"Бег наперегонки со смертью" (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

       -  Нет вдохновения - к столу с больным не подойдём…  Не понимаете вы, девушка, чего просите…

Крепкого сложения мужчина лет сорока, в хлопча¬тобумажном, спартаковских красно-белых цветов, домашнем костюмчике, раскинулся на застелённом простынями чёрно-кожаном диване сталинских времён, немного отодвинутом от стены, в занятой под кабинет гостиной комнате, в направленной полосе света от настольной лампы, опущенной на голый, выложен¬ный крупной ёлочкой дубовый паркетный пол. Свободной  рукою он маши¬нально играл чёлкой молодой женщины. В одной коротенькой сорочке чёрного шёлку, она лежала на спине, головою на его коленях, и с пытливой напряжённостью смотрела неотрывно в глаза говорившего.

       - Правильно вам объяснили, - нарочито методичным и почти суровым тоном продолжил он, неподвижно уставясь на корешки томов академического собрания сочинений Пушкина за стеклянными дверцами громоздкого книжного шкафа. – Сегодня, в семнадцать часов, бригада решила отдыхать трое суток, то есть новых больных не принимать. Решение, девушка, вынужденное… Да-да, у меня сейчас… - он на секунду смяг¬чился, коротко  улыбнулся женщине и указательным пальцем легонько ткнул её в кончик но¬са, - гостья. Но не в этом дело… Ну нет, моя гостья не внемлет вашим уговорам. Не в ней, повторяю, дело… Какое тут вдохновение! Сегодня у нас ещё один больной… с летальным исходом. Вам повторить? С ле-таль-ным! Тело ещё не остыло, четырёх часов не прошло, как звонил патологоанатому! Нет больше моих сил звонить ему! Мне, девушка, через тело этого больного переступить ещё надо – понимаете, о чём я? Чтобы не оборачиваться, прежде чем пуститься в новый забег… Нет, девушка, категорически нет: брать сегодня нового больного – ужасный риск для него! Бригада выдохлась! Нужно остановиться, передохнуть, расслабиться - всем, включая меня. Я… Да-да, я пока что «неужели тот самый-растотсамый» Иван Николаевич Ямщиков, и всё же… А не по¬нимаете, девушка, так просто доверьтесь спецу: мы не в состоянии сегодня работать с должной отдачей… Ваши чувства мне более чем понятны и, сам не знаю, даже, может, по-особому близки, хотя один гневливый человек… - он коротко и уже немножко виновато улыбнулся и вновь занёс палец над лицом женщины, но та резко отвернулась, - зовёт меня истуканом. - Женщина села и принялась надевать на босу ногу домашние туфли. - Извините, я должен прекратить этот разговор… Нет, умоляю вас, не приезжайте…

Ямщиков опустил трубку, поставил аппарат на пол, рядом с большим жостовском подносом, на котором разноцветной пирамидкой громоздились бутылки с вином и соком, пузатенький графин из хрусталя, стаканы и фужеры. Он тоже сел, опустив ноги на пол, ровно, строго, задрав затылок и упёрши в пол невидящий взгляд, и на минуту забылся.

- Невинность и отчаянье в голосе… - заговорил, наконец, Ямщиков медленно и глухо, как бы сам се¬бе. - Пронзительное какое сочетание… Неслыханный тембр… Мелодрама… А интонация, окраска звука… Козловский в роли юродивого… «Мальчишки отняли копеечку… Вели-ка их зарезать… Нельзя молиться за царя Ирода…». Явный кризис, явный… - Ямщиков прикрыл глаза и покачал головой. - И братец её - по нашей, кажется, части: черепно-мозговая… шесть суток без сознания… а утром сего¬дня – ухудшение… Сорвалась птичка из гнезда… Летит меня вдохновлять…

Ямщиков мыкнул и вновь отрешённо покачал головой. Обернулся к не зашторенной полосе окна в старых деревянных рамах, напротив форточки. Стёкла будто раскачивались и мигали - в жёлтых бликах от качающихся уличных фонарей. Порывы ветра с дождём остервенело и аритмично нахлёстывали в дребезжавшее окно. Шумели ветками и скрипели на улице деревья. Гудели в разной тональности две арки в доме напротив. Сорвалась с железной крыши ледяная глыба, пронеслась с низким свистом мимо окна, простучав градом осколков от сосулек о поручни на балконах, сшибая неубранные на зиму корытца для цветов, и с грузным выдохом ухнула где-то внизу, на газоне. Визг собачей ссоры раздался было – и как оборвало. Шипели скатами по мокрому асфальту редкие машины. Загромыхал с привзвизгом, буксуя на подъёме, старенький трамвай…

Ямщиков, наконец, встряхнулся, как будто что-то решив про себя, откинулся на спинку дивана и, уже нахмурившись, стал наблюдать за женщиной. Та ходила, почти бегала, по комнате взад и вперед, нервно теребя бахрому сорочки на груди. Она явно собиралась с мыслями, готовясь высказаться, и как-то забылась, отчего движения её стали машинально-естественными, и в этом естестве её посту¬пи, горделивой и стремительной, проступила вся натура полнокровной женщины - высокой, статной, прекрасно сложенной, уверенной в своих достоинствах и ценящей их. Ям¬щиков помрачнел ещё более. Он, уже не отрываясь, сжав зубы и набычившись, смотрел исподлобья, как мелькают её полные стройные ноги и бьются под шёлком её ягодицы, и слушал, цепенея, стук её каблуков, шорох тру¬щихся бёдер…

Женщина, вдруг, остановилась и резко обратилась к нему:

- Деликатен же, друг мой: расслабиться ему нужно! А я как раз то, что надо для расслабления учёного мужа: и в теле, и без комплексов, и без особых претензий, и стараюсь вовсю - фигуры выделываю, почище цирковой акробатки! И все три года - в унизительном чине расслабительницы состою. А какая-то залётная птичка певчая - с невинным, видите ли, голоском - порхает к тебе на холостяцкую квартиру, в слякоть, в холод, в ледяную бурю, в ночь, без приглашения, даже вопреки, - и ей уготовлено место  вдохновительницы. Очень мило! А почему не так: летит на нас всепогодный истребитель-перехватчик – ну и шарахни по нему из своей зенитки, защити нашу пару! Не хочешь? А мне теперь куда? Кто я в твоей жизни, наконец?! Не-е-ет! Вижу, у тебя не только любви, а и элементарного такта ко мне не осталось. Все люди как люди: с кем-то встречаются, куда-то ходят, ездят, летают, бегут…

-  Это бег наперегонки со смертью… - выдохнул Ямщиков, обмяк и прикрыл глаза.

       - …Одна я, как на привязи! Две недели ждать встречу, а в награду – щелчок по но¬су! Нет уж, хватит с меня! Всё! Гоняйся за душами покойников своих, за Нобелевской премией, за чем угодно, а я найду себе мужчину, кто за мною гоняться будет!

       Тут, хищно изогнувшись, она молниеносно стянула через голову сорочку, скомкала, поднесла в лицу, глубоко вдохнула её запах, потом отстранила и поиграла ею в руках, рассматривая на свет с выражением самоироничного сожаления, наконец фыркнула: «Вот и вся память!»,  швырнула сорочку на колени Ямщикову и вышла в смежную комнату.

       - А как у нас всё хорошо начиналось… Я думала: умный здоровый уважаемый зарабатывающий муж, свой дом на просеках, у Волги, дети… Если б тогда, в самом начале, ты, как все люди, сделал предложение, и мы поженились, то, наверное, устроилось бы как-то: приспособилась я, вжилась. Да конечно вжилась! Мне было девятнадцать, твоих дел я не знала… Да у меня энтузиазма в отношении тебя было не меряно! Только запрягай! Я бы всё сама обустроила, всё! И дом сама отстроила, и детей выходила, если ты настолько занят! А сейчас что… Чувствую себя полной дурой у разбитого корыта! И где этот наш дом? Все доходы желанный мой отказывает на общественные нужды, а сам живёт в развалюхе-сталинке, как незаслуженный пенс! Это ещё папочка мой не видел, где ты обретаешь! Он бы сказал!.. Но я-то, - она показалась в дверном проёме, уже в белье и прижимая юбку к груди, - я хочу нормальной жизни, нормальной! Чтобы пара была! А ты всегда вне пары, даже когда рядом лежишь! Ты далеко-далеко, где-то со своими больными… с врачами… Да и врачи твои – больные! И сам, и сам ты, Ямщиков, потихоньку с ума сходишь возле больных своих! Я понимаю: работать - да, но не жить среди них - жить со мной! Ты на себя посмотри: седой, больной, мрачный. Сотрёшься скоро! Как обмылок в общественном туалете сотрёшься! Кого ты всё хочешь отмыть? Кого ты всё бежишь спасать?! Нет, больше не могу. Чего мне ждать?! Вокруг тебя вечно какие-то ужасные происшествия, всякая патология, грязное бельё, смерть! И так будет всегда! А я хочу, чтобы вокруг меня была жизнь!

       Она судорожно вздохнула и, замотав головою и едва сдерживая слёзы, скрылась.

       - Вокруг - смерть, - глухо сказал Ямщиков. Он скре¬стил руки на груди, выпрямил спину и уперся невидящими глазами на корешки книг в книжном шкафу. –  Жизнь, смерть – мифологемы, кухонно-философский трёп. А практикующий врач для пользы дела, Нина, должен исходить, что вокруг человека не жизнь - смерть. В каждом из нас только жизнь, а вокруг - смерти, неисчислимые: их столько, сколько в мире есть существ, предметов, явлений, сил. Смерти подступают к жизни со всех сторон, теснятся вокруг, и всякий миг испытывают её - на крепость. Смерти испытывают жизнь… Но есть, есть у человека свойства, как у любой твари, свойства, с которыми он, как со штыком наперевес, пробивается как-то по лазейкам вещества-пространства-времени в этой гуще… - Ямщиков на мгновение умолк, подыскивая слова, - в гуще смертоносного вселенского поряд¬ка, и при том всё глуп-человек надеется: случись что - можно куда-то ещё убежать… За Ямщикова не вышла замуж - это разве мера? Ты осталась живу - вот мера! Объективная мера всему в биологическом мире. Человек разумный, как вид, несёт в себе и, что самое досадное – разумеет, фун¬даментальный дефект в устройстве живого мира: он один осознаёт неизбежность своей смерти, но при этом цену своей жизни никак не учтёт, не охранит должным образом, пока здоров и благополучен, а когда тишайшая и неощутимая завалященькая смерть-смертишка, вдруг, ухватит в загривок и поставит перед своим лицом…

       Ямщиков застонал и смолк.

       -  Мне уже сниться началось, - надтреснуто продолжил он, опять непроизвольно блуждая по корешкам томов, - будто весь мир вертится вокруг нашего стола в операционной. И заводы-фабрики дымят, и художники творят, и машины ездят, и родители с учителями усердствуют – всё ради того, чтобы взрастить человека, сподобить его возлюбить жизнь - и прямиком к нам уложить на стол. Ловлю себя на мысли: уже высматриваю в каждом знакомом человеке - а даже уже и в не знакомом - высматриваю те признаки, какие могли бы, случись что, помочь его вылечить. И я не один такой… Мы – врачи! Наших истинных знаний публика боится панически - во вред себе! «Не может этого быть!». Знаний о летающих ящурах и фараонах они не боятся, о гибельном космосе, о бомбах, чертях и вирусах – тоже, а знания о самом себе, о кровинушке, – вот, оказывается, где страшно!  За этот страх нам платят недоверием. Лечи мы традиционно, под пологом врачебной тайны, не объясняя и не испрашивая помощи и участия, - трупов бы стало больше, зато к нам претензий – никаких.  Нас, как поближе узнают, начинают бояться, а случись провал - возненавидят и пытаются осудить. Сегодня больной умер – и тут же пошли угрозы: взорвём, посадим, зачем брали, если не можете ни…

       -  Оставь, ради бога! Хочешь мне ответить что-то - о нас и говори, о живых людях.

       - А с нами всё ясно до зевоты: просты, похожи друг на друга, так что опиши нас в терминах естественных наук - все выйдем на одну формулу, сиречь на одно лицо. Живые понятны. Жив, значит, понят. А вот когда смерть подступает и уже полужив-полумёртв – становишься непонятным… Но лики смерти должны иметь свою типологию…

-  Я тебя прошу!

       -  Нельзя остановиться! Не о бомбах, не о богах человеку думать надо – о ближнем своём! Тысячи лет медицине, а диагностика плоха. Болезнь человека куда шире медицины, но практикуют с нездоровым телом почему-то одни врачи! Вот практикующий врач подходит к больному ребёнку, тот полужив-полумёртв, врач: щаз сбацаем диагностику, поставлю диагноз и примусь лечить – поелику окажется возможным. Всё! А поколику диагноз смертельный? Да ну!.. Смертельный диагноз – это вообще внемедицинский диагноз! Это, значит, уже упустили, и кто-то должен быть признан виновным и ответить! Тогда ключевой для общества вопрос: как подступающую неестественную смерть углядеть - вовремя и объективно? Где, как её искать, куда смотреть? Не на оскал, ведь, лежащего навзничь ребёнка, кому от всей жизни остался, может быть, всего один удар сердца; не на экран кардиографа, где… - Ямщиков на мгновение умолк и вдруг, вымученно улыбнувшись, продекламировал, - где отблеск этого удара, дрожа, взметнётся и падёт!

       - Ну, вот как с тобою жить нормальной женщине?! - Нина вошла в комнату, одетая и рас¬чёсанная, поставила у дивана сумку с аккуратно уложенными вещами, и принялась укладывать в неё домашние туфли. - Нет, чтобы уговорить меня остаться, как-то удержать…

       - Да права, права ты, - обмякнув, выдохнул Ямщиков и отвалился на спинку дивана, - нормальной женщине со мною, видно, не ужиться. Да и не имею я права сейчас жить юдолями мира сего… Последний взор моих очей, - тихо, прикрыв глаза, декламировал он, - луча бессмертия не встретит, и погасающий светильник юных дней ничтожества спокойный мрак осветит…

       - Ей богу, отхлестать тебя по щекам, чтобы очнулся да огляделся вокруг. Сколько лет я возле тебя, и всё болтала сама с собой, как заводная, а ты всё думал о чем-то своём и наблюдал за мной, как в зоопарке… Как это унижает! Вы изучаете всех, даже самых близких людей. Изучаете - потому и не любите никого! Жаль, поняла это лишь недавно… Спасибо тому фуршету, в администрации, когда Линней твой, помнишь, на радостях, что медалями наградили, разговорился про вашу с ним коллекцию человеческих типов. Меня как осенило тогда: что вы за кадры такие - систематики людей. А ты ещё удивлялся в тот вечер, когда возвратились домой: я после шампанского с танцами - и вялой была! Завянешь тут с вами: живых людей, как бабочек, ловите, наколотых сушите и с этикеткой в коробочку ставите, а потом задвигаете эту коробку, бог знает, в какой глубокий ящик, и на том - шабаш: пропал для вас человек.

      - Я видел смерть; она в молчанье села у мирного порогу моего; я видел гроб; открылась дверь его; душа, померкнув, охладела…

     -  Да-да, именно охладела… - Нина демон¬стративно глубоко вздохнула и некоторое время молчала, покачивая в задумчивости голо¬вою. - Ничем-то я тебе не интересна, совсем ничем: одною своею тривизиткой и брала. - Она шагнула к большому, в рост, зеркалу старого шкафа, поло¬жила руки на высокие свои груди и, любуясь, рельефно провела по ним и дальше вниз – по талии и бёдрам. - Ладно, не пропадём. Повзрослела я рядом с тобой, даже как-то слишком: игривость напрочь пропала, скучною сделалась, малоподвижной – все подруги заметили, и не танцевала уже год почти… С чувством собственной неотразимости, увы, тоже покончено. А вот убиваться не стану! Буду мудрей, практичней и капельку стервозней. И интереснее - для всех. Последняя просьба, доктор Ямщиков: объясните мне, уже как пациенту, отчего у нас с вами не сложилось? Моё самолюбие уязвлено. Я была уверена в своей неотразимости. А моё окружение и по сей день в восторге и в умилении от меня. А ты загнал в тупик и сподобил дать задний ход.  Мне пора определяться, замуж выходить, не вечно будет двадцать лет. Больше не могу позволить себе быть девочкой для битья.  Я – что? - не могу вызвать хотя бы ответную любовь? Да очнись ты! - Нина схватила Ямщикова за грудки и чувствительно затрясла. -  Рассуди нашу любовь! Как я люблю тебя слушать! Ну, попей водички, отвлекись.
  
      Нина подхватила графин с подноса, большими и громкими булями, не разбрызгав ни капельки, налила полный стакан, преподнесла его, с полутеатральным реверансом, Ямщикову.  Тот залпом выпил, с облегчением отвалился к спинке дивана и обернулся к окну. Нина сдвинула и завернула простынь, освобождая себе место, и присела рядом, обхватив рукою одно плечо Ямщикова и положив голову на другое.

      -  Недобрый я сегодня: рассужу без штукатурки, - начал Ямщиков, отвернувшись опять к полоске не зашторенного окна. - Есть божественная любовь и есть земная связь. Никакого бога, разумеется, нет: это русский любовный язык слишком убог и сир - не может обойтись без чужеродных метафор. Бог суть всего лишь дух – Священное писание на большее и не претендует. Но и это не пустяк. С какой стати попы стремятся присвоить себе монополию на толкование духа? Или до попов человек был бездушен? Или атеист бездушен? Или атеист не бывает влюблён, не любит своих детей, родителей и весь окружающий мир, не кладёт атеист живот свой за Родину-мать? С какой стати попы хватают молодоженов за руки и тащат в свои заразные церкви? А потом, при крещении, простужают младенцев, окуная в холодную воду? Где поповщина, там и бесовщина - по определению! Пока не было попов – не было у людей и бесов…

       -  И попам досталось, недобрый друг мой…

       -  Брак – оформление божественной любви в земную связь. Человеческое общество заинтересовано в таком приземлении и оформлении обязательств, а вот с любовью общество не справилось. Любовь – чувство, брак – договор. Где волевой договор, там уже не любовь. Брак в любви – личное счастье на фоне службы обществу, брак без любви – чистая служба, ярмо, хоть медаль за неё вешай.  Любовь не прогнозируется, потому что вне воли: все собственные усилия, все увещевания со стороны - всё бессильно перед ней. Любовь восходит к биологическим, базовым свойствам человека и действует на подсознательном уровне. В жизни человека любовь всепобеждающа. Преодолеть любовь, как и всё сущее, по силам только времени. Коль скоро субъектами любви являются непрерывно изменяющиеся люди, то, по определению, никакие отношения между ними не могут быть постоянными, включая любовные. Любовь со временем изменяется или гаснет. Удачливым людям полюбить удаётся один-два раза в жизни. Большинству людей не везёт - они обходится связями. Связей могут быть десятки и сотни. Связи убиваются чем угодно, потому что связь – договор, и цена такого договора невелика. Брак, как освящённый обществом договор об одной из связей,  хорошо прогнозируется, если данных достаточно…

      - Брак хорошо прогнозируется? – Нина откинулась от Ямщикова и с нескрываемым удивлённым уставилась на него. - Это что же я тогда никак замуж не выйду? Ну, первый мой мужчина, ладно, женатым был, лапшу два года вешал дуре молодой – разведётся, мол, тогда и… А с тобой - холостым, вменяемым, здоровым, успешным, эротичным – какой мог быть иной, кроме брака, прогноз у меня – первой красавичны и умнички, каких белый свет не видывал и не увидит никогда?! – Нина опять прильнула к Ямщикову. – Ну?!

     -  Брак – это типовой договор… - Ямщиков перевёл свой взгляд с окна на корешки собраний сочинений. - Юристы имеют ограниченное количество типовых договоров, потому что ограничен возможный набор отношений между договаривающимися сторонами. Так же и в мировой литературе с древнейших времён по настоящее время описано всего несколько десятков родовых сюжетов взаимоотношений между людьми. Фабул таких взаимоотношений – десятки миллионов – сколько произведений, а сюжетов всего несколько десятков. Человек, как биологический вид, исчерпал, в основном, своё разнообразие взаимоотношений, возможны только повторы. Технический прогресс не добавляет новых сюжетов. Дело в самом человеке. Новизна сюжетов появится, тем не менее, довольно скоро – в историческом понимании скоро, когда несовершенного человека генетически модифицируют. Все открытия в генетике человека ещё впереди. Первая задача девушки, желающей выйти замуж, - определить подходящий ей тип сюжета отношений. Каждый сюжет возникает и течёт по своему руслу и надо заставлять себя следовать в этом русле: лишь так можно приплыть к счастливому браку.  Русские девушки не умеют определить для себя стратегию и тактику построения отношений с любимым человеком, и потому сплошь и рядом губят свои чувства. Наши евразийские девушки, в отличие от европеек или азиаток, очень поздно формируются, как личности, и поэтому они не нацелены и безвольны, остаются с детской психологией, когда тело уже требует взрослой. Они не прогнозируют и потому не видят отчётливо своего будущего. Они то безвольно плывут по течению, то шарахаются из одной крайности в другую. Отношения незрелых, как личности, девиц с мужчинами напоминают какие-то безумные игрища. Только к двадцати двум годам у русских девушек происходит заметный спад в чувствах, они становятся неспособными на любовь и даже на сильные увлечения; это происходит в силу перестройки организма – заканчивается рост скелета и прочее, и даёт о себе знать опыт. Любви не все возрасты покорны…

       -  Спад… Азарта у меня, правда, сильно поубавилось… А зачем тогда в самом начале намекал: мне, мол, пора жениться? Я, дура, и лезла из шкуры вон, старалась… Выходит: пора жениться, но безотносительно меня?

-  Увы. Делай очевидный вывод: ты не различаешь немотивированных и мотивированных в отношении тебя потенциальных кавалеров. Это твой характер охотницы сыграл злую шутку. Ты всегда призывала во мне всё волевое и логическое, ссылалась на семейные ценности, расписывала радости жизни с тобой и прочая и прочая. Всё правильно – для другого, а вот меня, Ямщикова, нельзя так приземлять. Невозможно мне под оглоблями или по корде жены бегать. Ты же знала, над чем я работаю. Как ты ухитрилась меня не понять? Мне важнее: всё вневолевое - идеи, интуиции, тайны, скорость реакций, природные задатки! Потому что происхождение важнее воспитания.  Вся внешняя жизнь моя – только до чего рука достанет. – Ямщиков протянул руку к книжному шкафу, потом с гулким стуком ткнул себя указательным пальцем в грудь. - Остальное – внутреннее я, переживания, идеи!
  
