маленький астрономический вальс
Два верных крыла, как ангела в небе держали Мишу над бесчувствием и покоем тоски. Первым крылом была поллитра, выпрашиваемая ежедневно у мамы-старушки, вторым – Николай Коперник. Случись светлому ангелу потерять божье крыло, он бы камнем пал, подобно птице, стал бы падшим; случись такое с Мишей, он бы тоже, наверное, умер.
Поллитра разливалась на две четвертушки. Первая кончалась к обеду, другая вечером, ближе ко сну. Пил, конечно, один, и если приходил гость, наливал только когда знал, что компенсируют. Не от жадности, а от скудости средств. Это как диабетику отдать гостю свой инсулин – пожертвуешь, а самому потом как? Помирать? Единственный, кому не мог отказать, был Сёма-часы, но какой же он гость? Скорее друг или даже брат. Сема, однако, понимая затруднения, каждый раз приносил с собой, разливал широкой рукой под беззлобный речитатив мамы. В эти редкие счастливые дни они сидели друг против друга за треногим горбатым столом; Миша смотрел на Сему, в его кроткие, больные глаза. (…) Он весь сжимался в такие дни, чтобы не расплескать изнутри хрупкое вещество дружбы. Радость Семы, радость близости доброго человека жила в нем непривычным теплом, тихим светом печали. Был обманчив всегда тот непрочный, ветреный свет: то вовсе угасал, неопасным угольком тлел далеко в глубине, скрытый пеплом ненужных, обыденных мыслей; то вдруг ярко горел, освещая на поверхность давно и прочно забытое – детство, отца, жену Ольгу. Так был ярок тогда этот свет, так высок! Вырывался почти наружу, преображая и уточняя все вокруг: комнату, потолок, пространство за пыльным окном, лежащую на кровати мать, близкое, доброе лицо Семы. Даже Коперник сжимался тогда, становился чуть дальше и меньше.
Коперника Миша любил верной, нелегкой любовью. Давно, когда-то очень давно, когда уходил по степи отец за обрез вечернего неба, Миша слушал рассказ о светлом Боге, негромкий, спокойный рассказ родного человека. Неторопливый, тихий голос сочился внутрь, осторожно касаясь детской души. Спустя много лет он все так же отчетливо слышал его интонацию, те робкие, бережные касания. Отец ушел навсегда, скрылся за дальней чертой. Обрез неба схлопнулся за ним, как веко огромной птицы. Веко снова раскрылось, но не было уже никого в его пустынном, сером пространстве, осталась только память, мультфильм, как уходит в рыжую степь могучий честный человек, становится все меньше и меньше, почти исчезает под невыносимой тяжестью небесного свода. Остался голос, рассказ о не понятом, невиданном Боге. Мудрость отца не смогла проникнуть в слабое детское сердце. Отец ушел в год, когда Гагарин летал над землей в серебристой ракете. Потом Миша вырос, узнал многих людей: Архимеда, Птолемея, Коперника, Кеплера, Ньютона, Дарвина, Эйнштейна, Фрейда, писателей и поэтов, ученых и богословов. И не то, чтобы он изучал их, верил, вникал в глубину, а вот как-то привычно им удивлялся. Удивление, как солнечный луч по волнам неспокойной реки, легко переходило с предмета на предмет, с книги на книгу, не оставляя в душе глубокого следа. Год за годом, волна за волной катилась река; множество огромных людей, их нужная, необходимая жизнь придавили Мишу, заслонили светлую память, стерли радость собственного пути. Где-то в глубине жил мультфильм про желтую степь, жил негромкий, честный голос отца. Серое вещество обыденной жизни, череда случайных лиц, их горе и радость постепенно наполняли его мертвым грузом ненужных знаний, пока не заполнили до края. Необходимо было что-то выбрать, вернуться куда-то далеко назад, в непонятое. Он спросил бы отца, но путь к отцу затерялся: сократившись однажды, веко вновь распахнулось и замерло, подчиняясь неизвестному алгоритму - путь к отцу был закрыт. И тогда он вернулся к Копернику.
