобой лясы точить! У меня другие больные на очереди. Надо еще в пятую, к тяжелым, заглянуть: у них сейчас по расписанию прием лекарств. А потом к этому доходяге, Акимычу, из десятой - давление проверить.
Возле кардиологии меня неожиданно останавливает молоденькая медсестра Любочка. Мордашка смазливенькая, как у куколки, и фигурка ладненькая. Ей бы на подиум или в театральный, а не утки за больными таскать. И что их всех так тянет в больницу!
- Валентина Сергеевна, можно вас на минутку!
- Ну, говори, только быстрей! - по насупленным бровкам и оттопыренной нижней губке Любочки вижу, что она опять чем-то недовольна. Ох, как же они мне все надоели со своими проблемами!
- Валентина Сергеевна, я в восьмую больше не пойду! Там этот, бородатый… ну, который с гипертонией, опять за попу меня пытался ущипнуть.
- А ты бы халатик еще покороче одела да глазки ему почаще строила, он бы тебя не только за попу… он бы тебя вообще в кровать затащил!
- Да не строила я ему никакие глазки! Честное слово, не строила!
- Ладно, не оправдывайся! Знаю я вас… Но форму все равно надо будет сменить. Сейчас в халатах уже никто не ходит. Даже такие вертихвостки, как ты.
- Ой, не нравится мне эта новая форма! Она на мне как мешок сидит!
- Купи другую, по размеру. А ты как хотела! Чтоб тебя за попу не щипали, надо ее чем-нибудь понадежней прикрывать, а не этими своими колготками цветастыми!
- Ну, Валентина Сергеевна!
- Ладно, не ной! Я поговорю с твоим гипертоником. Можешь не волноваться, больше он к тебе не притронется!
- Ой, Валентина Сергеевна, спасибо вам большое! - Любочка от радости хлопает в ладоши, даже пытается меня обнять, но я ее быстро осаживаю. Не люблю я этого панибратства с младшим персоналом! Этим девочкам только покажи слабину, они тебе тут же на голову сядут. И оглянуться не успеешь!
Проводив юркнувшую в двери ближайшей палаты Любочку слегка осуждающим взглядом, продолжаю свой путь по коридору. Да, что там говорить, с этими ходячими одни неприятности. Один девочек за задницы щиплет, другой вон вчера бутылку спирта пытался из ординаторской утащить. Другое дело - тяжелые: лежат себе и лежат, никого не беспокоят… Ой, надо же еще к этому парню в реанимацию заглянуть. Да-а, не повезло бедолаге! Третий день в коме. Кто ж это, интересно, его так шандарахнул? Это ж как надо было постараться! И откуда только берутся такие сволочи!.. Интересно, сколько он после этого пролежал? Говорят, часа два, если не больше. Хорошо, какой-то дядька знакомый его заприметил. Вроде как сосед. А так ищи-свищи, кто он такой есть. Ведь ничегошеньки при нем не нашли. Все забрали, изверги!.. Эх, если б его сразу в больницу доставили, тогда б еще что-то можно было сделать. А так… Боюсь, не протянет он долго. Жалко, конечно! Еще такой молодой…
Снова темнота. Снова провал в памяти. С трудом открываю глаза и вижу над собой заплаканное лицо матери. Она смотрит на меня каким-то отстраненным, совершенно безжизненным взглядом. При этом ее губы беззвучно шевелятся. Похоже, что она читает молитву. Странно! По-моему, моя мама никогда не была особенно набожной, в церковь мы с ней всего-то пару раз и ходили, и не столько для того, чтобы помолиться, сколько полюбоваться убранством храма…
Но вот ее лицо как будто оживает. Видно, по движению век она догадалась, что я на нее смотрю. Мать близко наклоняется к самому моему лицу, и я вижу, как ее брови начинают ползти вверх, а в глазах появляется какое-то испуганно-радостное выражение. Она начинает лихорадочно мять край цветастой блузки, отходит от кровати, тут же снова возвращается, но уже не одна. За ее спиной на несколько секунд появляется озабоченное лицо отца, которое тут же заслоняется другим, уже знакомым мне лицом угрюмого доктора с огромным мясистым носом и прорезью вместо рта. Он снова что-то настойчиво говорит мне, несколько раз терпеливо повторяя одну и ту же фразу, но я не могу разобрать ни слова - в моей голове опять заработал пылесос… нет, уже не пылесос, а целая турбина. Она глушит все звуки в комнате, давит на уши, на голову. В последней попытке хоть что-нибудь понять я во все глаза смотрю на врача, пытаюсь читать по губам, но они у него почти не двигаются. Ну что за дурацкая привычка произносить слова, почти не раскрывая рта! Нет, это невозможно. Это просто НЕ-ВЫ-НО-СИ-МО!
