«До сих пор строю дом. Или другим помогаю строить»
Незаметно, никогда не находясь в авангарде и на виду, он многие годы делал свое дело. Делал с любовью, и никогда, ни при каких обстоятельствах, не предавал идею свободы. Быть самим собой – его основополагающий принцип.
14 марта 2010 года Кирилл Владимирович Ковальджи отметил 80-летие. А если учесть, что первые стихотворения появились у юбиляра в семилетнем возрасте, то получается, что в литературе он уже 73 года – целую эпоху.
Беседы с Кириллом Ковальджи никогда не бывают неинтересными, хотя бы в силу того, что он занимательный рассказчик. Более того, подчас он так удачно создает конструкции слов, что, слушая их, получаешь истинное эстетическое удовольствие. Конечно, в печатном тексте их очарование ослабевает, однако мы постарались сохранить – где это возможно – стиль живой речи.
– Ваши детские годы прошли в несколько мистических, несуществующих ныне местах… За время Вашей жизни эти земли побывали под владычеством трех стран, как знать, сколько еще раз история выкинет такой фортель…
– Родился я в Бессарабии. Такой страны нет, однако, это – особая судьба. Это земля между Прутом и Днестром, которая переходила из рук в руки, а теперь, к сожалению, не существует, поскольку в 1940 году товарищ Сталин ее поделил. Южную Бессарабию отдал Украине, Северную ей же, а в середине – нынешняя Молдавия.
Так вот, я родился в Южной Бессарабии, считаю себя бессарабцем, потому что точнее определить свое происхождение не могу. Отец мой, Владимир Иванович, из обрусевших болгар, мать, Маргарита Николаевна, из обрусевших армян, я родился в Румынии, а пишу по-русски. Вот такой коктейль.
Дедушек и бабушек уже не помню, они довольно рано ушли из жизни, а дед по материнской линии даже в какой-то степени анекдотически. Он поспорил с приятелем, кто больше съест мороженого. И, как истинный бессарабец, победил. Но помер через три дня от заворота кишок. А проигравший, тоже, кстати, бессарабец, помер через месяц.
– Вы уже обмолвились, что считаете себя бессарабцем, однако большая часть Вашей сознательной жизни прошла в СССР и России. Как Вы «познакомились» в этой страной?
– Что касается России, должен сказать, что я познакомился с ней через Пушкина. В нашем доме был большой дореволюционный однотомник Пушкина, в который входило большинство его произведений. И вышло так, что все, что я знал о России, было именно через Пушкина. Вторым был Чуковский почему-то. И, так как его сказки попались ко мне сразу после Пушкина, то он и «лег» в моем подсознании рядом с ним. Поэтому, когда я узнал, что Чуковский еще жив, очень удивился и, познакомившись с ним в Переделкине, ему об этом рассказал. Он долго и охотно смеялся.
В детстве я читал очень много и очень вразброс, без всякой системы. Во-первых, отец любил всякую дребе… детективную литературу, тогда в Румынии она издавалась в примерно тех же объемах, что и у нас сейчас и была таким же – «коммерческим чтивом». Но, так как я был мал, отец от меня эти книги прятал в чемодане под кроватью и закрывал чемодан на ключ. Ну я подобрал ключ и перечитал весь чемодан. И, надо сказать, мне этого хватило на всю жизнь, с тех пор я детективами не интересуюсь.
Ну а помимо «чемодана», читал много румынских и русских авторов. До Советского Союза успел прочитать Пушкина, Гоголя, Лермонтова и Чуковского. И, пожалуй, все. «Войну и мир» я читал впервые по-румынски в сокращенном издании, которое называлось «Наполеон и Александр». Весь текст помещался в одном томе, я думал, что это и есть настоящий Толстой, потом только узнал, что на самом деле «Война и мир» довольно объемная книга… И прочитал заново.
– С чтением все ясно. А вот с творчеством – не совсем…
– Первое стихотворение я написал по-румынски лет в семь про котенка, который был беззащитен, его мучили, а он страдал. Это стихотворение мне и моим близким понравилось, и тогда я написал второе стихотворение. Но так как у меня не было никаких идей, то я вместо котенка вставил щенка, а стих оставил таким, каким он был. И до сих пор помню несколько недоуменные лица взрослых, когда я им это прочитал. Это у меня лет на пять отбило охоту «выступать» со стихами.
А потом была война. Я вел изо дня в день хронику войны. Слушал разные радиостанции, Москву, Бухарест, Лондон и делал свои выводы, потому что понимал, что каждый гнет в свою сторону. Хронику эту я вел для себя, наивно предполагая, что потом люди могут все забыть, а у меня будет все записано. Мне не приходило в голову (смеется – В.К.), что я ломлюсь в открытые двери. Так, значит, я писал сводки каждый день, рисовал карты, все движение фронтов фиксировал.
