Мы вместе направились ко мне домой в сопровождении дорожки из капель крови, не произнося ни слова, считывая произошедшие метаморфозы с внешности. Мой Художник изменился почти незаметно, в самом глубоком основании, которое нельзя разглядеть сразу под слоем менее значимых особенностей. Он шёл. Просто шёл, как обычный уставший человек, не летел в нескольких сантиметрах над землей, едва касаясь её кончиком ступни, а тяжело наступал, будто Его невесомое тело стало грузом для рвущейся ввысь души. И волосы – не роскошная блистающая россыпь, а лежащие на спине, пыльные, помертвевшие. Пряди собраны в хвост, будто им холодно или страшно. Нет ореола, нет свечения – будто воздух вокруг как-то особенно густ и непрозрачен. Оно упало на Него, давление ещё одной атмосферы: молодой Бог осознал себя в этом значении. И, не приспособившись, шёл, как человек.
А невдалеке шли люди. Я невольно взглянул туда – в чёрное шевелящееся пятно, состоящее из множества раздельных крапинок и поэтому зловещее. Похороны. В украшенной, но тесной коробке была она, не видение, а его исток, та самая девушка, настоящая, живая, то есть мёртвая. И уже не чёрная – черноту забрали люди вокруг, проявления мира, изначально давшего этот нецвет как предупреждение для других и как подобие защиты. Она была белой, снежной, даже чуть прозрачной, как лёд, и как лёд спокойной. Даже, кажется, счастливой. Неожиданно – долгожданные губы, так целуют только сёстры.
Ничего не спрашивая, Художник дотащил меня домой и остался, постепенно превращая моё жильё в жильё своих идей.
Он был абсолютно прекрасен – Он остался абсолютно прекрасен, но по-другому, растеряв молодость и звучность и получив взамен спокойную задумчивость. С красками он не играл, а о чём-то советовался, почти не смотрел в окно. Принёс много книг, вскоре перемешавшихся с моими – брал то одну, то несколько разом, искал что-то в тени между страниц, утяжелённых чужими мыслями. Не находил и вглядывался в разрисованный чудесами потолок, будто ждал ответа оттуда, из-за созданной Им прежним двери.
Врачи сказали, что у Него туберкулёз, но в это никто не верил: ни Он, ни беззаботные краски, ни защищённые от всего своим совершенством цветы, ни переполненная пустотой комната, ни сладковато-пьяные вечера, ни углублённая в тёмное небо осень. Только я не могу притворяться, как всегда это делал в диалогах с собой: за вогнанными в шаблон улыбки губами Он видит горечь, проматывая в памяти выжимки смеха, слышит зашифрованные всхлипы. Мне страшно, потому что я не знаю, что именно Он понимает.
Мне страшно: я – пациент, забытый под наркозом с воткнутым в живот скальпелем, случайно проснувшийся и увидевший свои рёбра на столе рядом, а Он – уже бесплотный дух, не чувствующий физической боли, бродящий вдоль бесконечных белых стен в поисках трещинки, через которую можно было бы сбежать. Вся жизнь – это одна огромная операционная, живущая по диким незаконам, где орудуют врачи-недоучки, врачи-садисты или сами пациенты, одной рукой – в себе, другой – в соседе. Но Художник сможет найти выход и освободиться таким же невиновным, каким был приведён сюда, освободиться, не испытав привыкания к горчайшему осознанию и не блаженствовав под принудительной капельницей официальной лжи. Он не учил языка любителей крови, не соглашался на экспериментальный обмен органами и не ходил на показательные вскрытия, случайно оказался заражён туберкулёзом от спавшего рядом ребёнка и поспешно, безболезненно умер. Как свечку потушили. Его тихое тело – передо мной. Я прибит к стене осколками своих рёбер. Вместе мы – распятый. На экране – рентген: небольшие чёрные прямоугольники из чего то не по-человечески тяжёлого рядами укладываются в сердце. Каждая потеря – ещё один. Скоро места для собственной жизни не останется. Я хочу умереть. Подожди, Художник, постой, я пойду за тобой, ты ведь можешь узнать новый путь, Художник, ведь ты невиновен, позволь… Художник…
Чудовищный бред!
