Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана;
Утром в путь она умчалась рано
По лазури весело играя;
Но остался слабый след в морщине
Старого утеса, одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Лермонтов
1
- Нет, господа, как ни крути, а мужчине надобна пара, - ни с того, ни с сего заявил Василий Кириллович, и накрыл бубнового короля дамой треф.
- Как голубю голубка, - согласился Сергей Андреевич.
- Попу сабля нужнее, нежели человеку жена, - сказал Илья Ильич, хлопнув даму козырной девяткой.
Василий Кириллович скинул карты в отбой и молвил:
- Ты, милейший Илья Ильич, слов нет, бобыль со стажем, но уж этак огульно судить... Многие мужи счастливы браком.
- Не знавал и одного.
- Да как же-с?.. А я? А Сергей Андреич? Сергей Андреич, вступись! А то, неровен час, наслушается Мишенька наш Илью-то Ильича...
Сергей Андреевич, тот, который полагал что голубь немыслим без голубки, прежде чем поддержать Василия Кирилловича, понюхал табаку.
- Я, и Аделаида Петровна, подлинно, голуби, - признался он и чихнул. - Двадцать восемь лет с ней воркуем... ааапчхи!! бесы б её взяли... То есть... Вот ведь каналья, Ерошка мой, не доложил в табак чабрецу! В старину-то - на конюшню его, да и высечь, а нынче тронь!..
Илья Ильич не удержался и прижал приятеля:
- Полно, Сергей Андреич, старину ворошить. Проболтамшись ты, да табачком тут же и присыпамши.
- Как это?.. Ах, вон оно что... Да зачем же ты, Илья Ильич, на меня такое наговариваешь? Изволь взять слова свои обратно, а то и знать тебя перестану, и ноги моей в этом доме не будет!
- Ну-ну, пошутил я, дражайший Сергей Андреич, не обижайся, а вот лучше угостись моим табачком, - Илья Ильич поднес Сергею Андреевичу табакерку, - амброзия благоуханная, а не табак! И ты, Василий Кириллыч, сердца на меня не держи. Неверно, знать, я тебя понял, когда сулил ты на прошлой неделе кой-кому чёрта. Понятное дело, по шесть лафитников анисовой меж нами опрокинуто было. Этак, самого себя за ухо укусить можно, чубук с бунчуком попутать, а уж фразу ошибочно истолковать... И ты, Мишенька, племянничек мой разлюбезный, не обращай внимания на дядю. Племянникам, которые без отцов, холостых дядьёв слушать вредно. Бог весть, что налгать могут. Надумал жениться - женись.
- Так ведь я, дядюшка, по любви-с.
- Да? И сколько придаётся к любви-с?
- Восемнадцать тысяч.
- Серебром?
- Ассигнациями.
- Тогда верю, что по любви-с.
Разговор этот велся за игрою в подкидного дурака, на которую по вторникам к Илье Ильичу съезжались соседи, тёплые его приятели: тучный, с рыжей бородою до глаз, Василий Кириллович - бывший коллежский асессор, а ныне немалый помещик, и другой сосед, сухонький Сергей Андреевич, в прошлом кабинетский регистратор, без бороды, но с преогромными баками и помещик пожиже. Сам же Илья Ильич был наружности обыкновенной - не крупен, однако же и не тощ, среднего росту, плешив, гололиц, и доживал век отставным майором, анахоретом, крепко засевшим в родовом гнезде под Петербургом, и уж который год не высовывающим носу далее прадедовской рощи, где летом собирал рыжики, а зимою стрелял зайцев. Что касательно племянника Мишеньки, скромного мАлого лет двадцати пяти, так тот оказался здесь из столицы, волею дальновидной своей maman, испросить у зажиточного дяди благословения на женитьбу.
- Коли судить по эзопову твоему ёрничеству, так ты, Илья Ильич, и самою любовь отрицаешь, - заметил Василий Кириллыч.
- Отчего же? Как раз признаЮ. Рыскает она по белу свету, та любовь, ищет к кому прилепиться, да только человеку от неё бывает одно лишь горе.
- Ты книжек начитался, а в книжках всё врут. А ты возьми меня, с моей Надеждой Юрьевной... вот и Сергей Андреич подтвердит.
- Да уж известно, подтвердит... А только пожелайте сейчас, и расскажу я вам историю любви не из книжки, но из самой что ни на есть жизни. Тогда и рассУдите.
