Коты и псы (Рассказ)

Коты и псы

«Сфинкс, не разгаданный до гроба,
о нем и нынче спорят вновь…»
(П. Вяземский)

Странная у нас история, господа. Полно в ней темных мест. Ничто нельзя утверждать с абсолютной уверенностью. Вот и вздыхаем мы, листая труды Карамзина, Соловьева, Ключевского: «Темная, темная история!..»

Шаги были мужские, но легкие, даже несколько балетные – с носка на пятку, хотя и сопровождались грозным позвякиванием шпор. Перед дверью кабинета шаги оборвались. Фигура, выступившая из темноты, сняла шляпу.
- Примите, сир, мои извинения за столь поздний час визита. А так же искренние заверения, уверения и прочее…
- Только без церемоний, нас все равно никто не видит! Предлагаю общаться просто, по-домашнему. Я буду называть тебя Шурой. Можно? Ведь мама в детстве, наверняка, звала тебя Шурой?
- Мама, нет. Бабушка…
- Бабушка Катя? Тем более! Ну, здравствуй, Шура! Чего молчишь? Поздоровайся со мной!
- А как мне вас… тебя… называть? Ну, по-домашнему…
- Мама Летиция в детстве звала меня Полей.
- Ну, тогда, здравствуй, Поля!..
Шура чуточку помедлил и неуверенно, словно стесняясь, протянул свою руку. Поля в ответ сунул свою. Его рука была широка, крепка и покрыта цыпками. Шурина же ладошка, несмотря на его высокий рост, была по-женски маленькой, безвольной безо всяких признаков привычки к труду.
Шура, разглядывая макушку Поли, отметил про себя: «Поседел…»
Поля, снизу вверх заглянув в лицо Шуре, подумал: «Полысел…»
- Я был почти уверен, что ты придешь.
- Отчего?
Поля, не отвечая на вопрос, направился вглубь кабинета.
- Извини, у меня тут генеральная уборка. Все, знаешь ли, сам, все сам.  
Кабинет был завален ворохами бумаг: письмами, папками, амбарными книгами, географическими картами. Часть бумаг торчала из ящиков бюро, но вчетверо-впятеро больше возлежали на полу и на креслах.
- Так что уж и ты позаботься о себе сам, - и Поля махнул рукой в сторону большого стола, где тускло поблескивали шеренги, видимо, недавно извлеченных из подвала пыльных бутылок и глиняные глазурованные кружки всевозможных форм и объемов.
- Народ тут вчера веселился. Но кое-что, по-моему, нам оставили. Напитки юности: Гренаш, Сира, Синсол, Мурведер. Звучит? Кот-де-Бон, Кот-де-Нюи, Кот-дю-Рон-Вилаж. Еще как звучит! Абсолютно, как в юности: выпивки – хоть залейся, а закуски, уж извини – черствый хлеб да плесневелый сыр. Вот только кампания маловата… Ну, да Бог с ней, с компанией! Не будем терять время, выпьем. Может, сразу на брудершафт?
Шура, который все еще не мог преодолеть неловкость, присел на краешек свободного кресла.
- Не могу, я верхом. Не хватало еще влипнуть в какую-нибудь дорожно-полицейскую историю…
- Может быть ты прав. Кстати, ты не приволок за собой хвоста?
- Надеюсь, что нет.
- Как тебе удалось незаметно улизнуть?
- Вместо меня в моей походной кровати храпит фельдфебель лейб-гвардии Федор Кузьмич Струменский. А я вот в его шинельке.
- Наслышан, наслышан. Повезло тебе, Шура, с двойником. А вот мне проблему двойника решить так и не удалось.  
Поля устало вздохнул и принялся возиться возле печки.  
- Может, конечно, недосуг было…
- Не расстраивайся Поля, пусть тебя утешает сознание, что ты один такой во всей вселенной, и двойника у тебя быть не может…
Поля, оторвался от печки, подошел к столу, выбрал непочатую бутылку и чистую кружку пообъемистее и набулькал в нее Бургундского.
- А что, разве не так? За это и выпьем, - и Поля крупными глотками, не останавливаясь, махнул кружку до самого донца и крякнул.
- Ого, – удивился Шура, - чисто по-русски!
- С кем поведешься…
Поля снова вернулся к печке, почиркал огнивом и принялся раздувать огонек, едва затеплившийся на клочке какого-то письма.
- К тому же зимы у вас действительно чертовски холодные. Тем и спасался.
- Где же это, интересно, ты ухитрился намерзнуться? - удивился Шура, - Сам писал супруге, какая в Москве стоит теплая погода. И даже когда отбывал в Париж, а было это, дай Бог памяти, 5 декабря, снег еще не выпал, и выезжал ты на колесах. И под Малоярославцем, где ты чуть было не попал в лапы к Платову, было не холоднее минус трех. Признайся, что байками про генерала-мороза спасаешь свою репутацию.
Огонь в печке никак не желал зажить самостоятельной жизнью, отчего Поля сердито засопел.
- Откуда знаешь содержание моего письма Марии-Луизе?
- Когда ты его писал, кто  стоял у тебя за спиной?
- Генерал-адъютант Дюкло.
- Это был мой шпион. Я платил твоему генералу маршальское жалование. Извини, если можешь.
- Браво!..
Поля раздраженно разогнулся и взялся отряхивать золу с рукавов. Потом угрюмо уставился на носки своих сапог.
- Явился плясать на моем трупе? Именно этого я и ожидал… Ну, валяй, валяй! Теперь безопасно – лев  мертв!
Но Шура, коснувшись Полиной руки, постарался погасить нарождающуюся вспышку ярости.
- Отнюдь!
- Тогда зачем?
- Кое-что… узнать…
- Узнать??? – Поля замер от изумления. – Что ты хочешь от меня узнать?
- Пока сам не знаю… - то ли растерянно, то ли расстроено ответил Шура.
- Что я о тебе думаю? – С вызовом произнес Поля. – Так сразу признаюсь: после Аустерлица, я убедился, что ты дурак.
Но на это Шура с неожиданной легкостью и даже радостью согласился:
- Это для меня не новость, Поля. Тем белее, что так оно и было, не послушался я Кутузова, послал старика по матушке.
Но Поля уже закусил удила:
- А почему Кутузов не настоял, если считал, что ты неправ?
- Субординация, Поля, я все-таки император.
- А почему мои Мессина, Даву, Ней и Мюрат с кулаками на меня кидаются на военных советах? Я ведь тоже император. Ну, хорошо, был. Нет, Шура, не субординация, а рабская душа. Ваша чертова Россия – страна господ, страна рабов! Сверху донизу – все рабы! Вы и со мной-то справились только потому, что боитесь барина пуще супостата. После барина вам сам черт – не брат.
- Боимся, Поля. И любим.
- Ну да, ну да, как пес палку. Византийцы! Честь и слава для вас пустой звук!
- Но не родина.
