Оттуда гремит настоящий симфонический оркестр, а может быть, и какой-нибудь бойкий джаз, ежели судить по мелодии, то тридцатых-сороковых годов, а порою и современный, ни на что не похожий ансамбль, которому нет и не может быть никакого названия, и даже трудно разобраться, кто на чем играет, как играет, кому наигрывает да и играет ли вообще. Может быть, это просто разбушевавшиеся звуки, сбросили с себя права и обязанности, кинулись все разом в разные стороны, посрывали с себя всякие условности и делают что хотят. Или, скорее всего, хотят сделать вид, будто так вот они от всего и навсегда повсюду отказались, будто нет для них закономерностей никаких.
На самом же деле скрипка остается скрипкой, фагот фаготом, ударник ударником, а только на какое-то мгновение все поменялись ролями и подделываются друг под друга, друг друга передразнивают и прикидываются, будто они творят все, что им вздумается.
На самом же деле все это длится какое-то мгновение, пока в небе кипят тучи, свищет и голосит ветер, а ливень так и тужится убедить все и вся: тротуары, тропинки, речушки, рощи и луга будто наступает, а то и наступил всемирный потоп.
И многим очень по сердцу такие бешеные мистификации. Поэты без шляп, порою даже босиком, выскакивают из дома, бегут под грохотом и ликованием молний в горы, вдоль обрывистых берегов, ручьев, озер и водопадов, разводят над собой в лиловом, и малиновом, и алом, и багровом воздухе руками, заламывают пальцы, блестят и сверкают очами. Музыканты бегут скорее к фортепиано и в блеске молний, откинув за плечи пышные, полуседые или золотистые свои шевелюры, распластывая над клавиатурой трепещущие огнеподобные пальцы, сочиняют, творят и творят. Полководцы сквозь потоки грязи и камней ведут на врагов свои охваченные пламенем неистовой грозы полки, дивизии, корпуса, легионы, втайне довольные тем, что все-таки ветер, воды, стихия, явления не столь постоянные, сколько временные, и потому свои знамена до поры, до времени, до настоящих событий, держат в чехлах. А какие-то чиновники с суровым и очень озабоченным видом поглядывают сквозь окна своих кабинетов на разгулявшуюся стихию, разводят озабоченно в воздухе над письменными столами сокрушенную жестикуляцию, а в глубине души ликуют оттого, что будет на кого списать плохие всходы, ничтожные урожаи и всю свою неумелую руководительскую сноровку, да и сноровку бесхозяйственную своих подчиненных.
А театрально и якобы неистово влюбленные лицедеи объясняют обманчивость своих поступков перед предметом своих воздыханий, или вожделений, или лукавств, непреодолимостью разбушевавшихся стихий и неслыханным величием своих подвигов, которые они, якобы совершили в минуты стихийной опасности и только по причине ярости неистовствовавшей бури не достигли предмета своих обещаний. И все довольны, всем есть на кого и что свалить, есть перед кем и чем похвастаться.
И только дети, эти до поры, до времени открытые и простодушные сердца, с замиранием сердечным, со взглядами восторженными и ликующе-испуганными смотрят сквозь окно или из – под навеса на буйство вод, небес и водных чащ и только ждут момента, чтобы почувствовать – вот она, гроза уже проходит. При первой же возможности выскакивают они на улицу, пляшут по лужам и лупят по воде босыми пятками, ладошками и палками да вопят во все концы какие-то буйные припевки да прибаутки вроде этой:
Дождик, дождик пуще,
Дам тебе гущи….
Да, что бы нам, по крайней мере многим из нас, пришлось делать, если бы не было на свете ливней, гроз и бурь, какого ореола мы себя и многих лишили бы навсегда, каких похвал и восхищений не были бы удостоены, сколько сердечных и вещественных наград, похвал и поощрений не удостоились, если бы ко всему этому не было там и здесь укромных и обеспеченных защитою местечек, с которых наблюдать за бушеванием стихий можно так уютно, укромно и так величественно.
Но ливень кончится, и станет ясное, а может быть и пасмурное, но спокойное небо. И будет из прозеленелой бочки через верх все спокойнее, все смиреннее бежать на лужайку, в сторону дороги, а от дороги в овраг, в речушку или озеро дождевая вода. И настанет такое вполне продолжительное время, когда жизнь войдет в свои берега и каждому растению, жуку, синице, лани и даже человеку придется выполнять свои обыкновенные жизненные функции и обязательства.
И вот стекают короткие редкие капли, кроткие капли с крыши, осеребренной росой, под своею почти невесомой тяжестью капают в старую прозеленевшую бочку, по пояс осевшую в землю.
В тишине далеко разносится этот звучный удар падения воды, но только крошечный младенец, совсем еще недавно растворивший свои чудесные, свои прекрасные ресницы навстречу жизни, только он во сне немного вздрагивает от каждого удара, от каждого невесомого падения и улыбается…
Проснутся взрослые, умоются, съедят свой завтрак, заведут двигатели своих оставленных на ночь машин, заспешат по своим делам, и никому не будет внимания и дела до старой прозеленевшей бочки под крышей, в которую так беззвучно и уныло падают одинокие капли. И даже младенец забудет уже об утренней своей улыбке, он будет занят жизнью своей, еще такой небывалой, и радостной, и страшной…
Так вроде бы уныло падают в будни домашних однообразных событий капли, большие и малые, утяжеленные и легкие, капли времени, капли секунд, минут, часов и дней.
И женщине, у которой времени нет ни минуты, начинает казаться, что она погрязает в этом однообразном течении событий, в этом засасывающем быте, что она стареет и становится неинтересной…
Так мужчина, которому некогда вздохнуть от дел, иногда начинает думать горестно над тем, что жизнь проходит как-то вроде бы не так, куда-то в сторону от истинных событий, и ему вдруг жалко сделается и себя и дней своих, потраченных как будто бы напрасно, и так захочется встряхнуть души своей такую вроде некогда сиреневую цветь…
А однажды пройдет под эту крышу, залитую бисером росы и медленными каплями, поэт, вдруг будет остановлен он в изумлении, застынет над старой, над всеми забытой и всеми презираемой бочкой, в которой не тонут, а оживают серебряные капли, и малахитовые круги от них, почти беззвучно, но со вздохом пробегают в чистой и замирающей воде.
И может быть, столетия будет стоять он здесь, Фредерик Шопен, Роберт Бернс или Архип Куинджи, и тысячам столетий принесет отсюда незабвенную и такую окрыляющую мелодию, равной которой еще не появлялось из человеческого сердца.
Или другой взволнованный человек, отяжеленный годами, болезнями, заботами, вдруг сядет за клавесин, услышав, как ниспадают в обыкновенную полупустую бочку за окном одинокие капли дождя и напишет музыку, про которую скажут, что она источник молодости, потому что обновляет душу. А писатель скажет по поводу этого чуда, быть может, возникающего от крошечного отзвука холодной капли, упавшей с ветки рябины в бочку с дождевой водой, что здесь глубина звучания соприкасается с глубиною тайны мироздания, здесь гармония беседует сама с собой…
А что же мы можем сказать по поводу этих незначительных мгновений, которые не просто подобны падению капли, а течению одной или многих молодых и старых, горестных и счастливых, настойчивых и очень скромных человеческих жизней, которые навсегда связаны одна с одной общностью крови, сердец, судеб? Что мы можем сказать?