      -  И жена для тебя – внешняя жизнь… Выходит, попусту я за тобой гонялась?  Никудышной оказалась я охотницей… Другие и задницей ни разу не вильнут - а муж в кармане! Как надо  вас ловить, расскажи!

      -  Ищущих друга или мужа девушек и дам я бы разделил на манекенов и охотниц.  Манекены – пассивные, слабовольные, несамодостаточные, имеющие зависимый характер, идущие вторым номером, часто помыкаемые всеми. Манекенам вовсе не нужно доказывать себе, что они способны привлечь к своей персоне понравившегося им мужчину или мучиться оттого, что не способны на сей подвиг. Они просто подставляются под внимание большого количества мужчин – обычными способами, и выбор осуществляют только среди тех, кому они уже понравились. Это очень выгодная и эффективная позиция: душевные силы не истрачены, а лишь выведены на старт, а между тем полдела уже сделано – «он» на крючке. Лягушку на болоте из анекдота помнишь: «Я здесь как женщина сижу, а не как термометр»? Так подставляются под внимание мужчин девушки-манекены. В русской сказке пассивная царевна лежит в гробу, далёком от подиума, лежит и не шевелится даже, не произносит ни звука и вообще не дышит – и тем не менее находит себе завидного жениха. Или ещё одну царевну-манекена с новорождёным сыном законопачивают в бочку и кидают на погибель в море, но и бочка в бурном море-окияне ей очень даже подходит для скорого - повторного, заметь - обретения собственного мужа. Главный способ манекена: самой оставаясь на старте – сидеть на болоте или в интернете, лежать в гробу или на пляже, плыть в бочке или на экзамене, летать в космосе или в вихре вальса… - не важно, что именно, но оказаться в нужном месте, в нужное время, в искомом мужчиной состоянии и далее – сподобить привлечённого мужчину на действия. Манекен ищет скопление мужчин или место обитание одного мужчины – и там раскладывает сладкую приманку. И ждёт. Меняет  незадавшиеся приманки. При этом дама-манекен настроена влюбиться, но не первой, а в ответ на проявленную симпатию мужчины – так вскоре с лёгкостью и происходит. Ни одна пассивная дама не покончит жизнь самоубийством из-за постигшей её любовной драмы. К чему такие надуманные страсти? Мужчин много, и они разные. Не вышло с одним, ладно, переживём, кто следующий – подходи! Манекены даже склонны устраивать соревнования - как правило, заочные - между мужчинами, которым они понравились. У манекенов всегда есть мужчины про запас – обязательно ранжированные: если с этим не выйдет, тогда попробую с тем, а уж потом – с тем и, на худой конец, вон с тем…
  
-  Хорошо устроились манекены, у меня подруги такие.  Я, стало быть, охотница. Это, догадываюсь, плохо!

- Охотницы – активные, волевые, самодостаточные, независимые, идущие первым номером всегда. Им не позавидуешь. Они стремятся выбрать мужчину сами и первыми кидаются в погоню за своим избранником. И гонятся за ним с кистенём в руке и с пеной у рта, истощая свои жизненные силы, страдая, хватая комплексы. Такая погоня трудна и опасна. Охотница стартует первой, и потому оказывается в невыгодном, уязвимом положении, и даже в унизительном, если её отвергают. А это происходит часто. Потому что объект чувств охотницы, как правило, совсем не мотивирован на её счёт.  Конечно, и в такой паре полдела уже сделано, но уже за счёт её. Если чувство сильное, охотница буквально перестаёт обращать внимание на остальных мужчин. Если чувство не всепоглощающе, то возможно преследование двух и трёх мужчин одновременно. Охотница, конечно же, принимает ухаживания нецелевых мужчин, которым нравится, но делает это столь безучастно или даже выказывая презрение, - зря, мол, стараешься, моё сердце уже занято другим, - что такие мужчины очень быстро ретируются, и дама остаётся «без вариантов». У охотницы всегда реальных кавалеров, кандидатов в пару, меньше, чем у манекена.

-  Дураки мужики! Охотницу и ловить не надо: когда она «готова» - не скрывает этого.

-  Её «готовность» адресована не всем - только одному. Если избранник мотивирован – паре быть. Но обычно для завязывания пары, где дама охотница, с обеих сторон требуется проявить гораздо больше усилий, чем в случае пары с манекеном. У охотниц всегда больше неудач и потерь.

       -  В меня влюблялись, лезли всякие, но я как-то их… Значит, не пренебрегать?
      
       -  Если заинтересованный в охотнице мужчина понимает, с какой дамой он столкнулся, то применит тактику «убегающего зайца»: дама кинется в погоню – и парочке быть. Мужчины дураки в том смысле, что не держат мысли и имеют навыков пускаться в простенькие ухищрения, чтобы завоевать себе охотницу - самую лёгкую добычу.

       -  А ты легко меня завоевал, пустившись для вида убегать, как заяц!..
  
       -  Да.

-  Благодарю, мой друг, за откровенность… Буду звонить и требовать советов. Всё!

Она взялась было за сумку, но в тот миг в дверь настойчиво позвонили.

     - А вот и моя смена - с невинностью в голосе. Резвая, видно, девушка. - Нина, оставив сумку, направилась открывать; на полпути обернулась. - Ты, может быть, переоденешься - я задержу.

Когда она возвратилась, обнимая за плечи высокую девушку в очень открытом и как-то чересчур облегающем шёлковом платье ярко малинового цвета, в комнате горел верхний свет. Ямщиков, в одетый по-прежнему, сидел за столом у включенного монитора. Он поднялся навстречу, но не подошёл, а только буркнул гостье: «Вечер доб¬рый». В ответ девушка лишь бессознательно закивала, потрясённая видом бутылок, мятых подушек и сорочки, висящей на диване бретельками вниз.

- Ты оказался прав - явилась «вдохновлять», - с деланным восторгом почти закричала Нина, подталкивая девушку к середине комнаты, под свет люстры. - Надела платьишко побордельней, колготки попрозрачней, каблучки, то-сё, мордашку намазала и заявилась вдохновлять. Вся такая невинная из себя. А не зябко ль было, милая, зима на дворе всё же?

Девушка не отвечала и даже как будто совсем не воспринимала обращенные к ней слова. Она в растерянности, с детском ужасом на лице, неотрывно следила за Ямщиковым. Тот выбрал из стеклян¬ной пирамиды графинчик с водочной этикеткой, налил до краев вместительный фужер и, пробормотав: «Ваше здоровье», с отвращением на лице выпил  до дна, содрогнулся, а затем откинулся расслабленно на спинку дивана и уставился на ноги девушки.

То, как он приложился, повергло в изумление и Нину, но затем, что-то сообразив, она удовлетворенно хмыкнула и замотала головою:

      -  Нет, я не уйду. - Она запрыгнула на диван и прильнула к Ямщикову, обхватив его за талию и поджав ноги под себя. - То-то думаю, почему так легко меня отпускаешь? А ты, оказывается, задатки с клиенток берешь - натурой. Нет, теперь я не уйду!

      -  Слушаю вас, - сказал Ямщиков глухо и как бы с досадою. - Вы, надеюсь, ворвались ко мне почти ночью, рассорили с возлюбленной не для повторения нашего телефонного разговора?

                            Глава 2. Неоконченный  морфопортрет
- Простите, что ворвалась… - залепетала девушка. - Я совсем не так вас… всё это представляла…

- Ха-ха-ха! Действительно невинный голос! - рассмеялась Нина, но сразу оборвала. – Ты зачем приехала?! - закричала она вдруг, отрываясь от Ямщикова и с ненавистью смотря в гла¬за девушке. - Вдохновлять?! Телесами своими вдохновлять будешь?! Раздевайся тогда! И жи¬во! Времени для любезностей нет! Родители строгие, дома, небось, ждут!

- Я… но я… в вашей книге… - бормотала девушка, едва сдерживаясь, чтобы не зарыдать, и умоляюще глядя на Ямщикова. Но тот исподлобья, осоловело, уставился на её живот и молчал. - Прошу вас: не издевайтесь… Я не могу… раздеться…

- А он может?! Он может?! На, смотри! - Нина ловко сорвала брелок с запястья вялой ру¬ки Ямщикова, вскочила с дивана и затрясла брелком перед лицом девушки. - Смотри! Тридцать восемь и шесть! Кипит весь! Он - может?! Месяц без выходных! Меня совсем забыл, чужим стал! Всё из-за таких, как ты! Погляди, - она мотнула головою на свою сумку, - до чего вы нас довели!

- Нет, это вы меня довести хотите! - бессознательно вдруг вскричала девушка. - Я не к вам пришла!

Лицо её быстро преображалось. Уже и следа растерянности не осталось на нём, и только изломанные отчаянием брови ещё какие-то мгновения боролись с губами, которых наперекос то разжимало, то складывало едва сдерживаемое отвращение, но вот отчаяние взяло верх, и девушка со сжатыми кулаками шагнула к дивану, нарочно притопнув на гору бутылок, и поч¬ти склонилась над Ямщиковым:

- Спасти его можете только вы! А вы!.. вы!.. Надо температуру сбивать, а не водку пить! Как вам не стыдно!

- Свой профессиональный долг я тщусь выполнять безупречно, - вяло, едва разжав губы, произнес Ямщиков.

- Почему вы говорите со мною так? Чего вы хотите? Мне что – перед вами раздеться?!
-  вскричала девушка вне себя, пятясь в испуге от собственных слов.

       Ямщиков пожал плечами и сделал неопределенный жест рукой.

- Живодёры! - уже совсем не сдерживаясь, выкрикнула девушка. Она ещё отступила, завела руки за спину и рывком расстегнула молнию на платье. - Все врачи живодёры! Правильно она мне сказала… Ваня там лежит… зеленый весь… трубки торчат, я видела, а вы здесь… - она, в остервенении, стаскивала платье через голову, но где-то зацепилось, трещало, и она не могла сдёрнуть его с плеч и поднятых рук, и долго так, стоя на месте, ломалась всем телом, - а вы издеваетесь, живодеры!..

- Ха-ха-ха! - Нина, истерично смеясь, опрокинулась на подушки. - Фигуры выделывает почище меня! А задаток каков, а? - живодёры! Вот, доктор Ямщиков,   награда за твой труд! И на кого ты меня готов променять! Платье красиво снять не может, комедиантка!

- Не моё потому-то: у подруги оделась! - Девушка пыталась уже просто как-нибудь вы¬рваться из своего платья, но оно, вдруг, громко треснуло, девушка на мгновенье замерла, а за¬ тем одним длинным и сильным движением надела его вновь. - Всё равно не уйду! – крикнула она, крепясь из последних сил. - А все врачи пьянчуги и потаскуны! - неожиданно добавила она страстно-убежденным голосом.

Ямщиков сильно вздрогнул и испытующе поглядел в глаза девушки.

- Ой! - вскрикнула та в по-животному детском испуге. Она молитвенно сложила руки на груди и замотала головою. - Это не я, не я! Это подруга, честно, она так сказала, когда платье свое - это - советовала одеть, а оно мне мало. Это не я! - Девушка заплакала навзрыд. - Она сказала… сказала… он не старый ещё… действовать по обстановке… тогда не откажет… Ой, мамочка родная…

- Ну, что будешь делать? - Нина повернулась к Ямщикову. - Не упускать же такой экзем¬пляр. Оприходуй. У тебя, вижу, заинтересованный вид… Неужто в твоей зооколлекции и такой голотип уже есть? Но какова штучка! Это ведь надо ещё суметь, исхитриться надо, так вот благопристойно заголиться по пояс. Сразу виден почерк невинности… Опиши, обязательно опиши - из всех нас, ведь, делаешь чучела!

Она уселась поглубже, скрестила руки на груди, вытянутые ноги и приняла нарочито-спокойный, чуть ли не скучающий вид.

- Я не делаю чучела, - отозвался Ямщиков, неотрывно смотря на девушку. - Собираю
интересные образы, важные для нашей работы образы…

- Давай-давай, - язвительно вставила Нина. - Не ограничивать же роль вдохновительницы фразой: «Всё равно не уйду!» Кто-то из нас должен уйти.

- Опишу, пожалуй, вспомню молодые годы. Может, и взаправду не старый ещё…

- Ах! - опять по-детски вскрикнула девушка, подавшись назад и ещё сильнее прижав руки к груди, когда Ямщиков резко встал и шатнулся к ней.

       Она густо покраснела и вся как-то сжалась, перестав даже всхлипывать, и уже с настоящим страхом встретила воспалённый и тяжелый взгляд Ямщикова. Он обхватил крепко её запястья, развёл ей руки, положил на бёдра. Девушка сомкнула веки и губы, вся замерла. Ямщиков отступил, и некоторое время молча смотрел на её фигуру. Потом, как бы через силу, с болью в голосе, заговорил:

- Её образ подобен ягоде-ежевике: восково-голубой, налитой ярко-рубиновым густым соком - и сладким, и кислым одновременно. Она молода, ей восемнадцать лет, и всё её тело дышит и светиться заповедностью. Она высока, ладно сложена, развита, гибка, эластична. Пропорции её тела гармоноидного типа - среднего по длине ног и ширине плеч. Ансамбль антропометрических точек сложен изящно и звучит изысканно. Козелковая точка на скуле лица в редкой по красоте пропорции с остальными лицевыми.  Сосковая точка груди ещё не пала. Высота у талии, ягодичная точка… - в чудной гармонии. Всё её тело пружинисто, с хищно-подвижными частями - есть, чем ко¬зырнуть в игре, где ставкой - мужчина осязающий. Её дамская тривизитка классична для славянок её роста: сто - семьдесят – сто десять. Поэт, однажды увидев, станет её поэтом… Идеальный образец торжества эволюционных основ в устройстве любовного мира: поэты мужчины воспевают  почти исключительно таких, как она, мегалозомок субатлетического типа, наиболее пригодных для эротики и материнства, а мириады женщин иных типов конститу¬ции жизнь проживут и сгинут без своего поэта…

- А мне посвящали стихи, честно, - прошептала вдруг девушка, открыв широко глаза и тревожно обводя ими присутствующих. - Не прикольные – лирические, признания в любви!..

Девушка смолкла, когда Ямщиков придвинулся к ней вплотную. Он обхватил её шею обеими руками и, с таким видом, словно ему неприятно и больно, стал разглядывать её лицо, волосы, шею.

- Её обильные волосы, - заговорил он, - зачёсаны вверх и собраны тяжелой пирамидой. Волос средней толщины, тёмно-каштановый, вьётся. Здоровый блеск её волос унизит любую женщину, какая решится вглядываться в них.

- Мне всегда мамочка голову моет, - едва слышно прошептала девушка.

- Её шея обычно заботливо открыта. Ещё бы! Не терять же всей фигуре на виде сзади,
где удлиненная шея берёт верхние ноты в восточном трио с лировидным задом и щиколотками ног…

Ямщиков поморщился, как от боли, и пробормотал: «Виды сзади зада… - бедный Ляксандр Сергеич отдыхает…»

Он закрыл глаза и замер, беззвучно шевеля губами, потом со вдохом, как бы собираясь с волей, напрягся всем телом и сжал при этом непроизвольно пальцы на шее девушки; та от¬шатнулась, вцепилась в его руки и захрипела: «Больно… Мамочка родная…», а он, расслабив немного хватку, смотрел в её искаженное страхом лицо и слушал её прерывистый шепот: «Ой, не на¬до… мамочка… не надо…» Затем он разжал пальцы и стал водить ими по её лбу и щёкам, вокруг глаз. Девушка опустила руки и содрогалась всем телом.

- Скуловые кости её изящно гнуты и не широко расставлены, не широка и лобная кость и не скошена кзади… Не скошена, а с крутым перегибом в срединной части, и потому лоб её высок и блистателен, и придает всему лицу необычайно притягательную ясность. Челюсти её профилированы слабо, их рельефы ловко сокрыты мышцами и успокоены подкожным жиром. Прикус зубного ряда щипцеобразный, отсюда полная сомкнутость губ и слабая волнистость щели. Вся костная архитектоника её головы вкупе с небольшою впалостью щёк, чуть опущенными уголками глаз и узким носом придают лицу её устоявшуюся благородную форму...

- Да-да, я очень хорошая, очень! - горячо зашептала девушка. - Не надо меня обижать!

- Её глаза… - Ямщиков взял девушку за подбородок и приподнял её лицо; она смотрела против света, широко раскрыв глаза и стараясь не моргнуть, - нет, сейчас я могу видеть только радужку – цвет глаз сродни зеленовато-пятнистым кочкам верхового болота. Разрез её глаз родовой славянский. Такие глаза должны влажно, призывно блестеть на солнце и заманчиво мерцать при ночной летней луне: да, пожалуй, ночью на берегу воложки можно ожидать своеобразно манящее мерцание расширенных зрачков в отраженье полной луны от чёрной глади… Но объективно, глаза… - главное в образе… - объективно, нет, нужно ещё поработать: пусть мой образ останется пока не прозревшим…

- А прозреет, - с вызовом заговорила вдруг Нина, - когда родит тебе пацана?!

- Я - «родит пацана»?! - прошептала девушка. -  Я не замужем ещё…

- А он женится на тебе - с лёту! - и всё у вас будет «честно»! - едва сдерживаясь и сжимая кулаки, выдавила из себя Нина.

- Её бровь как бы свита канатиком - тонкая, плотная, выпуклая - и узорной дугою скорбно приподнята в срединной части «мышцей боли и страдания» - первой прислужницей женского глаза в кокетстве. Нос её прям, высок, невелик, с неглубоким корнем, а ноздри по форме повторяют ушную раковину. Рот большой, узорный, откровенный и чувственный. Губы вызывающе ярки, естественно припухлы, спокойно завернуты, гладки и упруги. Ушная раковина маленькая и мочка удлинена, а это значит: образ мой не остроумен, зато глубоко мудр. Все лицо её на редкость среднее для славянок…

- Среднее?! - встрепенулась девушка. - Как хотите, конечно, но я самая красивая девочка в школе - все говорят!

- Естественный отбор любит средних: чем средней, тем, значит, краше. Цилиндр её шеи плавно изогнут, он высок и гибок, и весь в налившихся синяках от моих чрезмерных пожатий. Кожа на шеи, на плечах и груди тонка, бархатиста, подвижна, а пушковый волос  едва приметен. Её руки плетистой формы, пальцы конические. Медно-крашеные ногти упакованы в опрятные кож¬ные валики и выглядят наподобие обоймы пистолетных пуль, отлитых вручную старым оружейным мастером. На безымянном пальце колечко, - Ямщиков снял его, примерил на свой мизинец, вернул на место. - Кожные гребешки на подушечках концевых фалангов паль¬цев типа истинного завитка с двумя дельтами, и завиток весьма недурён - с таким неожиданным ла¬биринтом в центральном кармане!

- А у меня узор гребешков какой? – Нина выбросила руку к Ямщикову.

- Петля, - не оборачиваясь, ответил тот, и развернул девушку обнажённой спиною к себе.

- У меня, значит, петля!.. - выразительно и громко произнесла Нина. Она отдёрнула руку и запустила её в боковой карманчик своей сумки.

- Позвоночная канавка её спины с мягкой влажной глубиной, и из любой её точки зримо исходят вниз веера прекрасных чистых линий и рисуют точёные лировидные бёдра. Её спина меж лопатками мучительно глубока, а глубина талии… – Ямщиков приставил ребро расправленной ладони к позвоночнику на талии девушки, - в полную ширину моей ладони!

       - Нет у неё такой глуби¬ны! - закричала Нина, выпрыгивая с дивана. В руке она держала, как нож, маникюрные ножницы. - У меня есть, у неё – нет! Хватит с меня! Всё!

       Нина схватила подол платья у девушки со стороны спи¬ны и в одно мгновение, с треском, располосовала его надвое - до открытого пояса. Девушка обернулась, пытаясь удержать спадающее платье, и тогда Нина обеими руками сильно толкнула её в грудь. Отлетев к стене, девушка ударилась о неё затылком, упала на пол, сжалась вся и зарыдала:

-  Живодеры…  Всё равно не уйду… Хоть убейте теперь - не уйду…

Ямщиков подошёл, склонился над девушкой, с силой развёл её руки и, не выпуская их, долго смотрел на вспухшее дрожащее лицо, и воспалённый взгляд его помаленьку стал про¬светляться. Наконец, он улыбнулся, отпустил руки девушки и быстро вышел из комнаты.

       -  Дура-я-дура, - тихо сказала вдруг Нина, отводя взгляд от монитора, по которому бежали строчки текста. - Ну, артист… Большой профессионал. - Она подошла к дивану, вложила ножницы в чехольчик, затем, подумав, бросила в сумку и свою сорочку. – Добыл себе впечатление за наш счёт… - Она взяла сумку и направилась было в прихожую, но повернула к девушке, присела рядом, вынула из сумки зеркальце и батистовый платочек с именными вензелями. - Не реви! Смотри, всю тушь размазала. Да не реви ты, Манюня! Тоже мне, блин: чистейшей прелести чистейший образец. Сопли утри! Занялся он уже твоим братцем, занялся…

- Честно?! - Девушка приподнялась и начала платочком утирать лицо.

Ямщиков - умытый, одетый - влетел в комнату, уселся перед монитором и, засте¬гивая на горле рубашку, заговорил:

- Здесь Ямщиков! Так, вижу, Кусков согласился меня заменить… Что с больным?.. Саблин Иван Сергеевич… Двадцать пять лет… Диагноз: черепно-мозговая травма, ушиб головного мозга в тяжелой степени…

- Скажи, - спросила Нина девушку, - а почему ты сразу не ушла?

- Я сегодня нашла в инете книгу Ивана Николаевича, умные люди посоветовали, - зашептала девушка. – Мало поняла чего, но поверила. Он – просто гений! Я ему верю!

- …Субарахноидальное кровоизлияние… Ушиб правой половины грудной клетки… Пневмогемоторакс справа… Шоковое легкое…

       -  Верить легко - не верить трудно. Он гений, но ты-то откуда это взяла? Он же… ты ещё рта не успела открыть, как он тебя обманул!

-  Обманул?! Нет-нет, я разбираюсь в людях!

       -  Обманул-обманул, а я виду не подала: когда из графинчика налил и пил, морщился, будто водку, а в графине вода с серебром, из источника в Жигулях – попробуй.

      - … Подкапсульный разрыв печени… Гематома в области поджелудочной железы… Разрыв брыжейки…

- Это ничего, что вода, даже хорошо, что вода. Я поняла: он хотел меня испытать - достойна ли я его трудов. Простите, простите меня, если счастье ваше разбила!

- …Операция: ляпоратомия… Ушивание разрыва брыжейки кишок… Лечащий врач Котов, нейрохирург высшей категории… Так!