Я снова начинаю проваливаться в темноту. Последнее, что успеваю увидеть, - бледный, с играющими на щеках желваками профиль врача (он что-то громко и отрывисто говорит, обращаясь к стоящим за спиной - наверно, просит их немедленно покинуть палату) и где-то далеко, на заднем плане испуганное лицо матери и ее вздрагивающая у самого горла рука, нервно теребящая край цветастой блузки…
Я не могу понять, что со мной происходит. Нет, наверно, правильней будет сказать: не могу понять, КТО Я. И, самое главное, - ГДЕ ИМЕННО Я СЕЙЧАС НАХОЖУСЬ. В какой момент я пребываю в своем собственном теле, а в какой - в совершенно другом месте. Возможно, в чьей-то чужой оболочке. Или, скорей всего, где-то МЕЖДУ. Между больничной койкой и очередным объектом перевоплощения. Между явью и сном. Между жизнью и смертью.
Это особенно страшное состояние, состояние полной темноты, полной отрешенности, когда ты не вполне уверен, сможешь ли вернуться обратно, а если даже и сможешь, то еще неизвестно, куда… Жуткое, отвратительное чувство!
Самое неприятное - это то, что я полностью утратил власть над собой или, вернее, над тем самым НЕЧТО, что все еще находится внутри меня и творит сейчас все, что ему вздумается. Видимо, от нанесенного удара что-то сдвинулось внутри моей черепной коробки, и от этого перестало функционировать то главное, что позволяло мне совершать мои необычные путешествия из одного тела в другое, оставаясь при этом самим собой.
А теперь мое собственное «я» куда-то исчезло… ну, может, еще не совсем (ведь в какие-то моменты своего теперешнего состояния я способен адекватно оценивать происходящее, вот как, например, сейчас), но, по всей видимости, скоро окончательно исчезнет, поскольку приходит ко мне все реже и реже, иногда всего раз или два в сутки… А может, и того меньше, ведь я совершенно потерял счет времени. Я не знаю, сколько нахожусь здесь, в этой больнице - три дня, неделю или уже целый месяц. Мне трудно об этом судить, потому что в те редкие минуты, когда вновь возвращаюсь в свою оболочку, постоянно вижу одно и то же: кафельные стены, дверь с застекленным верхом, трубку от капельницы. Лишь изредка, когда в палате открыто окно, я могу судить о том, день сейчас или ночь, и, чуть скосив глаза, увидеть все тот же забор с разгуливающими по нем голубями, один из которых мне, кажется, хорошо знаком…
Хотя нет, вру… Иногда, открыв глаза, я обнаруживаю возле своей кровати какого-нибудь посетителя, а то и двух или трех сразу. Кажется, за последние несколько дней их перебывало в моей палате немало. Кроме матери с отцом, которых я видел почти так же часто, как доктора с медсестрой, приходили еще два человека в милицейской форме - старый и молодой (их лиц я почти не запомнил). Кажется, они тоже пытались у меня что-то выяснить, но очень быстро отказались от своей попытки.
В другой раз в палате неожиданно появилась Наденька, с покрасневшими от слез глазами, с черными потеками туши на щеках, делавшими ее почти неузнаваемой. Она что-то долго пыталась мне втолковать и, когда убедилась, что ее слова совершенно до меня не доходят, вдруг расплакалась, как ребенок, и выбежала за дверь. Больше я ее никогда не видел.
Почти сразу после ее ухода у меня побывала целая делегация сотрудников из отдела - Виктор Семенович, Глеб Егорович, наша «железная леди» Антонина Карповна, Наденькина подруга Галка и еще несколько человек, которых я так и не смог разглядеть. По-моему, в толпе пару раз мелькнула физиономия Малянова, но поручиться в этом на 100 % я не могу. Они, слава Богу, ни о чем меня не спрашивали, лишь, состроив скорбные мины, постояли минуты две, как над покойником, и удалились так же незаметно, как пришли.
А один раз, кажется, я даже видел возле своей постели Ромку. Он стоял, насупившись, нервно теребя в руке какую-то папку, и когда встречался с моим взглядом, почему-то отводил глаза.
Впрочем, вполне возможно, что на самом деле ничего этого не было и мои посетители мне только привиделись. Да, скорей всего так и было. Наверно, лежа здесь, я от нечего делать перебирал в уме тех, кого знал, с кем встречался в последнее время, и мои воспоминания как-то незаметно перевоплотились в живые, полнокровные образы, мелькающие то и дело у меня перед глазами… Стоп! Но если это так, то почему среди них не было Тани? Ведь именно о ней я больше всего думал в эти дни… Значит, все-таки это не плод моего больного воображения. Все эти люди действительно побывали в моей палате. Все, кроме Тани.