Поля  воздел очи горе.
- О-о-о! Где находится родина твоего Багратиона? А где родина у Барклая де Толли? У Бенигсена? У Штейнгеля, Эссена, Витгенштейна, Эртеля, Фигнера? Разве их родина – Россия? Родина – выдумка идеологов.
Шура лукаво улыбнулся.
- А как начинается ваш национальный гимн?
Поля сбавил напор и нехотя пробормотал:
- Allons enfants de la Patrie…
- Вот, «патрия», родина! А ты говоришь…
- Но следующая строчка: «Le jour de gloire est arrivé!». «Глория», слава! На «патрию» француза не больно-то купишь! Я честно предлагал только славу. Честь и славу!
Поля замолчал и ушел в себя.
Слова Шуры о национальном гимне звучали издевкой, хотя, разумеется, он не мог знать, что именно Руже де Лиль, автор «Марсельезы» еще накануне коронации предупреждал Полю: «Вы погибнете, и, что хуже, вы погубите вместе с собою и Францию». А Поль-Луи Курье, памфлетист, пребольно лягнул в газете: «Быть Бонапартом – и стать королем! Так опуститься!»
Потом зачем-то в мозгу всплыло как, стоя на Поклонной горе, он ужасно жалел, что рядом нет мамы, и она не может полюбоваться на его триумф. А вечером того же дня, когда в Москве начались пожары, он уже радовался, что мама его не видит. Эти чертовы пожары, которые полыхали целую неделю…
Ах, почему он не умер сразу же после вступления в Москву?!..
Поля снова наполнил кружку, махнул ее и попытался развеселиться.
- Ты будешь жечь Париж?
- Зачем? – удивился Шура.
- В отместку за Москву.
- Видишь ли, Поля, мне бабушка Катя еще в детстве объяснила, что игры с огнем до добра не доводят. Разве я не передавал тебе через Коленкура, что не выну первым шпаги из ножен?
Поля снова уставился на носки сапог. Что Коленкур – всего только посол! Министр внутренних дел Фуше чуть не на коленях молил его: «Создание всемирной монархии путем завоевания России – это химера. Вспомните о шведском короле Карле XII». И что он ответил Фуше? «Я поведу за собой всю Европу!» И вот она, Европа. Вся в Париже. Только привел ее другой.
- А почему я должен был тебе верить? – процедил Поля.
- Ну да, я же византиец! - вздохнул Шура, - Византиец и дурак. В Тильзите я поверил, что ты и в впрямь считаешь Россию своим единственным возможным союзником.  
- В Тильзите, – мрачно усмехнулся Поля – оказалось, что ты не совсем дурак.
Перед их первой встречей в Тильзите Поля готовился к незамысловатой партии с простачком и потому не заметил, как Шура мастерски разыграл свои козыри. Он делал вид, что с сердечной болью отрывает от себя в пользу Франции герцогство Варшавское, и вконец растрогал Полю своей готовностью на жертвы ради мира. Соревнуясь с Шурой в благородстве, Поля признал за Россией Финляндию и потому отказал в помощи другу юности Бернадотту, королю Швеции, от которой эта самая Финляндия и была оттяпана. И что получил в остатке? Польша в тылу оказалась незаживающим геморроем. А Швеция… Словом, когда Полю приперло в России, уже друг юности Бернадотт сделал вид, что не слышит просьбы о помощи.
Но утерся он только лет через пять, а через год после Тильзита в Эрфурте он уже предлагал Шуре совместные планы: раздел Оттоманской империи, поход на Индию. В Эрфурте, мотаясь с бала на бал, с приема на прием, Поля обхаживал Шуру, как возлюбленную, и, не уставая, нашептывал в ухо новообретенному другу: «Если мы соединимся, мир будет наш! Вдвоем мы разрежем яблоко вселенной, и каждый получит по половине!» Он шел на уступки, а их воспринимали как должное и требовали все новых и новых.  
И теперь Шура, знай себе, морализирует! Зачем он пять минут назад принял его? Почему не сказался больным? Вот уж не замечал за собой прежде греха мазохизма!..
Он снова наполнил кружку. В бокале, чуть подрагивая, плавало Шурино отражение. «Да, полысел…», - разглядывая его, снова подумал Поля. Шурино личико в бокале было такое маленькое, казалось, разинь рот пошире, глотни, как следует – и нету Шуры. К горлу подступило раздражение.
- Вот ты сказал, огромные, невосполнимые потери!..
- Я сказал? – Искренне удивился Шура, - я ничего такого не говорил.
- Не говорил, так подумал, - огрызнулся Поля, - что я не понимаю, зачем ты явился? Принять от меня акт покаяния! Только почему ты не в рясе, а в солдатском мундире? Для тебя солдатский мундир – лишь маскарадный костюм. А для меня – собственная шкура, в которой я родился, и в которой меня похоронят. Для меня поле боя – это не плац в вперемешку с балом, где под звуки менуэта гладко выбритые мамины сынки то и дело раскланиваются и салютуют друг другу шпагами. Поле боя, Шура – это моча и кал. И кишки. И я не пускаю при виде трупов картинную слезу, как ты под Аустерлицем…
- Ничего себе слеза! Меня целый день на изнанку выворачивало. А у тебя, похоже, вызывает эстетическое наслаждение живописное полотно под названием «Красные внутренности на зеленой траве».
- Глупости! – засопел Поля
- А мне говорили, что это тебя возбуждает!
От возмущения Поля сорвался с места.
- Кто это тебе говорил?
Он заметался по кабинету, но слова Шуры настигали его повсюду.
- Компетентные люди. Специалисты бонапартоведы. Они утверждали, что ты корсиканское чудовище! Из одного только честолюбия обескровил целый континент! Ты хоть знаешь, что Россия потеряла два миллиона?  
- Франция потеряла не меньше!
- Не я тому виной. Полмиллиона – в Испании, полмиллиона – в Италии, полмиллиона – замороженных в России, еще полмиллиона, которых ты сунул в огонь, уже, когда я пришел в Европу, чтобы тебя остановить.
- Это был народный порыв.
- Необученные дети, не достигшие призывного возраста? Ну, хотелось подраться, хотелось попить свежей кровушки, вызвал бы на дуэль меня. Зачем же народы-то втравливать?!
Поля замер у громадного бюро и порылся в ящиках
- Что ты молчишь, Поля?  
Наконец Поля нашел, что искал. Это был армейский пистолет.
- Ты что это удумал? – забеспокоился Шура.
- Не бойся, это не на тебя.
- Да я и нее боюсь. Ты с собой не вздумай чего сделать!
- Это только сентиментальные германские фельдмаршалы, попав в плен, пускают себе пулю в лоб. Я простой генерал. Выше генерала в чинах не поднялся.
Поля извлек из бюро второй пистолет, придирчиво осмотрел оба и взвел курки.
- Ты, по-моему, предлагал дуэль? Стреляемся с тридцати шагов.
