— Меня совсем замучили врачи, – ворчал Юрок, прихлебывая пиво из огромной керамической кружки. – Представляете, нашли, что у меня больное сердце!
Мы, трое приятелей, художник Алекс Энгельгардт, сценарист Юрок Король и ваш покорный слуга, сидели в гостиной, расположившись у огромного обеденного стола, который был плотно заставлен закусками и всевозможными бутылками.
— Наплюй, все врачи сволочи, – веско сказал Алекс. – Разве они понимают, что у нас болит?
— Сидит такая морда в белом халате, рукава халата закатаны, из ворота наружу прет волосатая могучая грудь, чистый, блядь, был бы эсэсовец, если бы фамилия этого живодера не была Цвибельфович.
— Что ты хочешь этим сказать? – напрягся Алекс. – Моя фамилия, может быть, тоже... не Сидоров. И не Пархоменко. Ты намекаешь на то, что этот Цвибельфович еврей?
— А чего тут намекать? – возвысил голос Юрок. – Цвибельфович он и есть Цвибельфович. А ты-то что разволновался? Ты ведь немец – Энгельгардт...
— Был бы немцем, кабы мой дедушка не был Самуилом Исааковичем. Самуилом Исааковичем Энгельгардтом.
— Боже правый! – всплеснул руками Юрок. – Кто ж его, сердешного, обозвал-то так?
— Кто, кто... Прадедушка, Исаак Шмулевич, и обозвал, кто ж еще...
— Да, трудно стать немцем при таких предках, – смерив Алекса с ног до головы, признал Юрок. Потом, помолчав, с надеждой: – А мама у тебя?..
— Что, мама?..
— Русская?..
— Почему русская? Нет, мама не русская...
— Что, тоже... Энгельгардт? – Юрок сочувственно сморщил лицо.
— В общем, да... Она у меня... она у меня Шнеерсон. Сара Израилевна Шнеерсон. А что?
— А я и не знал... Ты никогда не говорил...
— А чего говорить – ты никогда и не спрашивал...
— А чего спрашивать?
— Вот и я говорю... Дедушка Энгельгардт, мама Шнеерсон...
— Слышал уже... А почему тогда... почему у тебя рожа такая... православная?
— С волками жить – по-волчьи выть. Ты же знаешь, у нас не только евреи стали похожи на русских, но даже татарина нынче от русского не отличить... Захожу я тут в Сандуны...
— Да... а русского – от татарина, мы все так перемешались, – задумчиво перебил Юрок, потом, вдруг разозлившись, набросился на Алекса: – Болтун проклятый! Слова не дашь сказать! Все о евреях да о евреях!.. Не перебивай меня! А то я так никогда не закончу про свои болячки! Так вот, я у него, у этого долбаного Цвибельфовича, жалобным, как полагается, голосом спрашиваю: «Доктор, скажите, у меня сердце хорошее? Здоровое?» «Сердце-то? – переспрашивает Цвибельфович рассеянно. – А что? Сердце хорошее, – отвечает. И голос у него такой солидный, правильный. И после паузы добавляет: – только очень больное». И как заржет, собака! Это у него шутки такие! Разве напрасно я потратил столько сил и здоровья, излечившись от всяких геморроев, лишая, пяти трипперов и самой белой на свете горячки, чтобы в великолепной форме, при отличном функционировании всех органов отправиться к праотцам?! В общем, у меня, братцы, после этого Цвибельфовича уже три дня как сердце болит. И ничто меня не радует... Знаете, бывает, моешь посуду после гостей. И попадается тебе особенно грязная тарелка. Сальная такая, воняет килькой и окурком. Ты ее трешь, трешь. Щеткой. С мылом. А она все никак. Все равно сальная. И воняет. Ты продолжаешь ее тереть с упорством человека, решающего вопрос жизни или смерти. Наконец, тарелка сияет как новая. И в этот момент она выскальзывает из рук, падает на пол и разбивается к чертовой матери...
— Загадками изволите говорить, господин хороший... Не понимаю, причем здесь тарелка?
— Сейчас поймешь. Когда я хорошенько отремонтировал себя, вылечился от всех своих трипперов и лишая, когда я стал сиять, как та тарелка, когда я полностью наладил механизм органона, этот мудак Цвибельфович пугает меня инфарктом миокарда, и я, оказывается, могу отбросить копыта хоть завтра...
— Умей радоваться мелочам, – посоветовал Алекс, – это врачует душу.
— Пошел ты!.. У меня сердце ни к черту! А умение радоваться мелочам – это удел обывателя. Пусть чернь радуется мелочам. Крупная личность радуется по-крупному. Большому кораблю – большое плавание. А малому – каботажное!
— Что нового на телевидении? – серьезным голосом спросил Алекс.
Юрок безнадежно махнул рукой:
— Все отдано на откуп денежным мешкам. Уровень такой, что... Да что говорить! Вы сами все видите. Показатель уровня развития общества – это его отношение к юмору. А какой сейчас юмор... Не юмор, а мудовые рыдания. Из года в год показывают КВН...
