не принимать все факты, приводимые в данном тексте,
за чистую монету.
Были и мы рысаками…
«Все мы немножко лошади!»
(В.В. Маяковский)
Ложись, внучок, в кроватку, так и быть, расскажу тебе сказку, хоть ты уже и в гимназии учишься, сам книжки читаешь. Что это у тебя под подушкой? «Племена Нового света»… А это? «Народы Полинезии»! Круто. Да в наш век пара, газовых фонарей и дагерротипов вас, молодежь ничем не удивишь! Для вас теперь скорость 40 верст в час – обычное дело. Вы уже на 60 замахнулись. Все паровоз, пароход!.. Конь для вас тихоход…
А лет сорок назад ничего этого не было. Только что отгремела война с Наполеоном… И заспорили раз двое «крутых» по тем временам. Граф Орлов 3-й и князь Потемкин 3-й, внуки знаменитых дедов, кто из дедов больше для России сделал? Граф Григорий Орлов выиграл у турок Чесменское сражение и вывел русский флот в Средиземное море, а князь Потемкин отбил у тех же турок Таврию и присоединил к России. Выходит, вроде они перед историей равны. Да вот у Орловых еще один козырь имелся, знаменитая порода орловских рысаков, выведенная дедом - гордость и опора российской кавалерии. Вывалил Орлов 3-й сей козырь на стол, а Потемкину 3-му и крыть нечем! И задумал он вписать новую страницу в славную историю своего рода, вывести новую породу уже потемкинских рысаков, чтобы, значит «перерысачить» орловских.
Однако человек он был в негоции неопытный, дело начал прытко, да не с того конца. Вбухал деньги в участок земли, в конюшню. Потом стал скупать производителей, плохо разбираясь в лошадиных статях. Вот ему окрестные помещики и стали сбывать всякую выбракованную требуху. И стали у него плодиться кони. Да такие несуразные, квелые да сивые, что их, не то что в кавалерию, в крестьянские хозяйства с трудом сбывали, да и то почти за бесценок.
Посоветовали ему обзавестись хотя бы одним толковым производителем. Пусть дорогим, но элитным. Тут как раз откуда-то слух прошел, что некто продает знатного жеребца из-под самого Фигнера, знаменитого кавалериста и командира партизанского корпуса. Потемкин 3-й, как услышал про такое, аж, задрожал от нетерпения, потребовал вывести его на хозяина жеребца и деньгу приготовил немалую. Хозяин оказался человеком с черным глазом и белоснежным чубом (поговаривали, что крашеный цыган) и заломил такую цену, что пришлось с ним торговаться часа три, прежде чем он согласился в выделенную сумму ужаться. Сам не свой от счастья привел молодой Потемкин коня на свой конезавод и пустил его в табун, а сам сел подсчитывать будущие барыши.
Когда жеребец показался на пастбище, среди кобыл случилась истерика. Как же, как же, герой войны, рысак самого Фигнера! Жеребые кобылы, копыта кусали, что уже беременны не от него, гнедого красавца и храбреца, а от других производителей. А пустовые, все, как одна, делались охочими. Еще бы, одно его имя, чего стоило – Гиппарион! Даже жеребцы, обычно встречающие нового соперника гневным ржанием и ударами копыт, сторонились и шли за ним поодаль, вздыхая с уважением, и с белой завистью разглядывали его богатырские стати, примеряя к себе.
Все понимали, что прибыл он, чтобы влить новую, боевую кровь в жилы будущего молодого племени. И всем было любопытно, на какую из кобыл первую он положит свой строгий черный глаз? Но Гиппарион весь день предпочел пастись в гордом одиночестве.
И лишь вечером, когда табун собрался в конюшне, битюг, которого готовили в ломовой извоз, всхрапнул и со свойственной простым работягам прямотой поинтересовался у Гиппариона, о причинах его молчания. Чай, не потерял ли он на войне какой-нибудь важный орган, не оторвало ли, к примеру, язык? И тогда Гиппарион вдруг с непонятной горячностью возмущенно заржал, потребовал к себе уважения и громким командирским голосом, стал поведывать окружающим, о своих подвигах, которые он совершил вместе с хозяином, знаменитым партизаном Александром Самуиловичем Фигнером.
Как служили они в южных пределах России, где громили басурман мечом и копытом. Как сдавались его хозяину турецкие крепости, а ему Гиппариону, ахалтекинские кобылы! Как мчались они из Турции во весь опор, промахивая не одну сотню верстовых столбов в день, слыша зов боевой трубы уже на западных рубежах Родины. Как схватились они с супостатом Наполеоном и его бесчисленными супостатскими табунами арабских скакунов, першеронов и бретонцев.