       -  Ну, подруга! - нервно рассмеялась Нина, вставая и берясь за сумку. - По некой теории, я должна быть счастлива уже только потому, что не отбросила копыта за три года бегов по амурам с Иваном-Свет-Николаевичем, столь любезным, чую, твоему неискушённому сердечку. Ладно, душечка, прости-прощай. Может, ещё встретимся, а то и подружимся, мало ли: бывают же вполне счастливые гаремы из подружек… Сама себя не узнаю - на всё, кажется, готова… Ладно… Ему, манюня, беззаветно служить надо – верой и правдой, делом и телом. Вера у тебя есть уже, тело – тоже ему понравилось. А любовь ему нужна - только как служба. Будешь служить - удержишься с ним рядом! Ну, всё! Эстафету передала: сама уползаю в кусты – зализывать любовные раны… Такси он вызвал…

-  Ямщик! – на мониторе возникло мужское лицо. - Здесь Волчок.

       -  Здесь Ямщиков. Как смог так быстро получить диагноз? Больной подходит нам по всем допускам?

- По всем. Я говорил с Котом, он мой однокурсник: больной, по-хорошему, не транспортабелен, но нам отдадут на обычных условиях - под расписку родителей при нотариусе.

- Показание на трепанацию?

- Показания нет.

- Гематома мозга?

- Гематомы нет.

- Отек мозга?

- Незначительный.

- Брюшина?

- Пока жизнеспособна, но… ты знаешь эту брюшину…

- Значит, шоковое легкое?

- Да, правое разбито в лохмуты, левое – ещё худо-бедно, воспалено. На аппарате пятые сутки, с небольшими перерывами. Но не только острый живот и лёгкое, Ямщик! Кот, по дружбе, вообще не советует нам браться.

- Как не советует браться?! - Девушка поднялась с пола, прижимая к груди отрезки платья. – Как не советует?!

- Больной, девушка, физически истощен, в чём только душа держится, - продолжил Волчок, - таким поступил. Кот считает: запросто можем потерять больного ещё до начала основных процедур. А финансовая сторона решена?

Ямщиков поморщился, как от боли, и обернулся к девушке. Она уже сидела на самом краешке кресла, прижав подушку к груди, и затравленно, не мигая, смотрела ему в глаза.

- Так что ты решаешь, Ямщик? - настаивал Волчок.

- Больного берём - в нас верят… - глухо сказал Ямщиков, в упор глядя на девушку. - Собирай бригаду. Сам я не в состоянии сегодня… Хирургию начнёт Кусков, я буду ассистировать или кого-нибудь заменю.

- А мотив, мотив?! Решили же отдыхать!

- Нужно мне лично! Скажи ребятам: поднимем больного Саблина - делаю предложение и, не отвергнут, женюсь. Раз в полжизни могу я бригаду попросить?!

- Спокуха, Ямщик! Если для тебя, я «за»! Должен людей собрать: на улице – сущий ад, все по норам - отсыпаться. А в графу «больная» вписывать какое имя?

- Пока сам не знаю…

- Ого, как всё стремительно у Вас! А нам гадай! С вершин интернета ль упала бездыханной к твоим ногам таинственная особа со шлейфом сплошь роковых и неоконченных, романов? Или прелестнейший ягненочек, пушистый, с большущими глазами и белым пятнышком на лбу, в непогоду от родителей отбившись, к твоему загону прибился и жалобно блеет? Или гастрабайтершу, из протеста и вековой жалости к униженным и оскорблённым, подобрал ты у дорожной корчмы, но ещё не отмыл, чтобы по татуировке на землистой отмороженной ягодице подлинное имя прочитать? Впрочем, чего это я! Ягнёночек, конечно же, ягнёнок: знаем характерец-то!

- Знаете! Сегодня, Волчок, должно быть нам везенье! Как же мне прикажете вас звать?..

       Ямщиков полуобернулся к девушке, но взгляд его остановился на корешках книг.

        - Вы обо мне? – прошептала девушка. – Честно? Я Марья.

       - Не совсем о вас… О символе… Нужен живой образ… Быстро умываться - и за телефон! И волосы расчешите! Тряпки сейчас принесу…

                                                Глава 3. Русский Линней
      
      Они вывалились из трещины подъездной железной двери, грохнувшей им вослед, и с ходу, в толчках, перебросились через рябую от ветра лужу над просевшим, обледенелым асфальтом, поскользнулись, ахнули оба, но устояли.

      -  Таксист сбежал! – почти закричала Маша. – Бомбила! Что за люди!

        Ямщиков обернулся на лужу. Невольно прошёлся взглядом по обледенелому козырьку подъезда с частоколом корявых и частью ломаных сосулек; по оторванным, распёртым языками льда отрезкам водосточной ржавой трубы, лежавшим тяжело на боку под самой стеной; по шахматке чёрных окон, плачущих жёлтыми отблесками мокрого стекла… Грохали на крыше железные листы, крутилась на балконе повешенная и забытая тряпка. В колодце двора фасады оштукатуренных сталинок и панелей хрущоб беснующимися миражами сваливались на людей. Шатало деревья, фонари – и с ними шаталась и дрожала вся городская мартовская склизь…

        Ямщиков тряхнул головой, ухватил покрепче Машу и они, тесно прижавшись и опустив головы, двинулись по тротуару. Сразу полы длинного плаща Ямщикова завернулись и заплясали от порывов кручёного ветра, то ударяя его по ногам, то бросаясь на бедро девушки. По углам двора - в жёлтом свете качающихся и поскрипывающих фонарей - взвивались и кружились полиэтиленовые пакеты и бумажки. Ветви клёнов и ясеней откидывались от родных стволов, шипели, били по проводам, по столбам и плафонам, охлёстывали друг друга с необъяснимой злобой, колебали, издёргивали причудливые тени по обледенелой грязи бугристого тротуара, и по газону и клумбе, заваленным обломками веток и проступившим из снега собачьим дерьмом, и по аспидно-жёлтой истресканной и отошедшей местами штукатурке на цоколе дома…
  
       - Ненавижу март! – сказал Ямщиков. – Мэр Самары, называется… Должность для памятника, а вспоминаешь грязь да собак…

       Миновали помойку, вокруг которой, отогнав крыс, сновали тени псов-гастролёров: они спешно вытаскивали из баков и растрёпывали мешки свежего ещё мусора, пока сытая дворовая стая прячется от непогоды. Вошли в арку. Здесь шум и вой перебивались уже тонким свистом. Ямщиков почти тащил Машу, обхватив её обеими руками, набычившись и волнорезом выставив левое плечо вперед. Девушка привалилась грудью к его боку, левой рукой обняв за пояс, а правой вцепившись в отворот его плаща у самого подбородка. Ямщиков исподтишка поглядывал на девушку: на её лицо - слегка озверевшее и залитое дождём, на выбившиеся из-под красной вязаной шапочки мокрые космы, метущиеся за спиной, на побелевшие костяшки пальцев. Вышли, наконец, на улицу. Стало потише. Ямщиков отжал девушку от себя; она взяла его под руку, но шла в полуобороте, очень тесно, приноравливаясь к шагу, с силой прижимаясь грудью к его локтю.

       - Хочу, Марья Сергеевна, сразу объяснится с вами…

       - Ой, я всё-всё понимаю! Я очень умная, честно! Не беспокойтесь на мой счёт! Вам стыдно теперь за свою манеру, потому что вы полюбили меня с первого взгляда, а сами…

       -  Полюбили с первого взгляда… - как эхо, повторил Ямщиков. Он резко остановился и развернул Машу к себе лицом. - Я вас полюбил?!

       -  Да, полюбили! – с вызовом, не отстраняясь, выдохнула ему в самое лицо. - Не отказывайтесь даже! Только работа у вас жестокая! И прескверная жизнь холостяка! Вы одиноки и несчастны: я сколько раз о таком читала! А приходящая девушка, чисто для секса, губит вас, как личность! Вам нужна любящая жена – и не отказывайтесь: всё!

       -  Определенно, Марья Сергеевна, вы из ряда вон! – Теперь уже Ямщиков крепко взял Машу под локоть и опять быстро повёл. – Одинок… но почему, только, несчастен-то? Бывали времена  похуже…  Я все же договорю… Мне, Марья Сергеевна… - эх, и до чего же мне понравилось звать вас Марьей Сергеевной! - мне, Марья Сергеевна, сейчас нельзя задерживать свое внимание на том… бессовестном осмотре, что я вам учинил… Когда я в трубке услышал ваш голос…

       -  А-а-а, так это ещё с голоса началось?! Услышали - и не смогли отказать?!

       -  Да, как сирена в уши пропела - не мог поделать с собой ничего! До смерти захотелось увидеть вас! Во что бы то ни стало увидеть вас! Есть, Марья Сергеевна, у мужчин моего склада один пунктик… Этого ещё мне не хватало! Не знаю даже, как объяснить… Витает где-то в подсознании и воображается иногда образ девушки - неопределенной в росте, в цвете глаз и волос, и всего прочего, - но несущей впечатление душевной и телесной красоты, чистоты… Приехали… Явный кризис, явный! Так, этот образ… - эволюционного, конечно, происхождения, он и у женщин должен быть - это образ как бы недостающего партнера, идеального с точки зрения максимального коэффициента размножения… Всё, пора на отдых! Когда я услышал ваш романсовый тембр, эту вашу интонацию, идущую из полной и сухой грудной клетки, мне неудержимо захотелось…

      -  Чтобы я оказалась «той», для вашего коэффициента?

      -  Не издевайтесь! Я не шучу! Забудьте про коэффициент! Я, Марья Сергеевна, выпил совсем немного, очень скоро приду в себя и уже никогда этого вам не скажу. Дослушайте, прошу! Вы явились - и я, наверное, сошёл с ума: вы оказались ею - какую именно хотел увидеть. Не множеством картин старинных мастеров, - начал декламировать Ямщиков и обернулся к Маше, - украсить я всегда желал свою обитель…

       -  Ой, значит, у меня будет настоящий роман со взрослым мужчиной - умным и большим! – Маша ещё сильнее навалилась грудью на плечо Ямщикова и уже почти мешала ему идти прямо. – Я ещё когда утром ваш интернет-дневник читала, ну как врач-реаниматолог домой не может идти, если его больной умер, я плакала и влюбилась! Вы же о себе писали?

       -  Плакала и влюбилась?!. – приглушённо вскричал Ямщиков, впившись в Машу. – Да, это решает всё! Как хорошо… А что вы именно читали? Раннее, наверное, когда я ещё пооткровенней был, в Пироговке работал…

       - Мне врезалось: самое ужасное для вас – увидеть оскал навзничь лежащего ребёнка, которому от всей жизни остался один удар сердца. У вас там везде: ребёнок, лежит навзничь, оскал, ребёнок, белый, как бумага, последний вздрог… Так страшно! Расскажите: что за ребёнок?

       -  Это у меня запечатлелся такой устойчивый образ приходящей смерти. Я тогда совсем молодым был, только после студенческой скамьи, в ночном дежурстве… Ребёнок один безнадёжный в реанимацию поступил – годовалый мальчик, с большими синими глазами… Я один находился рядом с ним, когда он умер. Слышал из коридора шаги, как двери закрывались, шумы больничные, даже смех, аппаратура рядом гудит, с улицы в окне огоньки цветные, машины бегают, реклама – жизнь кипит. Я видел на экране этот последний удар сердца и ощутил рукою его вздрог при расширенных глазах… Родители, так вышло, умоляли меня присмотреть – вот присмотрел, закрыл их первенцу васильковые глаза… Написал диагноз – документ своего пораженья… Тело спустил в морг – остывать. Маме с папой – мой приказ - до семи утра не звонить: пусть их мальчик ещё немножко побудет «больным»…  После такого дежурства сразу домой не поедешь… Сначала в кабак, да попроще… Выпьешь там с чужими простыми людьми, и они деликатно не спросят, почему ты молчишь и только, через слёзы, смотришь поверх их голов куда-то в мутное окно… Проигравшим врачам домой сразу нельзя: там родители, дети - свои, к ним и надо вернуться своим, не чужим. Вы только что, Марья Сергеевна, были свидетелем, каково проигравшему возвращаться домой…

       -  Да она просто не стоила вас! Эгоистка! Жена или подруга должна тихонечко в столовой стол накрыть, молча рядом сесть и даже смотреть вам в глаза, руку взять, согреть, погладить…

       -  Потому-то, Марья Сергеевна, мне и нужно было получить от вас какое-то сильное впечатление - чтобы всколыхнуть себя, прибитого, или хотя бы зарядиться на не¬сколько дней работы. Это обязательное для нас условие допуска к работе, ну и – может быть, затем, чтобы память осталась о вас, если вскоре разминулись бы. Я, наверное, и впрямь очерствел и потихоньку становлюсь живодёром: не нашёл я ничего лучшего, как устроить вам… осмотр. Вот сейчас мне и кажется, Марья Сергеевна, - Ямщиков вновь остановился, развернул Машу к себе лицом, - ждал-ждал, кажется, берёг-берёг, образ тот берёг-берёг в душе, а дождался - и чуть ли ни обесчестил. Как мне теперь полюбить вас - ума не приложу. Скорей возненавижу.

- Вы так мечетесь, Иван Николаевич, потому что у вас нет ничего за спиной.

- Нет ничего за спиной… - как эхо, отозвался Ямщиков.

- Да. У меня дом за спиной, а у вас - впечатление.

- Вы изъясняетесь афоризмами, Марья Сергеевна, впору за вами записывать. И всё же,
Марья Сергеевна, сотворите хоть какой-то лад во мне! Я определенно стремлюсь отличиться перед вами!

- Вы, Иван Николаевич, преувеличиваете мой бесчестие. Ну, подумаешь - осмотр! Меня и до вас осматривали молодые врачи-мужчины. Щупали ещё как! Синяки даже оставались. Вы так расстроены, потому что пьяны и больны. Да и ночь на дворе - все кошки и собаки серы, да ветер сырой, да слякоть, и скользко – равновесия нет. И с девушкой расстались не по-людски. И потому ещё, главное, что робеете вы передо мной…

- ?..

- Вернее, перед пропастью между нами. Я – ангел во плоти, сами говорили. А вы каков? Хотите, я стану вашим ангелом-хранителем? Хотите, я вас поцелую? Много раз!

- Нет… не знаю… Я, верно, действительно… оробел. Это странно и… радостно как-то. Я влюблён? Кто бы мог подумать и сказать час тому назад… В последнюю четверть суток  одну девушку отправил к анатому в морг, с другой расстался, в третью влюбился…  Не понимаете вы, Марья Сергеевна, до конца, с кем готовы связаться. Индокитайские легенды, надо же, подтвердились в вашем морфопортрете: эти удлинённые дольки ушей… Бежим! До гаража полверсты. - Они вновь быстро пошли.

- Теперь, Марья Сергеевна, о деле. Но сначала вставная новелла. Только не перебивай¬те! Жил-был мальчик. Жил и был он с папой-мамой, двумя братиками, одним чуть постарше, другим чуть помладше, с дедушкой и бабушкой. Дружной семьей жили. И вот как-то так получилось - не знаю, как - годкам к девяти-десяти мальчик этот перечитал всю почти русскую классику и впечатлительный его характер был потрясен, не выдержал Достоевского и других наших «страшных» писателей. Тут возьми и случись: ударил он как-то в сердцах кулачком в живот немощную свою бабушку, а та возьми да и помри через несколько дней. Померла она от своих, конечно, хворей, но мальчик жалел-жалел, плакал-плакал, да - по несмышлению своему - записал бабушкину смерть на свой счёт. Принялся он после того читать медицин¬ские книги, а пуще того - судебно-медицинские. Читал, надо думать, не многое в них пони¬мая, но завораживаясь звучанием терминов и сюжетами, и очень скоро привязался душою к таинству жизни и смерти. У мальчика возник невроз. Он стал внимателен к дедушке, и часто задавал ему, что называется, «странные» вопросы. Однако продолжалось это не долго: умер дедушка. Понял сразу начитанный мальчик: в их семье повторился гоголевский сюжет «Старосветских помещиков», а посему и дедушкину смерть отнес на свой счёт. Десятилетний мальчик с фото¬графий стал глядеть испытующе и скорбно. Вскоре как-то летним вечером с улицы не вер¬нулся его братишка - тот, что на год-полтора был постарше. Наутро какой-то дружок при¬знался: они с этим братишкой играли в котловане, вырытом под фундамент нового дома - прокопали в отвесной песчаной стене котлована нору, братишка в неё забрался, а стена-то и обвалилась. Дружок убежал и, забоявшись взбучки от родителей, никому не сказал. Когда тело мальчика наутро принесли в дом, наш герой спросил, а почему это волосы у братика стали какие-то белые. И один дядя-доброхот разъяснил ему, что братишка его, наверное, всю ночь пытался вылезти из мокрого песка и жил часов десять, не меньше, потому что теплый еще, вот оттого-то и поседел; не белые, а седые волосы у него, пигмент такой в волосах пропал - от ужаса перед смертью. И добавил этот дядя: и зачем это его братишка вообще пошел играть в котлован, во дворе иг¬рать негде, что ли? Тут наш мальчик и припомнил, как вчера вечером пожадничал: не усту¬пил старшему братишке велосипед покататься, тот и подался со двора. Тогда уже мать нашего героя принялась болеть, слегла, и детьми стал заниматься отец. Вот однажды собрались они в кино, опаздывали на сеанс, папа второпях побрился и тут заметил в зеркале, что у него из ноздри противная такая волосинка торчит: взял он ножницы, хотел отрезать, а наш пацан дёргает его за локоть руки, в которой ножницы, торопит: папа, ну чего ты! Ну, папа то¬гда пальцами другой руки лихо так волосок досадный выдернул, и побежали в кино. Через три дня папа умер от заражения крови. Мальчик кричал на руках у матери: лучше я умру! Но мама рассудила иначе: умерла вскорости сама. На суде, когда решалось опекунство...

        -  Можно я заплачу, на минутку… – искательно воскликнула Маша. – Мамочка всегда говорит: всплакнешь - и легче станет…

        -  Нельзя! Улыбнитесь через силу, скальте зубы - пройдет! Опекунскому совету мальчик сказал: не буду ждать, когда и мой младший братик умрёт, не смогу, лучше сразу убью его сво¬ею рукой! Попечители и судья поверили двенадцатилетнему мальчику: братику его изменили фамилию, имя-отчество, и он тоже своего рода канул в небытие. Двоюродные родственники забоялись взять к себе мальчика. И тогда отдали его на воспитание одному бездетному дет¬скому психологу. Тому, видимо, не хватало материалов для диссертации. По крайней мере, мальчик рос в семье папы-психолога, чувствуя к себе не родительский, а профессиональный интерес. От такого жития в душе мальчика образы умерших родных покрылись ореолами святости и мученичества, и мальчик стал мечтать всею своею дальнейшей жизнью искупить вину перед убиенными им, как он считал, родичами. Он поначалу решил было для себя: за каждого из них он лично должен спасти от смерти по миллиону людей, потом чуть подрос - и уменьшил до тысячи, а годам к семнадцати - до ста, но уж от этой цифры спасенных положил себе не отступаться. Папа-психолог приветствовал и даже, может быть, разжигал эту страсть, и, надо отдать ему должное, весьма основательно готовил приёмыша к её претворе¬нию. Но ко дню окончания школы юноше уже нечему стало учиться у папы-психолога, и он покинул его навсегда. Молодой человек получил поддержку сразу из нескольких русских фондов и поступил в два университета, а пока учился, жил отшельником, и по соображениям скорей¬шего достижения своей цели, запретил себе личную жизнь и даже оставался девственником.

- Как же тяжело ему было! При его-то страстной натуре! А вот подруга моя, чьё платье, - Маша тряхнула пакетом, - она в новогоднюю ночь не сдержалась и пустила…  в своё лоно, хотя я не думаю: не такая она уж и страстная. Сейчас и меня подбивает… Всё-всё! - испуганно прошептала Маша, когда Ямщиков свирепо взглянул на неё.

- Чтобы спасать людей, надо быть около смерти, и молодой человек, получив дипломы, занялся покусителями на самоубийство. Женщины пачками покушались, но кроме самых молоденьких едва ли не все оставались почему-то живыми-живехонькими, и при этом, как выяснялось впоследствии, весьма многие из них «продавали» свои покушения со значительной для себя выгодой. Пришлось молодому человеку стать разгребателем грязного белья, причем исключительно дамского. Совсем по-иному было с мужчинами и детьми: они за помощью к нашему психотерапевту и психологу не обращались. Они так: вдруг решился - и сразу выно¬си его ногами вперед; наш молодой человек с помощью редко к ним успевал. Года через три назрел перелом. Од¬на министерская дама написала жалобу, что, мол, наш врачеватель человеческих душ с настойчивостью, далеко выходящей за рамки служебных обязанностей, допытывался от неё «признания» - почему она не добрала так явно дозу, когда травилась, и чуть ли не хотел склонить её к повторному отравлению, но уже вымеренной им самим дозою. Молодой человек подал на неё в суд. Он доказывал, что сия особа с помощью друзей-медиков умело организовала демонстративно-шантажное покушение на самоубийство, имея целью устранить своего начальника и занять его место, что и случилось в самом деле. Доказал. Справедливость, как говорится, восторжествовала: даму уволили. Но двадцатипятилетний наш герой вскоре был жестоко избит металлическими прутками и попал в реанимацию, в Пироговку, где я тогда работал, дорабатывал последние дни.

- А «тех» нашли?

- Нет. Так вот я был его лечащим врачом и, на счастье, смог приподнять его от земли. Но когда он как-то в полубреду рассказал мне свою историю… я решил: либо подниму его на ноги совсем, либо… не знаю что! Уйду из медицины! Думал-я-думал, думал-я-думал, ну не ос¬талось в жизни моего больного никакого авторитета, того - как вы, Марья Сергеевна, говорите - «за спиной»: ни человека, ни дела, ни веры, ну совсем никакусенького авторитета, к которому можно было бы, подняв, прислонить, и хотя бы выиграть время, пережить те переломные дни. Тогда я собрался и сказал ему: давай побратаемся кровью! Я, Марья Сергеевна, сам фондовец, аршиновец, у меня, кроме фонда и нашей бригады, никого...