Таня… Как она там? Вспоминает ли обо мне? Нет, мне, конечно, совсем не хотелось, чтобы она вдруг появилась здесь, не хотелось предстать перед ней в таком жалком виде. И все же… и все же, положа руку на сердце, я был бы, наверно, не против… Да нет, вру, я бы жутко обрадовался, если бы однажды, открыв глаза, вместо строгой медсестры увидел над собой дорогое, бесконечно милое лицо в обрамлении каштановых волос, с чуть заметной складочкой на переносице…
А может, Таня уже побывала в моей палате? Может, она приходила в то время, когда я лежал без памяти?.. Да нет, конечно! Что ей делать здесь? Ведь она даже не знает о моем несчастье. Последнее, о чем она просила меня в тот роковой вечер, это чтобы я не звонил ей, не искал встречи. Значит, решила на какое-то время прекратить наши отношения… Интересно только, на какое? На неделю? На месяц? На полгода? Или все-таки НАВСЕГДА?.. Ну почему, почему я так боюсь этого слова?! Почему так боюсь признаться себе в самой возможности такого исхода?! Я же сам этого хотел! И тогда шел к ней лишь затем, чтобы проститься.
В каком-то смысле это даже хорошо, что наше свидание так и не состоялось! Ничего путного из моей затеи все равно бы не вышло. Я бы только еще больше настроил ее против себя. Главное, все случилось именно так, как планировалось… Ну, то есть не совсем так… Я, конечно, собирался уйти из ее жизни, но не таким изуверским способом…
Ой, что это со мной? Кажется, опять начинается! Ну да, так и есть… Стены моей палаты вдруг начинают сужаться, а потолок всей своей массой стремительно надвигается на лицо. В глазах рябит… Веки наливаются свинцом… Я снова куда-то проваливаюсь. Нет-нет, еще немного… Еще немного побыть в своем теле… О, как же мне надоело ВСЕ ВРЕМЯ БЫТЬ КЕМ-ТО ДРУГИМ!..
Когда в глазах понемногу проясняется, я вижу себя в комнате младшего медицинского персонала. Это маленькое приземистое помещение с вылинявшими желтыми обоями и огромным разлапистым пятном в правом верхнем углу - там у нас постоянно протекает потолок, несмотря на уверения нашего завхоза, что крыша давно починена. В углу небольшой холодильник, тумбочка. Рядом, под узким подслеповатым окошком - низкая больничная койка, покрытая пожелтевшей, видавшей виды простыней. Напротив - стол, за которым сижу я. Я - это санитар Боря, толстый, неповоротливый малый, с неимоверно большими руками и ногами, с красным одутловатым лицом, покрытым густой сыпью веснушек, в больших роговых очках, которые то и дело сползают на нос. От этого мне приходится их постоянно поправлять, и это меня жутко раздражает. Мне не нравятся мои очки, потому что они меня старят. В них (так, по крайней мере, утверждают все мои коллеги) я выгляжу лет на сорок, хотя на самом деле мне всего лишь 32.
Вообще, мне очень многое в себе не нравится, начиная моей далеко не голливудской внешностью и заканчивая некоторыми привычками, за которые мне иногда бывает очень стыдно. Не то, чтобы я пытаюсь как-то исправиться, а просто предпочитаю об этом не думать. Да, так гораздо проще. Или, еще лучше, представляю себя кем-нибудь другим - повыше, постройнее, менее угловатым, конечно, не таким, как Брэд Питт, но, по крайней мере, не намного хуже. Правда, в настоящий момент мне мешает то, что я сижу как раз напротив окна, а поскольку на улице уже темно, а в комнате горит свет, мне хорошо видно мое отражение. Впрочем, я на него почти не смотрю. В настоящий момент я. делая вид, что пью чай из большой керамической кружки (бабушкин подарок), на самом деле во все глаза наблюдаю за нашей медсестрой Любочкой, которая крутится здесь же, в комнате, точнее, пытаюсь заглянуть под ее короткий халатик, надетый поверх такой же короткой плиссированной юбки, выставляющей напоказ ее чуть полноватые, но довольно стройные ножки в ярко-фиолетовых колготках. Когда Любочка наклоняется, чтобы достать что-нибудь из тумбочки, халатик сильно задирается, однако не настолько высоко, чтобы я смог увидеть, какого цвета на ней трусики. А вдруг она сегодня вообще без трусиков!.. Или нет, скорей всего, она в этих, в узеньких, которые сейчас все девчонки носят… ой, как же они называются?.. в стрингах! Да, точно, в стрингах, а это все равно, что совсем без ничего…
От всех этих мыслей я чувствую, как у меня на лбу выступают крупные бисеринки пота, а мой дружок в штанах моментально деревенеет. Чтобы убедиться в этом, осторожно опускаю левую руку под стол и, делая вид, что почесываю себе живот, слегка прикасаюсь к нему костяшками пальцев. При этом я не свожу глаз с края Любочкиного халатика и специально поглубже усаживаюсь на стуле, чтобы стать еще немного ниже. Вот-вот, сейчас… Сейчас она опять наклонится, и тогда…
Но в этот самый момент в комнату входит мой напарник Семен, высокий сухопарый мужик далеко за пятьдесят, угрюмый, немногословный, с красной дубленой кожей на лице и руках, с выбритой до синевы макушкой. Своим внешним видом Семен больше похож на зэка, чем на санитара, и вообще мне кажется, что когда-то он наверняка сидел в тюрьме. Меня он презирает, иногда даже ненавидит и при всяком удобном случае пытается это показать, награждая разными обидными прозвищами или жестоко подначивая. Вот и сейчас, бросив быстрый взгляд в мою сторону (я, как назло, не сразу успел выпрямиться и убрать руку с ширинки) Семен криво усмехается.