И заметив растерянность Шуры, скомандовал:
- Отмеряй тридцать шагов, коли не трус. Вон туда, - указал он во тьму анфилады залов.
Шура с пистолетом в руке послушно зашагал в указанном направлении, беззвучно матерясь, Поля же, подхватив со стола кружку, расположился поближе к канделябру, чтобы быть хорошо видным противнику и прокричал в темноту анфилады:  
- Стрелять – по моей команде, поскольку я генерал, а ты только полковник. Впрочем, как и все российские императоры, начиная с Петра. Только я свои эполеты добывал кровью, потом и геморроем от ночевок на сырой земле, а вам их преподносят вместе с птичьим молоком на золотом подносике прямо к младенческой колыбели. И учти, твой выстрел первый – это я тебя вызвал.
Потом он отхлебнул из кружки и скомандовал:
- Пли!
Выстрел не заставил себя ждать, а после из темноты послышался довольный голос Шуры:
- Никудышный я стрелок!
Поля огляделся, ища, куда ударила пуля, и с удивлением обнаружил, что его собственный парадный портрет кисти Антуана Жана Гро, на котором он изображен со знаменем на Аркольском мосту, окривел.
- Отменный стрелок! – похвалил Поля и, почти не целясь, сделал свой выстрел. Портрет окривел на второй глаз.
- И я отменный.
Он бросил пистолет поверх писем, потом взял в руки веник и совок.
- Извини, буду продолжать уборку.
Шура недоуменно повертел головой.
- А почему не прислуга?
- Разбежалась.
- Испугались, что русские их расстреляют как «бонапартистов»?
- Испугались, что я их побью за разграбление винного погреба. Хотя, когда разбегаются маршалы, что можно требовать от посудомоек? Но, как бы то ни было, эту уборку я обязан завершить, – веником он подгреб ворох рассыпанных по полу бумаг поближе к печке, – как говорится: «уходя, уходи»!
Он стал просматривать бумаги и кидать их в печку – какие-то целиком, а какие-то с удовольствием комкал или рвал в клочки.
- Компромат! Не стоит оставлять ничего, что могло бы превратить жизнь исторического персонажа в водевиль. А ведь я, Шура, исторический персонаж?
- Несомненно.
- Следовательно, потомкам знать всего не положено. Пусть догадываются. Если смогут. Это полезно, развивает фантазию.
- А если будут сочинять лишнее?
- Тоже неплохо. Моя личность сделается шире, многограннее и неоднозначнее. О ней будут спорить и писать диссертации. Но подробности моей интимной жизни пусть придумывают сами. А настоящие – в топку! Представляешь, Шура, сколько голов будет сломано, чтобы понять, в каких отношениях я был, например, с... - Поля поднял с полу конверт и поинтересовался отправителем, - с Жюльеттой Рекамье, женой первого богача Франции, а?.. Пусть щиплют друг другу шевелюры, доказывая был ли у меня роман с Дезире Клари, будущей королевой Швеции? А вот интересно, догадаются они уложить меня в  постель с писательницей Жерменой де Сталь?
- Как, и с ней тоже? Она же твой политический противник.
- Стала им, когда я ее бросил. У нее тут же прорезался писательский дар, и она сделалась и политическим противником, и мадам де Сталь. Хотя в молодости звалась Аврора Дюпен и была не так уродлива… О, Мария Валевская!.. Да по моим романам можно изучать географию. Единственная страна в Европе, которая не дала мне возлюбленной – это Россия. Проклятая страна – даже этого для меня пожалела. Вот скажи мне откровенно, Шура, почему ты отказался стать моим шурином?
- Я считал, что Аня слишком мала, ей было всего пятнадцать.
- Холодно, Шура, холодно!
- Ну, хорошо... Мама не захотела.
-  Это уже теплее: мама не захотела. Не захотела породниться с каким-то там Бонапартом, человеком без роду, без племени. Черножопым корсиканцем. Плебеем! Вот оно русское барство! Полезность гражданина у них измеряется социальным происхождением.
Шура с сожалением покрутил головой.
- Ну, это говорит твоя гордыня!
- Дурачье! Бонапарт, между прочим, родственников никогда не обижал. Бонапарт родственников опекал даже себе во вред.
- Тут я с тобой не спорю. Женил пасынка Евгения на баварской принцессе. Выдал замуж племянницу Жозефины за сына Вюртембургского короля. Шурина Мюрата назначил великим герцогом Клеве и Берга. Братца Жозефа сделал Неаполитанским королем. Братца Луи поставил королем Голландии, братцу Люсьену предлагал троны во Флоренции, Лиссабоне, Мадриде. Ты пристроил всю родню?
- Я основал династию!
- Бедный Поля! А я-то ломаю голову, почему месяц назад он отклонил наше предложение о мире в границах дореволюционной Франции?
- Да, Шура, поэтому! Это был бы конец моей династии. Принять такой мир – значило отказаться от всего завоеванного тяжким трудом, который вам, рожденным в горностаевых рубашках, не ведом. Вы же все потомки царя Давида. За вас Ветхий завет и древность династий. Намяли тебе бока на поле боя – ты удалился в свой дворец, наградил самого себя парой-тройкой орденов в утешение. И никто тебя не упрекнет и, уж, тем более, с трона не попросит. Я же только солдат, добывший славу себе и величие стране своим штыком. Для меня даже согласиться на ничью – значит потерять все. Поэтому я или выиграю все, или все проиграю. Признаюсь тебе, последние полгода, когда надежды почти не осталось, я повсюду искал смерти. Но сколько ни лез под пули, сколько ни дергал Бога за бороду, все тщетно.
- Значит ты ему еще зачем-то нужен.
- Теперь? Зачем?
- Ему виднее. Неси свой крест и жди знака свыше.
- Я и Бог? Смешно!.. А про маму и сестричку Аню рассказывай своим бонапартоведам в погонах! Ни у одного тебя есть шпионы. Ты готовил свою сестру для другого игрока, который придет после меня. Только вот интересно, с чьей подачи?
- Ну, ладно,.. правда уже вряд ли кому навредит, кроме меня... Действительно, это не мама. Один человек умолял меня во имя Франции и для ее спасения не верить тебе. «Это пока он довольствуется одной половиной яблока, а придет время, он захочет сожрать и другую».
- Вот это уже теплее, Шура! Будем делать вид, что мы не догадываемся, кто этот человек…
Поля снова сердито зачиркал огнивом у печного зева.
- Трут что ли отсырел… Может ты попробуешь? – Попросил он Шуру.
Но Шура замахал руками.
- Я не умею. Вот бабушка…
- Снова бабушка! А ложку самостоятельно ко рту поднести сумеешь?
Шура нисколько не смутился, а продолжал держать тему:
- Этот же человек поведал, как в узком кругу ты заявил: «Через пять лет я буду властелином всего мира. Останется только Россия, но я раздавлю её».
- Я хотел распространить революцию на весь мир.