- Ой, простите, простите меня, Иван Николаевич! Вот сроду я так: ляпну, а потом…

- Да не извиняйтесь, вы правы: у меня за спиной действительно, в основном, одни впе¬чатления. Просто боялся я так жёстко это для себя формулировать, боялся, потому что нельзя мне сейчас оборачиваться назад - работа, профессиональный долг не позволяют, как всем людям, озираться. А вы пришли - и обернули… Не перебивайте. Рассказал я ему  про наш способ реа¬нимации. В те дни, а было это четыре года тому назад, мы довели его как раз до стадии кли¬нических испытаний, и готовились все поувольняться и съехаться в частном, аршиновском, Центре скорой помощи. Сама идея преобразователя чрезвычайно его заинтересовала. Он обещал подумать на предмет «что-то здесь, правда, не то». Буквально через неделю, он заявил: мы недооценили личностную компоненту в своём способе, и надо не просто бом¬бардировать отключенный мозг электрохимическими сигналами, преобразованными из зри¬тельных, но и привязать последние к самым ярким событиям в истории жизни больного. Я сразу понял: он станет нашим соавтором. Тогда  созвал бригаду, держал совет, и вот мы, тогда двадцать семь молодых ребят - эх, вот было время! - мы в серо-зелёных новеньких хала¬тах с эмблемой Центра, вошли разом в его палату и предложили работать с нами. Мы так «вошли» - я уж об этом позаботился! - что он не согласиться не мог. Чураюсь любых це¬ремоний, но я сам торжественно вручил ему халат под номером двадцать восемь.

- А кровью?

- Кровью - нет, от породнения со мною кровью он до поры до времени отказался: посчи¬тал это поблажкой для себя. Мы стали духовными братьями. В два года мы с ним создали методику… как попроще… обнаружения и возбуждения ключевых объектов памяти. И вдруг, он сделал доклад «О типологии людей славянской расы для целей реаниматологии». Мы были потрясены открывающимися перспективами. В тот самый день мы прозвали его Русским Линнеем и постановили: ввести его разра¬ботки в наш преобразователь. Мой брат, стало быть, шагнул к нашему больному. И тут я, Марья Сергеевна, никак, ну никак не ожидал, что этот шаг настолько потрясет его. Я как-то забыл напрочь: он - врач-то больше языком, а не глазами и руками, как почти все мы, кто работает у стола. Вот увидел он брито трепанированный череп и от покойного тела всякие отрезы, увидел тот оскал, к какому и я-то за десять лет практики привыкнуть никак не могу, увидел как я умершему больному, по заведённому в брига¬де ритуалу, закрываю глаза, если были приоткрыты, залепляю воском нос, уши, и склеиваю губы, вот увидел он всю эту атмосферу нашей работы и сказал, - не сразу, конечно, потом, когда пришёл в себя, месяца через два, - сказал примерно так: «человек в состоянии комы - это кандидат в человеки, как утробный плод, это потенциальный человек на совести и умении не только врачей-медиков, но и тех людей, кто мог бы поделиться с ним частью своей жизни, своих жизненных сил...». Стоп! Уже от себя добавлять. Но это всё к делу. А дело в том, что не умеет прекрасный наш человек делиться своими жизненными силами с ближним своим, не обучен делиться своей жизнью. Потому и приходится нам, именно команде Линнея, буквально отбирать у ближних кусочки их жизней, чтобы залатать ими прореху в жизни больного. Да нет: неудачное сравнение я привел, но не важно. Так вот, Марья Сергеевна, для чего, вы думаете, рассказал я вам о духовном своём брате?

- Чтобы возбудить во мне уважение и доверие к нему!

- Полное, Марья Сергеевна, абсолютное доверие, как к родной мамочке. Вам предстоит стать поводырём и секретарем Линнея. Успех дела могут решить какие-то часы - церемониться будет некогда - это помните всегда. Ваше участие сэкономит нам время, немного, но вам может стоить нескольких лет жизни, будьте готовы к этому. Как работает Линней - это неизбежно, даже с моим преуведомлением - покажется вам неэтичным и безнравственным, а я не смогу оберечь вас.

- И не надо меня беречь! А то мы успокоились больно дома - не плачем уже даже. Мы, дома, как-то привыкли за эти дни, что Ваня в больнице - при смерти. Теперь кажется: он там век пролежал и это уже как бы так и должно быть. Я тоже болела, год школы пропустила – ну и что? Вот и пирог с мясом-рисом испекли сегодня утром, как ни в чём ни бывало. Я за всё это так негодую на себя! Пустите меня к Ване! Буду рядом - не дам ему умереть!

- Будете, надо быть рядом! Всех вас - самых близких ему людей - начнут сегодня же учить: как быть с ним рядом.

Затренькал сотовый. Ямщиков на ходу слушал, задавал вопросы, и время от времени бросал тревожные взгляды на свою спутницу.

-  От стартового состава бригады не нашли пока четверых, Линнея в их числе. - Ямщиков опустил телефон в карман плаща, на минуту задумался. Потом забормотал - больше для себя. - Странно: даже по спутниковой связи не отозвался. Куда мог деться? Сейчас запросили вокзал и аэропорт - у нас там блат. Сподобился улететь до шторма? А дублёр Линнея организует дело за рубежом, и ещё трое ребят с ним… Если его не найдут, - он остановился и прежним, воспалённым и невидящим, взглядом прошёлся по Маше с головы до ног и обратно, - тогда сам…

                                             Глава 4. На лихом коне

Когда выехали из гаража, Ямщиков взялся за телефон:

- Здесь Ямщиков! Прошу стартовому составу бригады заре¬гистрироваться. - Ямщиков скосился на экран монитора. – Так… Геофизик будет через час-полтора. Линнея и молекулярного биолога пока не нашли. Колычев… - перезвонить позже. А что с Колычевым?

- Похоже, опять скандал с женою, - раздался голос. - Перезвонит через час. Серьезно, Ямщик, заехать тебе за ним надо: сделай крюк, твоя машина ближе всех.

- Заеду. Но если у него опять с женою, заторчу: она давно в меня жало метит. Внимание! Затребовать всю биомедицинскую информацию о больном. Мороз, приступаем к распознаванию фенотипа по третьему алгоритму Линнея - включай.

- Включено, - раздался голос. - Машина к приему фенотипной информации готова.

- Первая версия фенотипа больного Саблина, - казённым тоном изрек Ямщиков и пальцем указал Маше на монитор. – Источник: родная сестра больного, восемнадцать лет, школьница. Марья Сергеевна, сначала ответьте на вопросы нашего стандартного теста, вот - первый вопрос уже на экране. Быстро и честно отвечайте, ко мне за помощью не обращайтесь.

Некоторое время ехали молча. Ямщиков надел наушники, слушал, временами косился на экран монитора. Когда машину заносило, всецело захваченная печатанием Маша  наваливалась на Ямщикова, и тогда неосмысленно бормотала: «Извините», а он, морщась, как от боли, отваливал её от себя плечом.

- Пристегнитесь ремнем, - сквозь зубы, проговорил, наконец, Ямщиков.

- Сейчас-сейчас! Вот последний сейчас добью… Ну и вопросики! - на выдохе вскричала Маша, откидываясь на спинку сидения. - В жизни не думала, что могу на такие ответить! Только вот… а Ваня не узнает? Обидится ещё!

- Не узнает. Наш Центр гарантирует тайну информации о больном. Пристегнулись? Теперь микрофон приколите, и поговорим. Так каков же ваш брат?

- Самый лучший! Жизнерадостный такой, жизнелюбивый, очень весёлый и шумный.
Знаете, он придёт с работы, дверью в прихожей нарочно посильнее хлопнет, и как рявкнет: «Народы!» или «Эй, краснокожие, встречайте своего вождя!» или свистнет как Соловей-разбойник, так все кто дома есть - все бежим его встречать-целовать. И всегда чего-нибудь принесет: вкусненького или необычного, или новость какую сногсшибательную. А когда уезжает - мы все увядаем как-то, скучаем ужасно, и всё время в доме звонки - «Где? Когда вернётся?» - нам объяснять приходится, и ещё грустнее становится… Я правильно рассказываю?

- Правильно, только определений побольше. И модели характерных поступков нужны. Каков он?

- Ещё он смелый, заботливый, отзывчивый такой: его, что ни попроси, всё сделает, всем поможет. Ещё откровенный, артистичный, потешный, разыгрывать всех любит…

- Откровенный - это ценно для нас. А что ваш брат считает самым важным в своей жизни?

- Самым важным? А разве человек должен это обязательно знать и определять? Я о себе подумала: в университет поступить, хорошего человека полюбить, замуж выйти?..

       -  Я вот что имею в виду. У человека сильно выражена какая либо черта или совокупность черт. А любая черта имеет биологическую основу, её ничем не изменишь. Из этой доминирующей черты и произрастает его понятие о приоритетах жизни…

- Ой, поняла-поняла! Главное для брата - первым быть. Он и в школе командовал, и в университете, и сейчас важным отделом в страховой фирме руководит. Он не стал, не стал, а именно родился таким, с такой, как вы говорите, чертой определяющей. «Только вперёд!» - это он часто советует другим, а сам только и живёт по этому принци¬пу.

- «Только вперёд!». А с каким оттенком?

- Если честно: «Морду клином - и вперёд!». Его клич.

- «Клином» - это существенное определение.

- Он, понимаете, Иван Николаевич, с такой удалью несётся по жизни, с такой удалью, аж мне завидно иной раз! И никогда не оборачивается назад. Он человек, мне кажется, недостаточно ценящий прошлого своего. А я, напротив, очень даже прожитое своё ценю.

- Хорошо. Клички у вашего брата есть и были?

- А клички-то зачем? Это не серьёзно!

- Клички дают, как правило, близкие друзья и заклятые враги, а они лучше всех знают: к чему склонен человек, на что годен.

- Лучше отца-матери?!

- Гораздо. Человек в своём доме таится - даже самый откровенный или безразличный. За¬водит себе угол - в прямом ли, в переносном смысле - и таится в нём…  Не раскрывается он дома никогда до конца - из чувства самосохранения.

- От кого же дома охраняться? Свои все!

- У вас есть свой угол?

- Нет! Или… Трельяж, где косметика - это не угол?

- Ладно, оставим угол. Но бьюсь об заклад: парни, за глаза, кличут вас Мадонной.

- Ой, угадали! А честно: хочется мне походить на Мадонну, ту – видели? - с алтаря Владимирского храма в Киеве.

- Называйте его клички, комментируйте.

- Когда Ваня учился в университете, его прозвали Чапаем: «Чапай на лихом коне». Он артист, я говорила, он в студенческом театре как-то Чапаева играл. Мамочка тогда ему праде¬душкину будёновку дала, брюки с галифе, портупею дедушкину, гимнастерку с ромбиками, и даже исподнее - у нас все сохранилось, только оружие ещё до Хрущева отобрали: и шашку именную, и наган, и гармошку, штык трёхгранный. И по сию пору когда друзья университетские звонят - спрашивают: «Чапай дома?». А вот девушка одна,  бывшая подруга Вани, прозвала его «Рыцарем беспечного образа». Несправедливо, даже слышать мне обидно. И вовсе не беспечного. Наоборот: он заботливый очень, быстрый только, порывистый.

- Но кличка прижилась?

- Да, как ни странно. Но Ванюша не обижается. Он, в отличие от меня, вообще не обидчивый, я даже как-то выговаривала ему за это.

- Координаты той девушки вам известны?

- Ой, зачем она вам?! Я же лучше Ваню знаю!

- Вы, Марья Сергеевна, лучше знаете Чапая, а она - Рыцаря.

- Её Наташей Паниной зовут. Она замужем, и ребёнок уже есть. У Вани письма её на диске сохранились.

- Вся любовная переписка, все личные записи брата - за вами.

- Взять без спроса?!

- У кого же спрашивать, Марья Сергеевна? - Ямщиков проглотил таблетку, пе¬редёрнул плечами, поморщился. - Он личные записи какие ведёт или ранее вёл? Интернет-дневник?

       - Никогда не вёл. А над моим дневником всегда смеётся и дразнится. А говорили: угла своего нет.

- Дневник – это угол? Значит, и я таюсь? Меня мамочка с шести лет приучила дневник вести, а Ваню - не смогла. Кто читать не любит, того и писать не заставишь, а он отродясь книг не читал - одни документы.

- Есть ли у вашего брата заветная мечта?

- Мамочке кунью шубу купить! Ой, нет - глупость, что я! Начальником крупным хочет стать, во главе солидного дела, где много почёта.

- Какого дела?

- Не знаю: какого-нибудь. Он и сейчас руководит, но масштабец, говорит, мелковат.

- Ещё. Поконкретнее.

- Ещё начал он частенько оговариваться: «Будь я мэром, у меня б ни пыли, ни грязи, ни бездомных собак на помойках и гастрабайтеры по струнке ходили» - это когда его в мэрию, к работе комиссии привлекли.

- Это не то. Заветная мечта нужна, заветная. Или непреходящее желание, навязчивая мысль. Одержим ли он какой-нибудь идеей? Или отсутствуют таковые - всё преходящее?

- Не всё, конечно! Он вам не флюгер! Он, к примеру, дом большой давно уже мечтает построить, чтобы нам всем в нём жить и не разъезжаться, когда он женится, и я замуж выйду. Он, если хотите знать, многого хочет, о многом сразу мечтает. Сколько себя помню, всегда он хотел правшой стать и пошире в плечах раздаться: он же тощий такой и долговязый, уже и сутулиться начал. И это пустяки для вас?

- Не пустяки. Многие полководцы левшами были. Ещё что? Сокровенное дайте, Марья
Сергеевна!

- Сокровенное… Только не выдавайте меня, Иван Николаевич, это, наверное, семейная - тайна, я не знаю… В общем, мечтает он прославиться во имя Отечества, чтобы улицу в городе его именем назвали или площадь.

- Вот! А при жизни рассчитывать на это не приходится…

- О чём вы?!

- А про смерть он не заговаривал, про свою смерть, геройскую - пусть даже шутливым
тоном?

- Да что вы?! Никогда! Говорю же: жизнерадостный он у нас, никакого сходства с вашим Линнеем. Никогда про смерть не заговаривал!

- А из чего вы решили, что прославиться он хочет во имя Отечества?

- Он сам говорил, и не раз, в застолье: не пощажу, говорил, живота своего за Россию, чтобы стала первой в мире державой, и всё такое. А сам он… - ну вот этого, кажется, вслух он не говорил никогда, но почему-то мы, все домашние, подразумеваем, - что сам он - только не смейтесь! - сам он должен быть во главе российского воинства, на белом коне, с саблей наголо! Да-да! Я почему-то всегда представляю себе его как маршала Жукова, с парада победы на Красной площади.

- Уже кое-что… Белые кони и пони у нас в фаворе… А приходилось ли вашему брату испытывать сильные потрясения, кото¬рые могли бы оставить печать, клеймо на его душе.

- Что вы! Нет, конечно! Мы очень хорошо живём, все говорят. А случись что с Ванюшей на стороне, вне дома, он бы рассказал тут же: ничего в себе не держит, с порога вываливает. А он… он и не может попасть под такое клеймо - вот что я сейчас уяснила. Потому что он широ¬кий и быстрый по своей натуре: удары все отскакивают от него или проходят насквозь без видимых последствий. Да ещё какие ударчики!

- Всё сходится…  Так что же стряслось с моим тёской? Несчастный случай?

- Не знаю, - едва ли не всхлипнула Маша. - Никто не знает. Упал в лестничный пролёт в подъезде: у нас дом старый. Возвращался вечером - и упал. Следователь занимается…

- Внимание! Мы у дома Колычева. Конец связи.

                                                   Глава 5. Крыса

- Ваня! Голубчик! Господи!

       Из лифта на цокольном этаже вышла дородная женщина лет шестидесяти пяти с добро¬душно-постным заплаканным лицом, в пуховом платке и не застегнутом старомодном пальто, распростерла широко руки, обняла за плечи подошедшего Ямщикова.

- Да что ж вы так, Галина Васильевна: как ни заскочишь домой к вам - одни слезы.

-  Теперь уж это не мой дом… Не могу больше пятна за ней выводить - одолела! Немощна я победить её зло! Чувствую: недоброе может случиться, ой недоброе! Помоги, Ваня, Христом Богом молю: спаси Колю от потаскушки этой! Твой он выкормыш, ты его в люди вывел, тебе и спасать. Увы мне! Если Коленька позволил, чтобы я ушла… – Она заплакала.

- А куда же вы без вещей и на ночь глядя? - спросила вдруг Маша, выступая из-за спины Ямщикова.

- Куда? Прости, красивая, как тебя кличут-то?

- Марья. Вечер добрый, бабушка.

- Марья! Машенька! А голосок-то какой ангельский, простосердечный, без всякой подначки! Добрый вечер, доченька, добрый, милая. И где вот, Ваня, золотко, где такие Машеньки беленькие десять лет назад были, когда я своего этой… чернявке шустроногой  от¬дать согласилась?

- Галина Васильевна, - Ямщиков вынул телефон, - может, подвезти вас куда или такси вызвать?

- Не-е-е! Я к подруге ночевать. Подруга есть: старая, закадычная, совсем одинокая. Не¬давно поближе ко мне переселилась. Она - если что - звала. Да не обо мне забота. За Коленьку обидно: растила-растила… Ой, каша в голове какая-то… Сегодня пришел Коленька, в седьмом часу, лица на нет – так устал. Расстроенный: двоих, бедненький, говорит, кряду потеряли. Давно таких безнадёжных больных не было, потому и отдых всем да¬ли. Взяла я у него фамилии, какие преставились. Имена все наши, русские, а славянским я в церкви свечки ставлю и читать заказываю. Покормила: неохотно ел, куском давился… Поиграл он с Катенькой чуть-чуть и лёг. А девка-чернавка его с утра ещё ушла куда-то. Моську красную свою выбрила  - усы у неё - на¬пудрилась и ушла, костюм белый напялила. Только сыночка уснул - звонят в дверь. Открываю - ба! - милиция! Верите, отродясь на пороге своём милицию не видала! А тут стоят, двое, и Риту дер¬жат с обеих сторон. Она растрёпанная вся, шея в синяках, и под глазом тоже, парик свой ры¬жий в руках комкает, кричит, вырывается, слюнями брызжет: ну, право, Ваня, Машенька, бог меня простит, право собака бешеная! Была у неё одно время собачонка, сучка. Маленькая та¬кая, злющая, по квартире вечно носится, на всех кидается - своих, чужих, ей всё равно. Лает-заходится, а шерсть всегда клочками, сколько не чеши - как наяву вижу. А нечистоплотная! Жадная! Всё норовила кости или кусок под подушку на постели спрятать. Окормилась потом на улице чем-то, издох¬ла. Ну, вылитая хозяйка, сучка эта, вылитая! И дышит, как собака, часто-часто, и кушает много - и всё больше мясное и сладкое, куда только лезет? Ну да стою я в прихожей, обмерла, а милиционеры и спрашивают: здесь эта гражданочка проживает? Здесь, говорю. А муж её дома? Спит, говорю. А они переглянулись так, с ухмылочкой, а помоложе который и говорит: пока, мол, муж почивать изволит, его благоверная в суде пыталась своими силами освободить из-под стражи подсудимого - одного молодого человека, видать что, любовника своего, его осудили нынче на восемь лет за изнасилование несовершеннолетней. Это она-то, Ваня, шибздик эта¬кий, своими силами пыталась из-под стражи освободить! И смех и грех. И дальше говорит: судья счёл её действия… - ой, как уж он выразился, дай бог памяти - «проявлением болезненных эмоций», задерживать не стал, а распорядился отвезти домой. Позор! И ещё они сказали: синяки Ритины - не их, милиционеров, работа, а это родители той девчонки, малолетки пострадавшей, да кто-то из публики¬
потрепать её успели, в зале заседания прямо, под шумок. Потом завели её в прихожую и не отпускают, Колю требуют. Она визжит, как отравленная крыса, ру¬гается: «Буди скорей сынка своего, чего стоишь!» А он, бедненький, медиаторы свои при¬нял, успокаивающие, таблетки четыре проглотил. Разбудила, куда деться. Вышел он, они рассказали всё, расписался на каком-то бланке, сам ни живой, ни мёртвый. Только дверь за милиционерами закрылась, как бросится она на Коленьку: «Ты сам, - кричит, - во всём вино¬ват!» И царапаться, и биться! И на меня: «Подсунули мне дистрофика! Вот и хлебайте!» Да как же - дистрофика - слыхали?! Ваня, голубчик, ты-то Коленьку знаешь. И в детстве он совсем не болел, кислотой обжёгся только, так это ничего. В лесничестве, на всём свеженьком вырос. Спокойный он просто, нормальный мужчина, сибиряк,  рассудительный в отца, в простой се¬мье рос. А ей, богохулке-скабрезнице, ей бешеный кобель нужен, а если ты не кобель бешеный, то и не мужчина! В общем, не выдержала я этого крику, да и глаз мой не мог доле её переносить, заплакала и уш¬ла в комнату. Но Коленьке сказала: не сгонишь сейчас - сама уйду, выбирай. Ничьи ризы не белы, но нет больше моего терпения - всё вышло. Василька увела, ему скоро десять, всё пони¬мает уже, а тут Катюша плакать принялась, верно, на смену погоды…  Катеньку в комнате ношу, а они в прихожей - выясняют. Вдруг слышу: потаскухой её назвал! А то нет? И двух лет не прошло, как поженились - пошло-поехало: как Коли дома нет, приводит то одного, то другого, и всё больше молоденьких и подвыпивших часто. Ни одного отродясь не привела такого вот, как ты, Ваня, видного из себя, солидного мужчину. Да солидный разве польстится на двухвостку такую-то? Веришь, Машунечка, чуть ни десять лет живём бок о бок, а она всё в заботе, чтобы я, не приведи господь, красот её телесных не узрела. Ни разу, как мылась, спи¬ну потереть меня не позвала! Но я видала, и не раз, всю её разглядела, знаю: не однажды пьяной возвращалась домой, и мне её самой раздевать-таскать приходилось, а то запачкает. Привезут её, бывало, упадёт, а как ночь за полночь - плохо ей становиться: кровь изо всех дыр так и хлещет, глаза безумные закатит, красная, пылает вся…  Как она тогда по ночам-то мучается - страшно, ну вот-вот, кажется, помрёт! Тогда-то и нагляделась её телес: жилистая она, бугристая, вся ка¬кая-то перекрученная, словно полено из кривого дуба. Кожа на щеках и на носу красная, и вот здесь - на груди - тоже пятна красные с фиолетовой сеточкой. А со спины глянуть - фу! - по¬звоночник выпер, неровный, дугой как-то, и лопатки торчат, как топоры. Не-е-е! Только пьяный на такую польстится. Иль мальчишка какой неразумный, свою мать позабывший. В доме, Ва¬ня, ни одной её фотокарточки нет, даже детской. Свадебные - и те порвала! Ну, так, приведёт, бывало, кого: «Это коллега из моего института, - говорит, - нам со срочным архитектурным проектом посидеть надо в тишине, а на работе шумно»,  и просит меня с Васильком погулять уйти. Помню, в первое-то время понять не могла: как же - посидеть-поработать, а где черте¬жи-то, бумаги. А пригляделась: то стаканы немытые, недопитые останутся, то рюмки, беспорядок, грязь, то пятна подозрительные, и пахнет как-то… А то в моей комнате шнырять принялась. И Коля начал спрашивать, где его вещи: то одна пропадет, то другая. А Рита всё на меня кивает: к матери, мол, обращайся - она хозяйство ведёт. Я и смекнула, на¬конец: водит она ухажёров и дарит Коленькины вещи своим приходимцам, задаривает наперёд. Ну не бесстыдство?! Мало ей, что Коленькины деньги потом-кровью добытые на свои попугайские тряпки и выпивку без всякого удержу проматывает, так ещё и крадёт, и обманывает, и меня норовит под ссору с родным сыном подвести! В общем, не стерпела я как-то - начала разговор с ней, по душам хотела, как с ближним своим. А она - нет! «Не лезьте в мою жизнь, - говорит, - не ваше дело!». Да разве ж это не моё дело, Ваня, Ма¬шенька, а? Мой сын, мои внуки. Разве не моё?!

