1
Таня. Только это слово выговаривал он чисто. Даже своего имени Саша не мог произнести правильно.
"Как тебя зовут?"
Саша призадумывался, приоткрывал рот, где за редкими зубами дрожал алый язык, шарил косенькими очами внутри себя, чудно улыбался и жал из горла:
"Таата".
Односельчане понимали Тату вполне, привыкли разбирать словесную мякину, которую полуглухонемой пастух выталкивал из себя. Бывало, однако же, такое нечасто. Летом парень день-деньской водил подворный скот по выпасам, а зимою неделями не показывался на миру, да и мир не обнаруживал к Тате особого интереса. Но оставался людям резон справиться случаем у недоброй Татовой матери здоров ли ее сынок, пастух Тата был отменный.
"Чё ему, немтырю, сделается, - отвечала та. - Сидит у печки, книжку читает, или в дудку дудит, башку всю продудел. Вот обождите, весной подговорю его полтинник с головы набавить, его в город везти надо, к ушнику на операцию, в сотню рублей подачки выйдут".
Но наступала весна, ежемесячные выпасные - трёшка с коровы и рубль с овцы - оставались прежними, Тата исправно пас немалое стадо личников, а в октябре, когда усаживался он с книгой и флейтою у печи коротать зиму, Татиха ехала в районную сберкассу класть очередную "тышшу".
"На "Волгу" уж, верно, скоплено", - суесловили на деревне.
"И куды ей столько?"
"Стены в хате оклеить".
"Или гроб".
"Не иначе".
И в пожухлые травы сплёвывалась семечковая лузга.
Но домовина Вере Егоровне вышла обыкновенная, обитая грошовым сатином, даже без рюшек.
Таня объявилась в селе за полгода до того. Объявилась книжно, киношно - библиотекаршей. И так же книжно-киношно возненавидели чужачку молодайки, забоялись за мужей. Хороша была Танюша. Чудо, как хороша. Занес же ветер-проказник сюда этакую красу Тате на беду. Или на счастье? Пойди теперь, разбери.
2
- Да ты ошалел! Свататься надумал, рыло свиное! И к кому?! К Таньке! Тридцать лет, без малого, дураку, а... дурак дураком! - так взвилась Егоровна, когда сын промычал ей что желает в жены Татьяну. Почудились жадной старухе библиотекаршины руки, а в них - сберкнижка с кровными девятью тысячами. - Да рази она за тебя пойдёт? А и пойдёт, так за деньги. На что она мне здеся? Её и Серьга Кудряшов и Полуэктов Юрка охаживали... Вертихвостку в дом принять. А это видел!" - мать сунула под нос чаду сухонький шиш.
- Ыыы, - заартачился Тата. - Таня каоошая! Жении!
- Женилка не выросла. Ступай вон в стайку, под курями пощупай.
Тата ушел, пошарил у кур, занес в сени яйца, с двух углов запалил избу и завалился в койку. Средь бела дня. Благо, конец марта выдался теплым, исхлестал дождями сруб, солома полыхнула, но нижние венцы едва взялись.
- Луублуу Тааню! - жаловался Тата, пока Егоровна оплёскивала водою бревна. - Нооттью опять аажгуу!
"Спалит, сатана, - забоялась мать, - живьём сгорим!"
- Ладно, завтра идём свататься. Растапливай баню. Это высыпь на вехотку, - Татиха подала сыну коробку со стиральным порошком "Лотос", - разотрись ладом, да гляди, глаза зажмурь, когда голову мылить будешь, а то ослепнешь.
...До половины апреля на Тате сходили коросты, едва не задохся от аллергии, сватовство расстроилось, а Егоровна, спохватившись сердцем за черное дело, слегла. Со смертью подгадала она аккурат к Первомаю, и Тата - странный и богатый - вошел в лето без призора.
Кто был Татиным отцом, неизвестно. Некрасивая Вера понесла его в сорок лет на пустом месте - ни мужа, ни хахаля, ни проезжего молодца. Сама Вера как в рот воды набрала, чтобы разъяснить сыновье отчество - Вениаминович. Вень село испокон не знало. Грешили на бухгалтера Василь Василича, бобыля и пьяницу, но тот лишь плевался и замахивался счётами. И потом, бухгалтер был рыж, как и Вера, а дитё вышло черноволосо.