А когда супостату все-таки удалось взять Москву, задумал Александр Самуилович убить Наполеона, а Гиппарион - наполеонова коня. Для чего хозяин перестал бриться, стричься и мыться и из красавца-барина вскорости превратился в калику перехожего. Да и конь его под стать хозяину отказался от овса, отчего сдул бока и обозначил ребра. После же, немытый и нечесаный, стал похож на старую клячу, которой не то, что цыган, голодный француз побрезгует. Так, надежно замаскировавшись, двинули оба в Москву, подаяние просить, намерения врага разведывать да случай искать подобраться поближе к ненавистному Наполеону.
И подрядились они в Москве французским офицерам дрова из лесу возить. То лейтенанту телегу надыбают, а то полковнику, так дошло и до генерала, начальника ихнего генерального штаба. Николай Самуилович вроде в лес за дровами едет, а сам в лесу связному депешу вручает, чтобы передал ее самолично в руки фельдмаршалу Кутузову. Да Гиппарион и сам наловчился их в лес таскать. Бывало Александр Самуилович настрочит цедулю, вплетет боевому товарищу в гриву, а то и просто в ухо засунет и свистнет, а верный конь его по заветной тропиночке уносит ее в лес на ближайший казачий аванпост. Только благодаря Гиппариону да его барину и ведал Кутузов обо всех затеях Наполеона.
Дальше больше, пришла пора Наполеона убивать. И Наполеона, и его коня. Погрузил Александр Самуилович новую телегу дров и покатил ее Гиппарион в самый Кремль, чтобы было чем французскому главному супостату печку топить, да ихнее бланманже стряпать. Въезжают в Боровицкие ворота, и видит Фигнер, впереди некто низкорослый в артиллерийской шинелишке и треуголке не по сезону скользит на сивом бретонце по обледенелой мостовой. Спрашивает он часового: «То не генерал ли Бонапарт будет?» «Уи, месье», - отвечает их солдатик, - «наш император собственной персоной». И стал уже Гиппарион прицеливаться, как сивому половчее в глотку зубами впиться, да ихнего императора завалить, а там уж и Александр Самуилович, гляди, поспеет. Да только сплоховал Александр Самуилович, бдительность потерял. Наполеон выговаривает своего каптенармуса, понятно, по-французски, что тот его очень уж скучно кормит – только мороженой кониной да вороньим супом. «А нельзя ли,» - спрашивает, - «в этой чертовой промерзлой Москве достать на ужин хоть дюжину лягушек?» А Фигнер возьми да и ответь на чистейшем их супостатском языке да еще и с парижским выговором: «Уи, месье!» Наполеон, аж, подскочил в седле, а конь его от неожиданности обмочился да прямо на штаб-офицера. «Ты что, месье мужик,» - говорит французский император, - «ты парле по-нашенски? Да уж не шпион ли ты?» - и саблю из ножен рвет. Да только Фигнер не стал того дожидаться, прыгнул в телегу, свистнул-гикнул и был таков. Одними им известными московскими переулками да дворами они от погони ушли, да еще пару языков с собой прихватили, императорского каптенармуса и штаб-офицера, что под руку подвернулся, хоть и воняло от него конской мочой. За тот подвиг беспримерный Фигнеру был пожалован орден Георгия 3-й степени, а Гиппариону его, верному и инициативному, Георгиевскую ленту в гриву.
А еще Гиппарион поведал, как громили они с партиями казаков и гусар огромадные отряды супостатов в лесах и под Тарутино, и под Малым Ярославцем. Как дрожали французы, и слух о подвигах партизана Фигнера и Гиппариона, фигнерова коня, летел впереди их отступающей армии. И за его голову да за копыта его коня уже назначена была награда, кто их истребит или живых приведет. Однако мысль убить Наполеона и его коня или взять их в плен не покидала Гиппариона и его хозяина.
И вот однажды Фигнер во главе целого иностранного легиона из 5 тысяч всадников уже за границей, в Саксонии, выследил-таки свиту Наполеона и ночью, сделавши переправу через реку Эльбу, ударил на неприятеля. Но вместо крику «Ура!» поразило сердце его ужасом: это крик «Виват император Наполеон!» В одну минуту этот легион положил весь ружья, ведь состоял он из числа пленных, пожелавших служить под знаменем России против Наполеона. Не подозревал Александр Самойлович про их тайный коварный умысел. И когда неприятельская кавалерия кинулась за ним, он с адъютантом бросились на конях в реку. И оба погрязли в волнах оной.
«Так да будет надолго известна в потомстве слава его заслуг и ему от его соотечественников доброе сожаление с воспоминанием об герое, подарившем великую надежду на себя России. А мне вот суждено было уцелеть в ратной сече, не приняли меня хладные хляби, не приняла меня мать сыра земля» - с горьким пафосом закончил свое многодневное повествование-эпопею славный боевой конь по имени Гиппарион.