- Ваше, конечно ваше! - горячо вступила Маша. - И я бы не потерпела! Терпение здесь равносильно предательству!

- Вот умница! Дай Бог тебе, дочка, счастья! На Богородицу ты ликом походишь… И я так рассудила: за кого мне ещё душой болеть, кроме них? Родители в войну пропали, мужа схоронила - клещ его энцефалитный укусил, старший сын во флоте служит – годами его не вижу, сестра за тридевять земель проживает, подруга вот одна есть – и вся моя жизнь…

Ямщиков посмотрел на часы, извинительно улыбнулся, развел руками. Распрощались.

- В первый раз слышу о такой нечистоплотной замужней женщине! - воскликнула Маша, когда лифт тронулся. - И классика наша таких примеров не дает. Как ей не стыдно!

- Не торопитесь судить…

- Ещё чего! Вы допускаете, что Галина Васильевна неправду сказала?

- Не допускаю. Но правда одного всегда тенденциозна.

- Неужели вы могли бы оправдать супругу и мать за грязное беспутство? За что же тогда в жизни держаться, если грязь такую в семье допускать и прощать? Вы за что в жизни держи¬тесь?

- Держусь за… работу… за свои мечты, может быть… Не знаю!

-  Не знаете? Вы?!

- Приехали, выходим!

- Ой, боязно мне: она сейчас увидит, как я на неё смотрю, как говорю, и сразу всё поймёт. А не можете вы без её мужа обойтись: вас же много, врачей, в бригаде?

- Среди нас как бы нет врачей: бригада - врач, единственный коллективный врач, способ работы такой. Без Колычева никак. Он химик. Звоните!

Глава 6. Две классики

- Проходите, раздевайтесь. А я думал, мама вернулась. – Несколько тщедушного вида мужчина - белесый, редковолосый, с небольшими руками - кивнул Маше и, виновато смор¬щив невыразительное и изнеможённое лицо, засуетился вокруг неё, боясь столкнуться взгля¬дом с Ямщиковым. - Простите нас великодушно: мы здесь сегодня на повышенных тонах…

В прихожую быстрым мелким шагом вошла верткая, малорослая женщина с длинно вос¬троносым и густо напудренным лицом. Её близко посаженные глаза вспыхивали, как неостывшие угольки.

       - Не мама, а папа твой, - визгливым голосом сказала она и поджала губы. Подергивая головою и серьгами, стала разглядывать Ямщикова и особенно пытливо - Машу, следить за их движениями. - Добрый вечер, гости дорогие! Запашок чуете? Ладан. Как в церкви живём, праведниками. Порядочные мужья валюту на жён и на детей тратят, а мой - на ладан аравийский: по научной, дескать, части. Так-то вот шибко учёного мужа иметь, - обратилась она к Маше. - Ты замужем?

       -  Мне ещё рано! - с вызовом ответила Маша.

       -  Замуж никогда не рано: бывает только как раз или поздно. А послушайте-ка, Иван Николаевич, может, это вы на меня столь пагубное влияние оказали? Я эту, - она кивнула на Машу, - ягодку-малинку имею в виду, которая на меня почему-то смотрит, как народный заседатель в суде. Пом¬нится, на банкете у посла, где мы с вами так лихо танцевали, при вас одна ягодка состояла, а теперь, вижу, совсем другая, помоложе, хотя куда моложе, вам-то?! Нас за такие дела в собственном доме потаскухами обзывают.

       -  Рита! - воскликнул укоризненно Колычев.

       -  Что Рита, что! Возьму и расскажу сейчас папе твоему про наши ухабы на пути к семейному счастью! Всё, всё бельишко на свет белый вытащу и перетрясу! Глядишь, что-нибудь дельное присоветует.

Тут в прихожую из комнат выступила полуторагодовалая девочка, для сна одетая, в одной руке держа сухарик, в другой – затупленный карандаш. Увидев чужих, остановилась, непод¬вижно уставилась на Ямщикова; тот принялся подмигивать ей и силился улыбнуться подобрее. Де¬вочка скуксилась и потянулась к отцу.

       -  Пойду, укачаю. - Колычов поднял дочку на руки, бросил на Ямщикова исподлобья виноватый взгляд. - Не спит, капризничает на ветреную погоду.

       -  Иди-иди, алхимик, - с нескрываемой насмешкой просипела Рита. - Всегда сбегаешь от разговора начистоту. Пусть бежит. А вас, гости дорогие, прошу в наш актовый зал – на кухню! И разрешите, Иван Николаевич, первым делом полюбопытствовать: зачем вы с собою в клинику барышню везёте, да ещё и в свитере со своего широкого плеча, да ещё и в своих джинсах с… Постойте-постойте! А может, вы ей платье изорвали?! Ха-ха-ха! Ой, держите меня за грудки! Ха-ха-ха! Вижу - угадала! Ой, да вот же оно! - Рита выдернула платье из Ма¬шинного пакета, рывком расправила на себе. - Живут же люди! Ну почему на мне мужчины платья не рвут! На-на, возьми своё орудие труда. И советую: храни его, как экспонат музея личной дамской славы храни, на старость лет не налюбуешься, да и гостям будет что показать. Так с барышней как же, а, Иван Николаевич? Очень уж, простите, мне ваша отшельническая жизнь любопытна. Вы женщинам нравитесь, здесь единодушие полное, а вот влюбляются ли на смерть в вас?

       -  Она сестра нового больного, - улыбнулся Ямщиков через натянутое спокойствие. Они с Машей расселись в столовой по застольным табуретам. - Сопровождает меня на обычную первую ориентировку.

       - Так-так, на обычную, на первую, значит, только что познакомились… - Рита облокоти¬лась спиной на барную стойку, и стояла, скрестив руки на груди и подав голову вперед. - Ха! Ничего себе - ориентировка: платье в лоскуты! Я такие ориентировки - на обнаженном теле в поисках запретного плода - за сто вёрст чую. В судах, однако, это деяние квалифицируется как совращение несовершеннолетней. А тебя, красота, вижу, девство-то уже вовсю распирает!

       -  Мне уже исполнилось восемнадцать. И вовсе не Иван Николаевич платье разрезал! - воскликнула Маша, но осек¬лась, и прижала пакет к животу. - Правда, он… так нужно было ему… для вдохновения…

       -  Потрясающе! - Рита радостно оскалилась. - Погоди-погоди. - Она сощурилась, принагнула голову вперёд, отчего лицо её на мгновение приобрело заискивающе-идиотское выражение. - Ты, выходит, с Нинкой сцепилась?! Ха! Вот сцена, представляю себе, вышла боевая: две нехилые кобылки ржут, кусаются и брыкаются… Хотя нет, та покрепче и побрыкастее будет, а у тебя и голос какой-то детский… Или ты так прикидываешься?

        -  Это вы прикидываетесь! А сами честь потеряли, тёщу довели, мужу работать ме¬шаете, жить не даёте! - на одном дыхании выпалила Маша.

        -  Что?! - Рита оттолкнулась от стойки, подскочила к Маше. – Я - честь?! Я - жить?!

        -  Говорила вам! - гневно обернулась Маша к Ямщикову.

        - Вон ты какая цаца строгая! Прямо общественный прокурор - ещё один на мою голову! Ладно! Честь я потеряла, ладно! И тебе того желаю - во избежание застойных явлений и комплексов. На сайтах знакомств все целки на фотках выглядят крайне уныло! – Рита заметалась по кухне, выхватила сигаретку, закурила, пыхнула в сторону Маши дымком. - А вот с тёщей - прости! Тёща - ха! - нашла, кому плакаться. Она  сама себя довела! Как мужа схоронила и к нам из Сибири переехала жить, так и начала помаленьку с ума сходить: по церквям мотаться, да деньги на свечки переводить. Живёт у нас, а ребёнка оставить не с кем. Меня возненавидела, будто я, а не клещ энцефалитный, её мужа в лесу укусила. Так это, значит, она вам только что наябедничала… Не горюй, честная девушка, не горюй больно-то: завтра поутру вернётся твоя бабушка, не впервой уходить, знает, что мне на работу ехать. Ну, Иван Николаевич, привели мне честную, удружили. Ненавижу таких! - Она остановилась напротив Маши. - Сейчас погляди на неё - чуть ли не Мадонна с алтаря: глазки магнитные, всё при ней. А как замуж выйдет, да парочку чад произведёт - заматереет сразу, опустится, со старухами во дворе на лавочке часами болтать начнёт, а сама, сама-то, копни её поглубже, сама при этом будет втихую мечтать, что и на её долю когда-нибудь перепадёт этакое приключение: необыкновенно прекрасное, вот только бытовой горизонт немного расчистится, или кто-то там уедет-приедет, и непременно что-нибудь приключится - по части принца на белом коне. И мораль наша ханжеская - вот что меня бесит! - опекает такую «честную». А она просто-напросто ленится или дрейфит побегать да телесами своими потрясти, чтобы завоевать себе мужчину, какого до смерти хочет.

        -  Мораль здесь семью защищает!

        - Вот-вот, говорю же - моралистка! Защищаться моралью должна такая семья, которая того стоит! А моя - стоит? Колычова я не люблю, и давно уже. Он меня, уверена, тоже. Хозяйство? На тёще. Тогда, может, дети? Скучно мне только ими заниматься, скучно! А первый - так совсем не интересный ребёнок, как личность мне не интересный: вялый какой-то, без искорки, и глаза чересчур светлые, какие-то пустые, в отца весь. К тому же родила я его, можно сказать, по просьбе свекрови: я его не хотела, забеременела ещё до свадьбы, случайно, а сама училась в архитектурном, и Колычов ещё только доучивался, жить негде, куда было рожать?

       -  А второго зачем родили, если детей не любите?! - продолжала Маша гневиться.

       -  Катьку? А вот, заботливая ты моя, для укрепления семьи и родила. Ду¬рой была. Но детей своих люблю, как могу, люблю - не по книжке, в записные мадонны не стремлюсь, о себе не хочу забывать.

       -  В гетеры вы стремитесь! - выпалила Маша, уже привставая навстречу Рите. – Плохая вы!

       -  Ха! Да мне бы с тобою шкурами сменяться - да хоть сейчас в гетеры подалась! Ну что ты опять на меня так смотришь! Что смотришь?! Плохая, говоришь?! Не плохая — какая есть! Да поймите вы, наконец: для многих женщин гетеризм - самый естественный образ жизни! Естественный, а потому мораль должна его защищать! Вы понять этого не хотите, воротите носы от проблемы. Коль уж дали человеку родиться, позвольте ему и жить по естеству. По естеству - мораль, а не одна мораль для всех. Мадонна - это прекрасный классический образ, и большинством людей воспринимается подражательно. И я её уважаю, не люблю, но ува¬жаю, точнее, допускаю, пусть живёт: мадонне - мадонново. Но и гетера - тоже классика. Вы не любите её, сколько угодно не любите, но уважьте, допустите как образ жизни! Вы, чудо-медики! - Рита кинулась уже к Ямщикову, - объясните этим «честным»: что это такое для некоторых, какая это сила - тяга одновременная к искусствам и противоположному полу! Пусть, наконец, эти «честные» от нас отвяжутся!

       -  И вы ни разу не раскаялись, даже не покраснели за свое поведение… перед мужем? - уже с некоторым смущением и потише спросила Маша, опускаясь на свой табурет.

       -  Дался тебе этот муж! Где ты видишь здесь мужа? Ау-у-у, муж! Что это за муж, если он не желает или не способен заботиться о моем здоровье? Он ночует в своем центре неделями, а приедет когда - нос от жены воротит. А мне что прикажете: по вечерам одной с ума сходить, уж простите за откровенность. Я не оправдываюсь, мне оправдываться не в чем, я вас к гинекологу своему отсылаю, к устаревшей Гиппократовской медицине, как вы её зовете: воздержание для меня означает конец, заболею, свихнусь - и конец. Пробовала воздерживать¬ся, знаю - это верная дорожка, в лучшем случае, в больничную палату, и надолго. А я ещё на воле побегать хочу! Кстати, когда с гинекологией на обследовании лежала, лечащий врач, поддав неразбавленного спиртяги, сказал: до старости дожить и не надейся. Почему? А метаболизм, говорит, очень активный, сгораешь быстро. Мама с папой, когда меня замешивали, видать что дрожжей переложили: и дыхание, и сердцебиение чаще обычного, и температура в норме - в норме! - тридцать семь, и амплитуды циклов каких-то прыгают, как бешеные, так и сказал: как бе¬шеные! Вот и ответь мне, ангелочек, теперь, - Рита склонилась над Машей, - с какой стати мне краснеть перед мужем, если ему на моё физическое здоровье наплевать?

       -  Он и своё не бережёт, - совсем уже тихо, но всё же возразила Маша. - По нему видно. Такой весь жалкий…

       -  А мужчина и должен работать на убой. И должен в жене своей всё женское поддерживать. Лелеять должен, ублажать, платья покупать, и рвать их иной раз - тоже воодушевляет! А Колычов – что ты думаешь? - что зарабатывает, на ароматические смолы тратит заморские, на кору, водоросли, рыбью чешую. Тогда, ответьте, кто же обо мне - да ещё в окружении та¬ких вот «честных» - обо мне, как о женщине позаботится, кто должен заботиться, если закон¬ному мужу недосуг, а в стране патриархат? Может, праведное наше общество меня опекает? Отнюдь. Обществу в этом плане на меня трикратно наплевать: публичные дома оно запретило законом, а любов¬ников - моралью, партийными уставами, такими вот безгрешными мадоннами, да тёщами-свекровями, да всякими больными и дефективными, да попами всяких мастей, ну всем и всеми! Я даже удивляюсь на это общество - ну ничего оно не способно мне предложить, вот лично мне - ничего! И думать даже не хочет! Роддом да венерина больница - всё! А мне что делать прикажете? Вместо полнокровной жизни шмыгать по больничным коридорам: за¬жать руками одно место и, эдак стыдливо озираясь по сторонам, из процедурной в палату - шмыг?! Этого от меня требует среднестатистическая мораль?! Чего ради? Общество от этого расцветет, государство окрепнет? Отвечай, тульский пряник! За что мне краснеть перед му¬жем?!

       -  За измену, - неуверенно сказала Маша и, жалобно взглянув на Ямщикова, опустила глаза.

       -  А что измена?! Конечно, верность полезна окружающим, всем окружающим полезна: они потому за неё так и хлопочут. Но ой как вредна для тех, кто её хранит. Верность, кроме прочего, съедает информированность человека, и даже тупит его. Да-да, не улыбайтесь, Иван Николаевич, я замечала: самый верный - почему-то всегда по совместительству и несколько тупой. А что измена? Это одна из вероятностных плат за любовь, и куда как не самая дорогая плата. Полюбила - готовься платить, куколка, по всем многочисленным статьям расхода готовься платить. Иван Николаевич, объясните это своей послушнице.

      - Вряд ли это поддастся сейчас пониманию. - Ямщиков внимательно поглядел на Машу. - А всё-таки, Маргарита Кирилловна, хоть раз в жизни должно же было вам стыдно за свою измену, неудобно, по меньшей мере.

       -  Стыдно?! За измену? Ни разу! Вы меня удивили даже, Иван Николаевич. Для чего я вам о себе рассказывала-то?

       -  А если вне сцены? Я вас понимаю вполне, но и вы меня…

       -  А! Мужская солидарность! Рога носить - кому ж приятно! Ладно, было раз неудобно… Если бы вы так вдвоём не пёрли, не вспомнила бы вовек. Рассказать? Ха! Поучительнейшая, между прочим, историйка для пушистой киски… - Рита подхватила прядь волос Маши, приподняла к свету, поджала губы, и прежде, чем Маша успела отмахнуться, увидела на её шее синяки. - Вот те на! Я её за котеночка держу, а она уже кошка драная! А то, может, и в компаньонки ко мне подашься? Женихов полно!

- Нужды нет!

- Тогда слушай - про измену…

Глава 7. Шёлковая грудь  

       - Я тогда в десятом классе училась и с первым любовником своим месяца три уже встречалась. Любила его… Ещё как! Первая взрослая любовь! Ночами почти не спала:  всё стихи пи¬сала. Хотела что-то необыкновенно красивое создать. Ему первому и начала тогда стихи посвящать, а до него всё про закаты и цветочки сюсюкала. В школе, помню, за пар¬той усидеть не могла - всё подпрыгивала: дождаться никак не могла конца уроков, чтобы скорее домой бежать, к свиданию готовиться. Ха! Сейчас вот подумала: а ведь он совсем не по мне был, совсем - и характером, и складом души, приземлённый такой, не ласковый. Не пел, не плясал, не играл со мной. Странно даже, что я втюрилась в этакую дубину. Видно, «пришла пора, она влюбилась» - без выбора. Здоровый, сильный был - и всё. Помню, лежали мы с ним как-то… За окном луна полная, ясная, как по заказу. Он на спине, я с боку его обня¬ла, глажу грудь, ласкаю, ребрышки перебираю. Грудь у него блестит в лунном свете. Уж как ликовала, что мужчина рядом наконец-то! И в самое ухо ему стихи шепчу, свои стихи, в первый раз читать решилась! Сама – какой восторг! - чуть не улетаю! Ясно помню: каза¬лось, вся жизнь моя должна решиться именно как только прочту! А он и не понял… Представляешь, рыбка? Что стихи посвящены ему - не понял! Что я в любви признаюсь - не понял! Дворняга! Имени, фамилии в строфах не указала - он и не сообразил, о ком речь… Ладно! В летние каникулы уе¬хал он, надолго. И как-то оказалась я в компании, на квартире, вечером. Очень весело было. В полутьме натанцевалась я тогда вволю, напрыгалась, платье даже на поясе… – да, я в том, малиновом, как у тебя, была - да, лопнуло на поясе и в бедре по шву разошлось… За танцами в бутылочку играли: перецеловались все крест-накрест… Короче, развеселилась я в тот раз не в меру, разыгралась и - так, сама не знаю как - в игре и отдалась одному. В ка¬бинет заскочили и - минутное дело – отдалась на подоконнике. Ха! Слово-то какое неподходящее, старое - совсем не так отдаются. То-то и обидно, что не отдалась, а… – так… Ну, надо же, и не скажешь: новые слова скабрезные все…

- Может, «уступила»? - в волнении прошептала Маша.

       -  Нет! «Уступила» - вполне осознанный выбор предполагает, молчаливый сговор. А
тогда - какой у меня выбор был? Была ситуация настроения - и всё. Теперь уж и не могу парня того вспомнить на лицо, да и не важно - с кем, а вся суть-то: не собиралась ведь изменять, ни се¬кунды в своей верности не сомневалась. Я и понять-то поняла, что вот это и назовётся изменой, только когда с вечеринки, домой, вернулась и фотокарточку того, первого своего, из стола вынула, по обычаю, перед сном. Да! Помню, как взглянула, как дошло до меня - и в слезы, истерика на остаток ночи… Да, то моё первое приключение достойно хорошей истерики! Потом на стенку лезла: как же, думала, ему объяснить, что моя измена не настоящая, ну не та, которую не прощают? И я тогда же обнаружила ещё, что нет ни души вокруг, никого, кто бы поддержал как-то, успокоил, присоветовал хоть что-нибудь. Отцу же матери такого не расскажешь. Ты бы рассказала?

     -  Не знаю, - выдавила из себя Маша. – Вообще я мамочке всё рассказываю…

- Ни за что не рассказала бы! Если б забеременела - другое дело, а так - ни за что! Одной бы переживать пришлось. Ну ладно. Потом узнаю: приехал. Жду - не зовет. Ну, понятно: расска¬зали. Что делать? Самой его ловить - боязно, стыдно, да и унизительно как-то. Вот этот са¬мый первый стыд полудевичий в зачёт мне на всю оставшуюся жизнь и пошёл! А в новых стыдах, как ты говоришь, нужды нет. И концовочка хороша - слушай. Приглашают, наконец, меня в гости, подруга одна приглашает, и, естественно, радостно так предупреждает: «он» тоже бу¬дет. Собралась, трясусь вся, являюсь, подхожу к нему. Отворачивается. Стою прямо перед ним, а он отворачивается! Но я всё же заговариваю, уж и просить прощения, кажется, начала, а он мне, вдруг, как заорёт в лицо: «Мотай отсюда, крыса!» Это при всей-то нашей честной компании! Гад! Я так и вцепилась в его телячью морду! Всю исполосовала! Ему, а не мне, уматывать пришлось, позорнику. Но бесчестие мое завершил вполне: такую кличку приле¬пил! Как хвост за мною по жизни тянется. Чуть что кому не по нраву скажу или сделаю - и сразу: «крыса»! Даже отрежу завтра полноса - хирурги давно склоняют - всё равно, уверена, для всех останусь крысой! Как жить прикажете? Я всё к тому же возвращаюсь. А кроме не¬ модельного носика, кстати, есть у моих телес кое-что и похуже - не при мужчине будь сказано. Я к таким женщинам отношусь: сегодня - девица, завтра – старуха. Мне осталось-то, может, с десяток лет полноценной жизни. Так чего ждать? Нечего мне ждать! Как я танцевать люблю – а когда и семнадцать-то лет было никто сроду на танцах меня не приглашал, только самые пьяные и дефективные подходили. Верчусь,  верчусь, подставляюсь - никто не пригласит! Банты - во какие нацепляла, - Рита широко развела и тряхнула руки над головою, - платья - не длиннее шорт, всегда без лифчика - извините, Иван Николаевич - без лифчика приходила, и не раз вообще без нижнего бе¬лья! И всё без толку: одни насмешки! Всегда сама кавалеров приглашала, хитростью или силком танцевать волокла. Поищешь так, у кого лицо подобрее, подойдёшь, пригласишь вроде бы шутя, наивной прикинешься, - Рита сощурилась на Машу, - а если и пойдёт, это ещё не всё, далеко не всё: мне кавалера разговорить надо, обязательно разговорить, расположить к себе, потому что с перво¬го взгляда я никому не нравлюсь, трёпом беру. И вот стараешься, из кожи вон лезешь. Другие девчонки сразу глаза закатывают и кайфуют, а я ну вся в трудах: мне ещё понравиться надо, потому если в пер¬вую же минуту танца не сможешь завлекательной болтовнёй добиться внимания, то никакого удовольствия не получишь. И вот льстишь, заискиваешь, комплименты ему незаслуженные сыплешь, весёлой, на всё готовой прикидываешься - и это в семнадцать лет так унижаться! О-о-о, танцы многому меня научили! К королям танцулек вообще не подходила: эти ещё на дальнем подходе одним презрением во взгляде убьют. Какой партнер не искушенный или в самом деле очень добрый ока¬жется, тот может и улыбнуться из вежливости и даже как-то на комплименты мои растерянно ответить. А окажись поопытней - взгляд уведёт куда-то за спину, от бантов будто бы отстраняется, разговор не поддерживает, лицо нарочито скучающим делает, всем видом своим выказывает пренебрежение, за приглашенье хочет меня наказать! Научилась я кавалеров сортировать. Попробовала бы не научиться: шестнадцать лет, семнадцать, восемнадцать - самый девичий цвет! - и никто за мною по-настоящему не ухаживал, на углах с цветами не поджидал, не подрался за меня ни разу, не заступился, когда обижали. Никто и ни разу! Здесь чему и не рекомендуют научишься, если в отбросы не хо¬чешь угодить. Но ты, - Рита склонилась к самому лицу Маши, сощурилась, растянула губы в вульгарно-игривой улыбке, - ты не думай, краса лубочная, даже не надейся, что кавалеры мои та¬кие уж никудышные все, зависти твоей не стоят. По Колычову не суди: он муж. А кавалеры мои теперь как раз твоей зависти и стоят! Гляди! - Рита сдёрнула с барной стойки длинную гладко-лакированную сумочку и вытрясла на стол всё содержимое - платки, косметику, кипу бума¬жек и фотокарточек - и, лихорадочно расшвыряв бумаги, отобрала одну карточку и выставила её Маше в самое лицо. - Гляди, гляди на него! Сегодня утром, перед судом, у матери его взяла. Ну, как, хорош мой принц? Хотела бы такого заиметь?