- Ты в Бога-то веруешь?
- Я дитя революции, а революция – это переустройство мира. И поскольку у меня накопилось много претензий к создателю этого самого мира, вряд ли можно назвать наши отношения дружескими.
- Значит, нет… А, когда Бога нет, любой имеет право занять его место. Хватило бы сил.
- Да, я хотел, чтобы именно Франция стала Богом  Европы!
- А ты – Богом Франции. Вот чем у нас вечно кончаются все эти «Liberté, Égalité, Fraternité»…
Шура поднялся с кресла и взял со стола канделябр.
- Кстати, бабушка вставала рано, иногда в пять утра. И, жалея спящую прислугу, растапливала печь самостоятельно. Вот, примерно, так…
Он встал на цыпочки и выдвинул печную заслонку, а потом поднес канделябр к открытому зеву набитой бумагами печи. Бумаги дружно занялись. Поглядев на огонь в печи, Шура мрачно усмехнулся:
- Чтобы стать богом, Поля, надо дать себя распять. А на третий день воскреснуть. Сумеешь?
- Знаешь, Шура, - устало сказал Поля, подымаясь от печи и отряхивая колени, - обрыдла мне вся эта забота о судьбах мира. Ну ее к черту!
Он взял с полу целую охапку бумаг и затолкал ее в печь.
- Ходатайства, просьбы, жалобы, доносы друг на друга… Смешно!..
Когда получаешь власть, надеешься накормить всех. Но всех сразу накормить не получается. Начинаешь с самых близких. Так даже их накормить невозможно, потому что аппетит у них не только приходит во время еды, но чудовищно растет!..  
Ты прав, Шура, я пристроил всю родню. Но, вот дьявольщина, все оказались недовольны. Брат Жозеф каждому встречному жаловался, что ему дали захудалую неаполитанскую корону, а он как старший в семье метил на французскую. Луи возмущался, что я не давал ему вертеть Голландией по своему разумению. Даже «маленький Жером», который младше меня на 15 лет, и которого я в 23 года посадил на трон в Вестфалии, ногами топал, требуя полной автономии. А шурин Мюрат вообще полгода не подавал мне руки за то, что я не отписал ему польский трон, хотя ему, видите ли, приглянулась Варшава!
А соратники? Талейран оскорбился, что его министерство иностранных дел, как ему показалось, поставили ниже министерства юстиции. Камбасересу показалось, что его министерство юстиции ценят ниже министерства иностранных дел. Жюно, друг юности, обиделся, что министерство финансов не дало взаймы несколько миллионов мужу его любовницы мадам Рекамье. Мармон рыдал, что при раздаче маршальских жезлов получил его не первым. Вот и вышло, что, став императором, я всех обидел.
Жюно, крестьянского сына, я сделал военным губернатором Парижа, а он впал в депрессию и, будто назло мне, выбросится из окна. Бертье тоже выбросился из окна. Шурин Мюрат повернул штыки неаполитанцев против меня. Кто еще? Мармон? Первейший друг! Так это именно он свернул фронт и открыл тебе дорогу на Париж.
- Ты жалуешься или гордишься?
- Делюсь опытом. Когда люди сыты, революция кончается. Никто не хочет рисковать. Каждому есть, что терять. Если хочешь избежать революции в своей стране, регулярно подкармливай хотя бы тех, кто является властителем дум. Привечай газетчиков, приближай поэтов, не скупись на артистов.
- Сочувствую!.. – Насмешливо вздохнул Шура. – А может, все беды оттого, что ты не француз?
- Я не француз? – Возмутился Поля.
- Сам же говорил, корсиканец.
- Ну?
- А это что-то вроде наших кавказцев - чеченов или грузин. Страшно подумать, что бы сделал с Россией Багратион, получи он власть. С его-то вздорным характером, заносчивостью, спесью. Впрочем, dе mortibus aut bene, aut nihil! Нынче Багратион канонизирован - герой войны все-таки… Ну, не Багратион, так какой-нибудь Церетели или Джугашвили. Кланы, доны, вендетта. Нет, как не спорь, а православие великая вещь! Оно не допустит, чтобы в нашей стране появился нерусский царь.
Поля, аж, покраснел от возмущения.
- Это ты-то русский?
- Показать документы?
- Ваше 3-е отделение любые сварганит. Ты мне лучше скажи, кто твоя мать? А? Вюртембергская принцесса София-Доротея!
- Зато отец мой русский царь Павел Петрович Романов!
- Да-а?! А кто у него мама? Как зовут бабушку Катю?
- Екатерина Петровна…Великая!..
- Урожденная София Фредерика Августа Ангальт-Цербтская! Родилась 2 мая 1729 года в Штеттине – умерла 6 ноября 1796 года в Санкт-Петербурге.  
Поля бросился к книжным полкам и выхватил книгу с золотыми обрезом. Книга называлась «Российский Царский дом». Поля раскрыл ее сразу на нужном месте, видно было, что он изучал не единожды, и потому хорошо знал, где находится нужные сведения. Он положил книгу перед Шурой и ткнул в страницу пальцем.
- А папа русского Павла Петровича и твой дед, хоть вы в России и величали его Петром III, был урожденным Карлом Петером Ульрихом Гольштейн-Готторпским. Родился, проверь, 21 февраля 1728 года – убит в Ораниенбауме 28 июня 1762 года во время дворцового переворота. А у него русского-то всего-навсего дед по материнской линии – Петр Великий. Выходит, только Петр Алексеевич Романов действительно русский. Хотя, если разобраться, Романовы, - а они любили это подчеркивать, - ни что иное, как побочная ветвь Рюриковичей. А Рюрик был… Ну, кто у нас был Рюрик?
Поля удовлетворенно захлопнул книгу и аккуратно вернул ее на полку.
- Так что, шер амии, а, скорее, мин херц, какой ты, к черту, русский, впрочем, как и все ваши императоры?
Шура смущенно прокашлялся:
- Слава Богу, хоть не еврей…
- О! Вот в этом ты, действительно, русский человек! У вас ведь, как что, так во всем евреи виноваты. А что плохого лично тебе сделали евреи? Вон Бернадотт шесть лет Швецией командует. Спроси любого шведа, хочет он заменит короля-еврея на кого-нибудь другого? А ты им разве не доволен, в качестве союзника? Он хоть раз тебя подвел даже в борьбе против меня? А ведь это я сделал сына еврейского сапожника и маршалом, и принцем Республики. В конечном итоге и королем. Правда, было за что – храбр и благороден до одури!
- А поговаривают, будто Бернадотт не раздевается даже в присутствии врачей. Неужели правда он скрывает на своей груди татуировку: «Смерть королям и тиранам!»?
- Не исключено… Молодость, революция, республика… Все верили или играли в «Liberté, Égalité, Fraternité». По вечерам компания веселых щенков бесилась вокруг стола… На столе только черствый хлеб и плесневелый сыр. Зато вина – хоть залейся! Ты что ли по молодости глупости не совершал?