- Эй, сало, хорош мастурбировать! Пора на работу!
Любочка при этих словах фыркает и брезгливо морщится, а я, не зная, куда деть глаза от стыда, еще ниже склоняюсь над кружкой с давно остывшим чаем. Но Семен неумолим:
- Ты что, не слышишь, окорок недоделанный?! Я к тебе обращаюсь! - и, адресуясь главным образом к медсестре, объясняет причину своего крайнего раздражения. - Андреич сказал, чтоб этого новенького, из реанимации, срочно везли на энцефалографию.
- Так его ж, вроде, просвечивали недавно, - подает голос Любочка.
- Не знаю. Сказал, чтоб везли… Может, это из-за того, что ему на завтра операцию назначили…
- А что, родители уже дали согласие?
- А куда они денутся!
Вслед за Семеном иду по длинному больничному коридору. Черт! Снова этот новенький. Как же он меня достал! Мало того, что по три дня на день приходится за ним утки выносить (наша строгая Валентина Сергеевна почему-то всегда меня заставляет это делать), так теперь еще и на энцефалограмму его вези. И что Андреич так возится с этим парнем! Все равно его песенка спета. Сам слышал, как он говорил на днях главврачу, что шансы на успех не высоки, что, если этот малый даже и выживет после операции, то скорей всего навсегда останется в таком вот полубессознательном состоянии. Как та пальма в кадке, что уже который год стоит возле нашей регистратуры. Поэтому какой смысл с ним возиться. Лучше бы применили к нему… эту, как его… эвтаназию. Это, по-моему, намного гуманнее, чем то, что собирается делать Андреич.
Возле тринадцатой палаты нас уже поджидает кровать-тележка на колесиках. Семен сразу проходит внутрь, и мне самому, пыхтя и отдуваясь, приходится вкатывать ее следом. Это, как я понимаю, его маленькая месть за то, что, пока я пил чай в комнате отдыха, он один транспортировал ее сюда из бытовки.
В палате, помимо больного, находятся сам Андреич, как всегда строгий и подтянутый, и старшая медсестра, встречающая наше появление недовольным: «Ну, наконец-то!», после чего тут же начинает откручивать закрепленную на штативе пластмассовую бутыль с лекарством.
- Что это у вас там в бутылочке, Валентина Сергеевна? Опять, небось, аминазин?.. Я же вам сто раз повторял: применять только фенотропил!
- Валерий Андреевич, но его очень мало осталось…
- Значит, выпишите еще! Неужели мне даже этому нужно вас учить!
- Но Ангелина Тарасовна сказала…
- Меня совершенно не интересует, что сказала Ангелина Тарасовна! Вы должны выполнять только мои указания!..
Пока между врачом и медсестрой происходит эта маленькая перепалка, мы с Семеном - я за руки, он за ноги - перетаскиваем больного на тележку. Его обмотанная бинтами голова безвольно болтается из стороны в сторону, и в какой-то момент мне (как я ни старался отводить глаза) снова приходится посмотреть ему прямо в лицо, отчего меня всего передергивает. Черт, никак не могу к этому привыкнуть. Каждый раз, встречаясь с ним глазами, я испытываю то же самое. Это очень похоже на страх, противный липкий страх, который обычно испытываешь, сталкиваясь с чем-то необъяснимым, из ряда вон выходящим. Нет, не потому, что у этого парня отталкивающая внешность. Вид у него, в общем-то, вполне приличный, даже, можно сказать, не лишен приятности - наверняка девчонкам нравятся молодые люди подобного типа. Но разлитая по его лицу восковая бледность, бессмысленно открытый рот и, главное, этот совершенно безжизненный взгляд, все время уставленный в одну точку, просто выводят меня из равновесия. В такие моменты мне почему-то кажется, что этот малый видит меня насквозь, знает все мои мысли.