Что есть Бог, что есть мироздание, как не наше представление о нем? Тысячи лет птолемеевское Солнце крутилось вокруг Земли - Коля Коперник поставил его на место. Это Коперник, как Бог, повесил Солнце в центре, это он заставил Землю летать вокруг в ледяной пустоте. Кто знает, не случись Николая Коперника, может быть, хрупкое тело Земли, занимая чужое место, подменив собой что-то сильное, важное, застыло бы мертвым ненужным шаром в далеком, холодном центре Вселенной. Это он одной силой мысли отодвинул Землю в ряд прочих планет, это он прямо и честно сказал людям правду. Коперник, как Бог, вывернул пространство наружу, да он и был Богом. Наверное, о нем говорил отец, когда уходил за черту.
Миша чуял Коперника всем сердцем, всем своим существом, как женщина чует больного ребенка, как лоза чует воду. Он сверял с ним свои дела и поступки. Когда случался трудный вопрос, когда жизнь подводила к перекрестку выбора, он спрашивал себя: а как поступил бы Коперник? Коперник был путеводной звездой, тонкой нитью Ариадны в запутанном, ветреном лабиринте жизни. Уже одно имя, Коперник, звучало таинственной музыкой. Он знал о нем все, его карандашный портрет, срисованный Семой с журнального разворота, в простой картонной рамке висел на стене над кроватью. Засыпая, в часы вечерней мути, Миша смотрел на портрет, смотрел на родное лицо в обрамлении черных волос, на тонкие руки, сжимающие циркуль, на весь нечеткий образ молодого близкого человека. Темные, усталые глаза сквозь толщу столетий внимательно и трудно глядели с портрета, и он вдруг таял, растворялся, исчезал в этом взгляде, проваливался в его черный, смятенный сумрак и видел Землю, матово-голубой шарик, летящий сквозь мглу навстречу Солнцу, видел иссушенный Меркурий и кровавый Марс, несущийся рядом, видел сплющенный, кособокий Сатурн в плену колец и огромный в полнеба Юпитер. Холодные, мертвые планеты беззвучно катились в ледяной пустоте, и далеко впереди, скрытое черными их спинами, в огненной паутине протуберанцев, жаркое и опасное, терпеливо ожидало Мишу неизбежное Солнце.
Никому он не рассказывал о трудной любви. Однажды давно, в прошлой жизни, работая на далеком заводе, заикнулся было сослуживцам. Неожиданно, громкий, безудержный хохот заглушил его тихий голос. Они все смеялись, глупые, и Тюриков обозвал его некрофилом. Миша не знал, что это, некрофил, знал только, что нехорошее слово. Он не обиделся, он никогда не обижался на злобу и глупость людей. Смотря по обстоятельствам, он видел людей по-разному: когда собственными глазами, когда глазами Коперника. Случалось тихий, кроткий, маленький человек вырастал выше звезд, надолго заслоняя, скрывая от Миши светлой силой души, внезапной глубиной мысли весь видимый мир. А бывало наоборот: с виду умный, значительный, большой человек мгновенно скукоживался, сжатый глупостью или хамством. Таких людей Миша видел сквозь призму Коперника. Песчинками, в сотни раз мельче песчинок жили слабые, самовлюбленные, крохотные люди на теле Земли. Но и сфера Земли малой песчинкой плыла вокруг Солнца в огромном пространстве Коперника. Невидимой, высыхающей каплей тонула Солнечная система в рукаве Ориона, в океане звезд Млечного пути, и сам Млечный путь едва осязаемой паутиной, бесконечно малой величиной, спиралью тоньше волоса затерялся в бескрайних просторах Вселенной, средь миллиардов таких же галактик. Так кто же тогда эти люди? Каков их масштаб? Ведь их почти нет. В таких масштабах их невозможно ни рассмотреть, ни пощупать. Чего тогда стоит их безудержный хохот?
Только тихий маленький старичок не смеялся. Он слушал внимательно и сочувственно, он вслушивался, старался понять. Тихий, маленький старичок работал изредка, по необходимости. Иногда, когда, например, ломалась термопара, и вставал весь цех, директор посылал за ним на дом служебную Волгу. Тогда старичок чинил термопару, и работа возобновлялась.
Они сидели вдвоем в мастерской, и Миша тихо рассказывал о Копернике, о том, что Коперник – Бог, потому что так, вероятно, говорил отец, уходя за обрез неба. Он точно не помнил слова отца, но кроме Коперника Богом быть некому. (…) Глупый ты, прости Господи – сказал тогда Петр Ильич, поднялся и ушел в дверь, но с той поры выделял Мишу среди прочих, обучал своему мастерству. Готовил смену. Но ушла жена, и Миша немного запил. Потом запил сильнее, уволился с завода и потерял старичка. С тех пор никому никогда не рассказывал он о Копернике. Никто не знал о нем, кроме Сёмы. И мамы, конечно.
