Эти кусты пристально смотрели на меня несколько минут, пока я притворялся, что не замечаю уколов их холодных острых взглядов. Я обернулся – они тотчас спрятали иголки пытливых взоров, притворились ни в чем не замешанными, неодушевленными растениями. Чувство расползающейся по моему лицу улыбки – как химия по воде. Я её разгадал, рассекретил, распознал, эту якобы невинную пенистую зелень, в каждом листочке злобно рычащую на меня. Но за что она меня ненавидит? Не я дал этой сущности облик кустов, пассивную, скучающую от себя форму. Мне кажется, что всё должно быть наоборот: та хищная, трепещущая и жадная до жизни концентрация, воплощенная в ветках и листках, должна была бы иметь моё тело, а я – являться растением. Наверняка она со мной согласна, наверняка ей хочется прокусывать чьи-то жилы, бежать, кричать, бунтовать. А мне не нужно ничего из этого; моё сознание было бы удовлетворено созерцанием: так ему удалось бы разглядеть что-нибудь и, может быть, что-нибудь наконец понять. Куст, я бы с огромным облегчением поменялся с тобой обликом, если бы знал, как. А я ничего не знаю. Кто допустил эту ошибку, умудрившись перепутать меня и куст?!
Я ничего не знаю, у меня есть только бесконечные вопросы, открывающие через свою бестолковую суетливость непомерную пустоту моего сознания. Если я ничего не могу постигнуть (жизнь слишком быстро меняет кадры), то для чего тогда я живу? Разве я просил такой жизни? Нет. Она мне не нужна, отдайте её тем алчущим движения и действия созданиям, которые заточены в кустах, камнях… Не хочу, чтобы меня ненавидели только за то, что я человек – я ведь в этом не виноват.
Остановка. Я оправдываю себя, а губы скручивают тугой жгут улыбки, будто отдельно от меня думают о чём-то противоположном. Я не хочу злорадствовать, но почему же таким диким оскалом отвечаю кусту, я, более слабый, не имеющий в своей природе ничего хищного? Что-то звериное во мне ликует, наслаждаясь бесполезной превосходность моей плоти. На каком-то там уровне я всё же остаюсь неприятным животным, эгоистичным, не несущим в себе никакого разумного начала. Омерзительно. В минуты осознания подобного представляешься себе жрущей амёбой; невольно возникает желание, чтобы поскорее сожрали меня, покончили с этим ужасом и позором.
Тень кошкой взбежала по стене. Сердце приподнялось, перевернулось и застыло в неестественно болезненном положении. Безотчётный ужас: вдруг всем этим клыкам и когтям взбредёт в голову броситься на меня, разодрать на клочья, чтобы пировать, в неистовстве отдирая один от другого кусочки нервов и подкидывая обрывки в воздух… Оцепенение и холод ритмично наносят глубокие уколы, стремясь достать до тёплого центра и пронзить его. Чувство надвигающейся жути и невозможность шевельнуться – как мелкая живность под взглядом удава. Совсем рядом, почти в ладони дверная ручка, но очарованность ужасом замедляет время и выжимает в пространство силы из моей руки. Паралич. Всё внутри скручивается и потихоньку начинает разрываться, перетянутое до предела. Спазм в солнечном сплетении – рывок – отпуская, хлопаю дверью, ощущаю её тяжесть и мощь. Мелко-мелко дрожат плечи, будто только что с них сняли непомерный, но ставший привычным груз. Приваливаюсь к стене – кажется, что и она дрожит, ещё ощутимее, чем я. Жаль стену: ей не отгородиться, не спрятаться от страха. Жаль себя, немного больше: сколько придётся мыкаться, прежде чем достанусь ему на ужин… Равнодушная ко всему, стена, давай, я стану частью тебя, приму как собственное твою безразличность и неподвижность. Молчишь? Молчи. Кольнуло в сердце, всё ещё не желающее спуститься, загнанное куда-то наверх. Тень, тень, только тень – пытаюсь заговорить себя, как в детстве мамы заговаривают детишек от ночных страхов. Наверное, они их обнимают, укутанных в одеяла, и сажают на колени. Не знаю, со мной такого не проделывали.