Но любопытный психологический аспект – увлекшись стратегией, я совершенно не видел реалии. Видя движение фронтов, я совершенно не представлял, что это разрушение городов, что это смерти, что это кровь… Я мыслил как стратег, по картам. Я даже не сразу понял, что фронт надвигается на меня лично!
– Спустя годы вы связали себя с литературой и поступили в Литературный институт. Знаю, что во время учебы Вас подстерегало немало сюрпризов – как приятных, так и не очень.
– Стихотворение «Я угадал» – о полячке, которое Вы напечатали потом в Вашей газете, в каком-то смысле оказалось пророческими. Через несколько месяцев после его написания, из Польши в Литературный институт приехала Алиция Жуковская, в которую я соизволил влюбиться – она была очень хороша собой. И не только я. Владимир Солоухин написал потом о ней рассказ, а Илья Сельвинский – 16 стихотворений. Цикл «Алиса» – это одни из лучших его лирических стихов. Она показывала их мне, он присылал ей эти стихи, напечатанные на машинке. Я еще очень удивлялся, как поэт смеет посылать стихи не от руки, а на машинке напечатанные.
Однажды, когда учился в школе, я проявил инициативу и выпустил рукописный журнал «Юность». Понятия не имел, что только через пять лет появится такой журнал в стране и я буду в нем работать.
– То есть, получается, что Вы были самым первым редактором журнала «Юность»?
– Получается, что так (смеется – В.К.).
– А «Юность» может прибавить себе пять лет к своей биографии.
– Ну да. Я выпустил два или три номера, они были похвалены в городской газете. А учась в Литинституте, я это вспомнил и опять проявил инициативу…
– И выпустили журнал «Арион»? (смеюсь – В.К.)
– Нет, просто выпустил рукописный журнал. Мы его втроем выпустили: я, прозаик Евгений Карпов и поляк Рышард Данецки. Вы втроем сели, отпечатали журнал в пяти экземплярах – на каждый курс по экземпляру. А его вдруг, вместо того, чтобы похвалить, объявили подпольным! И меня стали выгонять из Литинститута. Восемь обсуждений было и, в конце концов, меня исключили из комсомола. Я был страшно поражен, когда мои товарищи и друзья подняли руки за исключения. Поддержали только трое: Фазиль Искандер, Володя Гнеушев и покойный Володя Морозов. К моему счастью, из литинститута меня не выгнали, потому что в это время сняли директора за какие-то приключения, а он как раз и вел это «дело с журналом». Придирки, скажу я вам, были смешные. Во-первых, во вступлении к журналу я написал, что мы обязуемся печатать произведения так, как они написаны, не исправляя их, чтобы каждый видел кто чего стоит. Мне сказали, что это лозунг против партийной политики в области литературы, против цензуры. Во-вторых, там один эстонец написал «Трактат о любви» – очень скучный. Трактат мы напечатали, но потом, в качестве издевательства над ним, на следующей странице поляк, мой друг, написал одну строчку: «Люби женщину, женщина друг человека». Это вызвало страшное возмущение, потому что это как раз было в марте, когда были опубликованы тезисы партии к женскому дню… и пошли меня мытарить, припомнили мне все: что я родился в Румынии, был в оккупации. Карпов, оказывается, был в тюрьме и в плену, а Рышард Донецки был иностранец из мелкобуржуазного города Познань. Значит, компания собралась! Но, слава Богу, это миновало, и один экземпляр этого журнала у меня сохранился.
– Почти сразу после окончания Литературного института Вы связали себя семейными узами. Выбор был правильным?
– С женой мы недавно отпраздновали Золотую свадьбу, стаж у меня чуть ли не 55 лет. А сыновья – хорошие ребята. Один из них, Александр, – математик, тут он отчасти от меня взял. Он – первый заместитель директора второго московского математического лицея... А младший, Владимир, пишет духовную музыку, 14 лет вел бессменно общественно православную радиостанцию «София», которая сейчас перешла в Интернет.
– Вы в литературе больше полувека. Что за это время, на Ваш взгляд, изменилось в писательской среде?
– Кардинально изменилась роль поэзии, поскольку она имела колоссальное значение в ту пору – вообще Россия была литературоцентричной страной – а поэзия играла огромную роль, поскольку это был глоток живого слова в океане мертвой речи. И поэзия выполняла функцию не столько эстетическую, сколько социальную. Поэтому, когда Рождественский выходил на трибуну в Лужниках, и выкрикивал, что «Человек погибает в конце концов, если он скрывает свою болезнь», то все понимали, что он имеет в виду.. Сейчас мы понимаем, что это высказывание, но тогда это было бомбой, было откровением. Строчки тут же повторяли и из уст в уста передавали. Это было смело, он раскрывал людям глаза: наконец свободное слово. Эта роль поэзии никогда уже не повторится, потому что при свободе слова социальная роль поэзии практически отпадает. Выходи на митинг, кричи что хочешь, выпускай листовку, выпускай книжку за свой счет. Поэзия уже так не действует и так не нужна. Поэзия возвращается к своему собственному призванию. Поэты все-таки призваны говорить от человека к человеку, от души к душе, от сердца к сердцу. Разговор тет-а-тет и есть истинное призвание литературы и поэзии.