Ну, вот, пожалуйста! Опять то же самое! Мои руки начинают дрожать мелкой дрожью, в глазах темнеет. Я изо всех сил креплюсь, но ничего не помогает. Пол неожиданно уходит из-под ног, и я словно проваливаюсь в пустоту…
Снова та же палата, та же спинка кровати с никелированными шарами, та же высокая дверь. Я лежу на том же месте, под капельницей, будто какое-то время тому назад меня не перекладывали на тележку, не везли по длинному больничному коридору, чтобы оставить одного в маленькой темной комнате без окон под безжалостным светом огромной неоновой лампы, больно бьющей по глазам…
Интересно, сколько прошло с тех пор, как мое «я», благополучно покинув тело этого мерзкого Бори, вернулось на свое место? Судя по тому, что моя палата сейчас залита ярким солнечным светом (а тогда, когда меня везли на энцефалограмму, был глубокий вечер), что-то около половины суток. Или гораздо больше? Сутки или даже двое?.. Нет, не может быть! Тогда бы я уже не смог воспринимать этот мир адекватно. Я был бы уже совершенно другим или, скорей всего, вообще НЕ БЫЛ. Потому что сегодня, если верить Семену, мне предстоит операция. Операция, которая либо превратит меня в растение, либо просто вычеркнет из списка живущих на земле.
Странно, что эта мысль почти не вызывает у меня страха. Только, разве что, легкую тревогу. Может, из-за своего невменяемого состояния (мой лечащий врач, в чьей шкуре мне довелось ненадолго побывать, кажется, называл его зловещим словом «диффузное аксональное повреждение мозга») я просто не в силах до конца осмыслить это? Или, наделенный даром перевоплощения, понимаю, что в любую минуту могу покинуть эту несчастную оболочку, чтобы продолжить свою жизнь в чьем-то другом теле? Конечно, не слишком приятная перспектива раствориться в чужом сознании, из полноправной личности стать чьим-то жалким придатком... Но так ли уж часто я бывал в этой жизни собой?
Да и что это, в конце концов, такое - БЫТЬ СОБОЙ? Поступать только так, как подсказывает тебе твое внутреннее «я»? Всегда уметь настоять на том решении, которое кажется тебе наиболее правильным, несмотря на то, что все вокруг придерживаются противоположной точки зрения? Не идти ни на какие компромиссы с совестью, ни под кого не подстраиваться, даже если это не совсем выгодно для тебя? Но ведь это безумно трудно, почти невозможно! Да, так уж получилось, что все важные решения, которые мне приходилось принимать в тот или иной период своей жизни, я принимал по чьей-то чужой указке (или подсказке, как угодно) и в результате настолько к этому привык, что просто перестал обращать на это внимание. Может, именно за эту свою бесхребетность я и расплачиваюсь теперь тем, что, по сути, потерял себя, оказавшись во власти некой неведомой силы, которая творит со мной все, что ей вздумается? Или, может, я потерял себя еще задолго до того, как это неведомое вторглось в мою жизнь?..
Я закрываю глаза и вижу перед собой лицо матери, таким, каким видел его в нашу последнюю встречу, измученное тревогой, с затаенной мольбой в глазах.
- Твоя беда в том, что ты никогда до конца не верил в свое предназначение, - шепчет она. - А я всегда знала, что из тебя выйдет талантливый художник. Вспомни, как ты рисовал в детстве! Как легко тебе давались изображения животных, людей!.. Людей, как сейчас вижу, ты почему-то всегда начинал рисовать с рук. А ведь, по-моему, это одна из самых сложных деталей портрета! Не всем художникам она давалась!.. Да, мой мальчик, в тебе таились немалые способности - просто ты об этом не догадывался. Тебе нужен был человек, который бы открыл тебе глаза, указал верный путь в жизни…
Неожиданно лицо матери отступает куда-то на задний план, заслоненное крупной, немного тучной фигурой отца, голос которого звучит как всегда резко и чуть насмешливо:
- Умение хорошо рисовать - это далеко не все, что нужно уметь настоящему художнику. Главное - он должен обладать образным мышлением, чего у тебя, к сожалению, не было и в помине. Именно поэтому роль, которую мать так старательно пыталась тебе навязать, оказалась слишком серьезным испытанием для тебя. Ведь не зря же после армии ты собирался забросить занятия живописью. Согласись, если бы не она с ее дурацкими амбициями, ты бы, наверно, так и сделал…
И вновь, как при съемке методом «стоп-кадр», лицо отца словно проваливается в темноту, а его сменяет круглая, с румянцем во всю щеку физиономия моего приятеля Ромки с неизменным хохолком на макушке.
- Да, твой отец, несомненно, прав: художник из тебя был никудышный! - произнося свою речь, он почему-то избегает смотреть мне прямо в лицо. - Я много раз тебе об этом говорил… Ну, не то чтобы говорил, а скорей намекал. Но ты ведь всегда хотел быть на первых ролях. В этом, по-моему, и есть главная причина твоей постоянной раздвоенности. Хотя, если честно, кто из нас не мечтал о славе! И я в этом плане тоже не исключение. Просто, в отличие от тебя, Серый, я понимал, что для этого надо много трудиться, а не пробавляться халтурой, как это делал ты…
Резкий саркастический смех прерывает Ромку на полуслове. Он еще больше краснеет и моментально исчезает, а на его месте тут же оказывается Жорка Кривицкий.