Выслушать Илью Ильича гости вознамерились единодушно. Карты были заброшены, и общество откочевало в диванную, потому как подобные повести слушать полагается непременно в диванных, под трубку, куда заложен французский табак. А ежели по неопытности вашей позволите вы рассказчику проделать это в саду - за чаем с крыжовниковым вареньем или на террасе под дыню, то знайте: и чёртовой пятки не поймете вы из истории, а только пожмете плечами, да прикажете своему Антипке поскорее закладывать дрожки, чтобы поспеть домой засветло.
2
- Так слушайте же. Переводом из саратовского гарнизона прибыл в наш полк офицер - Утёс Николай Иваныч, гвардии капитан. Бродила молва, что была замешана в том женщина - то ли жена, то ли пассия... но сбежала она от Утёса в неизвестность с цирковым силачом, и офицер подал рапорт о переводе на Кавказ. Ну, Кавказ не Кавказ, а с родным полком Николай Иваныч распрощался.
Не стану я описывать его внешности, а только ежели припомните ту угрюмую скалу, что нависла над речкою по дороге к Троекуровской церкви, то как раз представится вам мой герой. Cей Голиаф был до того мрачен, что даже в офицерском собрании, когда, случалось, окочуривались попугаи под шрапнелью шампанских пробок и "Rederere" умывались лица, оставался он хмурым утёсом. Ничто не могло смягчить его окаменелости. Выиграет ли порядочно в карты - кладёт пук ассигнаций в карман, точно платок носовой прячет; продуется в пух - глазом не сморгнет. Чтобы улыбнулся он, так Боже сохрани! На барышень - верите ль? - так поглядит, будто те из эфира сотканы - сквозь. И это - в тридцать-то шесть молодых лет! Я и сам, не Бог весть каким волокитою слыл, но уж до такого безобразия себя не допускал. Бывало, спросишь его: "Как тебе, брат Николай Иваныч, та вон мамзель, что из кондитерской вышла? Не правда ли - эклер, чистое безе, так бы и слопал!" Так он плюнет себе под сапоги, отвернется и закурит папиросу. Откуда в нём этакая суровость францисканская обитала, становилось понятно, коли брал ты в расчет слухи, о которых я вам уже упоминал, да еще то, что отроком остался он, пусть и обеспеченным, но сиротой, и даже дальних родственников у него не было.
Так прослужил я с ним бок о бок без малого пять лет, и нечего было б мне вам рассказывать, не сделайся в городе N, где той зимою квартировал наш полк, пожар. Загорелся театр, да еще аккурат на первом акте "Ревизора".
- А ты, Илья Ильич, часом, не о том ли упоминаешь пожаре, что произошел в одна тысяча восемьсот пятидесятом году? - поинтересовался бывший коллежский асессор Сергей Андреевич. - Тогда в городе N сгорели кавалерийские конюшни, брандмейстер и четыре топорника.
- И еще погост, аптека Шнеерсона, и сарай обер-полицмейстера со свиньями. Нет, пожар тот случился годами позже и горел театр. А вот пусть только попробует кто перебить меня еще раз, тогда брошу рассказывать и кликну Марью, чтобы несла анисовую.
- Слушаем, слушаем!
- То-то... Стало быть, и я, и Утёс, и штабс-капитан Куранов, и еще многие офицеры были на том спектакле. Вообразите: только взялись Тяпкин с Ляпкиным наперебой врать благородному обществу, как полез вдруг со всех щелей дым. Три минуты, и дышать нечем. А зрителей полна зала, весь цвет города собрался на премьере. Ну, разумеется, заварилась каша! Дверь хоть распашная, да одна, а народу две сотни человек. Ох, и мелок, доложу я вам, сделался на Руси гражданский муж! Чистый сюртук! Офицеры-то - носы в платок, да в арьергард, а те - через дам - к выходу, да всё - локтями, локтями! - только плеши блестят. Вопли, стоны... у дверей куча мала!.. Гляжу: Утёс-то, Николай Иваныч, тоже к выходу ломится, да так, что господа сюртуки шарами бильярдными отлетают. "Ах ты, подлец! - думаю. - Выживу, даст Бог, ни рубля в долг у тебя не возьму, хоть запросись!" Но вышло, что напрасно чернил я человека. Пробился он к выходу, да как рявкнет:
"Дамы идут первыми! Становись по четыре! Платки на нос! Кто из господ вперед полезет, глаза вырву!"