– Вы много ездите по городам, общаетесь с молодыми поэтами. Для чего это Вам нужно?
– Мне это нравится. Я не навязываюсь, но, видимо, востребован.
– А что Вы хотите донести? Это внутренняя потребность?
– Нет. Я просто прихожу с тем внутренним багажом, который имею и стараюсь по мере сил им поделиться. Я долго вел студию, из которой вышли Искренко, Жданов, Еременко, Парщиков, Бунимович – сильное поколение поэтов. Я не могу сказать, что я их чему-то учил, я старался каждому помочь быть самим собой. Моя задача была не в наставлениях, а в создании насыщенной культурой атмосферы. Чтобы она была плодотворной, и чтобы они, молодые поэты, друг друга «оплодотворяли», скажем так. И действительно, атмосфера была очень откровенной – говорили честно, разносили друг друга в пух и прах, а бывало, что и хвалили. Я говорил им: «Ребята, серьезно печататься вы, скорее всего, не будете. Когда можно будет – я скажу». То есть у нас было отсутствие какой-то внешней стратегии – только творчество и культурная среда. А сейчас меня это беспокоит, потому что многих как раз затмевает это стремление сделать литературную карьеру довольно рано. Я уверен, что это вредно. Настоящая судьба создается изнутри, из судьбы творчества, а не из внешних потоков. Удачно или неудачно – это как повезет. Был прекрасный поэт Иннокентий Анненский, но он был почти неизвестен при жизни. А сейчас он один из знаменитых русских поэтов. А вот Бальмонт шумел гораздо больше и был даже избран королем поэтов, но сейчас в наших глазах он сильно уступает Иннокентию Анненскому.
– Одно из Ваших самых пронзительных стихотворений – «Баллада о доме», где говорится о постоянной постройке своего дома, о сложностях, которые поджидают в пути, получается, что оно и частное, и общее…
– Конечно так! Когда я пишу то или иное стихотворение, о его общественном звучании я не думаю. Но если мое становится созвучным еще кому-то, я всегда только рад. И это самое домостроительство у меня в крови. У меня никогда не было деструктивных побуждений. И до сих пор я строю дом. Или другим помогаю строить (улыбается – В.К.).
– Ваши творческие планы…
– О планах говорить довольно сложно в моем возрасте, но сколько мне Бог отпустит, я буду рассказывать о себе, делиться мыслями, переживаниями опять же с надеждой, что это кому-то сгодится. Прежде всего я ценю внутреннюю свободу. Я всегда ее отстаивал и думаю, что мне это удалось. Даже в самые трудные годы. Я писал то, что мне хотелось. Хотя прекрасно понимал, что что-то нужно и для семинаров, и для института, и для диплома, то есть писал стихи и такие, но при этом разрешал себе писать и то, что мне хочется. За это меня многие критиковали: зачем ты, мол, тратишь время, когда это напечатать невозможно. Но причет тут «напечатать», когда мне это хочется!
– Вы проводите семинары для молодых писателей. Насколько важна их духовная составляющая?
– Это, прежде всего, общение. Так же как и Литинститут. Он мне меньше дал как, собственно, учеба, а больше – как общение. Люди, с которыми мы там общались, которые приезжали из разных стран, изо всех городов, отличная библиотека – вот это давало очень многое. А вообще я считаю, что каждый человек должен быть самоучкой. Как пчела, которая знает, откуда брать нектар, с каких цветов что, так и в творчестве. Важно ли то, где ты учишься? Для средних людей – да, важно, а если ты талантлив, то должен быть самоучкой. Горький был самоучкой, Маяковский, Джек Лондон и другие. А насчет трудолюбия… Говорят, что писать – трудно. По-моему, нет. Писать – это радость, большое удовлетворение. И «одержимость графоманством» талантливого человека не может быть названа трудолюбием. Потому что это не труд, а все-таки творчество. Это радость. Мне кажется, что гении пишут много и легко. Лермонтов прожил неполные 27 лет, а сколько он написал?! Причем он вел рассеянную жизнь, у него не было постоянного места жительства, у него не было кабинета, не было компьютера. Но сколько он успел! Значит, он писал быстро, легко. Но при этом в высокой степени интенсивно... Если у тебя есть талант, то будет и интенсивность, которая сжимает в год десять-двадцать лет.
– И, наконец, последний вопрос. Из Ваших многочисленных книг, какие Вам наиболее дороги?
– Для меня это роман «Свеча на сквозняке», «Моя мозаику», и, конечно, стихи – «Избранное», книжка, которая вышла недавно в издательстве «Время». Я считаю, что эти три книжки – то, на что я могу опереться. Мало? Может быть. Но вдруг еще что-то напишу…
Опубликовано в "Независимой газете" в 2011 году