Кремация мечты. Из пепла можно сделать искусственный алмаз. Алмаз – самый прочный материал. Выгранить крохотную колонну, вставить как подпорку к готовому рухнуть сознанию. Но и она сломается. Мечта убита зря. Всё зря.
Может быть, выход – в окончательном переходе в фантасмагории, в заменении ими реальности? А почему нет, если реальность не по мне скроена: узка там, где нужна свобода, и чересчур просторна, где должна держать тугим корсетом. Я не могу отрезать часть своей души и наростить что-то ненужное, чтобы было впору. Хотя – своей ли? «Своей» – принадлежащей моему разуму, но она ему не принадлежит, она ему не подвластна. Может быть, «моя» душа – лишь обособленная часть огромной мировой души… Обособленность телом исчезнет с его смертью. И если ей плохо – не отпустить ли?...
Ага, идут. Несут шприцы. Что ж, я не против общения с химией. Пожалуйста, вот мои вены, вежливо отчётливые, готовые принять нового собеседника.
Вдох – выдох – вдох – и
Итак, падение началось. Сейчас я здорово повеселюсь, выбивая остатки мощности из потрёпанного сознания. Добивать себя всегда невероятно весело. Гремучая смесь бессилия и химического розового – принимать венами последнее, внутри встретятся. Раскуривая экстаз, втягивать дурманный дым и смеяться без повода. Я не жду возвращения – я впервые делаю то, чего мне действительно хочется: первым начинать и первым заканчивать каждый новый отрезок пути. Смех – пролог к действию эликсира, скоро меня не будет, и сейчас понеслись самые забавные минуты. Вопросительная интонация в голосе белого халата, и в нём же – зло отвечающая. Благодарю за укол, больше мне ничего не требуется. Хрипловатый смех транквилизатора вторит моему звенящему, вдали очень красиво крошится не успевшее спрятаться за море солнце. От кончиков пальцев идёт по костям холод. Здравствуй, добрый мой знакомый, наконец-то мы пообщаемся на равных. Скажи, тебе нравятся те ледники? А не спеть ли хорошую песню? «Твой сон – твоя крепость… Далеко, там, где неба кончается край, ты найдёшь… потерянный рай…»
Закрытая, затемнённая комната, наполненная колыхающимся раствором чувств. Внутри – человек, человек – эмбрион. Подвешен к потолку на скользких канатах, растянут ими из центра комнаты к стенам и тихо колеблется вместе с жидкостью, подвластный ей. Ресницы вздрагивают –человек готовится проснуться и существовать. Но это будет ещё не скоро. Он ещё не создан. Сначала – пропустить через себя всю смесь, наполняющую кокон-комнату, научиться дышать ею, густой и терпкой. Сначала – увидеть тысячи мрачных снов, с каждым вдохом раствора проникающих внутрь и становящихся частью его тела. Сколько бы он ни пробыл здесь, всё останется неизменным до далёкого момента созревания. И – комнату встряхнуло что-то огромное снаружи. Там разрушился мир. А внутри – эмбрион случайно открыл незрячие глаза, начал дёргать – сильнее и сильнее – неслушающимся, неготовым телом. Натягиваются, лопаются и обвиваются вокруг матерински-жестокие верёвки. Эмбрион – на дно комнаты. Впервые – прикосновение; он не покрыт кожей – ожогом боль, судороги и новые касания. Не понимая, в панике сокращает мышцы. Движения замедлены густотой вокруг, и от этого – всё более мощные, расхищающие. С потолка падает оборванная привязь – удар по голове и ослепление белой вспышкой.