- Еще какие…
В детстве Шура был добрым мальчиком. Бабушка Катя подсовывала ему то Вольтера, то Руссо, то Дидро, и с пяти лет мальчика уже за уши нельзя было оттащить от книг. Он не только читал, но и все понял в этих книгах, как следует. Он жалел подданных, плакал при виде малейшей несправедливости. Поэтому бабушка души не чаяла во внуке и мечтала оставить власть именно ему, обойдя сына Павла. Павел знал это и ненавидел Шуру. И, несмотря на то, что Шура категорически отказался от предложения бабушки, и после ее смерти отец так-таки получил вожделенную власть, он продолжал люто ненавидеть сына.
И однажды разозленный Павел разогнал бал, который Шура затеял в Петергофе для молодежи. Его возмутило, что российские дворяне танцевали запрещенный им развратный танец вальс. А когда Шура стал перед ним на колени, надеясь умерить отцовский гнев, он получил удар сапогом в лицо, а Шурина жена, Великая княгиня Елизавета была подвергнута порке.  
Поэтому когда назрел заговор против опостылевшего всем приближенным Павла, Шура молчаливо его благословил, взяв с заговорщиков слово, что отец будет отстранен от власти, но не пострадает. Но заговорщики слово не сдержали и убили отца, чем превратили Шуру в заложника больной совести.
И новый император покорно стал ждать расплаты свыше. Но первым был не Шура. Первым сошел с ума князь Зубов, который начал пожирать собственные нечистоты. Шура думал, что уж теперь-то настала его очередь. Но и вторым оказался не он, а генерал Бенигсен, который явился на парад в одном исподнем. И в третий раз чаша сия миновала Шуру, когда граф Пален стал срывать перстни и ордена с рубинами да гранатами  и вопить: «Кровь! На мне кровь!»
Всю последующую жизнь Шура не тешил себя иллюзией, что его простили, простить такое невозможно. Он понимал, что это лишь временная отсрочка, видимо, он еще для чего-то Господу нужен. И долгие годы силился понять, для чего?
- Откуда ты так хорошо знаешь историю России?
- Когда я был младшим лейтенантом… - Поля запнулся и поправился, - Когда я имел честь быть младшим лейтенантом артиллерии, я много читал. Я и сейчас почитываю, если досуг образуется. Мне даже довелось ознакомится с переводом рукописи «Истории Государства Российского» твоего, между прочим, историка Карамзина. Что ж ты ему «Историю» издать-то не позволил?
- Да он там такого накопал!.. Один только Иван Грозный чего стоит. С вечера почитаешь – всю ночь ворочаешься. Не зря же вы его зовете «Ivan terrible», ужасный. Впрочем, для вас европейцев все, что в России – «terrible».
- И что из этого?. Вспомнить хоть нашу Марию Медичи. Да эта мадамочка за одну только Варфоломеевскую ночь народу положила раза в четыре больше, чем ваш «Ivan terrible» за 50 лет своего правления. Но это же неотъемлемая часть истории Франции. А своей историей мы гордимся.
Шура тяжело засопел и отер потный лоб.
- Подумаю… Вернусь домой – внимательно перечту.
- Думай скорее, коллега! Как можно столько веков жить без написанной истории государства?
- Жаль, что ты не остался младшим лейтенантом…
- А я  мечтал стать генералом.
- Зачем же пошел в императоры?..
Тем временем опустела уже вторая бутылка вина. Поля открыл новую, наполнил кружку и задумчиво уткнулся в нее. Он почувствовал, что хмелеет, поскольку к горлу уже подступали сантименты.
- Спрашиваешь, зачем? Часто случай в жизни решает все. И быть может мы сейчас с тобой по разные стороны баррикады лишь волей случая…
- Не люблю загадок, Поля, сам говоришь, я глуп…  
- Однажды я чуть не сделался русским офицером.
- Занятно…
- Было мне шестнадцать, я только что окончил Парижскую военную школу, получил звание и думал, куда податься. По молодости горел желанием кинуться в какую-нибудь отчаянную драчку. А тут приезжает вербовщик из России, казачий атаман, набирать легионеров на очередную вашу войну с Турцией. Ну, думаю, тут тебе и чины, и ордена, и деньги… Сунулся, было, к нему. Ан, нет, вышло мне атанде! Ваш военный министр издал дурацкий указ, чтобы иностранных легионеров набирать только с понижением в звании. А я и так был всего лишь младший лейтенант, что же мне было на унтерские погоны соглашаться?..
Шура недооценил действие двух с лишним бутылок вина. Поэтому, как только он позволил себе неосторожно пошутить:
- Интересно, сколько лет «геенны огненной» дают на Страшном суде честолюбцам?
Как тут же получил по полной программе:  
- А отцеубийцам?
Лицо Шуры покрылось испариной. Дрожащими руками он полез в карман за носовым платком и, утирая залысины, беспомощно прохрипел:
- Это под дых, Поля!.. Ты не можешь не знать, на мне нет греха отцеубийства.
- Ага, достал! Не надо было меня доставать с этим чертовым честолюбием! Ну, ты прав, прав – честолюбие мой диагноз. А хочешь, я поставлю диагноз тебе?
Твоя беда, Шура в том, что ты родился не в том месте и не в то время. Что у вас за страна! Царевич Алексей, законный престолонаследник, убит отцом, Петр III, законный император, убит женой, император Павел убит…
- Сыном, - покорно кивнул Шура и прикрыл ладонью глаза.
- Вот и я о том же! Ты по натуре Гамлет. Гамлет, которого преследует тень отца. И ты всегда будешь чувствовать грех убийства, даже если его не совершал. К несчастью, ты коронованный Гамлет, и с этим ничего не поделаешь. И я не представляю, как Гамлет может управлять страной, где убийство в темном углу – излюбленный способ отстранения от власти.
- А ты не хочешь спросить меня о своей дальнейшей судьбе?
- Нет.
- Неужто боишься?
- Ха! – Поля, аж, зашелся в приступе хохота, - Напугали пенис вагиной! Да знаю я о вашем решении, раньше, чем вы его приняли: сослать узурпатора на остров губернатором. Ну, и бес с вами! Дон Кихот из меня не получился – придется переквалифицироваться в Санчо Пансы.
Шура был крайне изумлен.
- Откуда знаешь?
- Разведка донесла.
- Так все твои уже присягнули мне!
- Кроме разведки. Наша разведка работает не на императора, а на нацию, кто бы ее не возглавлял. Пока вы не короновали кого-нибудь другого, именно я представляю нацию, а нацию наша разведка не предаст. Кстати, как ты меня разыскал.
- А это уже моя разведка донесла.
- Талейран что ли?  
- Так ты знаешь о Талейране?  