Странное зрелище, если взглянуть со стороны: прижавшийся к стене, обхвативший изломами рук колени, скорее взрослый, нежели юный человек среди хаоса нагромождённых предметов и пустот. Замереть – так редко приходящее и боязливо сейчас приближающееся чувство спокойствия. Ещё бы немного уюта сюда, в холодный коридор, но как его позвать? Сквозняк.. Дверь не заперта: вскочить, ударить по щеколде, опуститься, придерживаясь за стену, обратно, на пол. Прижимаюсь лицом к линолеуму – неприятный, неживой – плевать. Что-то знакомое шарит по моей одежде, подношу к глазам – рука, собственная, привычно худая; отпускаю – продолжает ощупывать пространство вокруг, ища, что угодно, что – ей одной понятно. Здравствуй, существо, давай знакомиться? Успокаивается её шебуршание, когда в кулаке слабо зажат обрывок бумаги. Какая глупость: это не защитит от поджидающего за дверью страха. Рука, не бери пример с меня, он напрочь дурной, ищи что-нибудь более полезное. Ну куда, куда ты опять, чего надо-то? Дожил: собственная рука пообщаться со мной не хочет.
Надо бы встать, уйти подальше, в комнату… Измотанный организм – против, ну и валяйся, как куча барахла. Впрочем, так не намного теплее, чем было бы на кровати. В целом, можно сказать, что даже и уютно – что угодно ведь можно себе сказать. Э-эх, вот только дотянуться до шторы, живописным комком разлёгшейся в углу, укутаться, спрятаться…
Где предел этим разнузданным бесчинствам, которыми дразнит жизнь, давая дотронуться и тотчас скрывая прекрасное? Может быть, она находит веселым или забавным проходиться ножами по человеческой душе, разбрызгивать танцующими ступнями кровь? Ей плевать на меня, на всех них – живущих и существующих, на всех, кроме себя, развратной, жаждущей жестокого наслаждения. Что это, как это точнее обозначить? Судьба – отговорка для сдавшихся, воля божья – для слепых. Кому мне тогда следует адресовать свою ненависть и презрение, которое испытывает гордый слабый к недостойному сильному? Что ещё возможно было забрать у меня? Я смеялся, я, нищий, я, страдающий, я, блаженный – смеялся от прихождения к последней степени наготы и свободы. Чему она могла завидовать, эта сущность, чего желать их моего имущества, лишь для меня значимого? Убогая, она возвела свою фантазию в должность ищейки чужого счастья. Забрала. Но я торжествую над ней – неимущий над имущим, летающий над отягощённым. Бейте меня – пожалуйста, мне не жалко! Берите, упивайтесь!
Я понял, как я жил. На износ. Максимальная выработка мыслей, чувств, действий – чтобы почувствовать, что живу – пока не сломаюсь. Понял, когда сломался. Тот страх и сон в коридоре – никогда я не чувствовал усталости сильнее.
Пока я спал, Он приходил, теперь Он уже не вернётся: несколько слов гуашью на стене и – недавняя моя вспышка проклятий к жизни – кляксы рядом. Мы вместе разрисовывали стены комнаты, справа – Его утончённые, изысканные цветы, слева – мои взбудораженные росчерки. Сначала, условившись, мы разделили комнату поровну, но так получилось, что я расписал еще и стену с окном, а Он – дверь. Потолок стал общим – хорошо помню, как мы взялись за него. Ненастье, жутко горькое снадобье, которым он поил меня, больного, золотистый цвет того, что мы пили потом. Я первым возмутительно нарушил белизну потолка: налив в рюмку синей краски, подбросил её вверх, упал на пол и расхохотался. «Лилия» - мечтательно вздохнул Он. Наверное, в этот момент он ещё не был пьян. Передвигая табурет, волоча по полу измаранные простыни с запутавшимися в них кистями, Он уверенно рисовал цветы – крупнее и раскованнее, чем их братья на стенах. Я смеялся и кидал в потолок кисточки, обмакивая их во все оттенки синего. Неистово и вдохновенно Он запрокидывал голову, выплёскивая на каждый новый бутон по рюмке нашего напитка. Когда Он упал навзничь и подхватил мой хохот, потолок был похож на ворота в другой мир, увитые волшебными цветами, соцветиями, любовно сплетёнными стеблями. Что мы говорили потом – я уже не помню.