Похожие кудри сыскались у пятидесятилетнего Ильи - единственного в РСФСР пастуха, не кроющего скот матом. Неженатый Верин сосед и великий молчальник-книголюб Илья управлял стадом, играя на флейте. Даже без бича. Хотите верьте, хотите нет, а так оно и было. И ежели случится вам проезжать по N-скому тракту, то не поленитесь на двести девятой версте взять вправо, и полчаса протрястись грунтовкой до совхоза... впрочем, нынче оно и не совхоз, но там любой подтвердит мои слова, даже парторг Михаил Хаимович. А уж не верить парторгам, пусть и бывшим, это, знаете ли, грех. Только не режьте свинухов, которые плодятся вдоль дороги - поганый гриб, даром что съедобный. И коли встретится вам на полпути длинная зелёная лужа, то сейчас же объезжайте её слева, за кривой липой, не то как раз увязните и вытаскивать вас будет некому.
"Илюхин пащенок", - решил мир, когда Илья ни с того ни с сего начал опекать подросшего мальчика. Но миф тем же летом развеял фельдшер. Он клялся кой-кому, что когда вынимал у пастуха клеща в паху, поверх мошонки не усмотрел ничего.
"Хоть бы на вершок что росло, а то так... шкурка голимая, этим дитё не сделаешь".
Общество попожимало плечами и оставило пересуды.
А меж тем союз меж Ильёю и недужным Сашенькой креп, и окреп годами настолько, что на радость сребролюбивой матери стал ходить Тата у соседа в подпасках. И никто лучше Ильи не разведал Татиной глубокой души.
"Это вы дурачки, - ронял ехидникам пастух. - Он поболе вашего слышит и видит. И понимает. Да ведь сгубите вы его..."
Через семь лет Илья помер, и пятнадцатилетний Тата стал пастушить единолично.
3
"Татьяна, помнишь дни золотые? Кусты сирени, поцелуй в тиши аллей", - душевно выводил Петр Лещенко.
"Татьяна, помнишь годы былые? Тебя любил я, не вернуть нам прежних дней!"
Она помнила всё.
"Увяли розы душистые густые, свою головку ты склонила мне на грудь, шшгрудь, шшгрудь..."
Царапина на пластинке.
"Шшгрудь..."
Таня заплакала.
Что может погнать молоденькую женщину из миллионного города, да еще в декабре, в село? Любовная драма.
Барышня тургеневская, сирота общежитская... Исхлопотала направление в отделе народного образования и удрала аж в соседнюю область.
В безпопутчиковом купе не по-тургеневски тянула липкий кагор, и под татаканье колес виделся ей лубок: опрятная деревня, озеро в хороводе берез, простой добрый народ (пусть мало читающий, пусть; она расстарается, приобщит), и сама - с головою - в "Обрыв", в "Анну Каренину"... потрескивают поленья в печи, лампа под зеленым абажуром, заиндевевшие окна, цветастые занавески, Буратинов сверчок, кружевная шаль на плечах - покой. Покой. А когда передохнёт, когда излечится, выйдет замуж за Степана или Кузьму, родит и... "пущай, пущай..." станет деревенской бабой. Кагор и "пущай" были сладкими, дрёмными, хотелось закутаться в кружевную шаль сейчас же, но в купе жара, да и шали у Танюши отродясь не водилось.
- Вот и славно, что прибыли. Давно ждем. Библиотекарь ох как нужен! - солгал председатель. К чему соврамши, сам не понял; припаялся взглядом к русоволосой красавице и... того... - Проживать будете в библиотеке; комната с отдельным входом, печь, проигрыватель Рондо, шесть пластинок... (про корни бы не ляпнуть - мелькнуло - шиферу, и того нет). - А решите корни у нас пустить, так и дом зараз справим.
Таня улыбнулась, представила, как из неё лезут корни:
- Спасибо, Владимир Ильич.
- Рубленный, под оцинковкой.
Наверное, все Владимиры Ильичи одинаковы.
