если в зале окажется менее трёх дюжин зрителей.
У него уже губы, как мыло, кислят и пенятся,
у него за спиной вырастает лес – строительный, -
у него отнимают занавес, стулья и непосредственно – зал.
Он рад бы толкнуть монолог, но – увы! – нельзя:
«извольте пока добровольно освободить помещение»
без истерик, комедий, - шейные
позвонки могут дождаться сумерек
или дублёра под каким-то там нумеро...
Драматург поджимает губы, вздыхает, как лошадь, фыркает,
отправляет гвоздику и бабочку в сад, борется с астмой,
прихватывает из гардеробной несколько макинтошей с чужими бирками...
с виду он очень нервный, но малоопасный.
Соседние кассы выплюнут билет на чужой спектакль,
драматург сядет в партере, сделает вид, что «вовсе не плакал»,
немного потопает, как на футболе, мальчишкой свиснет...
Впрочем, в каждом из них дремлет слюнтяй-завистник,
каждый каждому – друг – с фонарём не сыскать страшней,
если вовремя не прогнать взашей.
Драматург целует руки прекрасным дамам, входит в роль, пишет им роли,
путаясь в слогах, ударениях, исторических фактах, законах сцены.
Дамы плюются, заедают икрой, запивают марочным алкоголем,
говорят, что он гений, потому бесценен
настолько, что может ссудить сотней-второй, предложить гастроли
с санаторным режимом (старый гастрит замучил)...
Если он выстоит, почувствует себя героем,
пославшим шлюху по адресу вычурно и певуче.
А если сдастся, что, всё-таки, чаще бывает,
придётся срочно кропать нетленку, пользоваться трамваем
и слишком дешёвыми презервативами, которые
скатываются да мнутся,
игнорируя желания пульса.
На самом же деле, всё это – только присказка, потому что в зале – чёртова дюжина,
из которых восемь актёров, автор и парочка созревающих дарований.
Труппа, конечно, испита, несыграна, хронически простужена, -
всё это, ясное дело, козни других драматургов, которые поковарней.
Чёрные тряпки, виселица у левой кулисы, - всё это – бутафория,
в наше время богема нисколько не уважает асфикции.
Заблудившийся зритель думает: Господи, хоть бы они ускорили
эти тягучие речи, поели орехов-камней, улучшили дикцию,
или же после спектакля я окажусь в вытрезвителе.
Конечно же, с автором.
Вывод логичен, не умозрителен:
за окном смеркается, в зале, как в склепе, - мёртвая...
слышно, как автор сморкается, сам себе хлопает –
всё же хлопотно...
Да-да, закон неписан: если ружьё, то обязано всенепременно выстрелить,
если премьера (хоть тысячная) – предписано пафосно провалиться.
Невольно задумываешься: а быстро ли
попадают в консервные банки синие птицы?
На консервных заводах работают эпилептики,
по соседству производят шампуни с огрооомными мыльными пузырями...
Граждане, приобретайте билетики!
Понимаете ли, здесь каждая драма так многозначимо – драма, -
что стоит увидеть.
Хотя бы ценой эстетики,
злостной антисанитарии, скрипучих стульчиков...
Когда всё окончится, настоящая драматургия
вползёт в голову – эдаким навязчивым попутчиком,
который особенно ценится.
Пока он существует, ни один драматург не застрелится.
//2008