- Неужели ты думаешь, я не понимаю, кто этот человек, который тебя предупреждал обо всех моих намерениях действительных и мнимых. Конвент продал, Директорию продал, а я чем хуже? К тому же я дороже стою. Интересно, сколько ты за меня заплатил? Щедрее, чем англичане и австрияки?
- Как и они тоже?
- И гораздо раньше, чем ты.
Шура, всплескивая руками, зашагал по кабинету.
- Ну, Франция, ну страна чудес! Министр иностранных дел – австро-англо-российский шпион! Да будь у меня такой министр, я бы его давно, как говорят наши татары, секир-башка!
- В нашей стране в отличие от вашей казнит не император. Казнит суд. А суду подавай убедительные доказательства. А потом, ну, сделал бы я ему, как говорят наши зуавы, гильотин-башка, ты бы купил кого-нибудь другого. Что же и этого на эшафот? Так во Франции умных голов не останется. Кроме того, ты уверен, что реляции, которые ты получал от своего шпиона, не написаны под мою диктовку?
- Уверен. У меня есть шпионы, которые следят за моими шпионами.
- А у меня есть шпионы, которые следят за шпионами, которые следят за твоими шпионами.
- Без поллитры не разберешься, - сердито засопел Шура, - так и быть, плесни и мне.
Он сделал глоток и сморщился.
- Какой-то самогон!
- Обижаешь, Шура, это «Арманьяк» пятнадцатилетней выдержки.
- Наш «Арменьяк» лучше. Ты стал жертвой недобросовестной рекламы, Поля. В этом вся ваша Европа! Вам главное прокукарекать – а рассвет хоть не наступай.
- А вам, византийцам, все бы казнить да казнить! Зачем казнить? Ты все знал про меня, я все знал про тебя, мы все знали про Талейрана, а Талейран знал про нас обоих. Поэтому все трое мы могли сохранять деловые отношения. Это и есть Европа, Шура. Ведь ты изо всех сил хочешь быть европейцем. Это игрушка цивилизованных людей, которая называется толерантность.
- Ты хочешь сказать: «талейрантность». Нет, уж, уволь! Лучше я останусь византийцем. Боюсь, поторопился мой прапрадед Петр Великий перенимать вашу европейскую хрень?
- А если бы он не поторопился, то не ты был бы сейчас в Париже, а я в Санкт-Петербурге. Да и Санкт-Петербурга бы никакого не было. Потому что воевал бы я не с Россией, а со шведско-польско-турецкой колонией. А догадываешься, почему я двинул именно на Москву, а не на Петербург?
- Надеюсь, что да. В Питере у меня кроме армии, еще и флот!
- О! А флот разве не европейская хрень?
Они по новой налили коньяку и накатили.
- И все-таки, Поля, это ты дурак, а не я! Если бы мы действовали заодно, наши орлы воспарили бы над всей Европой на вечные времена.
- Да уж куда французскому одноголовому орлу до российского двухголового!
- Только не надо иронизировать, не забывай, что под Россией пол Европы, пол Азии и еще кус Америки чуть не до Сан-Франциско. Тут и третья голова была бы не лишняя. Шутка ли, самая большая в мире держава!
- У вас все самое большое. Царь-колокол, который никогда не звонил. Царь-пушка, которая никогда не стреляла. У вас, небось, и карлики самые большие в мире. В самой-то большой державе, которая… Вот скажи, Шура, только честно, зачем вам, например, Сибирь? Только для каторги?
- А зачем вам Алжир? Или Новая Каледония? Зачем все народы стремятся расширять свои владения? Один Бог ведает… Но ты вдумайся, Поля, у нас даже государственные флаги похожи, те же цвета: белый, синий, красный. Только в другом порядке.
- Вот тут ты прав – порядок, действительно, другой!
Они снова накатили.
- На балу в Веймаре я наблюдал, как ты вальсируешь. Как ладно скользят твои стройные длинные ноги по паркету. С каким восхищением смотрит на тебя Веймарская принцесса и ее окружение. Я и сам восхищался… и завидовал!
- Ну, так присоединялся бы к танцующим.
- Нет, Шура, сорок лет – это сорок лет. Их со счетов не сбросишь. А так же толстые ляжки и генеральское брюхо. Но, согласись, я тебе тогда угодил. Я очень старался: охота в парке, где прямо под твое ружье, как по заказу, выбегали олени и лани, спектакли и концерты со смазливыми актрисулями, приветствия с фейерверками и стихами, в которых прославляли тебя и только тебя, званые обеды, на которые выписывались лучшие парижские кулинары и балы, балы, балы. Я действовал по полной программе.
В Эрфурте ты был доволен мной – а я был доволен тобой. Я даже написал Жозефине: «Если бы он был женщиной, я бы сделал его своей возлюбленной». А в ответ Жозефина устроила мне выволочку на почве ревности. И правильно – ты был бесконечно выше всех этих австрийских и прусских карликовых корольков. Ты умен, изящен, образован, обольстителен. Как жаль, Шура, что тебе нельзя доверять, ты не искренен. Истинный византиец!
Так зачем же ты все-таки явился?
- Я же сказал, понять, разобраться…
- Холодно, Шура, холодно!
Шура вдруг стукнул бокалом по столу.
- Налей еще!
Он с отвращением сглотнул коньяк, поморщился, отдышался и полез во внутренний карман сюртука.
- Ты прав, Поля, мне нельзя доверять. Я способен обмануть даже союзников.
Шура достал из кармана лист бумаги, развернул его и шлепнул на стол перед Полей.
- Это твое отречение. Выкрал у секретаря.
Поля оторопел. Молча, он переводил взгляд с лица Шуры на листок и обратно. Наконец прервал молчание и недоуменно произнес:
- И что я должен с этим делать?
- Сожги! У нас не будет законных оснований назначать нового императора.
Поля, в смятении попятился от стола, и задумчиво заходил по кабинету.
- А что потом?
- Отправляйся в Альпы. Собери верных людей и начни все сначала.
Поля замер и угрюмо потряс головой.
- Не выйдет. Прежде, чем подписывать отречение, я именно это предложил своим соратникам. Ни один меня не поддержал. Им нынче есть, что терять.
Он сделал еще несколько шагов по кабинету и снова замер.
- Нет, Шура, человеческую жизнь заново не переиграешь… Лучше налей!
Они выпили и Поля вдруг обнял Шуру за плечи.
- Эх, хорошо сидим! Жаль музыки нет. Вы, русские, как выпьете, петь любите. Может так споешь?
- Изволь, - пожал плечами Шура и затянул приятственным баритоном, - Ой ты, степь широ-окая, степь раздо-ольная…
- Депрессивная песня, - замотал головой Поля, - давай другую!
- В той степи-и глухой за-амерзал ямщик…
- А не про степь у вас есть?
- И уныло по ро-овному по-олю разливается песнь ямщика…
- Мда, - вздохнул Поля, - этот стон у вас песней зовется… Какое счастье, что я не стал русским офицером!