...Из набора купейных грёз явью оказались три: треск поленьев в печи, заиндевевшие окна, да весной набрела Таня в березовом лесу на камышовое озеро с черной водою - список с полотна Васильева "Русалка". Вот и всё. Ни читателей, ни забвения, ни шали, ни даже сверчка. И хороших Степана с Кузьмою не нашлось. Зато сыскались Сергей и Юрий. Чуть не цугом зарядили шастать парняги в библиотеку. Одинаково шутили, одинаково ржали, одинаково откладывали на "спинжаки" вороты рубах, равно пробовали дать волю рукам, от обоих несло одеколоном "Айвенго" и водкой. Ничегошеньки ухажеры не нашастали, но молва пошла. Оговорили. Подлость какая... Подлость. Вернуться в город, в общежитие? Еще подлее.
В библиотечной картотеке - восемь карт на ребятишек и одного взрослого. Дети редко захаживают, а Александр Вениаминович Зуб - гость частый, гость чудной. Тата. Его за дурачка держат, а он над "Алыми парусами" слёзы льет и по "Старосветским помещикам" плачет. Обведет пальцем абзац (и ведь самый-самый выберет!) - на, мол, Таня, прочти - а у самого уж глаза на мокром месте. Мать схоронил, неделя тому. Смешной, пригнал сегодня стадо, приоделся и пришел свататься чуть не ночью. Косенький, щупленький, но улыбка... Напоила чаем, по голове погладила не удержалась - дивные кудри, шелковые. Напрасно, наверное, погладила, таких людей вскользь ласкать нельзя. Пообещала: станем друзьями; пошлость, а он и рад - не прогнала. Почитать чего попросил. Выдала "Гранатовый браслет". Может, поймёт намёк. Да и наверно поймет. К самостоятельной жизни наполовину против других не приспособлен, а слово до точки постигнет. Как так?..
Взамен книжки - свою оставил - сберегательную, в газетку завернутую:
"Тибее. Паасииба. Я исё наапасу", - и ушел, как сбежал. И невдомек простоте, что по книжке ему лишь выдадут.
Девять тысяч рублей! Привалило богатство. Завтра вернуть дар. А может, при печатных перстнях, при параде, да на новенькой "Ладе" подкатить ввечеру к городскому драмтеатру? И подбросить неимущего актера Андрея М...ского до подъезда многоэтажки, где тесть-генерал исхлопотал молодым квартиру? Андрюша-примак. Инфаркт, наверное, хватит Андрюшу: прогадал, мол, с бесприданницей, богата оказалась состоянием почившего дядюшки.
"Шшгрудь..."
Высохли слезы. А боль не ушла.
4
"Потонула? Танька? Да ну!"
"Вот те и да ну! Учудила библиотекарша..."
"Да когда-ж? Иде? Вчерась видела ее живу-здорову".
"Ночью потонула. На Черном озере. И Тата был с нею. Следователь с району прибыл с водолазом, пытают его теперь".
"Иии!.. Купаться с таким... Ночью... Он, чай, использовал, да утопил. Догулялась, шалава".
"Дура!"
"Я? Я те подурачусь, слякоть рябая!"
"Халда!"
"Злыдня!"
Оставим кумушек. Пусть их бранятся себе на здоровьице. Мне наскучили оне, аки пекло - Сатане. И невмочь уже волочь фразы постные. Та ночь...
...До чего же хороша была та ночь! Словно по всей Земле была та ночь: колдовская, иван-купаловская, чУдная... И звезды нежились в Небе, и купались звезды в июльском Небе, и шептало им Небо:
"Куп-куп лапочки, мяконькие пяточки! Куп-куп душеньки, глупенькие клушеньки! - Небо мудрое, высокое, оно вправе ласкать свысока. - Ай, погляньте милые: вон Танюша идет себе на погибель. Поплачьте по ней деточки. Агу, агушеньки..."
Так ласкало кровиночек своих Небо. И так печалилось оно по Тане.
А внизу-то, под ним-то что делалось в ту ночь! Изумительное свершалось в ту волшебную ночь! Все последний раз любили живую Таню. Да как любили! Да-да. За что - им лишь ведомо, но всё сущее спешило отлюбить Танюшу-красу, и отжалеть спутника ее Тату.
И не предчувствовали ничего ни Тата, ни Таня.
Тата - ладно - ведомый, хворый безгрешной любовью, блажной... А Таня-то? Ну да - отболела, опросталась душою. Да видно, занедужила той пустотой. Тоску, что иссосала ей сердце, ту смертную тоску - за преходящую приняла, грозности ее не постигла. Позвала Тату гулять. Пришла к нему и поманила, как прошлые разы.