- Да что ты его слушаешь! Много он понимает, твой Ромка! - мой бывший сокурсник близко наклоняется к моему лицу. - На самом деле все намного легче. Для того чтобы прославиться, нужно просто иметь протекцию! Или папу министра культуры! Тогда ты всего добьешься, тогда перед тобой все двери будут открыты! Я это на собственной шкуре испытал… Эх, знал бы ты, чего мне стоило нынешнее мое положение! Хочешь, расскажу тебе, как на самом деле всего добился?..
Однако Жорке так и не удается мне ничего рассказать, так как он неожиданно оказывается оттесненным целой группой новых лиц, вдруг словно из-под земли выросшей прямо перед моей кроватью. Это мои коллеги по работе. Они говорят почти одновременно, адресуясь не столько ко мне, сколько к какому-то невидимому оппоненту - каждый к своему, отчего их слова доходят до меня с большим трудом.
Первым начинает Виктор Семенович:
- Мне кажется, мы несколько отвлеклись от темы. Наша задача, насколько я понимаю, в том, чтобы убедить Сергея, что он не один такой, что всем нам, так или иначе, приходится играть в этой жизни чужие роли. Возьмите, к примеру, меня. На работе я изображаю из себя счастливого семьянина, дома же вынужден носить личину придурковатого мужа, который даже не догадывается о том, что жена наставляет ему рога…
Его тут же перебивает Антонина Карповна:
- Нашли чем удивить! Мне тоже, между прочим, не сладко! Я знаю, что все вы за глаза называете меня «железной леди», и мне, хочешь - не хочешь, приходится соответствовать этой роли. Хотя, какая я, к черту, леди, если этот подлец Колька, дорогой мой сыночек, ни во что меня не ставит, веревки из меня вьет!..
- Да бросьте вы, Антонина Карповна! - вступает в спор Глеб Егорович. - Вам бы мои заботы! От меня вот жена недавно ушла. Да-с, представьте себе! Заявила, что не желает со мной жить, потому что я, видите ли, мерзкий извращенец. А какой же я извращенец? Я такой же, как вы… ну, разве что чуть более экстравагантный. Да, я тоже, как вы, люблю играть чужие роли. Только я пошел дальше в своих экспериментах. Мне всегда хотелось - хоть на короткое время, хоть на несколько минут - почувствовать себя женщиной. Ведь это же так притягательно, согласитесь, Сережа!..
- Вранье! Ничего хорошего в этом нет! - обрывает его мужеподобная Галка. - Я вот, между прочим, женщина и вести себя стараюсь соответственно, а что толку! Все равно никто из моих знакомых меня как женщину не воспринимает, и ты, между прочим, тоже! Все вы видите во мне какого-то недоделанного трансвестита, мужика в юбке, и мне волей-неволей приходится примерять на себя эту роль! А мне, думаете, это нравится?! Думаете, мне не хочется быть красивой?! Разве я виновата, что Бог обделил меня внешностью?!
Людей в палате становится все больше, их речь звучит все невнятней, превращаясь в сплошной, постепенно нарастающий гул, который давит на уши, совершенно не давая сосредоточиться. Я уже не разбираю слов, я вижу только лица, которые с невероятной быстротой сменяются у меня перед глазами. Наденька с потеками туши на щеках, угрюмый Малянов, Федька, сосредоточенно ковыряющий в носу, «Маэстро» в своих неизменных дымчатых очочках. Лица мельтешат, наслаиваются друг на друга. Некоторые из них я узнаю с большим трудом, так как видел, наверно, всего раз или два в жизни. Толстушка Верочка, «Громила» Колян, Витеха, шофер «Хонды», фиолетововолосая Нелька, соседка Малянова в цветастом халате, наглая кассирша из супермаркета, санитар Боря…
Чувствую, что моя голова вот-вот лопнет от напряжения, от постоянного усилия разобраться в этом бесконечном калейдоскопе сменяющих друг друга лиц, все больше напоминающих мне маски из комедии дель арте. Кровь громко пульсирует в висках, первые, пока еще слабые волны боли медленно обволакивают затылок. Кажется, еще немного, и случится непоправимое…
Неожиданно, словно подчинившись взмаху невидимой дирижерской палочки, голоса смолкают. В палате на несколько секунд наступает мертвая тишина, и я вижу, как из глубины комнаты ко мне медленно приближается лицо Тани. Бледное, немного испуганное, с маленькими колючими искорками, затаившимися на самом дне огромных, пугающих своей бездонностью глаз. Ее голос слегка дрожит, но слова полны решимости:
- Я пришла, чтобы сказать, что никогда не вернусь к тебе, Сережа. Да, я все-таки приняла это решение, хоть оно и нелегко мне далось. Другого выхода у меня не было. Ты не хотел принимать меня такой, какая я есть. Тебе нужна была другая. С моим лицом, но другая. Более смелая, более страстная, более искушенная в вопросе любви. Но я совсем не такая, Сережа. И вряд ли ей когда-нибудь стану. Я пыталась, но у меня ничего не вышло… Тогда-то я и поняла, что нам необходимо расстаться. Чтоб не мучить друг друга, чтоб не играть роли, которые нам обоим не свойственны. Да, так будет лучше. Потому что, только расставшись, мы сможем оставаться сами собой. А ведь это так важно, согласись, - всегда, при любых обстоятельствах ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ!..