Пока он вел свое повествование, шли дни, дни складывались в недели, недели в месяцы. Вот уж и лето миновало. Потом осень. Мошкара и гнус давно пропали, залетали белые мухи. Незаметно жеребые кобылы ожеребились все теми же неказистыми горбунками, а табун все слушал и слушал, как царь Шахрияр сказки Шехерезады. Кобылы уже забыли, для чего, собственно, прибыл к ним Гиппарион и, чего они сперва от него ждали. Никто из них не подозревал, что бесподобный герой войны больше всего радовался именно этому обстоятельству. Ведь он был не столько герой, сколько, как правильно давеча догадался битюг, инвалид, точнее, мерин. Ха-ха-ха, и потерял он не язык, а, хи-хи-хи, сам знаешь, внучок, что. Га-га-га! Может ему, конечно и в бою гранатой оторвало, а может, и намеренно кто отхватил. Сам понимаешь, какой из него был элитный осеменитель? А жеребцы за слушаньем тоже стали отлынивать от выполнения своих производительских обязанностей. Они на пастбище-то почти перестали ходить и на водопой, не смотря на понукания конюха. А только думали и мечтали, чтобы поскорее случилась война, и их призвали для защиты отечества от нового супостата, коих всегда достаточно на рубежах нашей великой Родины.
Когда администрация конезавода спохватилась, было уже поздно, сезон для разведения был потерян – ни одна кобыла за лето не понесла...
А потом и вовсе случилась беда, поскольку прибыль молодняка прервалась, а ранее заключенные контракты надо было как-то выполнять, пришлось продавать и производителей, и маток, чтобы покрывать все растущую неустойку. В конце концов, от конезавода остались только самые неинтересные покупателю лошади, непригодные даже для пахоты. А таких сановный покупатель не брал и задарма. Пытались, было, организовать на них артельный извоз, да лошади не соглашались. Хромые, бельмастые и квелые они все рвались в бой, и согласны были умереть, но только на полях сражений. Когда они извели на навоз последний пучок прошлогодней соломы, директор, ликвидируя предприятие, чтобы оплатить оформление документов, продал их на живодерню. А конезавод, вернее, то, что от него осталось, продали под сукноваляльню для кавалеристских шинелей. Земля-то ни в чем не виновата, пусть приносит доход тому, кто умеет его получать. Так и пропал с лица земли потемкинский конезавод…
А из шкуры Гиппариона сделали знатное чучело и поставили его перед входом в сукноваляльню, посадив верхом на него манекен в долгополой кавалеристской шинели, чтобы заказчик мог видеть товар лицом и в деле. И всем заказчикам швейцар при входе рассказывал историю партизана Фигнера и его геройского коня Гиппариона.
А однажды пожаловал Его превосходительство генерал-майор Гавриил Петрович Мешетич, который во время войны с Наполеоном был подпоручиком 2-й батарейной роты 11-й артиллерийской бригады 11-й пехотной дивизии 4-го пехотного корпуса Остермана-Толстого, входившего в состав 1-й Западной армии Барклая-де-Толли и лично знал Александра Самуиловича Фигнера. Он тоже прослушал занимательный рассказ и заметил, что все это очень странно. Не было у Фингнера постоянного коня, а менял он их от случая к случаю. И к тому же терпеть не мог гнедых, а предпочитал каурых. А имени лошадиного Гиппарион он и слыхом от Александра Самуиловича не слыхивал. Вот так-то.
Вызвал хозяин сукноваляльни исполнительного директора и приказал чучело убрать, чтобы не позориться историями о разных «фигнерах-мигнерах». Да и кто такой этот Фигнер? Фамилия не православная. А разве может быть русский герой, да еще партизан с не православной фамилией! Так пропал не только потемкинский конезавод, но и память о так и несбывшемся потемкинском рысаке…
Ты, внучек, хочешь знать, какое отношение я имею ко всей этой истории? А я и был тот крашеный цыган, что втюхал барину мерина за элитного рысака. Я его перед торгом английцкой сапожной ваксой покрасил и надул через камышинку. Засунул камышинку в задний проход и надул, чтобы у него бока не проваливались и ребра не выступали. А задний проход глиной замазал. Все боялся, что он раньше времени пукнет и сдуется, и тогда погорит мой гешефт да и свобода.
А деньги, вырученные за этого мерина, я не будь дурак, в рост пустил, да в торговлишку. А когда деньга выросла, поставил ту самую сукноваляльню. И теперь я поставщик императорских кавалергардских частей. Да, а еще до того, как негоцией заняться, я чистый документ себе выправил. Был таборный цыган Ром-Лебедев, а стал куренной казак Миклуха. А казаки все чернявые, так что тебе внучек, и краситься не придется. А в зятья себе, а тебе в отцы, я взял отставного поручика шотландских кровей Маклая. Так что выучишься, Николенька, на профессора, поедешь за кордон в свою Новую Гвинею, а в заграничном пачпорте у тебя будут все честь по чести, дескать, «русский путешественник Николай Николаевич Миклухо-Маклай». Ты у меня умный, может, и Россию, и нашу фамилию прославишь…