Возьмись тогда Утёс палить из пистолета, не достиг бы он того аффекту, который возник от страшного его "глаза вырву!" - хоть бы один сюртук ослушался. Тут и мы - офицеры - опомнились, давай помогать каре выстраивать. Так ведь в считанные минуты освободилась зала! И все бы хорошо... то есть, не то, чтобы хорошо, а... словом, только что отдышался Утёс у подъезда, да и опять внутрь театра ринулся, и охнуть мы не успели. А в здании, слышно, огонь гудит! Долго, показалось мне, не было Николай Иваныча. И бежать спасать бы его надо, да уж пламя со всех окон, а из парадного дым валом. Конки пожарных прибыли. Я - к ним: офицер наш, дескать, в здании. Два топорника - вот герои! - без слов - туда. Они - в дым, а из дыма, навстречу, Утёс, с ношею на руках. А ноша та - девица, юная, лет шестнадцати. Как она там застряла?.. А еще, пуще того вопрос: как на Николай Иваныча-то снизошло, что люди в огне пропадают? Видно, Бог его направил не дать душе православной отлететь без покаяния. Одного человека спас Утёс, а другого - матерь девицы - не смог, так и сгорела с театром вместе.
Теперь, спрошу я вас, господа: где может подкараулить жертву любовь? И сам же отвечу: да где угодно, хоть на поминках. Вот и Утёса, пока таскал он на руках беспамятную девицу, сразил Купидон. И что в том ледащем котенке особенного было, до сих пор не пойму. Рыженькая, худенькая... смотреть не на что; вся - точно прозрачная, бестелесная, вроде тучки золотой на тихом закате. А вот нате ж, влопался Николай Иваныч в эту тучку по уши. Это уж я после понял, что влопался, когда начали офицеры судить, да рядить, отчего наш Утёс взялся опекать девицу. Вспомнил те глаза его, и сообразил. Кроме матушки у Ольги - так ее звали - родных не оказалось, средств - отцова пенсия, квартира съемная... Да что я вам жую, сами, чай, понять можете, каково бывает брошенному существу. Зиму напролет прозаботился Николай Иваныч об Ольге. Только от угара месяц отходила она, да еще столько же больной ум ее выхаживали. Шутка ль, пережить такое... И всю эту пору Утёс рядом с нею; как выйдет свободный час, спешит к девице. Денег не жалел, таким пенсионом ее обеспечил - будь-будь! Но сам-то как поменялся! Будто отвалилась от него корка, которой с головы до пят скован был. И даже лицо его, до того казавшееся мне лицом истукана, наспех сработанное топором, сделалось приятным, в особенности, когда он улыбался.
А теперь пришло время узнать вам, что служил в нашем полку поручик Силуянов. Человечишка мелкий, дрянной - короста, а не офицер. Через него и приобрел Утёс горюшка себе. Дело было в офицерском собрании. С умыслом или нет, а предположил тот Силуянов, будучи в подпитии, что... словом, непристойное вслух допустил он, коснувшись резонов Утёса относительно Ольги. Меж Николай Иванычем и Силуяновым состоялась дуэль. Поручик был застрелен, а Утёс предан суду, разжалован в рядовые и отослан на Кавказ.
- А с Ольгой что сталось, дядюшка? - спросил Мишенька.
