Я не успел тебя понять – а ты заставила не верить, поспешно уйдя в мистику ночи, размытую вином до неосознаваемости. А ведь ты была – где-то ходила, дышала, говорила о чём-то – зачем, чтобы прийти ко мне, ты позволила лунному свету сделать тебя призраком, неосязаемым, как будущее, и это будущее заранее располагающим там, где я могу найти его лишь нечёткой надфантазией, к которой нет доверия? Я бы поверил тебе, Йарта, я ушёл бы туда, куда хотела и ты, чтобы тебе не было одиноко… Или… меня не отпустил бы Художник. Вы оба желали выйти за пределы мира – но он поднимался ввысь, от жизни, преодолел небо как видимый нам предел и ушёл туда, куда стремился, а ты ринулась вниз, сквозь хранящую память планету. Небо другой её
стороны оказалось непроходимым для тебя – и ты стала чёрным кусочком Антарктиды здесь, где осталась часть тебя. Может быть, это было не то направление – почему ты его выбрала? Хотя скорее ты не выбирала… – может быть, ты не знала, что уходя не следует оставлять ничего, даже ненужного тела, потому что оно притянет тебя обратно, если не осуществится замысел. А может быть, тебе просто не хватило сил. Йарта, ты разорвалась – где тонко, где душа соединяется чем-то неведомым с телом – и ты уже рассыпа'лась в пути между Антарктидой и здесь, когда я увидел тебя.
Где теперь тебя найти? Среди тех двенадцати – ты задевала их жизни своей, особенно тогда, когда твоя крошилась – что-то должно остаться, хотя бы залитое лаком их восприятия, который можно счистить, расшифровав его состав. Ведь они помнят твою музыку – дико, но Тагаян предложил мне твоё место в созвучии их инструментов, место скрипки – они помнят твой голос, движения, взгляды… Почему скрипка? Точнее, почему и с тобой, и со мной – скрипка, будто мы с тобой держимся за один инструмент? И почему шоссе, Йарта, почему почти то же, чему не удалось убить меня? Почему Тагаян – обнимая меня, смотрит куда-то вдаль, где могла бы быть ты, будто это ты скрещиваешь его руки на моих плечах… Он напоминает мне о тебе – и напоминает Художника, похож на него – юного. А Художник не любил бы тебя, Йарта, ушедший – заблудившуюся, как философ –девушку, как безразличный к последователям – желавшую бы увести меня с собой. Как тот, что ушёл, не прощаясь, но оставив направление, где его искать – ту, что рвалась и не решалась, так неумело, необдуманно, и сорвалась, не зная, куда. Где же ты, Художник, который всё знал? Йарта, где ты, которая всё поняла бы? Тагаян – рядом – просто добрый и ласковый, но куда уйдет он? Или я? От него?...
Попытка оправдать потерянность и бездействие пребыванием в пути: я – попутчик тоски, ищущей исхода. Фигуры в блестящих стальных корсетах – плащ их кровь – не верят. Я могу лишь отвернуться и безразлично наблюдать, как струится туманом чей-то вздох, ни с кем не признающий родства. Хозяева уже поражены временем, и не мне их спасти… Опустошение в наказание – истончённая рука подписывает бумагу, протягивает мне. Беру в ладони – превращается в серо-фиолетовые лоскутки, поднимающиеся выше, темнеющие и со стоном смыкающиеся сводами. Я – внутри пустующего собора, того, о котором думала самая крайняя фигура в ряду, тонкая, словно молоденькая девушка, так же, как и остальные, прятавшая лицо за иллюзией незнакомости. Заменила мой приговор – зачем ей это? – на что-то другое, придуманное ею. Что это будет?
Неровные клочья тишины, пыльный воздух, в котором не смогла бы жить музыка. И фортепиано в углу. Влечение… Кончиками пальцев – по белоснежным клавишам, каждая из которых соединена тончайшими созвучиями с одним из оттенков тоски. Сыграть ли? Своды тянущим безмолвием молят о музыке, инстинкт – музыкант! – просит звука, но и от мысли о нём же разрывается в испуге: не стало бы сыгранное на этом инструменте ещё одним оружием тоски, чтобы обездвижить и выпить меня… Отдаться притягательному ощущению полированных – кем? – клавиш под пальцами, играть только для него, как целовать только Тагаяна – почти то же самое. Где-то под сводами, не отходя от окон дремавший, свет просыпается и тянется ко мне – оценить искушённым взглядом знатока танец рук. Ему нравится. Хочет забрать меня себе. Делает звуки чуть заметной паутинкой, накидывает на окно поблёскивающей занавесью и, став от этого чуть холоднее, начинает исполнять своё искусство: отражается, искрится, поблёскивает, переливается, рассыпается кристаллами в собственных волнах. Постепенно вовлекая предметы, играет на всём, что наполняет собор, и зовёт. В игре света и предметов становятся явными отношения материи и Эйдоса – я тоже хочу вступить, узнать это о себе. Свет окликает меня – протягиваю руки. Проникает под блеклую кожу и тянет… притягивает к окну… Делает меня ещё одним слоем стекла – я прозрачен и открыт для света. Я хрупок и так просто могу быть разбит.