Один нескончаемый вечер, растягиваем его возмутительную откровенность спокойствия по затемнённой ленте времени в будущее. Художник безразличен к собственной смерти, Ему лишь тревожно оставлять меня в разрушающем одиночестве, которое уже не позволит любить и верить. Когда пытаешься рвануться к человеку, оно приотпускает, как пружина, и – дёргает назад, в себя. Только к Нему одному влечение оказалось сильнее, чем взаимопроникновение с одиночеством; Он – как лёгкий наркотик, завораживает, становится необходим, зовёт за собой куда-то, куда лишь Он может уйти, сохранив себя. Издалека Художник – как светлый ручей, а подходишь ближе – взгляд срывается в необозримую до головокружения глубину, из которой ему не возвратиться, не достигнув несуществующего дна. Восторг перевесил, и вслед за уже не принадлежащим мне взглядом упал я, влюбляясь в ежесекундно изменяющиеся переливы серебряного и синего, сверкающего и глубокого, опьяняющего и задумчивого. Я приучен к Его изменчивости, идущей вглубь, и, наверное, смерть будет не сложнее всего, через что Он меня уже провёл. По одной системе отсчёта мы опускаемся, по другой – поднимаемся. Ему всё легче дышать чёрной водой, Он говорит, что она превращается в другой, истинный воздух; я верю Ему, но ожидаю мёртво-сплошной стены, которая окончит наше погружение.
Где-то на большой глубине давящих истин есть подводная пещера, выводящая в маленький мирок размером с комнату (или это тяжесть верхних слоёв изменяет наше жилище). Тишина. Свет. Тёмный камень. Водопад. Неглубокое озерцо. Белоснежные лотосы. Струи воды. Я – под водопадом нежности. Рядом – Альмин, и это не струи, это – Его руки. Из-под напыления усталой обречённости, смываемого волшебной водой, Светится Он другой, Его незаметная жемчужная улыбка, волнами накатывающий мягкий взгляд. То ли лёгкая вода, то ли струистый воздух – чудные волосы, спрятать в них лицо, дышать их свежестью… Он чуть более осязаем, чем воздух: человеческий облик растворяется, уже не нужный, остаётся самое сакральное, что-то из Неба или выше. Художник расстаётся со всем земным, что вынужден был носить как оболочку для непостижимой законами земной реальности души. Жизнь не смогла его ассимилировать, сделать частью себя. Коверкать творца – напрасность: всё наносное будет смыто, и он уйдёт первозданно чист.
Читай себя, недописанный текст, узнавай свою боль в каждой строчке, протяни ей душу для вышивания новой абстракции! Космическая вертикаль слабеет, грубо толкаемая безразличием, по ней уже несутся вскачь трещины – ты не успеешь дочитать, Небо упадёт на Землю. Это перевернётся и придавит тебя твоя страница книги, тяжёлая, как тысячи железных миров – задыхайся между двух скал из пергамента, умирай, Аллоль Блальдье! Смотри сквозь сужающуюся щель, как вдохновенно танцует на полотнах ветра твоя агония – обнаженная красавица с драными крыльями. Она дразнит всеми изгибами совершенного тела, взмахивает бронзовым облаком кудрей и, отходя дальше, скалит острые зубки, потому что теперь она будет жить несколько часов вместо тебя. Но красавица не успевает увернуться – Альмин обхватывает её, кидается к тебе, в пространство обречённого, прижимает её к верхней странице – она уходит в текст. Альмин приподнимает лист, но ты уже почти внутри текста, не можешь двинуться и не понимаешь происходящего. Страница падает, сминая и вталкивая в непонятное пленника Аллоля Блальдье и художника Альмина Ольтано.
Это мне снилось. Это я рассказал Художнику. Он грустил: не успевал закончить картину (тёмный горизонт, игры пространства, резвящегося над поверхностью земли). Небо кашляло вместе с Альмином глубоким болезненным громом, но от этого соучастия становилось ещё горче. «Страница упала» – вспышкой непонятного смеха сверкнул Художник. Я молчал. Паутина в углу всегда ловила сны-невидимки, но сейчас она была почему-то порвана и жалостливо протягивала свои тоненькие ниточки вниз, ко мне, будто я мог её залатать нашептываниями. «Аллоль, я хочу в твою музыку, сыграй меня, мне будет не страшно умереть…». Я согласился сразу, но Он будто не слышал, продолжал просить, пряча глаза. Настоял, чтобы я играл на балконе, под дождём – хотел слушать музыку, смешав её с неразборчивым бормотанием больного неба. Я делал всё, как Он просил. Распахнутое окно, темнота внутри комнаты смешивается с сумраком извне. Я играл отчаянную и непонятную мелодию, холод и дождь вторили невпопад музыке, но с тем же настроением. Альмин стоял в тени, прижавшись к стене, шептал что-то. Я знал, чего он хочет. На небе не было звёзд, только тучи, безысходная темнота и ливень. Художник застрелился.