- Ты, душа моя, повремени с вопросами. А только слушай себе и слушай, и мотай сторонний опыт хоть на кулак, потому как не обзавелся, покамест, усами. Николай Иваныч, прежде чем отбыть на войну, изрядные средства свои отказал Ольге, нанял поверенного и исхлопотал попечителя. Годом позже наш полк назначили в Черкесию, под начало генерала Евдокимова. Там-то, в Адагумском отряде, я и свиделся Николай Иванычем, уже унтер-офицером, уже с Георгием второй степени на ленте, и без указательного пальца на правой руке. Откусил ему палец злой шапсуг. Понадобилось добыть языка, вызвался Утёс. Две ночи скрадывал он черкеса, скрал, а рот ему неловко зажал. Так, со своим пальцем во рту, и приволок он бусурмена в форт. А к золотому Георгию не за то дело был представлен, раньше, рассказывать не стану, но имя он себе у горцев громкое добыл. Четыре месяца пробивался наш отряд к Черным горам в Даховскую долину, и всё это время провоевал я локоть в локоть с Николай Иванычем. Ох, и знатен был Утёс драться! Лупил абреков - ай да ну! Однако же ненависти к ним не выказывал. Аул, бывало, в несколько дней отобьем, и будто гас он, будто не за его головой убыхи да джигеты охотились более всего, оставляя на досуг прочие головы. Хлеб, сахар, бабам и ребятишкам отдавал. Сунет, молчком, в руки, и уйдет. А они сейчас же едят, голодные за дни осады. Раз, у реки Пшех, воевали мы аул. Долго, воевали, кровно; и когда ввечеру третьего дня заняли, считай, всё селение, мне прилетела пуля в живот, и уж потом, в столичном госпитале, узнал я: в ту же ночь свалили и Утёса. Дурно свалили, не по-людски. Но, опять же, на то она и война, что в ней человеческого? Баба прибила моего товарища. Он, и еще четверо солдат устроились в ее дворе спать, а горянка подкралась, и ахнула Николай Иваныча камнем в висок.
Выхаживали нас единовременно, в смежных палатах Николаевского госпиталя на Песках. О себе речи вести не стану, я перед вами и, слава Богу, здравствую, а вот Утёса хоть поставили лекари на ноги, но прежний ум вернуть не смогли. Шибко повредился умом Николай Иваныч, тих сделался, слюняв, шаток телом, и разговорчив с собою. И ничегошеньки не помнил о прежней своей жизни, кроме Ольги, что есть такая на свете. Этаким жалким я и увидел его, когда он, толкуя о чем-то сам-друг, писал ей письмо. Меня он не признал. Всякое утро усаживался Утёс за письмо, а когда в полмесяца его закончил, да отдал доктору не сложенным и незапечатанным отправить неведомо куда, то оказалось в том письме одно только слово "Оленька", писанное мелкой строчкою на девяти листах. Тогда-то и положил я себе отыскать Ольгу.
Николай Иваныча вскорости переправили в долгауз Всех Скорбящих, что в бывшей усадьбе Щербакова, я же, по выписке, снёсся с попечителем девицы. Оказалось, Ольга уже год проживает в Петербурге, в трех комнатах на Литейном. Приняла она меня приязненно, выслушала, даже искренне прослезилась, а я глядел на нее и радовался тому, что два года прошли мимо ее облика, что ничуть она не переменилась, и затаил надежду с ее помощью пусть не исцелить моего товарища, но хотя бы чуточку посветить его заблудившейся душе. Потом Ольга угостила меня чаем, печеньем, я принялся было за чай, но Ольга два раза кряду глянула в сторону бюро, где стояли часы, и я раскланялся, условившись назавтра препроводить ее свидеться с Николай Иванычем.
То бабье лето в октябре шестьдесят третьего года, коли вы помните, держалось так долго, что, казалось, продлится до весны. Я привез Ольгу в больницу близко к полудню. Мы ожидали Утёса в беседке, липы изредка роняли лист, и только этот чахлый листопад предвещал скорую зиму. Николай Иваныч, препровождаемый двумя сестрами, вошел в беседку и был усажен на скамью рядом с Ольгой. Какое-то время он всматривался в нее безмолвно, и мне уж подумывалось о том, чтобы представить ему девицу, пособить с воспоминаниями, но Николай Иваныч вдруг тихо улыбнулся, тронул пальцами Ольгину щеку и молвил: "Оленька..." Я заметил, как Ольга отшатнулась от этой четырехпалой руки, с нездоровой напухшей кожей, и мне стало жаль ее - юную, понужденную обстоятельством сносить прикосновение чужого, отталкивающего внешне, и больного душою человека. И еще я подумал, каких усилий ей будут стоить дальнейшие встречи, ежели она решится на них. Свидание не было долгим. Николай Иваныч с той же улыбкою неотрывно глядел на Ольгу, гладил ее ладонь, которую уместил себе на колени, и время от времени повторял "Оленька" с нежностью, присущей более родителю, чем влюбленному, и не единого другого слова не произнес он.