На последних словах Танино лицо вдруг начинает бледнеть, истончается, как дым, и постепенно теряя очертания, медленно растворяется в воздухе. В каком-то тупом оцепенении я молча наблюдаю за ее исчезновением. Я не делаю ни малейшей попытки удержать, остановить ускользающий образ. Наверно, потому что чувствую всю беспомощность своего теперешнего положения, когда не в силах даже рукой пошевелить. Или, может быть, потому что в этот самый момент вспоминаю, как давно, в какой-то другой жизни, стоя на перроне, среди гудящей толпы, вот так же обреченно смотрел вслед удаляющейся от меня девушке в белом костюме, понимая, что теряю ее навсегда, что изменить уже ничего нельзя, поскольку этот процесс необратим, и рано или поздно нам все равно придется расстаться…
Ой, что это со мной? Кажется, я опять был в отключке. Интересно, как долго? Минуту? Две? Десять? А может, полчаса? Или час?.. Нет-нет, мне нельзя расслабляться! У меня очень мало времени. Ведь они могут появиться каждую минуту. Может быть, именно сейчас, в этот самый момент…
Что же я медлю? Бежать! Немедленно бежать отсюда! Но как?! Как это сделать?! Ведь я совершенно обездвижен… Ах, да, я ведь могу совершить свой побег, даже не вставая с кровати. Я могу просто СБЕЖАТЬ ИЗ СВОЕГО ТЕЛА.
Однако хватит ли у меня сил на это? Ведь я уже не тот, каким был раньше. Помнится, когда-то, для того чтобы оказаться в чьей-то чужой оболочке, мне достаточно было лишь подумать об этом человеке. Но теперь… Нет, боюсь, теперь это вряд ли получится. Видимо, в результате полученного мной удара то, что находится внутри меня, утратило некоторые свои способности, а именно возможность переносить мое «я» (или, если угодно, мою душу) на какие угодно расстояния. Наверно, именно поэтому, круг людей, в чьей оболочке мне довелось побывать за последние несколько дней, как правило, ограничен стенами моей больницы. Да и сами «вылазки» стали теперь значительно короче, словно находящееся внутри меня НЕЧТО всякий раз опасается: а удастся ли ему вернуться обратно? И будет ли КУДА вернуться?
Одним словом, выбор у меня не так велик. Это либо кто-нибудь из лечебного персонала, либо такой же, как я, горемыка, лежащий в одной из соседних палат. Быстро перебираю в уме всех, с кем успел «познакомиться» после того как попал в больницу… Мой лечащий врач Андреич, которому, вполне возможно, в скором времени предстоит стать моим палачом, вечно всем недовольная Валентина Сергеевна, смазливая вертихвостка Любочка, сексуально озабоченный Боря, похожий на зэка медбрат Семен, ворчливая старушка Матвеевна… Неужели мне суждено стать кем-то из них?! Нет-нет, это невозможно! НЕВОЗМОЖНО!!!
Стоп! Кажется, я слышу шаги. Да, точно, шаги! Все ближе и ближе… И этот, такой знакомый дребезжащий звук - что он означает? Похоже, это скрип колес тележки, на которой меня повезут в операционную. Значит, я не ошибся. Значит, срок уже настал, и участь моя решена. Через несколько секунд они войдут в эту комнату, чтоб отвезти меня туда, откуда уже не возвращаются. Надо спешить! Мне необходимо принять решение!.. Боже, как это, оказывается, трудно - ПРИНЯТЬ РЕШЕНИЕ!
Я закрываю глаза, но тут же снова их открываю, привлеченный каким-то странным звуком со стороны окна. Что это? Как будто стук по стеклу?.. Я приподнимаюсь на постели, стараясь не обращать внимание на клубок боли, вяло шевельнувшийся в области затылка, и - чуть не вскрикиваю от удивления. По подоконнику важно разгуливает мой старый знакомец - черно-серый голубь с белой роскошной манишкой, с блестящими, как пуговицы, глазами. В первую секунду мне кажется, что это просто мираж, видение, плод моего больного воображения. Я несколько раз энергично смаргиваю, однако видение не пропадает. Более того, мой визави начинает проявлять явные признаки активности: энергично вращает головой, громко хлопает крыльями, словно стараясь привлечь мое внимание. Интересно, что ему нужно? Ведь наверняка его появление здесь не случайно… А может, он прилетел сюда, чтобы… чтобы… МЕНЯ СПАСТИ?.. Господи, и придет же такое в голову!..