— Ну и что? – проворчал Алекс. – Хорошая передача. Симпатичные ребята, студенточки такие, – он покрутил в воздухе обглоданной куриной ножкой, – всякие... Юмор, правда, провинциальный, какой-то захолустный...
— В том-то и дело, – заволновался Юрок, – молодежный капустник, комсомольский утренник, понимаешь, место которому в скромной студенческой аудитории, запускается, как образец, по телевидению на всю страну. Непрофессиональная серость, к которой приучены целые поколения зрителей, выдается за первоклассный современный юмор...
— Ты слишком строг...
— Ничего не строг! Прыгают по сцене, ревут дурными голосами, говорят откровенные глупости, над которыми сами же и смеются... Набьют зал в студии своими друзьями, такими же придурками, как они сами, и те тоже радостно ржут пошлым шуткам. Придумали какой-то свой вид языка, свой, так называемый, юмор...
— Ты просто постарел и зол на весь мир. А тут еще твои проблемы со здоровьем... Ты не объективен... Ребятам нужна разрядка... Лучше резвиться так, чем пить, как мы пили в их возрасте... И потом, у студентов всегда был свой язык, жаргон...
— Пусть они на этом жаргоне изъясняются в студенческих курилках! Я-то, простой нормальный зритель, здесь причем? Почему я должен страдать? Почему пошлые глупости должны становиться достоянием миллионов? А юмористические передачи?! – продолжал горячиться Юрок. Он вошел в раж и уже не мог остановиться. – Группа профессиональный массовиков-затейников захватила эфир и потчует нас такой галиматьей, что просто с души воротит... Превращают народ поголовно в быдло! Приучают к окопному юмору. Приучают смеяться над скабрезностями.
— И что ты предлагаешь? Запретить? Почему ты сам-то молчишь? Ты ведь работаешь на телевидении...
Юрок растерялся:
— Откуда я знаю... Я просто делюсь своим...
— Дурным настроением?..
— ...опасением, дурак! Конечно, я не могу орать об этом на каждом углу. Я ведь все-таки там деньги получаю... Но с вами-то я могу поделиться тем, что у меня наболело на душе? Ведь все идет к упадку! Надо что-то делать. Мы не должны сидеть сложа руки...
— Да ты, брат, просто диссидент. А, знаешь, что у нас всегда любили делать с диссидентами?
— Знаю. Их сажали в психушки или больно поколачивали. Но, повторяю, мы просто не можем бездействовать.
— Конечно, не можем. Давай устроим демонстрацию. Шумную демонстрацию из трех человек. Или в знак протеста по примеру шестидесятников прикуем себя за яйца цепями к кремлевским курантам...
— Не говори никогда при мне о яйцах! – истерично вскричал Юрок и, повернувшись ко мне, уже другим голосом: – Сережа, кто готовил этот восхитительный салат? Ты? Не может быть! Это что-то божественное! Король в восторге! Я всегда поражался твоему таланту кулинара. Как ты хорошо, по-домашнему, можешь принять дорогих гостей! Как ты красиво сервируешь стол! Нет, ты не талант, ты – гостеприимный гений застолий! Брось ты свою живопись! Все равно она не принесет тебе ничего кроме горя. Сосредоточься на том, что умеешь делать лучше всех. Роскошный стол, праздник еды, праздник пищепоклонников, праздник вина и настоек на спирту! Праздник добропорядочных пьяниц и чревоугодников! Кулинария – вот твое истинное призвание!
— Нет! – сказал Алекс. – Не шути этим. Его призвание в другом. Наш Бахметьев художник. Настоящий художник!
— Спасибо, – ответил я. – Мне остается в ответ на твои неумеренные восхваления, сказать тебе, что ты гений, старик!
— И потом, – продолжил Алекс, – выяснилось, что Серега знается с нечистой силой. Ты с ним поосторожней... Гляди, вот возьмет сейчас и сглазит тебя, дурака. И не видать тебе твоих тридцати сребреников! Выкинут тебя с телевидения к чертям собачьим. Наш Серега, он все может...
Юрок бросил на меня быстрый взгляд:
— Тогда почему бы тебе не сглазить своих врагов? Илью Глазунова, Никаса Сафронова и этого, как его... который еще любит так много говорить о своем патриотизме и который оттяпал для своей студии у детей двухэтажный особнячок в центре Москвы. Сглазь их к едрене фене! И ты в дамках! Да и детишки скажут тебе спасибо.
— А у Сереги нет врагов, – ответил за меня Алекс, – самый главный враг Сереги – это он сам.
Я разливаю водку. Мы обмениваемся ласковыми взглядами, чокаемся, выпиваем и с удовольствием закусываем. Я замечаю, что абстинент Алекс пьет наравне со всеми.
Некоторое время мы молчим, обдумывая очередной словесный пассаж.
— Задница! – вдруг громко вскрикивает Юрок. От неожиданности Алекс давится куриной костью, и мне приходится несколько раз кулаком хлопнуть его по могучей спине. Алекс после каждого удара гудит, как контрабас.