А ведь и сирени ветка придержала у библиотечной калитки Танюшу за платье - не ходи. Отцепила веточку.
И крапива поднатужилась - выползла горбом поперек тропинки. Обошла.
А филин-то, филин бровастый - бесшумный, когтистый, глазастый, из лесу в деревню примчал. За Таней - от хаты до хаты, топорщился зобом мохнатым: "Ух-ухнешь! Ух-ухнешь!" - вещал. Не вняла.
И (мыслимое ль дело!) ежи - пугливые ежишки кучкой - шлёп-шлёп - пришлёпали из-под Татиной бани, наследили чумазыми лапками на избяном крыльце и съёжились там рядком - папа, мама, два ежонка, дед хромой и бабка жёнка. Фырчали, пугали Таню, аж самим боязно делалось. Улыбнулась Танюша, не забоялась трусишек, переступила, вошла в незапертую дверь.
...Уж сколько вечеров так бродили Тата и Таня. И даже по пол ночи прихватывали. И даже до рассвета. Сдружились два существа. Не слюбились, не соприкоснулись. Ни-ни. Вот ведь как. Хрусталь, хрусталь...
И всё к торфяному озеру Танюшу тянуло. Сами шли ноги ее к Черному озеру. У берега береза растет. Комель по-над водою стелется, а сама - вверх прямёхонько. Креслице не креслице, лавочка не лавочка - береза та. И сиживала Танюша на комле подолгу, к берёзковой стройности прислонясь, и был взгляд ее... не рассказать ее взгляда, в себя обращенного, скудно перо моё. А Тата наигрывал на флейте мелодии, а в них - и гладь воды, и глубь её, и сны кувшинок, и лилий аромат, и думы камыша, и еще, и еще, и еще... - то грустное, земное, что в душе Танюшиной отживало.
И спешила показаться из облака Луна - полюбоваться на Таню. И сердилась она и хмурилась мертвыми морями, когда отпускалось ей на то мало времени.
"Русалка! - нашептывали мотыльки друг дружке в мохнатые ушки, трясли крылышками над Таниной головою.
"Как есть - русалка русоволосая", - подхватывали, пикали мышки.
"Русалочка русская русая - бОсая, расплетнокОсая, сбирали б рОсы мы у ног твоих", - вторили улитки.
"Осы? Какие осы? Ась?" - допытывался у них глухой пень, и вздыхал, и завидовал березе, что приютила Таню.
А береза мечтала: "вот поспеют серёжки, нароняю их веночком на Танюшину голову, она меня огладит за то и понежит".
И даже глупые жабки старались не есть комаров.
И даже Черные Вдовы отпускали с миром супругов.
Вот как было прошлые ночи.
Но на Ивана Купала возмужал Месяц и так воссиял, такую чудную укатал через озеро дорожку, что самому захотелось прогуляться по ней. С Татьяной. Да возможно ль такое? Нет. Измёрзнет и красавица и озеро. И Таня пошла одна. Как не пойти, когда самому Месяцу пожелалось? Обождала несколько времени, на своей березке сидючи, и пошла.
"Не смотри на меня, Сашенька. Играй себе на дудочке. И потом приходи и играй. Но только ночами. Слышишь ли? Я ждать буду", - вот что сказала она перед тем. И еще поцеловала легко, в губы. Приняла Сашины скулы в ладони как чашу, поглядела долго-предолго в косенькие глаза и поцеловала, словно мягкий ветерок по устам его прошелся.
А когда отдалилась Таня в сторонку, да разоблачилась донага, склонились пред ее красой и пред грядущим ее страданием все-превсе... Даже Месяц накренился рожком на немилый ему восток.
И только старый глухой пень, как не кряхтел, не мог проститься с Танюшей поклоном; и плакал от того, и незвучно сыпал наземь трухлявые слёзы.
5
Что может подвигнуть человека к писательству? Притом - не литератора. Притом - почти трупа. Притом - бывшего следователя с немилым именем Фома? Мало ли причин... Меня - Фому - суеверный трепет. И еще - нечистая совесть, её крошечка, но... чем богат, знаете ли. Крошечка возится под темечком, понуждая делать чёрт знает что. Колуп, колуп... следом является тот самый трепет, и рука тянется к карандашу (легко править текст ластиком), а под язык кладется нитроглицерин. Язык с омерзительным налетом и дурным запахом. И белки глаз моих - желтки. Печень не очищает дурную кровь. Цирроз сожрал мою печень. Болезнь приобретена задорого - за девять тысяч рублей. Ровно настолько я обобрал Александра Вениаминовича Зуба.