Что? Сон. Ещё ночь. Рядом – Тагаян. Он тоже был среди фигур, он незримо присутствовал в соборе. Он знает о свете? Лунный луч крадётся по волосам и ворожит… Конечно же знает. Они вместе. А зачем им я? А может быть, он – Художник, вернувшийся из паломничества к трансцендентальному? Но ведь Художник так… убедительно убит… Я бы отрицал, если бы он не убил себя сам… Это не могло мне привидеться: слишком явственен на полке оторванный край лепестка одной из похоронных лилий, бальзамируемый ежевечерним ритуальным взглядом. Приглядываюсь – его не видно. Странно, ведь он светлел даже в самые непроглядные ночи. Наверное, его неосторожно смахнул Тагаян, когда брал книги – или он сделал это нарочно, чтобы уверить меня в несущественности смерти. Странная ночь… Тёмная… Будто суеверия расширяют окоём… Часы на стене говорят 12:12. Цифры изменяются. Гармония нарушается. Величественное 12:12 превращается в непонятное 12:13. Жутко. Задержать бы 12:12 и того меня, который был минуту назад, которые не был испуган и не произнёс слова «жутко». 12:12 – 12:13 – это же я так изменю музыкантов Йарты… Надо скорее объяснить Тагаяну… Но как с ним говорить, если он не может слушать мой голос без порыва кинуться и обнять, если примешивает с смыслу услышанного свои чувства, меняющие его? Он смог выслушать только одну мою сказку – и ответил, что её стоило бы читать. А может быть, книга действительно нужна – ведь слова-самоцветы поблёскивают от предчувствия, пересыпаются, соприкасаясь и переговариваясь многозначительным стуком, тянут внутрь полупрозрачных тайн и окликают вдруг блеснувшими гранями смысла. Или порадовать Тагаяна, уйти в другую сторону от записей, живущих в столе: рукопись – бумага – оригами – цветы – райский сад – игрушечный…
О, эти тончайшие вечера, когда кажется, будто упоительная своей безнадёжной греховностью связь может вот-вот перейти во что-то неземное и до выплёскивания за края наполненное смыслом, высшую форму взаимодействия душ, неуязвимую для времени и других привязанностей… И мы сможем рассказать людям о том, что найдём там, о том, как перламутр разумных грёз льётся за края наших жизней на чьи-то пустоши, в одном потоке с надеждой на исцеляющие способности донорства фантазий. И кто кого из нас двоих увлечёт – не важно; возьми гитару, чтобы её вольным голосом воспеть наш эпос – первопроходцев по зеркальным нитям между неявно существующими мирами. Зажжённый горизонт – наше оправдание, которое будет оставлено для тех, кто потом выпустит стрелами из своих рядов безумцев по-своему повторять наш путь.
Я скажу тебе по секрету, что он – просто неизбежный для романтиков переход из юности в разочарование. Я миновал его, не заметив: больницы, больницы, калька несуществования – но пройду заново вместе с тобой, Тагаян, зная, как будут изменяться ступени, по которым тебе пока что легко бежать и ощущать свою невесомую силу. Они станут гранитом, отвесно вздымающимся и подпирающим туманную черноту, что ждёт нас с равнодушием и пресыщением, что будет наблюдать, как мы бродим недрёманными мыслями её в её же теле, на ощупь отличая друг друга от иных… Давай держаться за руки, потому что больше мы ничего не сможем сделать. Узнавая тебя больше, я не хочу расставаться. С упорством года, сжимающего приобретаемые дни в одно бессрочное объятие.
Второй вечер метель отделяет от мира людей окно – зрачок комнаты, то забываясь и переходя на бормотание, то очнувшись и буйствуя с большей силой, словно в отместку за то, что никто не прервал её случайную дрёму, пока она сама не вспомнила о своих опускающихся на землю без её движения игрушках-снежинках. Ледяная птица встрепенулась в предчувствии скорого наступления эпохи своей безраздельной власти, и с её перьев-ветров посыпался снег на переодевшийся в темноту мир. Изобилие ледяных украшений, с которыми может до самозабвения возиться свет – поэтому он уходит в свои занятия и не раздумывая предоставляет мир сумраку всё раньше и дольше, а сумрак охотно принимает это дарёное время и блуждает по квартирам, вербуя задумчивых одиночек и сводя к минимуму полезнотворное воспитательное влияние дневного времени.