Открываю глаза: белая вспышка – это потолок. Сон. Сон –сон – всего – лишь – сон… Сворачиваюсь, сжимаюсь, прячусь под одеяло. Озноб. Пальцы – губами: лёд. Попытка отгородиться одеялом от всего, но внутри – ничуточки тепла. Воздухолёд. А там – если не брать в расчет мою ауру изо льда – плотное крошево чьих-то движений, резких звуков, острых кусков холода, колющих при каждом моём неосторожном желании перемещения. Несуразный, нелепый и раздражающий наполнитель пространства. Отодвинуться подальше. Если бы в моей комнате – то в угол, вышарканное паникой убежище от жизни, иногда тяжеловесно подступающей вплотную, так, что нечем дышать. Или вдруг удаляющейся настолько, что она начинает казаться не более, чем иллюзией. В такие дни ярче и рельефнее становятся все мои видения, отодвигают реальность и ставят её позади себя, как декорацию, которую забыли убрать. И это – отрешение, напитанное осознанием того, что так и должно быть. Но оно редко. Всё остальное время идёт в тоске о нём, в баталиях с реальностью или в желании не жить, не быть…
Сейчас – предчувствие анабиоза: сколько мне ещё находиться в этой лечебнице – лучше полусуществовать, не тратить силы, пуст вразрез с моим выбором метода жизни, но – чтобы выжить. Странно: полуубибый и опустошённый – хочу продолжить: интересно, что ещё со мной могут сделать, как приблизят к смерти и каким будет это состояние. Может быть, осознание того, что возможно снова – в полную силу… Напрасное предположение. Утверждение перед собой необходимости собственного существования – самое нужное из всех бессмысленных действий. Чем я всю жизнь и занимаюсь. Я заметил: в самые прекрасные и восторженные, сверх-полные моменты я уязвим, уже сброшенный и обессиленный – я живуч, как простейшее. Что ж, закроюсь. Отсчёт времени ожидания.
Дёрнуть вверх уголок губ – сойдёт за улыбку для проходящего мимо, когда-то знакомого. Шарахается. Горьковатое удовлетворение. Только не доживать до истощения. В полную силу – пусть недолго. Не рассчитывать на других и не беречь себя. Напрасность всех уравнивает, они просто ещё не знают об этом. Волю – концентрат – в одну точку; сейчас – преодолеть Улицу, до жилища – только потом позволить себе упасть. Бетон – асфальт – арматура. Измученные неестественностью формы. Какая же сила у злости, вынуждающей людей так коверкать всё вокруг себя? Может, и меня что-то подобное уродует – постепенно, незаметно? Пестрота – неопрятная, не дающая удовольствия от цвета. Надоедливая, всепроникающая, язвительная. Шум. Тихая, пока ещё подавляемая волей паника от испуга: я живу среди всего этого… Сколько оболочек отделяет меня от окружающего антропоморфного хаоса – сосчитал – мало… Там что-то ежесекундно ломается, появляется, дёргается, агонизирует и порождает другое… Быстро и не раздумывая. Я не хочу находиться среди такого.
Уже знакомое, мой поворот. Симпатия: неприметный, ведущий от бесноватой улицы более мирными дворами к дому, к квартире, к комнате – этакая спасительная тропа , окружённая нейтральными, невраждебными деревьями. Люблю их. Касание: кора живая, излучающая (о,щедрость!) тепло. Гармоничные, строгие деревья, безупречно честные, аристократы. Идеальны. При этом – удивительно реальны, прекрасно вписаны в жизнь.
А как давно я не бывал в лесу? Это ведь как храм. Немало прочитано мной записей, сделанных в разные эпохи и разными людьми, о необыкновенном чувстве благоговения и чистоты, испытываемом верящим в считемых им святыми местах. Для меня это лес. Не абстрактный, чуждый, кем-то, но не мной ощущаемый бог, для связи с которым необходимы проводники и посредники – а то, что входит в сердце без борьбы, что может считаться мной покровителем и не ставить себя при этом властелином, что не претендует на меня, выбранное мной добровольно. Это – вера. А бог – это символ. Я назвал бы богом человека, у которого достаточно силы, чтобы разрушить мир, достаточно мудрости, чтобы создать мир и достаточно любви, чтобы мир принять. Но это был бы индивидуальный, для одного меня значимый выбор – если, конечно, он вообще возможен.