Но Шура, почувствовав себя представителем всего мужского населения подвластной ему России, трахнул по столу своей изящной женской ладошкой, неумело сжатой в кулак.
- Нет, Поля, жаль, что ты не стал русским офицером! У себя ты выше генерала не прыгнул, а у нас дослужился бы до фельдмаршала, как Барклай. А, может быть, занял бы место покойного Михаила Илларионовича, которому всецело принадлежит нынешняя победа.
- И кого бы я победил? Самого себя? Нет, Шура, себя победить невозможно. Победить себя – значит победить фортуну. А нам с тобой суждено умереть императорами. Разве не так?
- Но, надеюсь, сегодня мы еще не умрем?
Поля задумчиво потеребил перстень с агатом на пальце левой руки.
- Надеяться не вредно… - он встал из-за стола и нетвердой походкой прошелся вдоль книжных полок, ласково поглаживая корешки.
- А,  знаешь, кто нас, наверняка переживет?
Лет десять назад я имел честь отобедать в Веймаре с королем поэзии господином Гете. Долго мы с ним болтали о литературе, обсуждали «Юного Вертера», «Ифигению», «Эгмонта» («Фауст» тогда еще не вышел), перемывали косточки модным литераторам, скабрезничали. А за столом при сем присутствовала некая юная особа, которую я сначала принял за его внучку, ведь самому-то Иоганну Вольфгангу уже под 60 было. Оказалось, любимая девушка. Я, было, подал старику мысль в целях культурного воспитания народа и поиска новых талантов организовать в Европе Союз писателей, где бы Гете был впереди всех на вороном коне. А он мне знаешь, как ответил? Взял салфетку и набросал строки:
«Нет, я не рвусь в Наполеоны,
Готов поклясться головой!  
Ведь он рожден для жизни конной,
А я для жизни половой…»
Салфеточку эту я долго носил в кармане шинели. Да вот незадача – в битве под Ваграмом в палатку попал снаряд. Сам-то я чудом уцелел, а шинель сгорела вместе с автографом великого человека. Жаль… Да, а дедок-то! Десять лет прошло, а он, по слухам, так и не угомонился.
И Поля захохотал. Захохотал и Шура.
- И ведь не боится, подлец, в отличие от нас огласки.
Поля завистливо вздохнул и продекламировал:
- Хорошо быть кисою,
Хорошо собакою -
Где хочу, пописаю,
Где хочу, покакаю.
- Гениально! Тоже Гете? – спросил Шура.
- Нет, эта штучка будет посильнее «Фауста». Народ! Чувствую, наш король поэзии даже умрет не от ножа или яда, как простые короли, а от любви. Верхом на какой-нибудь юной особе.
- Сплюнь, Поля, он еще нас с тобой переживет.
- Да нет, умрет он не скоро. Так что привечай, Шура, писателей. Подкармливай! И начни с Карамзина.
- Мда, - о чем-то своем подумал Шура, - кому суждено быть повешенным, не утонет…
Поля тоже думал о чем-то своем, продолжая теребить палец с перстнем.
- Устал я... Видимо, возраст.
Шура достал из кармана бригет, щелкнул крышкой и с сожалением пробормотал:
- Однако и мне пора. Боюсь, как бы не хватились.
Потом накинул шинель и треуголку и на прощание окинул взглядом Полин кабинет, как бы старясь получше запомнить. И тут он наткнулся на изуродованную картину.
- А портрета жаль.
Но Поля хмыкнул в опустевшую кружку:
- А так даже лучше. Зачем слепцу глаза, если они не в состоянии видеть дальше собственного носа?
- Это все-таки Гро! Антуан Жан. Мог бы стать украшением Лувра.
- Дорогой мой, это только дешевый дубликат. Оригинал давным-давно в Лувре. Неужели думаешь, я мог бы поднять руку на культуру?
- Мог бы! Колокольню Ивана Великого пытался взорвать?
- О, «Ivan terrible»!
- Конечно, это не Лувр, это всего лишь Кремль.
- Так ведь не взорвал же…
- Пороху не хватило!
Шура повернулся на выход, но задержался в дверях кабинета. Поля вопросительно наклонил голову набок.
- Ты еще не все узнал, что хотел?
- Последняя точка. Что все-таки сейчас происходит? Как думаешь?
- А что особенного? Бывший освободитель, а ныне деспот, из рук в руки передает Европу бывшему деспоту, а ныне освободителю. Еще в Эрфурте я понял, что если мне не суждено будет продолжить дела, ты будешь моим подлинным наследником в Европе.
И нахлобучив треуголку, знакомую всему миру, он, вытянувшись и подобрав живот, козырнул.
- Пост сдан!
Шура, вдруг ставший серьезным, щелкнул каблуками и козырнул в ответ.
- Пост принят!
И, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться, Поля перекрестил Шурин лоб.
- Так, кажется, полагается у вас в России?
У Шуры внутри что-то екнуло.
- А знаешь, Поля, ты, гораздо выше, чем полагают в России.
- А ты, Шура, гораздо умнее, чем полагают в Европе.  
Обнялись.
- А, какой у тебя парфюм, Шура! Тонкий, изысканный…
- Ваш, Парижский…
- Вот видишь, и Европа на что-то сгодилась…
И уже из глубины темных залов донесся скорбный Шурин выдох:
- Как же мне дальше-то быть… одному?..
Поля горько усмехнулся:
- Вот теперь, Шура, действительно, горячо!..
А потом весело крикнул в темноту:
- Ну, почему же одному? А союзники, Англия с Австрией? Они должны быть тебе благодарны по гроб жизни.
- Хорошо бы, кабы так! Только мне кажется, они меня боятся.
Шура на мгновение снова выступил из темноты и заговорщицки зашептал:
- Мне Кутузов знаешь, что сказал, когда наша армия  вышла на границу России? Он сказал, что за границей нам делать нечего. Что не наше это российское дело таскать для европейцев каштаны из огня. А тебя следует сохранить в качестве цепного пса, чтобы держать Европу в страхе.
- А что ты?
- А я как раз хотел освободить Европу от страха.
Поля долго не мог просмеяться.
- Снова Кутузова не послушался! Зря… Европейцы, как кошки, ничто так не ценят, как комфорт и права на него. И не ведают другого страха, как их потерять. А русский медведь, всем известно, ни комфорт, ни права в глаза не видел. Раздавит ненароком и не почешется. Вот они тебя и боятся, да сказать стесняются, потому как кой-чем обязаны. Так что неси свой крест…  
Не менее часа со свечой в руке Поля бродил по темным и пустынным залам Фонтенбло и почти что протрезвел. Но, куда бы он ни направлялся, на глаза ему снова и снова попадались газеты, в которых в подробностях описывалось, как его друзья Ней, Ундино и другие присягают новой власти Бурбонов. А когда свеча, подымив и потрепыхавшись, догорела, Поля решил что это знак. Знак свыше.