Прощаясь, я заверял Утёса о скором визите Ольги, но он на меня не глядел, только на нее, словно ожидал подтверждения моих обещаний. На обратной дороге мы всё больше молчали. Я пребывал в полярных чувствах. То корил себя за то, что невольно сподличал и будто навязал Ольге обязанность посещений, то оправдывал свой поступок высшими мотивами. Уже на подъезде к дому она спросила меня, как ей поступить с деньгами Николай Иваныча, не вернуть ли их ему. Сам факт вопроса прогнал те мелкие мысли, которые, нет-нет, да принимались копошиться в моей голове. Я ей пожелал распорядиться капиталом себе во благо, как даром, который вряд ли когда повторится в ее жизни.
Илья Ильич прервал рассказ и взялся раскуривать трубку. Мишенька, страшась осердить дядю, молчал. Не лез с расспросами и Сергей Андреевич. Василий же Кириллович, после того, как Илья Ильич пустил из чубука изрядный клуб дыма, спросил:
- Что же, проведала Ольга Утёса?
- Да, судари мои. Но не так, как вы это можете вообразить. Предшествующие встрече дни Николай Иваныч проводил однообразно: с утра усаживался на стул, и через окошко глядел на аллею, пролегшую от ворот усадьбы к зданию больницы. Ближе к полудню он перебирался в беседку, полчаса ждал Ольгу там, а потом безропотно позволял сестрам увести себя в корпус, и уж до сумерек не покидал места у окна. Так прошла неделя, и однажды Ольга пришла. Случилось это всё в той же беседке. С той поры свидания стали каждодневными, и так, судари мои, продолжалось до тех пор, пока Николай Иванович не умер.
- Ишь ты! - удивился Василий Кириллович. - А я, признаться, думал, что Ольга того... фьють, и поминай как звали.
- Каждый день виделись, говорю я вам.
- Ах! - только и воскликнул Мишенька.
- То-то, что ах! - вторил Илья Ильич. - Этакий ах, что... впрочем, пора уж мне заканчивать историю. Мне не удалось застать их первую знаменательную встречу. В тот день я выбрался в больницу много позже полудня, и узнал от сестер некоторые частности рандэ-ву. Я сейчас же переговорил с доктором, пользующим Николай Иваныча, спросил, не навредят ли такие свидания его здоровью. Доктор сказал, что выйдет много хуже, ежели они прекратятся, и что следует способствовать их продолжению. На другой день я приехал в полдень. Николай Иваныч сидел в беседке, приняв на колени Ольгину руку, и гладил ее, и светло улыбался, и лепетал "Оленька". И я понял: он счастлив этим мигом, и ожиданием этого мига, и вовсе неважно то, что место, где, по его мнению, сидит Ольга, пусто, и общается Николай Иваныч с фантомом. Через полтора года Николай Иваныч скончался. Отошел тихо, во сне. Гроб с его прахом сопровождал до кладбища я, да еще нищенка, которая увязалась за похоронными дрожками, и которой, думается мне, было все равно, в какую сторону брести.
Вот и конец истории. И вот, что такое есть любовь, судари мои. Коварная штука. Скрутила она человека, и пропал человек.
- Ну, Илья Ильич... вот уж надул, так надул! - после некоторого молчания признался Василий Килиллович. - А я уж было, брат, поверил, в девицу-то.
- А Ольга-то как, дядюшка? - не унимался Мишенька.
Илья Ильич посмотрел на глупого племянника, на его глаза, которые пребывали, что называется, на мокром месте, и ответил:
- Почём же я знаю? Тучка, она тучка и есть. Переждала невзгоды, утесом укрытая, да и полетела себе дальше. Молоденькая, а небо бескрайнее... Всё небо ее; лети, куда хочешь. А утесу за ней не угнаться, нет... Да и... незачем оно ему, итак сполна вознагражден: коротко, но любил.
- Воля твоя, Илья Ильич, а не соображу я, к чему была последняя фраза про вознаграждение и любовь? - молвил Василий Кириллович.
- А?.. Да я и сам не пойму, чего это вдруг... Заговорился, знать... А вот только грустно бывает мне, господа, последнее время... Чего-то жаль, а чего - в толк не возьму. Будто обнесли меня на званом обеде десертом: соседу справа досталось, а я лишь облизнулся. И стих в голове застрял. Как вспомню тот стих, да как представлю всё - верите ль? - душа слезою исходит.
- Что за стих, Илья Ильич?
- Вселенской силищи стих... Марья!
- Чего тебе, батюшка?
- Неси-ка, голубушка, анисовую. Да рыжиков - слышишь ли? - рыжиков!