Ведь это всё – в воображении, в пределах иной, мною построенной и только внутри моего сознания осуществляемой жизни. Пытаясь реализовать её законы в этом, вещественном и всеми признаваемом единственным мире, я оказываюсь в положении подвешенного вниз головой и пытающегося перелить воду из кружки в кружку с помощью привычных для другой системы отсчёта движений. И невыносимо видеть разницу между собственной реальность Никогдето (пусть будет названа так, никогда-нигде-то), где находится моя душа, и той, в которой якорем закреплено тело. Мечущееся между сознание утрачивает чувство границы, постоянно путается, смешивая куски противоположного во что-то бредовое… Если не прервать течение монолога в этом русле, то непременно опасным подводным камнем появится мысль о самоубийства, как о – возможно – полном переходе с утратой тела (связи с вещественным миром) в свою реальность. Почему я до сих пор – не? Что-то вроде привычки к существованию и нерешительность от «возможно»: а если это не так? Но гарантии на правильность теории перехода я не получу, так что всё равно в какой-то момент решение убить себя станет неизбежным. Хотя пока есть запас прочности для продолжения существования – почему бы и не продолжить? Ещё не до конца сыграна партия, может быть, мне удастся свести её к ничьей, доказав тем самым, что я не слабее жизни, что равен ей. И не столько я, сколько Никогдето, которое внутри меня, носителем и в какой-то мере представителем которого я являюсь – что оно эквивалентно жизни общей, идущей в вещественной реальности, по силе покровительства. Превосходство по притягательности я докажу самоубийством; даже если надежда на переход и не оправдается, это станет ещё более весомым подтверждением, а мне будет всё равно: если не в Никогдето, то меня просто не станет. Всё оптимистично!
Первое, что увидел, заходя домой – цветы. Везде, новые, незнакомые – знакомые, конечно, но за время , которое я их не видел, накопившие запас удивительного и сделавшие более явным не замеченное мной раньше. Это не мои, это Его цветы. Вот и Он – на фотографии – искрящийся, смеющийся. Слёту охватывающая тоска, безвоздушным пространством окружающая, спрашивающая что-то и чего-то ждущая. Но не злая, без меня перебесившаяся и уже светлая, не горькая, но с привкусом белого вина. Атлантическими китами-гигантами проплывают воспоминания, важные, весомые, давящие. И всегда Он – с кистью, с карандашом, словно слитым с рукой, не меняющимся, в ореоле растрёпанных лучисто-золотистых волос, переходящих в шлейф сияния; всегда – среди картин или – перед окном – между мной и небом, с выглядывающим из-за спины и безропотно передающим Ему своё сияние солнцем; всегда – сверкающий, любой свет ловящий и усиливающий, чуть слепящий, так, что смотришь на Него и прищуром и невольной улыбкой. Фантастический, горячий, густой тёмно-янтарный взгляд; белые тонкие руки, так похожие на лилии, всегда – летящие. Запоминался в профиль, пишущий, лицом к холсту, насмешливой полуулыбкой – к солнцу, бликами очков – ко мне.
Я пытался понять его отношения с красками, которые колдовским обаянием так на Него похожи, с красками, подчинявшимися Ему с радостью, как принимающие какую-либо идею – беззаветно влюблённому в неё командиру. Неотступное ощущение, что Его картины написаны не Им, что они сами, по собственному желанию возникли. Поток прекрасного, уже где-то сформированный, входил в реальность, и Художник был как бы провожатым, лишь дающим материальное воплощение. Хотя это – всего лишь ощущение. Он и сам не понимал, как мне кажется, своей роли, дурачился по-детски над собой и над тем, что делал. А может, так и надо относиться к творчеству, естественному, как дыхание – с улыбкой, не как к схиме, а как к некой не до конца понимаемой форме существования чего-то, дочернего от духа создающего. Я этого не знаю. Я воплощаю Анализ, разбор уже готового. А Он был Синтезом. Всё, что Он когда-либо видел, слышал, чувствовал – всё в Нём переплавлялось, смешивалось во взаимном изменении в уникальный, чудесный материал, из которого Он творил духовный облик своих картин. Я лишь в восхищении разводил руками и готовил обеды. Нет, я, конечно, тоже писал, но это было по-другому. Желая сразу шедевра и не получая его от себя, нетерпеливо швырял кисть и в другое, так же не подходящее время за неё брался, чтобы снова разочароваться. А когда хотелось – сам виноват – не писал, думая, что всё равно ничего от себя не добьюсь. Слишком много думал, когда надо было просто ближе подойти к себе как к – возможно – гейзеру идей. Он же, интуитивно следуя за своими порывами, всегда умел слушать внутреннюю музыку, переводить мелодии на язык красок. Когда не хватало гармонии, мир предоставлял ему снег за окном, неспешный танец листвы или прекрасно яростную бурю – всё, что есть в природе, готово было помочь, дать совет или частичку себя внимательному Художнику.
Больше всего сейчас мне хочется, чтобы Он снова пришёл. После пережитого катарсиса – желание учиться у Него. Не живописи (не могу, так не могу), а гармонии. Желание её, желание врачевания и регенерации души. Желание жить, искреннее, не вымученное, учиться этому заново.