Хоронили Художника. Много людей, лица – как взрыв конфетти, но за ними – пустота, за несуразными кусочками бумаги. Шелестят-шелестят, хором нараспев вспоминают несущественное, и причитают, единая масса актёропублики. Где, где мой Художник? В коробке, границы которой прикрыты цветами. Будто неразумные бумажные люди, пытаясь оправдать для себя смерть введением её в привычный антураж, надеются ещё и искупить свою оплошность этой запоздалой дарёной роскошью. Они угадали, Альмин любит цветы. Но они угадали случайно. Как Он красив… Но смерть успела наследить на лице. Белоснежный горный профиль – тоньше, спит река белоснежных волос. Усталость медленно ускользает, виновато исправляя следы своего присутствия так, будто её не было. Подходит кто-то, похожий на Альмина, наверное, отец – красив настолько же. Кажется, ничего не понимает из произошедшего, ходит вместе с подвижными бумажными фигурами, оживленными на какое-то время событием смерти. Жизнь Художника, нерастраченная, расплескалась и окончательно расходуется в их движениях. Даже в невероятно ярком неискреннем солнце. Всё, что было у Него, спешно расхищается жизнью, не имеющей на это никаких прав. На искрящийся смех, чтобы раскидывать его отголосками по другим звукам. На незаметное сверкание, перенесенное на капли росы, которые скоро исчезнут. Художник создал себя сам, и это его первое, незавершенное, шедевральное творение. Которое сейчас завидующей жизнью усердно рассеивается. Теперь мы сможем видеться только на Его картинах. Я сумею их прочитать и войти, буду жить там, откуда моего любимого не выгонит никто и ничто – в Его реальности.
Похоронили, рассыпали. Художник, любимый, как этот мир тебя растратил!... Смотри: облако, такое, как ты любишь: свободное движение кистью и вытанцовывающая обработка по краям, отходящая от основного направления. Такие облака ты создал. Ты мог, потому что прошёл путь правильно: способность и её осознание – абстрагированность – самостоятельность – демиургичность. Понял, что сможешь, и что сможешь создать; отказал в навязчивом предложении шаблонов миру, стремящемуся к бесконечным повторениям; ушёл от него, погружаясь в собственную реальность и творя её, один, от первого элемента до вершины. Твои картины – это вход и направление, к светлому голубому, нежному, спокойному, свободному, к тому, что выше земли и, кажется, выше того неба, которое видно отсюда.
Небо тёмное, почти чёрное, оно тоскует о Художнике, выбравшем собственную реальность. Небо безнадёжным раненым ревёт в унисон с землей и с моей душой, но только я смогу уйти к Художнику, звавшему меня с собой. И – острые, непроглядные края неба тянутся вниз, бездумно вспарывают горизонт и надвигаются, сужая фантастический стальной круг лезвий, центром которого стану я, превращённый в мертвеца.
Здесь нечего делать, здесь не находятся смыслы, и если эта реальность уже не служит для встреч с Альмином, мне незачем ей принадлежать. Лезвия сходятся на шее, режут, смыкаются, расходятся, втягиваются обратно в небо. Льётся кровь. Льётся смех. Небо, ты неправильно выбираешь врагов, меня не тебе убивать. Забирай меня, Никогдето! Звук зова разлетается на вспышки. Делай из меня что-нибудь, что будет наполнено смыслом! Крохотные огоньки кружатся в воздухе и поют, устремляясь вверх, отталкивая искусственную темноту вечернего земного мира. Уходить, возвращаться – это всё сложно, слишком сложно. А простое – необратимо, но я решился. Забирай! Мои руки – режущие потоки ветра, мой голос – частички Никогдето, хлестнуть тёмное перед собой. Дико рвутся и мечутся, как ткать, обрывки пространства, между ними – проход, видны звёзды, чудесные, танцующие в межпланетном ветре. Сгущенное в белые капли время испаряется и сыпется, вмешивая пылинки в буйство распадающихся клочков, размывая границы раны реальности. Кинуться в проход, разламываясь в падении. Внутри – металлическая стружка по шершавому живому камню – невоздух…
Аллоль Блальдье мёртв для вас.
______________________________________________________мёртв_______________________