- Испортите вы его только… - тихо произнесла Маша, едва взглянув на карточку.

- Ага, завидно стало! Всего двадцать лет! Не испорчу, а научу. Любовью не портят. Завидный кавалер? А взялась бы - мог стать и мужем, к тому шло. Теперь не знаю… Ну что за судьи! Это же очевидно: всё подстроено её родителями! Он по наивности своей попался, уж я-то знаю! Тётке в мантии я всё объяснила, расписала всю подноготную аферы с этой нимфеткой! Ну, судьи у нас - ничего понимать не желают! А ты что понимаешь, святоша домо¬рощенная! - Рита вновь кинулась к самому лицу Маши. – Что, что ты в нём можешь понять?! - Она затрясла перед глазами девушки фотокарточкой, сминая уголок. - А плечи! А грудь! Кожа! Ты можешь их почувствовать?! Восточный мужчина! Ласковый, стремительный, сильный! Видала б ты его, когда он на поле в футбол гоняет! Его видеть нужно совсем рядом, трогать его, ласкать! Таких больше нет на свете! Мышца каждая - на ногах, на спине, на животе - чуть он шевельнется, двинется - вздрагивает каждая, завлекает, так и хочется её поймать! Плечи ши¬рокие, развернуты,  перегораживают взгляд. А грудь! грудь! - кожа шёлковая, струится под рукою, гладить часами готова, да что часами - всю жизнь свою! Античная лепнина живота! Торс, как у фигуры атлета из роскошного альбома.  Как он поворачивает голову, смотрит - бог! Ему - декораций и на троне сидеть! Как увижу, и тянет, удержу нет, броситься к его ногам, обхватить стопы, прижать к груди, за¬рыдать, умереть! Ничего не жалко, ни о чём не пожалею! Как в старых плохих романах, да? Может и смешно?! И пусть! Но если помирать, так с этим впечатлением от обладанья красотой! А то, ведь, споткнёшься и сгинешь в любой момент, и, чёрт знает, с чем на уме, со случайным чувством, с окаянной мыслью, да ещё с чужой! Нет, за таким мужчиной я хоть на край света побегу! Мы ещё подадим апелляцию, посмотрим ещё… А как он смотрит! Его взор! Вот именно взор! Кто в наше время, кто из мужчин может на женщину как следует посмотреть? Как они сейчас на нас смотрят? Равнодушно, пусто - и это в не худшем  случае, а чаще - нехорошо смотрят, чванливо, пренебрежительно, а кто и откровенно по-хамски, с грязнотцой. Разве не так?! Вдохновляющего взора нет!  Который взял бы тебя за живое, наполнил бы тебя страстью и острым желанием взлететь - такого взора нет! Даже простого кавалерского зова не отыщешь в их взглядах! А он - он в детстве глядел уже проникновенно. Сейчас я тебе покажу… – Рита метнулась к россыпи бумажек, выдернула две фотокарточки, выставила их, не выпуская из руки, перед Машиным лицом и низко склонилась к карточкам сама. – Гляди у меня! Здесь ему, гляди, лет шесть. А какой уже взгляд! Тёмные глаза, переполненные, в них погружаешься без дна, тонешь. В них – видишь? - взрослая печаль, и грусть, будто мальчик уже обрёл недоступный другим опыт. А вот здесь ему всего два годика с месяцами, а взгляд - видишь? - уже с волнующей тайной. Какой мальчик! И я - первая женщина его, я! Теперь всё его детство, вся юность его, вся молодость - мои! – Рита распрямилась, с маху пришлёпнула фотокарточку к груди и, в исступлении, откинула голову назад и зажмурилась. - Все печали, радости его, порывы, мечты, тайные слёзы, что его мамочка за ручку водила, из ложечки кормила - всё! всё моё! всё было для меня! - Рита открыла глаза, опять склонилась к Машиному лицу и, ударяя себя в грудь рукою с зажатыми фотокарточками, поч¬ти закричала. - Я первая, я! Не ты, красавична, - я! Хороша ты, Маша, да не нова!

- Вы не  только  выкрали  детские  фотографии,  - неожиданно  резко  сказала  Маша,
распрямляясь, - но и присвоили его молодость и красоту! А я уж было начала вам сочувствовать.

- Ха! Ещё одна сестра-сиделка объявилась, колврач от сочувствия! – Рита победоносно развернулась и продолжила уже через плечо, тоном снисхождения. -  Не по моей части сочувствие, милочка: я не в их палате ещё. – Она кивнула в сторону Ямщикова. - И твою красоту и молодость присвоит кто-то о-о-очень скоро – за первым же крутым поворотом. Как, однако, не терпите вы победителей в шкуре побежденных! Привыкли: кто красив, тот и прав! А меня, вот, мама-папа не товарною произвели: бегать приходится, крутиться, чтобы раздобыть кусочек от красот людских, сам собою он мне не перепадёт. И плачу я за эту добычу по высшей ставке: здоровьем, годами своими, не продвижением по службе, остракизмом дос¬топочтенной публики, не говоря уж за презренный металл - это само собой.
  
- Иван Николаевич, - изумилась Маша, - как это: добывать себе красоту людскую?

- Маргарита Кирилловна имеет в виду, наверное, известный эффект выравнивания биологических свойств особей в группе под воздействием естественного отбора… Эффект этот распространяется и на пару муж-жена, в том числе и на свойства внешности.

- Впервые слышу про такое, - живо заинтересовалась Рита. - Колычов не очень-то меня просвещает по научной части.

- Линней с уверенностью говорит о мощном переливании красоты между близкими людьми, хотя я…

- Точно! - Рита метнулась к Ямщикову. - Я буквально кожей ощущала, как его красота вливается в меня! Шёлковая грудь… Точно! Какою я себя в жизни только не перечувствовала: и эффектной, и интересной, и интригующей, и экстравагантной, но вот красивой, по-настоящему красивой я стала воспринимать себя только с ним в паре. У меня и кожа расчистилась и разгладилась, белее стала: кому надо - все это заметили. Так вот это что - переливание красоты… То-то я всю жизнь - инстинктивно, что ли, - стремилась быть с красивым рядом: до крови дралась за красивого партнёра на танцах, за красивую подругу, всегда к руководителю помоложе стремилась попасть, к сотруднику посимпатичнее, даже в общественном транспорте по возможности жалась к прекрасноликим и статным. Ха! Неужели мне и от них - в нашем-то транспорте! - что-нибудь перепадало?

- Да, но… - Маша замялась, но затем решительно продолжила, - если красота переливает¬ся, то ваш любовник тогда стал менее красивым от такой близости! Иван Николаевич, - с напором добавила она, - если ей прибыло, то от него убыло?!

- Естественно, - ответил Ямщиков. Он покосился на часы и вынул таблетку. - У переливания красоты те же незыблемые природные основы, что у и коллективного врача…

- Так, значит… - в некотором ужасе сказала Маша, - если выйти замуж за некрасивого, то…  Нечестно некрасивому жить с красивым!

- Честно! - Рита принялась засовывать бумаги и косметику в сумочку. - Ещё как честно! Потому что некрасивый содержит красивого. Встань-ка на выходе из метро в рабочий день, в шесть утра, посмотри: одни корявые да тёмные едут. А в девять к офисам на своих машинах подкатывают - будто совсем другой породы: гладкие, стройные, светлые, хоть картинку с них пиши. И в вечерней электричке при¬городной в дачный сезон - я специально приглядывалась - ни одного красивого лица: ни мужского, ни женского, ни одной стройной фигуры ни в вагоне, ни на перроне: все добытчики пропитания - уроды изношенные. И в тот же вечер сходи на спектакль в драмтеатр: вот где малина - слюнки у любой потекут, какие там мужчины ходят, пусть и одеты неважно. Есть, ко¬нечно, исключения, но правило: некрасивые кормят красивых. А за прокорм платить надо. Так что…

- Моя подруга выглядит не совсем… - задумчиво и тревожно начала было Маша.

- Значит, качает твою неписаную красоту, а расплачивается, скорее всего, активностью. Ведь заводила среди вас двух - она?

- Она… Я поняла теперь, почему тогда… - я как-то поздно домой возвратилась – мамочка разругала меня и спросила, с пристрастием таким, я еще обиделась: «Зачем ты с этой курицей сдружилась? Неужели покрасивее не могла найти?»

Глава 8. Алхимик

- Волчок! Колычов у меня в машине. Тронулись к больному. Что с Линнеем?

- Улетел в Новосибирск, - ответил голос по громкой связи. - С бортом уже поздно связываться, поймаем его в аэропорту. Об¬ратные рейсы удобные, но наш порт может не принять – штормовой ветер.

- Брату вашему, Марья Сергеевна, опять не повезло. Волчок, сегодня меня достал, похоже, кризис, скорее всего возрастной… А тут ещё светофор красный! Ну на каждом перекрёстке красный! - Ямщиков кинул на оцепеневшую Машу воспаленный взгляд. - Стал на подъёме! Ещё не хватает забуксовать! Волчок, решаю: до возвращения Линнея, дублировать его буду я, а хирургию и общее руководство лечением больного Саблина возлагаю на Кускова. Докладывай!

- Нотариус прибыл, - ответил голос. - Родители больного - тоже. Сейчас знакомятся с документами. Родители, можно сказать, пусты: неважно им дочка объяснила, что нам от них нужно. Привезли-таки пару сносных фотографий: морфотип больного достаточно в Самаре распространенный, проблем с двойником, думаю, не возникнет. Изображения я передал в работу: адреса двойников обещали к трём ноль-ноль. Мать больного, учти, Ямщик, настроена весьма агрессивно. Гром-баба, никакими доводами не проймёшь. Пока всё.

      - Будем на месте через двадцать минут, - сказал Ямщиков. – Конец связи.
Он отключил микрофон и взглянул через зеркальце на Колычова:

- Решил всё же уходить из бригады?

- Я? - Колычов перестал щипать несуществующую бородку, втянул в себя воздух, задержал надолго, тихонько выдохнул, - да! Дублёр вернётся - уйду в алхимики, кличку свою оправдывать. Опять собой не владею - то есть, временем своим. Уйду из бригады, сбегу от жены - одним разом…

- Я не отговариваю, но проясни. Ты первый уходишь: чтобы дурным примером не обернулось.

- Знаешь, как зовёт меня за глаза моя благоверная? Лабораторной крысой.

- Вас - крысой?! - полуобернувшись, вскричала Маша.

- По телефону болтала как-то с подругой, забылась, а я дома был, и говорит: «А мой белый крыс…». До чёртиков обидно, потому что верно. Я работаю, Иван, только ради вас с Линнеем, ради вашего дела, не совсем вашего – общего… Вернее, начинал - ради общего, а теперь нет больше у меня времени на общее дело. Даже, прости, на прекрасную нашу дружбу - нет больше у меня времени. Перегореть боюсь, если сейчас не уйду. Опять чувство, что бе¬гаю, как ипподромная лошадь по корде. А мне нужно делать что-то свое, законченное. Чтобы называлось, к примеру, «Мазью Колычова». Понял, Иван?

- Твои экспресс-анализы так нужны…

- Да знаю я! Сейчас о мере скажешь, жизнь человеческую сравнишь с пользой от какой-то мази, которой чирьи лечат и свищи. А ты мою жизнь измерь.

- Давай! Не один ты такой: каждый из нас, в той или иной мере, взнуздан, и все гоняем по кругу на крепкой веревке, с самого рождения своего.

- Верно, - живо подхватил Колычов, - именно «в той или иной мере». В том и дело, кто как эту меру для себя определяет. Одни «просто живут». Этим и незачем из замкнутого круга наружу рваться. То есть, я плохо сказал: они и не ведают, что обретают в загоне. Другие ставят перед собою всякие немудреные задачки. Эти довольствуются тем, что время от вре¬мени вырываются из круга. Но и такие есть, кто живёт как бы со сверхзадачей в бедной голо¬вушке, и живёт так с самого молоду, а иной с детства. Я из таковских. Невыносимо мне годами ощущать себя гоняемой по корде цирковой лошадью, пусть и с роскошным султаном на голове.

- Гоняемой? - Маша снова обернулась к Колычову. - А кто вас, собственно… - начала было она спрашивать, но запнулась.

- Есть такие, - с горечью сказал Колычов, - далеко искать не надо. Мать, отец, брат –
самые близкие люди - дети, друзья лучшие, учителя, просто чужие люди, но которых за что-то любишь или уважаешь. Чем ближе человек, тем больший твой гонятель.

- К маме своей вы не справедливы, - наставительно сказала Маша. - Она добрейшей ду¬ши человек и вас больше самой себя любит. Честно!

- В том и трагедь, девушка, что мать, и очень любит сына: ни в чём ей отказа от меня не должно быть.

- Отказа? Конечно, не должно. А в чем вы Галине Васильевне отказать могли бы? В мага¬зин за хлебом сбегать? Это долг сыновий. Странно и говорить!

- Всё верно: это долг сыновий, и я его признаю. Как и то, что надо приобщать детей к труду, учить их беречь заработанную копейку, и так далее, и тому подобное. Но! К какому труду именно? Вот есть дети с неопределяемой словами сверхзадачей. Их к какому труду пристав¬лять? Землю лопатой копать? Заниматься хозяйством, бизнесом? Плохо им становиться от таких занятий, самоубийственно плохо, жизнь становится в тягость. А куда смотрят взрослые - родня, педагоги? Взрослые, как толпа косолапых Михаил Потапычей Топтыгиных, проходят мимо такой определяющей черты в своих детях, в упор её не видят. Проходят, по сути, мимо лучших черт в собственных детях. Нашим топтыгиным прекраснодушным просто невдомек, что это только телесная масса и интеллект у человека накапливаются долго, десятками лет, а духовный заряд - и гигантский! - может накопиться уже в отрочестве. Какие-нибудь Мальчиш-Кибальчиш, или Гаврош, или девочка Элли из Изумрудного города - разве они не духовные гиганты, хотя и в тщедушных оболочках? Когда я был подростком, остро ощущал себя носителем особого предназначения, некой миссии перед людьми, перед всем миром! Жил в лесной глуши, среди медведей, а ощущал себя перед всем миром! В эти годы охватившее меня томление толкало на поиски своего предназначения. Думал: чего же я хочу? А хотелось мне отличиться в чем-то необычайно хорошем, до чёртиков хотелось. Но как отличиться-то, как? И тогда я первые столкнулся с мыслью: мне элементарно не хватает времени, чтобы всё как следует обдумать. Вы представляете себе жизнь мальчика в таёжном поселке?

- Представляем, - сказала Маша. - Кругом природа…

      -  Для туристов - да, кругом природа. А для меня - кругом сараи и глухие заборы. На подворье скот и птица - все пылят, орут, воняют, гадят. Кошки-псы визжат, рычат, гавкают, дерутся, воют денно и нощно. И вся эта животина бесконечно требует есть, пить, мыть, доить, чистить, а то и поиграть, приласкать или от паразитов избавить. Под окном трактор соседа-механика коптит и тарахтит часами, а иной раз, зимою, и морозной ночью. Кругом грязь непролазная, на дорогах ямы - дна не видно, колея выше колен. Школа и магазин в поселке - у чёрта на куличках: в один конец без малого час в пудовых сапогах идти. И изо дня в день будь любезен, сынок, копать, рубить, пилить, таскать, строить, ломать, чистить, красить, подправлять, сажать, собирать, колотить, за чем-то сбегать… О, это отеческое «Колёк, ну-ка, сбегай!» у меня в печёнках «ну-ка, сбегай!» сидит! А эти вёдра, лопаты, вилы, носилки, бочки, косы, шланги, пилы, гвозди, топоры… - я до сих пор на них спокойно посмотреть не могу! А навоз, глина, песок, земля, вода, опилки, доски, солома, сено, комбикорм? А дрова, металл, живица, камень? Сколько тонн я их перетаскал руками туда-сюда! И всё это, девушка, мой долг, я так его принимал, потому что все так делали, невозможно протестовать. Ну а с заветным в душе мальчишки - как же тогда? От заветного своего я не отступал, но и приблизится к нему никак не мог, ну ни как! А боролся упорно, прямо-таки бился за свободное время…

- Мне тоже не хватает свободного времени, - озабоченно сказала Маша. - Но бороться с мамочкой… не убирать квартиру… не ходить в магазины…

      - Не «не ходить в магазины», а бегать в магазины. Я бегал - и это было моей попыткой борьбы за время, то есть за свою заветную жизнь. Скажет родитель: полоть огород! Надо по¬лоть огород? Надо, о чём речь, самому же с него харчиться. И я бегу, и в темпе принимаюсь полоть. А в голове - тук-тук-тук! - одна мысль: поскорее закончить, чтобы потом с чистой совестью заняться своим делом, или, если желаете, своим ничегонеделаньем. Но «поскорее закончить», девушка, - продолжал Колычов, заметив  разочарование в лице Маши, - означает для меня отнюдь не тяп-ляп, а только непрерывность работы. Скрупулезность - свойство натуры людей моего типа. Вот те, кто преимущественно языком и ногами живут - да хотя бы брат ваш - вот они смело идут на небрежность, лишь бы вовремя отрапортовать, дело с плеч свалить. А я…

        - Мой брат - на небрежность?! - Маша нахмурилась и вопрошающе взглянула на Ямщикова.

        - В этом ничего обидного нет, - кивнул одними глазами Ямщиков. - Ваш брат быстроту предпочитает, а где есть скорость - нет качества.

        -  Я, - продолжал Колычов, - вкопал на огороде два столба, повесил на них прожекторы, и работал ночами - поливал, окучивал, полол. И так во всем. Скажут: копай - копаю, не считаясь ни с чем - обедом, временем суток, погодой, усталостью, потёртостью ладоней. Скажут: носи - ношу-надрываюсь, жилы тяну, искривил позвоночник, грыжа  нажил, а ношу без остановки. Скажут: Колёк, сбегай - бегу что есть мочи… И таким путём  я заслужил в посёлке статус примерного сына-помощника. Все поручения по дому, по школе, по общественной части - все выполнял обязательно, безукоризненно и в срок. Вот и поднаваливали забот больше, чем другим. И круг замкнулся… С отрочества, Иван, с самого отрочества погруже¬ние в заветное приходилось ежедневно откладывать на потом, на когда-нибудь. И я стал привыкать к состоянию конформизма, как привыкает человек к хронической болезни.

       - Это я понимаю, - внушительно сказала Маша. - Но ваша мама не виновата. Да и как отличишь в подростке - сверхозадаченный он или бездельником растёт? У меня дети пойдут - как я отличу?

      - Я не виню никого, ни боже мой! У поселкового люда откуда же тонкости взяться? Моя западня не врагами устроена, а житьём-бытьем самых что ни на есть простых людей. А вырваться можно было? Можно. Но одним только путем - бежав из родного дома в большой город. Я и думал о побеге, не раз, планы строил, но так и не решился до конца. Вернее, сбегал дважды, но через пару дней возвращался - молча. Потому что - ну как же, знал: мать убиваться станет, да и занятия в школе пропускать нельзя. Да и, чего скрывать, уставал быстро, не высыпался и кушать хотелось до смерти: о хлебе насущном, оказалось, заботиться надо, о ночлеге, а я-то сбегал, чтобы думать о заветном и претворять. Да-а-а… Не хватило характера… Просто характера не хватило, чтобы через родню, через друзей, учителей перепрыгнуть, через пресловутый долг свой.

       -  А вы знаете, Иван Николаевич, - сказала вдруг Маша, - я ещё одну кличку Ванину
вспомнила: «Муравей». Его так бабушка наша зовёт иногда - за бескомпромиссность. Ну и за всё прочее муравьиное: что трудяга, суетится вечно во благо семьи, в дом несёт, и всё такое, - но главное, это я точно знаю, - Маша обернулась и горделиво взглянула на Колычова, - за его бескомпромиссность в отстаивании всего своего.