После преображения скучной побелки в чудо Он не приходил несколько недель, но тогда я знал, что придёт. Сейчас – знаю: ушёл, чтобы не возвращаться, ушёл вперед из моего замкнутого пространства. Да, и сегодня ворота в цветах начали разрушаться, я уже находил разноцветные с одной и белые с другой стороны кусочки на полу. Неужели это конец, неужели мечта так и не приоткроет створки в свой мир?...
Стою, согнувшись вопросительным знаком, символом вечного своего гнёта, над палитрой. Минут, наверное, сорок. Или часа два. Долго – так точнее. Привносить какую-либо чёткость в деление времени не стоит: вне меня оно безгранично, а для меня – настолько ограниченно, что этот отрезок никак не назвать. Если я не смогу за своё время взять кисть, дотронуться до краски, а затем оставить хоть какой-нибудь след на чём-то, то я погиб. Брямс. Время вышло. Я погиб. Что теперь остаётся делать? Внутри сухо и пусто, ничто не просится быть созданным. Я был творящим разумом, а теперь ощущаю себя держателем для кисточки, застывшей в нетерпении. Сейчас она на меня обидится, и это будет последнее живое существо, с которым я расстанусь.
Он ушёл, захватив с собой ниточку, тянущуюся из моей души. Теперь, чем безнадёжнее Он удаляется, тем больше распускается, разматывается в пряжу болей душа, спутанной неразберихой падает в никуда. Грудь вжимается вовнутрь до боли. Раньше где-то там, в самом укромном месте, было что-то живое и тёплое, нежное и родное. А теперь оно вырвано, изнутри расползается ледяная колючая пустота, окровавленные лохмотья нервов трепыхаются от толчков ветра и ударяются о перила моста. Во мне нет ничего, кроме дергающих плечи судорог. Всё сошлось в одной маленькой крупинке времени вчерашнего дня: Его уход, уход силы продолжать, уход способности писать. А я остался один, незащищённый, со всех сторон – с ободранной кожей, со всех сторон открытый ветру, снимающему что-то слой за слоем. Когда он дойдёт до души, я, наверное, упаду. Прошивая насквозь холодом, ветер усиливает свои порывы – или мне это кажется, потому что до души осталось совсем недалеко. Уже сложнее держаться за перила – облокачиваюсь и наваливаю на них остатки себя.
Качнувшись ко мне, волна по-приятельски взмахивает волной. Странное состояние: пьян без капли алкоголя. Все признаки опьянения корчат рожи из-за фонарных столбов и прыгают друг за другом. Это явная галлюцинация, но она мне симпатична. Больно, сильно. Пространство подыгрывает чертям и начинает искривляться, смыкая верх и низ в круглое зеркальное. Плечи что-то ожгло, словно десятком маленьких кнутов, меня оторвало от перил и кинуло на мостовую. Лица, похожие на человеческие, только уродливо угрюмые, склоняются ниже. В их зрачках – отражение моего, ненавистного лица. Тошнотворно. Голоса глухие, издалека, непонятный какой-то язык. Мой голос, то ли свой, то ли чужой, выкрикивающий какую-то веселую больную ересь. Недоело. Устал, сломался, пролетел немного по инерции, теперь падаю. Удар, ощутимый – я бухнулся в собственное тело. Ещё одна тяжелая попытка встать из него. Неимоверно грустное лицо меня взглянуло откуда-то и разорвало пальцами кожу. Под ней – космическая пустота… На – до – е – ло. Закрываю глаза, не хочу больше их открывать и не буду.