так на неё похожа я и так абсолютно далека. Всё самое плохое и невысказанное - у меня. Всё лучшее - у Эдит. Она-то об этом даже не догадывается.
Пароль меня пропускает, когда не то и не так. И задумчиво пережёвывает мой ник, когда я автоматически вписываю все исключительно верные, суверен-ные букофффки.
Птица начинает часа в четыре утра, её вытаскивание заноз из моей сущности длится и длится, прерываясь надолго - день и ночь. Какая она?
Скрываю эту тайну от себя и близких. Мы перестали ощущать новь, послевкусия предчувствия тайны. Птица же занимается работой предназначенной специально для меня - тьуи-тьи-тьи-тьуи. Знает ли она, как велика её песня... какое это облегчение человеку, измученному болью, присыпанному золой столетних экскрементов.
Прячусь в щели, тараканом забиваюсь от непонимания. От не-слы-ша-ния. Ша! Да услышьте же! Что я вам так пронзительно молчу.
Эдит прячет бутылку, под кровать роскошную запихивает своё отсутствие в этой жизни. Где она более счастлива? В шуме и голоде детских дней… или здесь, среди последствий славы. Лавы, которая раздавила мечты, увеличила стократность таланта, стоккатность, сделала слепой и обезглавленной.
Под-держите! Подержите мою голову. Не бойтесь! Это камуфляж. Это муляж. Это моя светлость фарфорово подаёт знак. Вот так.
Безголово - так поётсяяяя…
Не отвлекаешься на жизнь, смерть, множественность желающих срочно дружить. На отсутствие денег. На присутствие долгов и обязательств.
Мной выбран не тот тон. Не то взаимодействие буравчика, китайского болванчика. Не изволила солгать. Позволила предать. Оглянулась в пространство - нет созвездий. Одни стоптанные сапоги. Стоптанная жизнь. В кровь стёртые ноги и изъеденные молью понятия. Не по понятиям мозги.
Ах, да ладно… подайте мне их, предварительно зажарив. На блюде, которое заказано стриптизёршей. Птиц и ершей. Только не трогайте эту – с дерева. Выдёргивающую занозы. Ёршиком ершится она. Моя ёргивумэн.
Серые губы преображаются, синевой подёрнутые, при вытаскивании помад ярко-красных, вспыхивают лаково. Призывно влекут звуки – стекаются к алому рту, освещённому рампово. И никто, никто не видит Эдит за сценой, за бархатом занавесов сценарных. Шаркающую, со спущенным чулком и облупившейся штукатуркой сознания. Зачем оно ей теперь? Когда песня не звучит. Когда нет глаз, обожающих её любую. Чужую. Неприкасаемую.
- Ах, как хороша эта маленькая Птичка…
- Дорогой, подай, пожалуйста, омлет и открой вино.
- Дети, марш из-за стола. Няня ждёт в прихожей.
- А ты слышал, что этот Воробышек…
- Быть не может!
- Милый, я слышала это от Ферри. Он вхож в её дом.
- Нда… и всё же – голос Франции. Певички…
Эдит спотыкается и не видит, бегущих к ней. Спешащих… Летящих птиц. Поддерживающих Своего Воробышка. Зачем только надо было становиться Человеком. Это так больно…
© Ирина Жураковская, 2010