Немного не по теме, но уже много лет храню в своей памяти встречу, почти курьёзную, имевшей все шансы стать для меня неловкой. Но, к моему счастью, таковой, не ставшей. Тогда я только что опубликовал в провинциальной газете свой первый рассказ «А маска смеялась…». Отзывы были хорошие, планов было уже «громадьё», но, прежде чем браться за их реализацию, захотелось проверить: есть ли у меня право отдаваться этой наклонности всерьёз и надолго, не новоявленный ли я графоман. В Союзе писателей РСФСР эту мою работу не стали даже рассматривать – произведение в количестве один мы не рассматриваем, приходите, когда будет ещё. Тогда друзья из столичного журнала «Латинская Америка» для консультации предложили мне встретиться с литературоведом Евгенией Александровной Таратутой, благо кто-то из её родственников работал в редакции.
Это сейчас, в эпоху вседозволенности и практической неограниченности в получении информации, легко «вспомнить» её имя и отчество. А главное – понять, чем она была тогда, как писательница и литературовед, для российской словесности. Увы, в то время я был гораздо менее информирован. Точнее, вообще это имя услышал впервые. Как оказалось, мои друзья оказались «образованнее» меня не намного. Потому что единственное, что они сообщили, будто она была одной из тех, кто перевёл «Овода» Этель Лилиан Войнич на русский. Литератором тогда я был, конечно, начинающим, но читателем-то вполне маститым. И, как мне казалось, к этому времени прочитал всю Войнич, переведённую на русский язык. В этой своей глупой самоуверенности я убедился впоследствии, а тогда и понятия не имел о том, что (из «Википедии») впервые в России «Овод» был напечатан задолго до рождения Таратуты, в 1898 году. А особая заслуга Евгении Александровны состоит в том, что в середине 1950-х годов она, собирая по крупицам сведения в библиотеках и архивах, с изумлением обнаружила, что Войнич жива, сочиняет музыку и считает делом своей жизни именно это, а не полузабытое писательство. К ней, уже более 30 лет живущей в Америке, срочно выехала группа советских журналистов и писателей. Лилиан Войнич, в свою очередь, с изумлением узнала о громкой судьбе своего романа в Союзе, о многомиллионных тиражах и популярности у населения имени «Артур»… Вскоре Евгения Таратута подготовила к публикации в СССР её собрание сочинений. Что, очевидно, каким-то образом в сознании читателей связало её с переводами всего творчества Войнич.
Как бы то ни было, но эту встречу я ожидал почти что с трепетом хотя бы оттого, что мне предстояло увидеть человека, имевшего к любимому и неоднократно перечитанному роману самое прямое отношение. Я был ещё относительно молод, и нахален, соответственно. Потому что предъявлять для оценки собственных литературных задатков один рассказ – нахальство несомненное. Но тогда рассказом этим я гордился чрезвычайно (впрочем, и сейчас не стыжусь его) и у меня даже мысли не возникло, что везти в Переделкино, к достаточно занятому и немолодому человеку так мало, пусть и неплохо написанное, это некоторая бестактность. Единственное, что извиняет меня, я и понятия не имел тогда об истиной личности Евгении Александровны.
Что я сразу ощутил, как только вошёл и увидел Её, так это некий внутренний трепет. О моём визите и его цели она была, естественно, предупреждена, но мысль о недостойности своего присутствия появилась сразу, кажется я начал даже запинаться в изложении просьбы о прочтении собственного опуса. Уже не помню точно, но в моей памяти у неё была прямая осанка, когда она сидела на стуле у круглого, тёмного дерева стола, и молча пережидала мои запинания. И величавый взгляд. Но вот же странно - ни посадка, ни взгляд не могли скрыть, что человек этот прошёл через мясорубку ГУЛАГа. А может, это именно они и подчёркивали страшное её прошлое? Во всяком случае, я понял это сразу. Собственно, может и мой трепет, оттого и возник?