       -  Я и говорю о себе: законченный конформист, - улыбнулся в ответ Колычов. - И по странной случайности, девушка, бескомпромиссность муравьёв - не отвлечённое для меня понятие, а, пожалуй, близкое - по своей противоположности. Я и сегодня восхищаюсь бескомпромиссными поступками людей, Линнея особенно, а когда-то, в ранней юности, первый урок преподали мне именно формики - рыжие лесные муравьи. Бесполезный, наверное, урок. Я тогда начинал помогать отцу собирать живицу. Работали в перестойных сосняках, назначен¬ных в рубку, а на делянках полным-полно было громадных муравьиных куч. Некоторые вы¬сотою до плеча моего доходили. И пристрастился я схватки меж разноплеменными муравья¬ми затевать. Какие только сюжеты битв не испробовал: то малюсеньких черных мирмиков откопаю из земли и подкину на кучу к большим рыжим, то с поляны желтеньких лазиусов принесу на лопате, вместе с землей,и на головы здоровенных черных древоточцев на пеньке ссыплю… А итог был неизменным: следовала мгновенная схватка не на жизнь, а на смерть. И главное: схватка происходила не¬взирая ни на какие исходные условия. И вот это «невзирая» ещё в детстве восхищало меня. Ну на что может рассчитывать слабенький почвенный копуша лазиус двух миллиметров длиной, вцепляясь в лапу мощ¬нейшего полуторосантиметрового древоточца, который из бревно в решето искошит! А сейчас…  Умозрительно если, я уважаю людей, могущих поступать «невзирая». Уважаю, как носителей недоступного мне свойства, ценного для человечества. В тебе это, Иван, уважаю, в Линнее особенно. Но нахожу это свойство несправедливым в отношении любого иного человека. Да, несправедливым. Что есть в эволюционном смысле свойство индивида поступать «невзирая»? По-моему, это фак¬тор собственного выживания в ущерб других в группе.

- Но фактор «невзирания» компенсируется, Николай, - откликнулся Ямщиков. - Этим
«невзирающим» крутенько самим воздается, ой как круто. Ты, вот, жив-здоров, а поднимать от зем¬ли едешь как раз такого несправедливого и невзирающего и, кстати, бездетного. Такие часто все исходят на борьбу, на отстаивание всего своего, а времени и физических сил на воспроизведение у них не остаётся. И у меня, у Линнея детей нет. А половина репродуктивного возраста уже пролетела. Вот и выживи тут, «невзирающий». Кто в старости воды поднесёт? У тебя, Николай, худо-бедно, парочка чад имеется, кормильцев и защитников будущих, а с любимой женой, глядишь, и четверых нажил бы…

- А зачем вы женились на ней? - спросила вдруг Маша, обернувшись к Колычову. – Разве не видно было человека, пока в невестах ходила? Вы же муравья насквозь видите! Как только вы можете - после такого! - соглашаться жить с нею?!

- Этому соглашательству, чудо-девушка, сегодня пришёл конец. А как женился…

Глава 9. Алхимик (продолжение)
- Женился-то я за один вечер, даже за час, зато сходился лет десять, не меньше. Ну какие пути-дорожки сводят его и её на семейную стезю - не стоит и гадать, но некая предопреде¬лённость, думаю, есть. Я почему-то ассоциирую отправную точку нашей с Маргаритой встре¬чи с одним событием в детстве… Во все летние каникулы я помогал отцу живицу собирать. И, бывало, насечки на стволах мазали кислотою - чтобы истечение смолы усилить. За¬прещенный, конечно, приём, но я тогда этого не знал. Как-то работал я на делянке в одиноч¬ку, и забрызгался кислотой, даже, можно сказать, облился. Тепло было, раздет по пояс был - гнус не сильно донимал - и сжёг себе кожу на груди, немного - на животе, на плечах, чудом на лицо не попало. Выступили пятна. Они и по сей день при мне, родимые, давно перестал на них внимание обращать, но тогда сильно переживал. Пришёл как-то на речку, разделся, а ребята ну хохотать - беззлобно, конечно. Девочки тоже были, одна мне нравилась. Подбежа¬ли и они поглазеть - фыркать стали. Оделся я, ушёл, и с той поры девчонок сторониться стал, а те - меня, как прокажённого. Я и танцевать не выучился поэтому: боялся получить отказ - и не приглашал. Мать с отцом успокаивали, как могли, на соседей указывали - там супруги кипятком ошпарились - и живут, мол! Но я-то готовился не к поселковой жизни, а к покоре¬ниям, к учёбе в Москве. Что ж мне в столице запахнутым стоять, стенку подпирать, а вокруг красивые парочки будут прогуливаться? Эх, и обидно до чёртиков мне становилось от мыслей таких, ну что красивые девочки не станут со мною под ручку гулять! Фильмов насмотрелся - и завидовал впрок. А потом как-то баночку с вазелином в руках держал - и осенило: это ж стезя моя заветная! Раз и навеки вечные осчастливлю того, кто стоя пе¬ред зеркалом страдает от паршивой своей кожи, тайно страдает, один на один против всего здорового мира. И никто-никто пока не знает, думал я, что есть уже на свете человек, способный эликсир красоты сработать - в скором будущем, когда выросту. Я был уверен тогда: никто до меня даже не пытался по-настоящему такой эликсир составить - в сказках, понятно, не в счёт. «По-настоящему» - это значило ценою приложения неких безмерных усилий, даже, пожалуй, не мешало бы ценою личной жертвы. Да, помнится, я стремился именно к жертвенной работе. А наставником был учитель химии. Странный человек, пришлый, ни кола, ни двора, проштрафился где-то, у нас на добровольном поселении - он-то и подготовил меня к университету. Сделали в старой бане настоящую лабораторию. Когда отец новую баню срубил, я не дал старую ломать, а все лавки-полки выкинул, вытяжку поставил, печку из огнеупорного кирпича выложил, чтобы стекло дуть, в общем, чудо какая алхимлаборатория вышла! Особенно я смолы полюбил. Медицину изучать стал, а все наши рецептуры пробовал на себе и на добровольцах поселковых.
- И ходили? – спросил, в удивлении, Ямщиков.

- Ещё как: полно болячек у людей. Придут: кто мажется, кто так часами сидит - не выгонишь.

- Помогало, что ли? - совсем уже заинтересовался Ямщиков.

- Вряд ли. Вернее, кто говорил: помогает, кто - нет, но выдающихся побед, конечно не было. Экзему, впрочем, грибок на руках-ногах, лишаи у собак - лечил запросто.

- Значит, за атмосферой ходили, - сказал Ямщиков удовлетворенно. - В алхимклуб за  
общением с колврачами.

- За атмосферой? - Колычев задумался, прищурив глаза и потирая несуществующую бородку. - Атмосферка была у нас жизнеутверждающей, конечно, бодрящей… Ну а затем поступил на химфак, и с первого же курса стал сотрудничать с лабораторией косметических препаратов. Работал над модельной рецептурой из новейшего сырья, причем быстро добился самостоятельности. Но обстановочка в альма-матер, надо отметить, не всегда мне с руки бы¬ла. Я у этих зазнаек городских все годы учёбы в лапотниках проходил, в дикарях. «Глухотка» - и всё тут! Ни к одной компании прибиться не сумел: как приближусь - помыкать начинают, я и бегу. Кличкой зато наградили…

- А с девушками гуляли? - спросила Маша.

- Куда там! Я как эти табуны красоток увидел, перепугался до чёртиков, и ещё сильнее
зажался. Бойкие такие, идут - толкаются, копытами стучат, курят, ты ей слово, она в ответ - де¬сять, и комментирует вслух всё что видит, никакой задушевности.

- Не все такие, - сказала Маша с небольшим нажимом.

- Ну, думал, покажу я вам, парнокопытные мои горожаночки! - улыбнулся Колычов сво¬им мыслям. - В ногах валяться будете, не предо мной - перед косметикой моей. Запатентовал сначала два препарата… А в общем, позорно подостыл я к болям человеческим: пятна пиг¬ментные выводил на добровольцах и прочей дурью маялся, к модному делу старался при¬биться. И вот пятикурсником делал обзорный доклад на международной конференции по косметическим препаратам. От его успеха мое «модное» будущее зависело - так выложился полностью. Начинал с Овидия:
«Розы сухих лепестков набери, сколько схватишь в пригоршню.
Ладан мужской подмешай к ним  
        и Аммонову соль…»

- Миру доказывал, что Сибирская тайга - непочатая кладезь косметики. Очень, считал,
актуально это для мира… А по окончании докладов, когда в фойе вышли, ко мне подкатила Маргарита Кирилловна и таких комплиментов навешала!..

- Как интересно!.. - выпалила Маша. - Я хотела сказать…  Неужели у вашей супружеской пары как у всех начиналось? Счастливый зачин был или… так себе?

- Зачин был всё же с леса, с ожога кислотой, - после небольшого раздумья сказал Колычов. - А в тот миг… Она стояла прямо передо мною, вплотную, чуть не прижимаясь, я дыхание её ощущал своим лицом. И говорит, говорит, говорит восторженно! А я стою и не верю: «Не может быть! Неужели это она обо мне?!» Но её глаза - вот они, перед тобою, они не лгут. Охватило чувство, будто жар-птицу за хвост ухватил и возношусь… Ещё до окончания своего доклада уверен был: се¬годня меня ждет успех - полный, а не только деловые предложения от косметических фирм. Конечно, сегодня оглянешься на себя, молодого, и не ловко станет: ведь, и тогда, вроде, ду¬раком не слыл, а так попал…

- Восторг дурачит, - кивнул Ямщиков. - Ты бы в тот день мог запросто влюбиться и в дождевого червяка, умей тот говорить.

- Долго мы в тот вечер гуляли по набережной… Как в кино… Есть в ней всё же что-то та¬кое, привлекательное для мужчин, для многих, и мальчишек…

- Мальчишки ей уступают просто, - гневливо сказала Маша. - По слабости характера. Се¬бя ценить не могут, дурачки.

-  А я был счастлив с ней в ту ночь. Предложение сделал… Зубы её влажные в темноте блестели, как фарфор. В глазах огоньки играли от дорожек света на воде. И она счастлива была - сияла вся, здесь не обманешь. Это когда ещё потом я жизненные установки её понял…

- Какие? - полуспросил-полусказал Ямщиков. - Каждый мужчина - новое наслаждение,  живи с одним - наслаждайся с каждым?

- Ну, честно! - подхватила Маша, - она катится по наклонной и всех на своём пути сшиба¬ет! А вы на ней женились, - обратилась она к Колычову,  - и, может быть, спасли от погибели на скользкой дорожке, а где благодарность?

- Будет, будет вам наступать, - запримирялся Колычов. - Как женился, сразу стал пахать ради жены. Так для себя и определил: работаю для жены - временно. А когда разлюбил, наступило время работать уже ради ребенка, ради матушки, остаревшей как-то сразу - на их орбиты попал, матушкины представления о городском преуспеянии оправдывал. Ещё несколько лет в этой круговерти ухлопал. Потом, Иван, с тобой встретился. Большое дело меня окрылило. Но у колврача не определишь: что лично я сделал, какова моя роль в конечном результате - выздоровлении либо смерти больного? В нашей, Иван, погоне за призраками я все жизненные приоритеты растерял. Всё  смешалось: работа в бригаде, мужская дружба, семья - всё! Опять, вышло, не своим делом я занят. А годы бегут. «Мазь Колычова» и новая семья – с этого дня, вот мои новые цели. Мои!

- Да-да… Мне наука - о кадрах, - Ямщиков притормозил перед поворотом. - А я думал: погоня за призраками - в самой натуре алхимика. Ага! Карета уже здесь.

Когда они вошли в приёмный покой, навстречу поднялась дородная женщина с призна¬ками быстрого исхудания на лице:

- Марья! Девочка моя!

      Вслед за женщиной поднялся мужчина и стал разглядывать Ямщикова и Колычова.

- Вы подписали, что требуется? - спросила Маша, расстёгивая куртку.

- Боже, детка! - грозно воскликнула женщина, оттягивая край свитера на Маше. - Как
прикажешь понимать этот маскарад? Что всё это значит? - обратилась она резко к подошед¬шему Ямщикову. - Вы руководитель бригады? Я Саблина Антонина Матвеевна. Мать!

- Да-да, - заторопилась с объяснениями Маша и неловко взяла Ямщикова под руку. - Это Иван Николаевич. Я же все объяснила по телефону. Прошу, мамочка, не обижай Ивана Николаевича своим тоном.

- Пожалуйста, замолчи! - резко сказала Саблина. – В наших больницах скромность опасна для жизни! Я и тысячу людей разобидеть готова, лишь бы дочь от несчастья уберечь. Сына, вот, не уберегла уже!

- Ну почему меня - сразу от несчастья?! - рассердилась Маша и уже с вызовом крепко прижала к себе руку Ямщикова. – А если я полюблю Ивана Николаевича: в жизни всякое случается…

- Что ты такое говоришь?! - Саблина негодующе смотрела то на Машу, то на Ямщикова. - Вы что - уже?!.

- Не уже! - притопнула ногой Маша. - Иван Николаевич сделает мне предложе¬ние, когда Ваню поднимет от земли! Так надо!

- Ты слышишь, отец?! – даже не оборачиваясь к стоящему сзади мужу, почти закричала Саб¬лина, и уже с нескрываемой ненавистью в глазах подступила к Ямщикову. - Ещё один ноч¬ной охотник объявился! Ловит честную дурочку за спиной родителей, хочет схватить и угнать! Пользователь на беде семьи нашей! Какая низость!

- О моём предложении Марье Сергеевне уже знают десятки людей, чьим мнением я дорожу, - угрюмо процедил Ямщиков. Он слегка отстранился от Маши, и стоял перед её матерью пря¬мой, суровый, скрестив руки на груди.

- Ну, нет! - воскликнула Саблина. - Я не подпишу! Ваня останется здесь, а мы поехали домой.

- Лечащий врач, Котов… погоди Тоня. - К Ямщикову шагнул Саблин. - Нас предупреди¬ли  о серьёзной опасности перевозки…

- Извините! - перебил Ямщиков. - Нет смысла говорить об этом. Что вас интересует: техника перевозки или конечный результат? Статистика у нас значительно лучше, чем в  Склифосовского. Вас же ознакомили. - Ямщиков кивнул на пачку бумаг в руках Саблина.

- Серёжа! - взялась Саблина за плечо мужа. - Да ты посмотри, как они оба выглядят!
Врачи, называется: под глазами мешки, серые оба, сами больные какие-то, пьяницы, навер¬ное. От этого горе-бригадира винищем за версту несёт! И таким Ваню отдавать?! Я не подпишу, Серёжа, хоть режь! Завтра иду в суд!

- Папа! - крикнула Маша яростно и со всей силы топнула на отца ногой.

Воцарилась тишина. Ямщиков, по-прежнему, стоял, скрестив руки на груди и расставив ноги, и воспалённым взглядом упирался в группу людей, незадолго до того вошедших в при¬емный покой и молча ожидавших развязки. Колычов, закинув голову и пощипывая несущест¬вующую бородку, разглядывал семейство Саблиных и как-то печально и вместе с тем одоб¬рительно всем им по очереди улыбался. Саблина, кусая губы, оглядывала присутствующих, топталась на месте, сжимала кулаки, и, наконец, дернула головою в сторону мужа:

-  Ну!

- Одной моей подписи достаточно будет? - тихо произнес тот.

- Достаточно, - ответил человек из группы. - Я нотариус. Правило такое: если нет согласия меж¬ду родителями, то решение могут принимать и другие совершеннолетние члены семьи. Мы подтверждаем дееспособность и согласие вашей дочери, так что, господин Саблин, пройдёмте со мною: я ознакомлю с условиями и вы, как представитель больного, подпишете.

- Мать для вас не помеха! Учти, Сергей! - крикнула Саблина вслед уходящему мужу. - Если с Ваней что-нибудь случится, не прощу никогда!

- Стойте! - сказал вдруг Ямщиков властно и громко. Все замерли. - И вам надо подписать, - с нажимом обратился он к Саблиной. - Дело решённое, но согласие матери больного сегодня особенно важно!

- Оставьте мою дочку в покое, тогда хоть приговор себе подпишу! Оставьте! Она девочка необыкновенная, уязвимая, легко пропасть может. Её замуж выда¬вать надо пo-хорошему, по любви, а не по обстоятельствам. Откажитесь от своего предложения. Оно, если хотите, нечистоплотно! Вы взрослый человек, она – мелкая ещё совсем, зависимая. Видели бы вы её недавно, подростком - не посмели бы так предложить. Серёжа, в чьи руки отдаёшь сына!

- Мама! - чуть не плача, воскликнула Маша. - Обо мне потом договорим. Ты портишь впечатление врачам перед работой!

- Замолчи! Мне жизнь испортили! «Потом договорим»…  Потом я, в лучшем случае,  получу сына-инвалида в колясочке, а за это ночной вор дочь уведёт - спасибо не скажет. А мужа, - ринулась она опять к Ямщикову, - за север работать гонят, в богом забытый филиал. А ба¬бушка, мама моя, слегла, и век ей короток. Как жить прикажете?! С кем?! На глазах семья рассыпается - и не поделаешь ничего! Строила-строила, лепила-лепила, и на тебе! А за что мне такая кара? За что!?

- Нечистоплотности в моём предложении нет, - побелев, медленно выдавил Ям¬щиков. - Повторяю: для больного крайне важно, чтобы его мать помогла в процедурах или хотя бы не препятствовала, даже в речах. В реанимации каждое противное слово – метафизическая пуля для больного.

- Пойдем, Тоня - Саблин взял жену за руку. - Хуже не будет. Статистика лечения у них  в самом деле значительно лучше: документ правительственный, - он взмахнул рукою с пачкой бу¬маг. - А здесь?.. Ну, чего ему здесь лежать? Движения нет, он тает. Какой суд?  Уже растаял почти за эту неделю, сама видела. Идём, подпишем…

- А о деньгах ты подумал? – как-то вдруг смиряясь, и даже с глубоким облегчением тихо сказала Саблина, трогаясь вслед за мужем. - До скончания дней своих выплачивать будем, ещё и на Машкину долю останется…

Когда они вышли, Маша подалась было к Ямщикову, но тот остановил её движением ру¬ки. Мимо быстро катили носилки с куполообразным закрытым верхом.

- Кусков! - позвал Ямщиков одного из сопровождавших носилки людей. - Примешь
больного сам, я не пойду. Отца возьмёшь с собой, а я увезу мать - её надо готовить. Ну, руководи! - Ямщиков пожал руку коллеге и через силу улыбнулся. - Вперёд!

- Только вперёд! - Кусков просиял и бросился догонять своих коллег.

- Нужно было почаще мне знакомиться с роднёй наших больных, - сказал Колычов. - Действует вдохновляюще. Пойду в карету: с мыслями соберусь.

Он ободряюще кивнул Маше и направился к выходу.

- Вы извините мою мамочку, - молитвенно сложив руки на груди, подступила Маша к Ямщико¬ву. - Она эти дни сама не своя. Я потому и предупреждать её не стала, что к вам хочу обратиться. Как некрасиво получилось…

- И не такое бывало: мы привыкшие. Помогите вашу маму переломить. В таком
настрое её нельзя к больному допускать. Сейчас мы втроем поедем к вам домой, и вы, Марья Сергеевна, должны во всем держать мою сторону. Не мою, вру, линию коллективного врача держать. Я не имею права потерять из процедур такую мать. Вы скоро всё поймёте…

Глава 10. Отрывать от земли
- Гарантируете, что Ваня не узнает о моих ответах? - Саблина отстранилась от
клавиатуры компьютера и, отвернувшись, стала бессмысленно смотреть через боковое стекло автомобиля на размазанные силуэты проплывающих мимо домов. - Беспощадная анкета у вас… Сразу видно, не любящие отцы-матери ее составляли… Как мясники набросились, как мясники… Ничего святого…
- Гарантируем, - машинально ответил Ямщиков, ведя машину, - о ваших ответах он не узнает никогда…

- Потому что умрёт! - вскрикнула Саблина и разрыдалась, сотрясаясь всем телом. - До¬бивать его повезли… Чувствовала я… Не могло быть так долго всё хорошо… Половина муж¬чин в нашем роду не своею смертью гибнет… Что революция, что война, что мир на дворе - все од¬но половина уходит… Вот и мой черёд платить пришел… А за что?!

- Мамочка, ну погоди убиваться! - Маша сзади обхватила мать и крепко прижала её к
сидению. - Спасут Ваню! Я верю! У Ивана Николаевича за спасенье больных даже награды есть, я читала. Спасё¬те нам Ваню?! - почти крикнула она в самое ухо Ямщикову.

- Надежды не теряем ни на миг. Реаниматор без надежды - коновал, преступник. А Вы, Антонина Матвеевна, должны себя в руки взять. Ваш сын не безнадежен, рано выть за упо¬кой. Он должен услышать ваш зов, а не вой.

- Объясните, что делать, - едва сдерживая рыдания, сказала Саблина. - Я готова в куски себя изорвать - был бы толк.

- Когда муха попала в паучьи сети, запуталась, а паук мигом подбежал и уже заматывает, но яд ещё не выпрыснул, выжидает момент, - в это время о чём должен хлопотать тот, кто не хочет смерти: сетовать на обстоятельства мушиной невезухи или…

- Ясно, - прервала Ямщикова Саблина. Она всхлипнула и глубоко вздохнула. - Я собе¬русь. Надо спасти! Распоряжайтесь - без церемоний!

- Все больное клонит к земле: больное дерево падает, зверь ложится. Человек, обессилев, тоже ложится, тоже возвращается в землю, откуда вышел. Дерево упало — бревном стало, поднять его к жизни некому. А человек социальный вид - есть, кому поднять, есть кому силами с упавшим поделиться. Беда человечества - не умеем организовать перетекание живительных сил, а что умеем - не успеваем часто воплотить, в реанимации особенно. Не готова бегущая по жизни толпа подхватить упавшего. Миллионы не спасённых жизней! Об этом даже страшно думать! Главное ваше, Антонина Матвеевна, дело - отрывать сына от земли. Этому вас будет учить один человек, когда приедем в центр. А пока…

- Нет-нет, прошу вас! Хотя бы два слова о главном. А то места себе не найду!

- Хорошо. Не знаю, какой именно образ вам зададут… К примеру, такой… Вы можете
отчетливо представить сына, обнаженного, лежащим на сырой черной земле, на боронован¬ной пашне - жирной пашне, плодородной, мягкой, на большом поле?

Саблина откинула голову назад, закрыла глаза, но сразу открыла и кивнула:

- Без труда могу.