Он вернулся в кабинет, наполнил бокал коньяком под самую завязку и снял с пальца перстень-печатку с агатом и платиновой накладкой в виде императорской короны.  Поля завел этот перстень еще под Малоярославцем сразу после попытки его пленения казаками Платова и никогда не снимал. Он сковырнул ногтем агат, и, когда под камнем обнаружился крохотный контейнер, высыпал его содержимое в бокал.
- Алкоголь надо принимать с цианидом… Тогда утром не придется мучиться от похмелья!
Потом обратился к изуродованному портрету:
- Не правда ли, слепое корсиканское чудовище?

Среди ночи Шура проснулся от рези в желудке. Во рту явственно ощущался привкус горького миндаля. С ним случился приступ тошноты и диареи.
- Вы что-нибудь принимали внутрь перед сном, ваше величество? – с опаской спросил вмиг поседевший леб-медик.
- «Арманьяк»,.. - прохрипел Шура.
Лейб-медик влил в него весь запас имеющихся противоядий и к утру, когда Шура начал приходить в себя, отечески пожурил:
- Я всегда говорил, ваше величество, что для русского организма нет ничего безвреднее водочки. Ваш великий прапрадед Петр Алексеевич только водочкой себя пользовали.
Поля же всю ночь корчился в кресле от невыносимых болей во всех членах. Ему как-то не приходило в голову, что если стареют и выдыхаются люди, могут постареть и выдохнуться яды. Всю ночь он в одиночку боролся со смертью. И к утру его могучий организм взял верх. И это обстоятельство Поля тоже воспринял как знак свыше…

А где-то через год Шура принял решение дать Карамзину свое Августейшее дозволение на опубликование «Истории Государства Российского». И произошло это по странному стечению обстоятельств в тот день и час, когда ведомый фортуной Поля опять вступил на землю Франции, чтобы снова дернуть Бога за бороду и в последний раз попытать счастья. Когда европейские союзники попросили у Шуры помощи для борьбы с «узурпатором», он оказался в двусмысленном положении: с одной стороны – союзнические обязательства перед освобожденными народами Европы, а с другой стороны… – Поля. И если первое было делом чести, то второе – делом совести.
Все решило письмо от Поли, который по возвращении во дворец нашел в кабинете сбежавшего Луи Филиппа, получившего трон из рук русских солдат, тайный договор, заключенный с Англией и Австрией против России. Прочтя текст договора, Шура окончательно убедился, что в Европе проживают сто миллионов скотов, одаренных словом без правил, без чести, и ничего не может быть там, где нет Бога. Припомнил он слова Михаила Илларионовича: «Боюсь, что наследство Бонапарта достанется не России, а той державе, которая уже господствует на морях, и тогда преобладание её станет невыносимо. По мне, если этот остров сегодня пойдёт на дно моря, я не охну».
Но, связанный обязательствами, Шура вынужден был послать во Францию амию Барклая де Толли. Правда, Барклай не стал проявлять расторопность, соблюдая негласное императорское указание «поспешать не торопясь» и «не мешать европейцам самим разбираться промеж собой». А потому и явился к месту событий, когда Ватерлоо уже свершилось, а плененному Поле англичанами был куплен билет в один конец на остров Святой Елены у берегов далекой Африки.
А когда до Шуры дошли сведения о смерти Поли, он, похоже, воспринял это как знак свыше и стал задумываться об удалении от власти в частную жизнь. Да и что ему было делать-то у власти? Его затея с дарованием России конституции с треском провалилась. Друзья и родственники убедили его, что страна к конституции не готова. Да он и сам это понимал. Время от времени ему докладывали о зреющем государственном заговоре во главе с Рылеевым и Пестелем, но он лишь досадливо отмахивался: «Я им не судья...», - надеясь, что заговорщики рано или поздно переболеют детской болезнью под названием «Liberté, Égalité, Fraternité». Сам же Шура успешно с ней справился.
И однажды, сославшись на пошатнувшееся здоровье жены, он, попрощавшись с близкими так, будто видит их в последний раз, отправился на юга в не слишком курортный город Таганрог. Он прожил там почти год и стал свидетелем гибели, присланного из Санкт-Петербурга курьера. Тот разбился насмерть в быстро мчавшейся и перевернувшейся пролетке. Курьером этим был никто иной, как фельдфебель лейб-гвардии Федор Кузьмич Струменский. А на следующий день не стало и Шуры. На город Таганрог неожиданно навалилась эпидемия брюшного тифа. Правда, единственным умершим от эпидемии оказался, как  ни печально, российский император.
Когда тело Шуры доставили в Санкт-Петербург, мать, приоткрыв крышку гроба, горько усмехнулась.
- От тифа помер, а зачем рожа разбита?
А скоро в Саровской пустыни появился высокий старец по имени Федор Кузьмич. Всякое разное про него говорили. Нет смысла пересказывать все эти байки. Лишь одна из них заслуживает внимания. Что будто бы новый российский император Николай, инспектируя юг, не поленился сделать крюк в несколько сотен верст и посетил Саров. О чем они говорили с Федором Кузьмичом неизвестно, только по возвращению в Петербург зачем-то сжег император дневники Шуриной жены.
А после старец перебрался в Сибирь, где удивлял местных жителей воспитанием и знанием иностранных языков. Его любили, подкармливали и щедро одаривали домашней снедью. А он по утрам шел на тракт, где встречал партии арестантов и раздавал им, подаренные ему пироги и шаньги.
Один из новоприбывших арестантов из декабристов отдарил ему в ответ последний томик Пушкина. Старец принес его в свою келью и принялся с интересом листать. Среди прочих стихотворений ему попалось такое:
«Властитель глупый и лукавый,
Нечаянно пригретый славой,
Плешивый щеголь, враг труда
Над нами царствовал тогда».
Он собирался, было, заплакать, но смахнул почти набежавшую слезу и тихо произнес:
- За грехи наши…
А когда старец преставился, а произошло это уже после отмены крепостного права, от него остались несколько разрозненных бумажек непонятного содержания. И среди них такая:    
«Размышления о тварях небесных и земных.
Коты и псы.
Собаки – животные коллективные с выраженной иерархией и вожаком, который в стае решает все. Кошки же – индивидуалистки, каждая живет сама по себе, и ничьей власти не приемлет. И все народы земные делятся на кошек и собак. Европейцы – типичные коты, а мы, русские – натуральные псы. Мы и боимся вожака и любим его. И путать собачьи и кошачьи законы пагубно. Кошек не следует заставлять жить под вожаком, ничего хорошего не выйдет. Бедный Поля, похоже, этого не знал, и потому его затея провалилась.
А уж собакам тем более нельзя вводить кошачьи законы и, особенно, отменять вожака. Перегрызутся, причем до смерти.
Эх, если бы к кошачьей независимости да собачью преданность!..
Но это уже было бы противу природы…»  
Кто такой Поля, о котором упоминалось в бумаге, так и осталось неясно. Темная история!..