Да, обобрал.
Из невнятного мычания подследственного Зуба я вывел следующее: Тата невиновен. Тата не от мира сего. Тата богат. Непозволительно богат.
К чему шизофренику деньги, когда они нужны мне - протухшему в провинции дознавателю? И я посулил подозреваемому Зубу отнестись к разбирательству пристрастно. За девять тысяч рублей гарантировал спустить дело на тормозах. Нельзя же, в конце концов, закрывать на годы человека, который обязался пропавшей без вести (водолаз не отыскал тела) Новиковой Татьяне Николаевне являться на свидания. Танюша изнеможет. Танюша пропадет.
"Так ведь, гражданин Зуб?"
"Ыыаа! (слёзы)".
Так, разумеется. Тем и закружил я нездоровую голову, набил дикую цену на ничто. А потом расстарался упечь сироту в дурдом. Ненадолго, на год. Изложил в материалах дела бред пастуха о ночных прогулках, о кувшинкиных снах, о грядущих рандеву с утопленницей, безвозмездно ссудил тысячу целковых приятелю психиатру, и концы вымогательства в воду - в соленую воду Черного моря.
"А город пил коктейли пряные..." Что там город, - городА, даром, что небольшие. И я в них. Со счету сбился. Обрели явь мечтания, орошающие ночными поллюциями простыни (пардон за гадкий пример эрзац ирригации). Семь тысяч! Уух! - "раззудись плечо". Да если б только плечо раззуделось... Сочи, миндаль, коньяк, потрясающие cameltoe на пляжах, Крым, бочковой херес, Ай-Петри (вы совокуплялись на Ай-Петри во время заката?), ресторации, свежайший инжир, беспорядочные половые связи. "Карусель, карусель (середи-н-ку забыл), прокатись на нашей карусели!"
Сборник разудалых мультфильмов завершили аховые титры:
"Гепатит С у вас, любезный. С циррозиком. Да-с. Не повезло".
Остаток Татиных денег нынче я скармливаю автору титров и аптекарям, потому и жив до сих пор.
Деталь. На одном из Крымских пляжей (Алушта? Судак? не вспомню) глухонемой (!) гражданин - распространитель порнографических игральных карт - предложил мне на выбор дюжину колод. По трёшке за экземпляр. Качество, как водится, отвратительное. Бросил взгляд в кейс, где расшаперили ножки валеты и дамы всех мастей, и обомлел. В россыпь мутно обозначенных влагалищ затесался набор из двадцати открыток - репродукции полотен К. Васильева. А на обложке набора что? "Человек с филином"? "Ожидание"? Да нет же! "Русалка". Вот оно как. Сыграло один к двадцати. Приобрел, разумеется. Но вначале чудовищно разыкался. А глухонемой не подивился ни икоте, ни покупке, будто знал заранее, что предлагать и кому.
Уфф, проклЯтый Гурзуф! (шутка, Гурзуф - прелесть). А если без дураков, то вот.
Ночь на седьмое июля этого года я провел у Черного озера. Совершил на финише паломничество. В такси. Теперь я таджи. Не таджик, а хаджи, которого доставили в пункт назначения в такси. Или нА такси?.. Чего это я? Мысль ускользает как... маринованный масленок с вилки. Сказывается перебор в треть кубика. Хадж, стало быть. Потянуло на Черное озеро необоримо. Когда я вылез (вылез!) из авто в кровавый закат у деревенского кладбища и поплелся сквозь погост в лес - к озеру, таксёр с перепугу рванул аж с третьей передачи.
Я же затаился в приозёрном папоротнике, аки тать. Полудремал ли, полубодрствовал, сказать сложно. Да и какая разница? В обнимку с таким обезболивающим, как морфин, грани стираются. То есть - совершенно. Но видел, видел... И сложил о том ретроспективную повесть.
Да, видел. О, если б знали вы, что посчастливилось подсмотреть лихоимцу Фоме-неверующему в ночь на Ивана Купала!
Но прежде состоялась увертюра: калёный Месяц выбрался из облака, и услышал я флейту.