Я в досаде отворачиваюсь от окна, стараясь унять невольное сердцебиение. При этом моя мысль продолжает лихорадочно работать. Да, все это, конечно, больше похоже на бред… Однако в последнее время со мной происходит так много удивительного... Так почему бы не предположить… Нет, почему бы просто не взять и… и…
Мне так и не удается додумать эту мысль до конца, потому что в следующую секунду (о, только не это!) дверь моей палаты резко распахивается, пропуская сначала Борю, который входит спиной, осторожно втаскивая за собой уже знакомую мне высокую железную кровать на колесиках, затем Семена, чуть придерживающего ее с другой стороны. Шествие замыкает Валентина Сергеевна с большой черной папкой под мышкой. Взгляд медсестры полон отчужденности и устремлен куда-то мимо меня. Напрасно я пытаюсь заглянуть ей в глаза, разглядеть в них хоть искру тепла, хоть какую-то надежду на спасение: то, что написано у нее на лице, ясно дает понять, что шансов у меня нет никаких…
Хотя почему же «никаких»? У меня есть шанс! Еще один шанс, на который я почему-то никак не могу решиться… В последнем усилии, превозмогая стремительно нарастающую боль в затылке, я бросаю последний взгляд в сторону окна. Кажется, голубь все еще там. Да-да, вон его тень на стекле. Он никуда не улетел. Он ждет меня, ждет, КОГДА Я, НАКОНЕЦ, РЕШУСЬ.
И я - РЕШАЮСЬ. Я сильно зажмуриваю глаза, пытаясь воспроизвести перед глазами образ птицы. Удается это не сразу. Почему-то он вспоминается мне таким, каким я увидел его в самый первый раз - смешным, слегка удивленным, внимательно разглядывающим меня через стекло моей конторы… Ах, как же давно это было! Тогда я еще не был феноменом и даже не помышлял… Стоп, а вдруг у меня ничего не получится? Вдруг я уже утратил свои способности? Ведь я так давно не практиковался! И потом эта травма, она меня совсем доконала… Нет, не думать об этом! Думать только об эксперименте! У МЕНЯ ДОЛЖНО ПОЛУЧИТЬСЯ!
Сквозь полуприкрытые веки я вижу над собой руки медсестры, торопливо отсоединяющие от штатива бутыль с лекарством, вижу, как Семен с Борисом, подкатив тележку к самой моей кровати, терпеливо ждут, когда она закончить возиться с капельницей…
И ТУТ ПРОИСХОДИТ ЧТО-ТО НЕОБЪЯСНИМОЕ. Фигуры моих мучителей вдруг начинают как-то странно ужиматься в размерах, одновременно отодвигаясь от меня все дальше в глубь комнаты… Теперь они видны мне все трое, склонившиеся над кроватью, а также сама кровать с лежащим на ней человеком. К сожалению, мне не видно его лица, но по положению головы, по безжизненно откинутой руке с подсоединенной к ней трубкой можно догадаться, что он сейчас без сознания. БОЖЕ, ТАК ВЕДЬ ЭТО ЖЕ Я!
Только теперь я понимаю, что нахожусь за пределами палаты, что наблюдаю за всем этим с той стороны окна, а значит, мой эксперимент удался, значит, я уже не я, а…
Ой, кто же я теперь? Неужели птица? Ну да, Я ПТИЦА! В это трудно поверить, но это так. Какое новое, необычное ощущение! Ощущение полной свободы! Я чувствую, как ветер ерошит волосы (нет, не волосы - перья) на моей голове, чувствую небывалую легкость во всем теле, чувствую, что стоит мне лишь повести рукой (не рукой - крылом!), и меня подхватит воздушным потоком, понесет с невероятной скоростью, все дальше и дальше, как можно дальше от этого мрачного здания, от этих ужасных существ, называющих себя людьми, которые через несколько минут начнут терзать мое несчастное тело, даже не подозревая о том, что его владелец далеко отсюда, что ему глубоко плевать и на них, и на исход операции, и вообще на все то, что было когда-то ЕГО ЖИЗНЬЮ…
Итак, вперед! Резкий взмах… Я отрываюсь от карниза… Я лечу. ЛЕЧУ! ЛЕЧУ!!! Выше! Еще выше! Над деревьями! Над крышами домов! Над городом! В самое небо! В неохватную голубую даль, у которой нет и не может быть конца! О, какое блаженство! Что может сравниться с этим небывалым, немыслимым состоянием! СОСТОЯНИЕМ ПОЛЕТА!
Что ждет меня впереди? Этого я не знаю. Но твердо знаю одно: назад я уже не вернусь...
2009