Я до сих пор помню то благоговение, что чувствовал тогда, сидя напротив неё в ожидании на летней веранде дачи. «Вы интересно пишите, - сказала она, наконец. – Однако у вас буду трудности с публикациями. Ваш психологизм в произведениях – это очень не простая тема. Читать вас станут, но на признание издателями может уйти много времени. Хватит ли у вас сил?». И похвала, и холодный душ – я не ожидал такого контраста. Я так быстро и легкомысленно ответил ей своим - «Хватит!», что она даже сделала паузу, внимательно рассматривая меня. Но первая оценка – «интересно пишите» - меня уже окрылила, остальное было интересно не так. Да и зачем думать о неприятном?! Язык мой уже извертелся во рту, пытаясь вырваться и спросить её о Войнич. Сколько в романе текста её, как переводчика? Можно ли ощущать себя, в какой-то степени, соавтором Войнич, не в полном смысле, но в принципе?... Понятно, что к ТАКОЙ встрече я готовился тщательно, вопросы продумал, и их было много.
Но – я не осмелился. Она была…, как бы это сказать точнее - так похожа на известные портреты поздней Ахматовой – с той, ахматовской царственностью, что я не посмел открыть рот для пустопорожних разговоров. Не стоит, наверное, и упоминать, как благодарен сейчас себе, что не спросил. Можно, несомненно, представить её мысли о степени моего интеллектуального развития, если бы я стал задавать ей эти вопросы…
Встреча заняла менее часа, и мне было сказано много профессиональных советов. Которые, увы, из памяти изгладились полностью. При прощании Евгения Александровна встала и, приблизившись, подала руку. Я увидел её искалеченные этапами и лагерями подагрические пальцы рук, и скрюченные пальцы ног, уже неумещающиеся в домашних туфлях. И слезящиеся глаза, цвета увядающего василька, а когда-то, возможно, голубые. Да и вообще, как показалось, она своими одуловатыми ногами уже с трудом цеплялась за крашеные доски пола. Мне вдруг стало стыдно за отнятое у неё время. За свои листки текста. За вздорную суетливость вопросов. И я ушёл, пристыженный и благодарный. И до сей поры ношу в себе это светлое ощущение от соприкосновения с таким человеком.
Прошло время, прежде чем я достаточно полно познакомился с вехами жизни и творчества Евгении Александровны. Если бы теперь произошла та встреча - насколько другими глазами смотрел бы я на неё! Я бы каждое произнесённое ею слово запомнил и записал потом. Но – момент был упущен, более мы так и не увиделись…
Конечно, переводчики, на мой взгляд, – это каста. Правда, с опытом работы с текстами начинаешь понимать, перевод переводу рознь. Я не берусь ниспровергать устои и, на манер теперешних знатоков, утверждать, что переводы Шекспира Маршаком, это плохо, а, допустим, Щепкиной-Куперник или Пастернаком, гораздо лучшее, ближе к оригиналу. Я привык к «Ромео и Джульетте» Маршака, и мне просто не нужны никакие другие переводы, пусть даже более точные или талантливые. Великолепный сам по себе Маршак мне, допустим, подарил не менее великолепного Шекспира. И почему я должен искать в этих переводах изъяны? Препарировать их? Я этого не делаю никогда.
Но некоторую переведённую художественную литературу иногда так и хочется препарировать посредством костра. В одном из издательств мне как-то предложили подработку: переведённые на русский язык детективы нужно было «причёсывать», ещё раз «перевести» на русский, литературный язык. В предчувствии лёгкого заработка, я с радостью согласился, совершенно не представляя, что меня ожидает. А ожидал меня текст из русских букв и слов в таком не русском построении, что с ним не справился бы никакой кутюрье от литературы, кроме как если бы не сам перевёл весь текст заново или просто не переписал его по-русски, сюжет взяв лишь за основу. Английский я не знаю, предложенная мне оплата соответствовала работе мастера в захудалой парикмахерской. И, ответили мне, текст и не требуется переделывать, его нужно только слегка «пригладить». Но, я не умею халтурить. Альянс не удался. Однако, судя по переполненным полкам легиона книжных магазинов и магазинчиков томами со свежепереведёнными детективами, настолько щепетильны далеко не все. Иногда, впрочем, попадаются и достойные экземпляры…