***
Однажды, на каком-то забытом развале Миша нашел Мирозданье. Оно высилось пыльной грудой среди ненужных людям, покинутых ими вещей – механическая модель солнечной системы. Мирозданье было сломано, потерялась пружина внутри. Планеты на тонких штырях неподвижно весели вокруг мертвого Солнца. Рядом стоял хозяин.
- Почем Мирозданье? – спросил Миша.
- Чего?
- Машина почем, говорю?
- Тебе - чирик, - лаконично назначил мужик.
- Так ведь сломана, - попробовал Миша торговаться. – Хлам, ненужная вещь.
- Зато красиво, - не сдался мужик. – Поставишь на комод в залу, жене и детишкам радость. А не хочешь на комод, можно к потолку подвесить на крюк, чтобы висело. Универсальная штука.
У него не было жены и детишек. Была только мама с Коперником. И Сёма. Жена давно ушла, снова, говорят, замужем где-то в чужих, неизвестных краях. (…) Говоря по совести, он заплатил бы и сотню, если б спросили, так ему понравилось Мирозданье. Сбегал бы к маме, к Сёме, собрал бы.
- Ладно, давай, - согласился он.
Мужик упаковал Мирозданье в коробку от телевизора Радуга. Пришлось открутить Сатурн с Юпитером, чтобы влезло.
Дома Миша поставил Мирозданье на горбатый стол в центре комнаты. Прикрутил Сатурн и Юпитер. Потрогал шарик Земли, шарик был шершавым. Со стены внимательно и спокойно смотрел на свое творение Коля Коперник. Мише стало стыдно, будто он предал друга, променял его на красивую безделушку. Вот - подумал он, скрывая неловкость - решил купить, пусть стоит, не жалко ведь? Коперник, казалось, не возражал.
Вечером пришел Сёма-часы. Осмотрел придирчиво механизм.
- Починишь? – спросил Миша с тревогой.
Сема долго молчал, изучая устройство, светил настольной лампой, дул, ковырял шестеренки. Коперник спокойно смотрел со стены, Миша маялся в нетерпении.
- Плевое дело, - наконец сказал Сема, - день работы. Попробую.
К вечеру распили бутылку. Мама нажарила картошки. Укрытый высоким закатом, в пожухлом шелесте поздней листвы уходил навсегда короткий северный день. Миша смотрел на улицу, на отблеск уходящего солнца в окнах дома напротив. Потом он смотрел на Коперника, на молчавшего Сёму. (…) Все было просто, все правильно, только печаль струилась в душе, сжимала Мишу в непрочный сосуд, чтобы не расплескалось, не повредилось как-нибудь ненароком хрупкое вещество любви к другу. И он покорно сжимал свою душу для них троих: для мамы, Коперника и Сёмы. Потому что больше любить было некого.
Спустя неделю Сёма принес Мирозданье. Поставил на стол, завел новым ключом. Выточил новый, - сказал коротко. Мирозданье зашевелилось, подумало секунду-другую и вдруг заработало: Луна закрутилась вокруг Земли, Земля тронулась по вечному пути вокруг Солнца. Миша замер от восторга, от сокровенного сна, что видел сейчас наяву. Планеты на тонких штырях шли своими орбитами, вращались кольца Сатурна, маленькие Фобос и Деймос огибали Марс.
- Пришлось дополнить,- сказал Сёма скромно,- для достоверности.
- А Уран что, не работает? – Миша показал на Уран.
- Не, работает, - махнул Сёма, - просто путь слишком длинный, сразу не видно.
Меркурий стремительно вращался вокруг Солнца. Сверху над Солнцем на тонкой проволоке висел человек, увенчанный нимбом. В руке его Миша разглядел маленький ключ.
- Коперник! – выдохнул он.
- Не, это Бог… схематично, - объяснил Сёма.
- Так я и говорю…- начал было Миша и тут же осекся, впервые увидев, как тихие, кроткие глаза друга за стеклами очков вдруг сузились зло.
- Красивый! - сказал Миша примиряюще. Он и в правду так считал.