Приятно с подсказки темноты считать апофеозом апокалиптического алогизма свои часы, проведённые перед окном, чёрным с волшебными танцующими крапинками, которые выданы светом фонаря-туберкулёзника – зная, что в темноте этих таинственных танцовщиц ещё больше, что их несоизмеримо много, как смысла, который столь же неуловим и не может быть удержан в руках. Я – экзистенциально трагичная личность, и я – не более, чем форма существования пли на своих книгах, потому что ничего не могу, не знаю… Расстояние между возможными смыслами (или тем, что я за них принимаю: искусство, познание тех, кто рядом, принцип cogito ergo sum…) слишком неопределимо, чтобы соединить их в одно единое нечто, для чего стоило бы жить и к чему идти. Я иду, потому что справа – скала, а слева – обрыв, назад не интересно, а больше некуда… Если бы я был на равнине – я искал бы знака в полёте сокола или поклонах травы, я лёг бы на землю, чтобы попытаться почувствовать её дыхание, как дыхание планеты, сделать своё его частью, превратиться в травинку и радоваться… Если бы я был в море – я нырял бы, пока хватит сил… Но я могу только вычитывать нечёткие для меня истины в предполагаемо белой пустыне потолка, где откровенье кажется случайным и ненастоящим, как выглядывающий и просящийся в руки из песка рубин, и где ценность – это одиночество, которое можно осязать, пить, дышать им и слышать – только не видеть…
Вознесённый зимним снежным сумраком на одну из высших ступеней болезненно-насыщенного чувствования, когда всё соприкасается напрямую с душой, лишённой веры, картины мира и знания о себе, я применяю кратковременную, до первого неизвестного, анестезию, от которой потом станет ещё больнее: безответные вопросы. Существует ли такое знание, которое содержит в себе все остальные знания в капсулах символов? Cogito, только чтобы убедиться в ergo sum… Апофеоз лично-апокалиптического абсурда.
В оправе ночи сверкает отколотая часть белой драгоценности, луны – а Альмин, наверное, видит другую её половину оттуда, где он – по ту сторону неба… В кажущийся чуть прозрачным её свет влита моя надежда на встречу – ведь он течёт в два мира: вниз с неба, сюда, и вверх, за него, к Художнику – эти струи слишком невесомы и неверны в сравнении с солнечными, чтобы направляться только вниз, они наверняка бываю и в краю моего любимого. Он опустит руку в причудливый, гуляющий по реальностям поток, который передаст ему, что я помню и знаю. Лунный свет отправится дальше, из прихоти сшивая самые разные реальности своими тончайшими, незаметными струйками, водопадами или озёрами. Кристальное игристое вино – для кого этот одушевлённый напиток, который может быть случайно открыт в роли собеседника достаточно одиноким пьющим? Поговори со мной, если твоё настроение тоже кружит в самом себе, не находя чего-то, о чём оно не знает, но что зовёт его, ежеминутно меняя центр притяжения… Проникая в подсознание старых миров, затапливая сады и отпечатки легенд, ты не найдёшь центра, а я не найду его, метаясь по снам и этюдам преображённой реальности… Не думаю, что вместе мы сможем отыскать это что-то скорее, но как для блуждающих по коридорам замка, нам будет лучше держаться вместе: твоя память пройденного и моя способность анализировать. И поднявшись в одну из самых высоких башен, мы выглянем из окна и будем долго смотреть на твою мать, луну: может, она позовёт тебя, и ты поднимешься к ней, чтобы рассказать о ненайденном, а может, она будет в это время снаряжать в путь другой поток…
Можно молиться по невидимым в потоке знакам, можно принять их за ноты и сыграть мелодию Грига, а можно поверить, что это твои же стихи, переписанные кем-то из другой цивилизации на их языке – кем-то таким же, не спящим по ночам и окунающим лицо в лунный свет, чтобы удостовериться по ненавязчивому отталкиванию в собственном существовании, эфемерном и немного ненастоящем, как пахнущий невозможно сладкими цветами дым, когда-то подаренный сном. Не оставляй меня, не становись ненастоящим полностью, не рассеивайся… Если мы оставим нашу встречу незавершённой, то всё, что мы в неё отдали друг для друга, выльется, и ничего не будет, словно ничего никогда и не было, словно и меня не было… Потому что я не верю в себя – как в загробную жизнь, которой не будет, если человек не создаст её себе сам, пока он может мыслить и творить. А доказать своё существование можно лишь создавая что-то, хотя бы вместе с кем-нибудь, если не хватает права и решимости для самостоятельного творения.
Из чёрного в белое, из белого в чёрное – падать, путая верх и низ, забывая или не зная, где цель, отрекаясь от прошлого себя с каждой обессиливающей переменой и поэтапно умирая, уменьшаясь – а итогом будут созданные узоры… Что я должен делать, для чего мне дали эту жизнь, этот разум и сердце, руки музыканта и фантазию, самостоятельную, сравнимую с северным сиянием?...
Ночь – чей-то огромный агатовый зрачок, следящий и не соглашающийся на разговор… Я – не ювелир… Я – музыкант: обвею её струями звучного серебра и подарю эту подвеску… кому? Тому, кто первым с этой ночи коснётся моих губ. Это дерзость, но ты станешь моим матерьялом, великая ночь. Пух из тёмного стекла – ты такая на ощупь, станешь огранённым символом. Эта чёрная красота с разгадываемой прозрачностью – для равнодушного к управляющей мной антитезе чёрного и белого, такого же, как они, совершенного, но находящегося в родстве с цветом, знающего тайные пути по оттенкам и то, с чем он связан возможностями своей власти – это человек, который мудрее меня, чёрно-белого, мудрее Йарты и Тагаяна, тот, кто расскажет мне бесконечный цвет, как синь Художника – как направление к смыслу.