— Задница, – повторяет Юрок, – огромная круглая женская задница! – Он закрывает глаза и раскачивается на стуле. – Огромная, нежная, чувственная и жаркая жопа! Вот что определяет на Востоке страстное любовное чувство. Задница на Востоке – мерило красоты, мерило привлекательности и женской прелести. И моей чуткой натуре близко это представление о прекрасном.
— А я люблю худеньких, – мечтательно прищуривается Алекс. – Просто обожаю, знаете, таких тщедушненьких, слабогруденьких, сухопареньких, костистеньких....
— Ты любишь убогих?! Ты что, извращенец? Не понимаю, как можно трахать немощных? – возмущается Юрок. В его голосе звучит презрение.
Алекс настаивает на своем праве спать с жилистыми и костлявыми женщинами:
— Они злее в постели... И техника выше. Должны же они как-то компенсировать отсутствие грудей и жопы! И потом, с такими женщинами чувствуешь себя в постели этаким титаном секса... Плутоном, так сказать, любовных ристалищ.
— Ты любишь худосочных? Могу тебя внедрить в круг топ-моделей. Но, предупреждаю, они все как одна кривоноги...
— Топ-модели – кривоноги?! Будет врать-то...
— Достойно удивления, не правда ли? Тем не менее, это так. Я их разглядел вблизи. И, к сожалению, не только разглядел, но и... Слушайте! Дело в том, что они все время, пока на подиуме, находятся в движении. И тогда это не так заметно. Я всегда, когда вижу их на подиуме, почему-то представляю себе арену, по которой водят скаковых лошадей. Выходит к зрителям эта разгуливающая на кривых, тонюсеньких ногах двухметровая скелетина, эта коллекция гремящих ключиц, тазобедренных суставов, сухожилий и берцовых костей. И это сооружение гренадерским саженым шагом, вбивая каблуки в пол, изображая из себя светскую красавицу, принимается маршировать по подиуму, срывая восторженные аплодисменты так называемых знатоков современной моды. По моему глубочайшему убеждению, двухметровая баба просто не может быть гармонично сложена. Это противоречило бы женской природе. Двухметровая баба – это нонсенс. Тупиковая ветвь эволюции. А раз так, то, помимо кривых ног, эта громадина обладает еще и целым набором других уродств, в числе коих рахитичный таз, руки-плети и тощая выя, виновато склоненная долу. Плечи не горделиво расправлены, как у шлюх из кордебалета Большого театра, а вогнуты, как у больных чахоткой. Тьфу! Спал я тут по пьянке с одной такой образиной. Век не забуду. Ночью еще туда-сюда. Баба и баба. Все бы ничего, но уж больно громко она все время кряхтела... Или это я сам кряхтел?.. В общем, кто-то из нас кряхтел, это точно. И это как-то отвлекало, мешало сосредоточиться тогда, когда... Ну, вы понимаете... И еще, я себе все это самое отбил... – Юрок замолчал, отдавшись тяжелым воспоминаниям.
— Что – это самое? – заинтересовано спросил Алекс.
— Это самое! Лобок! И неудивительно! Ведь при двух метрах роста эта кикимора весила не больше сорока кило! Одним словом, не женщина, а одна сплошная костяная нога! Утром она предприняла попытку подняться с постели... Господи, выносите, святые угодники! Во-первых, она вставала минут пять. Делала она это не сразу, как ты или я, а постепенно или, вернее, поступательно. Начала она, как все, с ног, опустив их на пол. Я услышал, как голая пятка, промазав мимо тапочки, с деревянным стуком вошла в соприкосновение с дубовым паркетом. Уже этот звук заставил меня насторожиться. Я лежал, приходя в себя после попойки и подглядывая одним глазом за своей дамой. Хрипло отдуваясь, моя возлюбленная с полминуты посидела на кровати, потом настал черед сухопарого зада. На это нельзя было смотреть без слез! Поднимала она попу – размером с детских кулачок – еще примерно минуту. Еще минута ушла на отдых. Я следил за ее движениями, как завороженный. На мгновение мне показалось, что я перенесся в верхний мезозой и наблюдаю за процессом пробуждения ото сна какого-нибудь многоэтажного ископаемого, вроде игуанодона или плезиозавра. Было видно, что каждое движение давалось несчастной ценой невероятных усилий. Наконец, сотрясаясь крупной дрожью, сооружение выпрямилось, раздался даже не хруст, – а треск! – костей, и дева, зацепив головой люстру, уперлась макушкой в потолок! А я, вдруг с ужасом осознав, что с этой суставообразующей субстанцией только что предавался любовным проказам, от перенесенных волнений едва не лишился чувств. Мне кажется, – Юрок на мгновение задумался, – мне кажется, я до сих пор до конца не пришел в себя. Так что, если хотите испытать подобное, – закончил Юрок свой захватывающий рассказ, – извольте: эти костяные самодвижущиеся этажерки в вашем распоряжении. Мне стоит только свистнуть... Они тотчас прикатят на скоростных инвалидных колясках.
(Фрагмент романа «Меловой крест»)
.