- Он лежит лицом вниз, раскинув руки и ноги, как бы пытаясь обхватить всю эту землю, все это бескрайнее поле. Лежит - не шелохнётся, но вы знаете: он жив, только почему-то лежит здесь - наверное, он устал. Он жив, но лицо его, и руки, и ноги, и все тело, погружены не¬много в землю, как бы от долгого лежания. Вы подходите к нему, склоняетесь, гладите по спине и зовете тихонько: «Вставай, сынок. Простудишься: земля сырая». Он не шелохнется. Тогда вы берёте его за кисть руки, чтобы её приподнять. Но она почему-то не поддается, буд¬то приросла к земле. Вам становится тревожно, и вы тянете сильнее. Рука остается непод¬вижной. Ухватиться, как следует, никак не возможно, но всё же вы становитесь на колени и изо всей силы начинаете тянуть. Кисть его руки чуть-чуть отгибается с краев. Вы наклоняе¬тесь и заглядываете под ладонь: в чем дело? И видите: из ладони, из пальцев в землю уходят густым частоколом толстые корешки, какие отрастают у луковицы-репки, когда её опустишь в воду. Вы тотчас понимаете: через эти корешки земля выкачивает соки из вашего сына, и по¬тому сам он так непривычно  бездвижен. Но он ещё жив! И вы, цепенея от ужаса, но и радуясь, даже ликуя, что оказались здесь, в пустынном поле, вовремя, не опо¬здали, успели, вы скорей-скорей обхватываете уже его голову и стараетесь оторвать её от земли, и криком зовете: «Ваня, вставай! Нельзя дольше лежать!» Но он не слышит. Тогда вы лихора¬дочно отгребаете землю от родной головы, и роете ход под шеей, чтобы покрепче захватить, а сами говорите ему: «Я тебя не оставлю, не бойся! Я мать, я не оставлю!» Вы тянете голову, раскачиваете её, но боитесь тянуть сильно, боль причинить, и уговариваете: «Вставай! Уже пора! Открой глаза!»

Голова его чуть-чуть отрывается от земли, но не поддается. Вы нагибаетесь к самой зем¬ле, к его погруженному в землю лицу, и видите: всё оно тоже покрыто белыми корешками - и щёки, и лоб, и даже опущенные веки. У вас тогда возникает чувство… нет, не чувство - сознание: вот теперь о беде, в какую попал сын, вы знаете уже всё - до самого конца! Белые корешки из опущенных век - это предел, за ним спасти может только мать! А кто кроме? Никого рядом и нет. Только солнце садится за чёрный лес и слепит вам глаза. Вы одна в бескрайнем поле, одна против всей чёрной жадной земли, против всего мироздания. Вы одна, но вы мать! «Всей любовью своею, сын мой, - кричите вы ему, - всем, что есть во мне доброго, всем, за что ты меня любишь, за что почитаешь, я оторву тебя от земли, я вырву тебя у грядущей ночи!» А вы уже обхватили его одной рукой за шею, другой - за живот, изготовились, и, наконец, кричите: «Встань! Про¬снись! Открой глаза!» и изо всех сил дергаете сына вверх, ещё дергаете, ещё… Вы отдираете тело от земли, боретесь с ним, упершись покрепче ногами, тащите, раскачиваете, вновь дер¬гаете, отрываете сына от земли… Сколько хватит сил!

- А если… если не встанет… - с содроганием проговорила Саблина, прижимая сжатые
кулаки к груди.

- Начнёте сначала. Десять раз, сто, тысячу. Он жив! Другие образы пробовать, самой
изобретать - втянитесь! И всё это - едва касаясь больного, только в воображении и речи своей.

- И-и-и… в вашей практике - что? - были случаи, когда мать поднимала своего ребен¬ка… от земли?

- Да! Много случаев! Природа феномена не ясна, но факты очевидны: больной выходит из комы, когда его зовёт родной человек – любимый и любящий.

- Любящий… - машинально повторила Саблина.

- Обязательно! Безразличных мы не пускаем к больному. Безразличный вблизи нашего больного - посланец смерти. Он как бы заражает больного своим безразличием, успокаивает его защитные системы, гасит скорость восстановительных процессов. Это в экспериментах установлено - не нами. Больной в присутствии безразличных людей становится равнодушным к своему недугу, и оттого болеет дольше и сильнее, а то и…

- А если рядом окажутся враждебно настроенные люди? - вытирая слезы и тихонько всхлипывая, спросила Маша, и положила руку на плечо матери.

- Эти в два счёта прикончат больного. И, пожалуйста, Антонина Матвеевна, своим неприятием сотрудников бригады вы создаете атмосферу...

- Всё! Не будет неприятия. Я - в полном вашем распоряжении. Но на Марью мою, ещё
раз прошу, надежды оставьте. Оставьте!

Ямщиков запросил Центр, дал вводную на Саблину.

- Ваши ответы на анкету, - сказал он Саблиной, - уже обработаны, скелет есть. Но для
введения вашей версии фенотипа больного в общую модель, желательно обвешать этот ске¬лет остальным, чтобы получилась фигура. Потому без живого разговора не обойтись.

        - Так «желательно» или «не обойтись»? - спросила Саблина, усаживаясь тем не менее по¬основательнее, как бы для долгого разговора. Она сцепила кисти рук «замком» и, не дожида¬ясь ответа, продолжала. - Характером интересуетесь? Жизнерадостный у него характер, нам бы всем такой. И даже с изрядной безрассудинкой. Бесшабашно ведёт себя. А иной раз - и без всякой меры, экзальтированно. Всегда за него бояться приходится: что ни день - новый страх. А все предостережения мои - все мимо ушей, одни смешки в ответ: «Да ладно тебе, Тон-тон Макутовна, прорвемся!» Допрорывался вот! Как вырос - на свою дорогу свернул, и сразу - круто в гору. А я и вожжи выпустила - на Марью переключилась. Да и не мне править им, если рассудить без мамкиной гордыни.

- Экзальтированность его не бывала на грани самоубийства?

- Ещё не хватало! Да и ни малейшего повода, мы бы знали: он не скры¬тен. Никаких у него падений со служебной лестницы или, там, несчастных любовей - ничего такого. И в доме у нас прекрасно всё… то есть, было прекрасно всё. Более того вам скажу: он вообще на зависть легко переносит всякого рода невзгоды. Что-что, а страдальчество не в его натуре. Бывало, переживал - в детстве - от волнения тогда у него температура до сорока подскакивала. Но это в детстве.

- С домашними, значит, не скрытен… - как бы про себя сказал Ямщиков, о чем-то задумываясь.

- Всё рассказывает, что успеет. Прямо с порога и вываливает: хорошее, плохое - всё!

- Какой-то герой литературный из наших, русских, вертится-вертится, никак не вспом¬ню… Который имел свойство мгновенно и полностью выговариваться…

- Разумихин! - одновременно прозвучал голос из громкой связи и вскричала Маша.

- Здесь Морозов, - продолжал голос. - Что, пощупать Разумихина?

- А готового нет? - спросил Ямщиков.

- Нет, - ответил голос. - Раскольников есть, в двух модификациях, а разумихинский тип к нам на стол ещё не попадал. Сделаем часа за полтора.

- Но почистить, как следует, - сказал Ямщиков в микрофон. - Персонаж не главный: вво¬ди только скелет.

- Почему скелет, - возразил голос. - Разумихин хорошо прописан Достоевским: можно и фигуру в модель вводить.

- Не знаю… - Ямщиков поймал в зеркале лицо Маши и кивнул ей. - Вы находите образ
Разумихина цельным? Легко себе его представляете?

- Он вылитый наш Ваня, вылитый! - горячо заговорила Маша. - Я ещё когда в первый
раз прочла роман об этом подумала. Лучший человек в романе! Работник, заступник, ближ¬них радетель! Будь у него своя семья - женись он на сестре Раскольникова - был бы непре¬взойденным боец за семейный мир и благополучие.

- Марья! - удивилась мать. - Верно как рассудила! И Ваня, слышите, - обратилась она к Ямщикову, - Ваня именно боец за благополучие в семье: в лепёшку для нас расшибётся! Увидит: я не в настроении, или отец психует, так не отпустит от себя, сам никуда не уйдет, пока не растормошит, улыбнуться пока не заставит. Тормошила, весельем нас поднимает.

      - Вводи Разумихина в фигуре, - сказал Ямщиков. - А мне дай по тексту
романа два-три указателя на меру экзальтированности…

- Ямщик! - раздался перебивающий голос. - Здесь Кусков.

- Больного принял?

- Принял. Но ущерб семьдесят пять - восемьдесят процентов: это тебе как? Совсем подрастратился парень. Как выжатый лимон. На веках уже морщины, такие, сам знаешь, мелким кре¬стиком, как у старичков. Ладно, подкормим. Тебя когда ждать?

- Через час: я недалеко. Пока привезёте, умоете  -  буду. Конец связи.

- Бог ты мой! - Саблина прикрыла ладонями лицо и сокрушенно закачала головою. - Ка¬кие слова! До такого дожить!

- Мамочка, потерпи. - Маша обняла мать и крепко прижала ее к сидению. - Это, наверное, обычный жаргон медицинский, для нас не обидный. Правда, Иван Николаевич?

- Конечно, не обидный, - ответил тот, адресуясь к Саблиной. - Да и не до обид сейчас, Антонина Матвеевна, не до обид! Объясняю. Привезут его через пятнадцать минут, и смот¬рите: пока уложат, взвесят, обмоют, сделают полный массаж, опять обмоют, натрут, подкор¬мят - а кормить отдельно надо и нервную систему, и сердечную мышцу, и кожу, и сосуды… куча необходимых процедур! И все нужны. Мы себе каких больных берём? Какие уже неде¬лю отлежали без сознания в других клиниках. И буквально у всех обнаруживаем приметы не¬брежного содержания: пролежни, авитаминоз, чёрт-те знает что!

- Любите вы, врачи, хвалить себя, - с подчеркнутой неодобрительностью сказала Сабли¬на. - Пора б остепениться, и как следует лечить!

- А и вас, родственников, хвалить не за что! - резко ответил Ямщиков. – Те восемьдесят процентов Кускова - он определил их сейчас в ходе ориентировки - ваша заслуга! И травма, конечно, тяжела, и «залечили» уже, конечно, однако и лично ваша вина есть! Восемьдесят процентов жизнеспособности организма утрачено! Откуда, я вас спрашиваю, такие потери? Не могла первоначальная травма сама по себе потянуть через неделю на восемьдесят процен¬тов, не могла! Перелом основания черепа, четыре ребра, легкое, брюшина жизнеспособна… - не могла! А умрёт - «врачи виноваты»! Его в больницу привезли уже без запасов жизненных сил!

- Не давите на меня, - едва слышно сказала Саблина, приготовляясь утирать платком пульсирующие по щекам ручейки слёз.

- Нет, погодите! Как вы, прекрасная семья, как вы допустили, что в критический момент ваш сын, ваш брат, внук, племянник - и всего-то о двадцати пяти годах! - как допустили, что он оказался с истощённым организмом?! Вы, любящие родственники, верные друзья-собутыльники, подруги-любовницы, куда, на что вы растащили жизненные ресурсы молодого человека? Почему про запас ничего ему не оставили?! Зато оставили без потомства!

- Бог ты мой! - не выдержав, горестно вскрикнула Саблина. Руки её безвольно упали на колени, слёзы свободно текли по щекам. - До такого дожить! До такого дожить! И нечего сказать… Верите, доктор, все подруги завидовали - какого сына вырастила! Все знакомые! Все! И - на тебе! Сама жизнь дала, сама выходит, отбирала.

- По меньшей мере, вы роль защитницы бросили, «на Марью переключились». Разубедить должны были сына: рано ему браться за постройку дома на три семьи. А вы!

- Мы с отцом думали: ладно, пусть помечтает о доме. Да и самим радостно было – сын заботится, добром на родительскую заботу готов отплатить. Но всерьёз на дом не рассчитывали: пройдут фантазии, думали.

- А он всерьёз готовился. Такой разве отступит, который «морду клином и вперед». Где ж чутьё родительское? Верно сказано: топтыгины… Не должны были позволять ему «разбиваться в лепешку» ради вас.

- Мы говорили, не думайте, - вступилась Маша. - А разве его остановишь? Он как угоре¬лый носится, как заводной. Вы его ещё не знаете!

- Нет, девочка моя, - со всхлипом вздохнула Саблина. - Знает его твой любезный  Иван Николаевич, и получше нас…

Глава 11. Крейсер «Варяг»
-   Вот здесь он лежал. - Саблина в вестибюле подъезда присела и стала гладить выложенный плиткой пол. - Я звонок в дверь услышала, открыла - никого, в пролет лестничный глянула - лежит кто-то внизу, сразу поняла - мой... Утром из клиники возвратилась, вижу: кровь. Спустилась скорее, подтерла, чтобы не уборщица... Вот на этих четырех плитках кровь была. Лужа... так, с блюдце большое. Не лужа - подсохло уже - пятно, а рядом окурок мятый... Нет, съезжать с квартиры надо! Не могу! Маша!

Девушка обняла мать, помогла встать, повела к лестнице. Поднимаясь вслед за женщи¬нами, Ямщиков не раз перегибался через перила, обхватывал балясины, смотрел вверх и вниз пролета, а когда взошли на площадку четвертого этажа, он еще раз посмотрел вниз и задумался. Мать и дочь, взявшись под руки, стояли у отпертой двери и с затаенным страхом глядели на Ямщикова, когда тот, наконец, тихо сказал, как бы для себя одного:

- Нет, отсюда он не мог упасть. Травмы не так тяжелы... Саблина прикрыла глаза рукою и вошла в квартиру.

- А этот коридорчик куда ведет? - спросил Машу Ямщиков, направляясь в полумрак.

- К черному выходу, на железную лестницу. Не ходите, Иван Николаевич, дверь там. Она всегда наглухо заперта или заколочена, сколько себя помню.

- Сейчас не заперта... - сказал Ямщиков, возвращаясь и вытирая пальцы о платок. –
В скважине замочной свежая смазка...

- Вы подозреваете покушение на убийство?!

- Этим займутся другие. Вот что, Марья Сергеевна. - Ямщиков вплотную приблизился к Маше и крепко взял ее под локоть. - На вашу маму надо еще малость поднажать. Помогайте, как договорились.

- Помогать - это конечно. Но вы... Мамочку жалко. Она сейчас сама не своя, как убитая при жизни. Она даже в первую ночь держалась крепче, чем сегодня с вами.

- Поверьте, будь на моем месте Линней...

- Ой, не надо! Даже страшно представить такого человека! Проходите. Я сейчас покушать соберу. – Они вошли в прихожую, стали снимать пальто. - А про дом, про мечту Ванину, неужели правда?

Ямщиков демонстративно вздохнул, развел руками, кивнул.

- Как вы все оборачиваете, - жалобно продолжала Маша, - неуютно становится как-то и боязно. Я теперь Ване и манную кашу по утрам забоюсь подавать: он ее не любит, а я всегда настаивала – полезная, ведь.

- Был в моей практике случай и с кашей, - глухо сказал Ямщиков, подталкивая Машу в
комнаты. - Но не трусьте так уж, Марья Сергеевна, до абсурда не стоит доводить. С закуской потом, - продолжил Ямщиков, увидев, что Маша отправилась на кухню. — Возьмете куски в машину. А сейчас - к телефону: справьтесь о его друзьях, как договорились. Если что — зови¬те на помощь, а я... Мне, пожалуйста, - обратился он к вошедшей Саблиной, - покажите все его вещи с раннего детства: игрушки, какие сохранились, рисунки его, поделки собственно¬ ручные - любые, одежду, все-все, что сохранилось. И семейные альбомы с фотографиями. А фильма любительского нет?

- Фильма нет, - сказала Саблина. - Пройдите в его комнату, я все принесу. А ты, Марья, быстро кушай и в постель, час ночи уже.

- Пустые мои речи! - почти закричал Ямщиков. - Какие же вам еще слова нужны?!

- Но ей завтра рано вставать, - в школу...

- Сейчас не до спанья! Переоденется — и!.. Ну, топтыгины! В любую секунду звонка мож¬но ждать, - он буквально вырвал из кармана сотовый телефон и потряс им, зажатым в кулак, в сторону лица Саблиной, - в любую секунду вечный отбой объявить могут! Наспитесь тогда! А они?! На службу ходят, гранит науки точат, в телек пялятся, дрыхнут, пироги пекут! Ве¬черком только звякнут в больницу - как, мол, там наш?! Приучили Айболиты «врачей не от¬влекать». Вы должны, - перейдя на методидичный тон и потрясая кулаком с зажатым телефо¬ном, будто гвоздь вбивает, продолжал Ямщиков, - быть рядом с больным - все, от мала до ве¬лика, в любую нужную минуту. Все, кто был с ним рядом в здоровой жизни.

- Я позвоню Иринке, мамочка, - заспешила Маша, - предупрежу о школе, а? У нее и пла¬тье мое осталось. Она спит уже конечно, ну и пусть! Позвоню, а?

- Но девочке моей отдыхать надо, - не сдавалась Саблина. - Сколько все это продлится, никто не знает, а Марья и так уже перевозбуждена. Она еще девочка, поймите! Какой с нее спрос!

- В забеге на смерть все равны: девочки, старухи. Слег родной человек - подымай, пока сам без сил не упал. А упал - спи, сколько тебе определят по обстановке, исходя из текущей модели цикла лечения. Покуда больной в себя не пришел, все вы жить будете в нашем Цен¬тре. Когда в палату его переведем - тогда на ваш выбор: дома жить или у нас остаться. Судьба вашего сына, Антонина Матвеевна, должна решиться в ближайшие дни. «Пока толстый сохнет, тонкий сдохнет» - о нем, это если без церемоний.

- Но согласитесь! - Саблина приложила руку к груди напротив сердца. - Эмоциональная, чувствительная девочка - разве она выдержит потрясение такое - корешки из век! Я не могу допустить. Я мать!

- Уверяю вас, ей определят щадящий режим работы и какой-нибудь романтический
сюжет. Теперь, после знакомства со мною, ей дома, сложа руки, сидеть - значит душу сгубить. До¬верьтесь опыту моему, доверьтесь. Я вас не подведу. Потренируется на муляже,  гипнотизер над ней поработает, видео хронику разберет - втянется.

- На муляже?! - воскликнула Саблина, уже обеими руками хватаясь за грудь.

- И вы начнете с муляжа: нужно приемы соприкосновения отработать. Вам нужно научиться действовать сверх осторожно: кругом вас будет хрупкая техника поддержания жизни - аппараты, приборы, стекло - да вы все это в кино не раз видели - трубки всякие, провода – а вас в состояние транса введут. Усвоили? К внешнему виду больного тоже привыкнуть надо.

- Я вас перестаю понимать, - сказала Саблина окончательно оторопев, и даже на шаг от¬ступая. - Я, по-вашему, забоюсь родного сына увидеть?! Да мне его трижды залитым кровью с улицы приносили, когда мальчишкой был. Я его всяким видала!

- Таким, как сейчас - не видели. Сейчас он ледяной, неподвижный, безмолвный. В бритом черепе от¬верстие просверлено, он не дышит сам — аппарат работает за него. Вы услышите много всяких звуков, и увидите много телодвижений и суеты, только исходить они будут не от бойкого вашего сына – он будет равнодушно лежать. Это не легко перенести. Обескровленная холодная кожа, чужое тело в чуждой обстановке... Нет-нет, без муляжа - никак! Здесь важно сразу не испугаться и не запаниковать, чтобы барьер отчуждения не возник, чтобы он вам так и остался родным, а это трудно представить, когда нет привычной ответной реакции.  Кто из родни не выдержит муляжа, того к больному не пустим. Главное – сознание вернуть, то есть оживить разум человека в его физическом теле! И в этом главном вся родня в первую очередь участие принять должна! Почему обязательно родня? Потому что ее благотворное воздействие на больного фиксируется приборами, потому что профессиональные врачи не могут вас, близкую родню, заменить: слишком различны ти¬пы воздействий, которые врачи и близкие люди могут оказать на больного. А вместе мы - коллек¬тивный врач. Ясно? Надо ехать и ей…

Ямщиков кивнул в сторону Маши, распрямился весь, плотно сжал губы и уставился не¬видящим взглядом на стену, как бы подчеркивая, что разговор окончен.

Саблина постояла еще немного и, сокрушенно покачивая головою и тяжко вздохнув, направилась к при¬севшей у телефона дочери. Нагнулась, обняла, поцеловала в лоб:

- Звони.

- Ой, я так боялась, что ты не согласишься! - воскликнула, просияв, Маша.

Она обхватила ноги матери, прижалась к ним щекою, но сразу выпустила и принялась набирать номер.

- Пройдите в его комнату, - сказала Саблина Ямщикову. - В ней все на своих местах, бе¬рите что нужно. Вот ключ от сейфа, а письменный стол не заперт. Я принесу игрушки и аль¬бом.

- И пустую сумку побольше, - сказал Ямщиков, направляясь в комнату.

Войдя, он огляделся, потом быстро осмотрел платяной шкаф, письменный стол, книжные полки, заглянул под кровать, после чего взялся за телефон:

- Внимание, Мороз! Здесь Ямщиков.

- Здесь Морозов. Подключать машину?

- Да. Передаю описание комнаты больного Саблина. Организация пространства - дискомфортна, без эпикурейства, типа ночлежки, но с добротной обстановкой. Расположение вещей на письменном столе и в нем - хаотичное. Расположение книг на полке и в шкафу – не строго систематическое. Соотношение предметов одежды по фасону и цвету - не гармонич¬ное, разнотипное. Комнатных растений и животных нет. Объектов коллекционирования нет. На стене одна любительская картина, очень плохенькая, написана маслом на фанере. Сюжет ее... вроде кадра из американского боевика: срывающийся с крыши небоскреба человек. Срывается он или карабкается? - спросил Ямщиков вошедшую Саблину. - Одной рукою он, похоже, держится еще за карниз крыши.

- Кто в этой мазне разберет, - ответила Саблина, кладя на стол два толстых альбома и
опуская на пол холщовый мешок, набитый чем-то гремящим, и большую сумку. - Когда Ване друг какой-то подарил это творение, я рассматривала, но понять - ничего не поняла.

- Странно. - Ямщиков неотрывно смотрел на картину. - Какое совпадение... Персонаж картины вот-вот сорвется и полетит в колодец между тесно стоящими небоскребами, как в лестничный пролет!

- Бог мой, - прошептала Саблина, подойдя и вглядываясь в картину. - Столько лет мимо ходила, пыль с нее вытирала и не увидела... знака. - Ее передернуло всю, сжало. - Со всех сторон семью обложили. Теперь бояться буду в комнату входить. Нет, съезжать надо...

- Это, верно, знак, - сказал Ямщиков, берясь за картину. - С вашего позволения, я сдам его в музей.

- В музей? - едва ли соображая, переспросила Саблина. - Картина представляет ценность?

- Художественную - нет. Один мой коллега собирает экспонаты для музея человека, мы вскоре планируем открыть при нашем Центре. Собирает и символику жизненного пути - та¬кие вот знаки. - Ямщиков снял картину и отправил ее в пустую сумку. Вытащил и гвоздик из стены. Потом опять взялся за телефон. - На письменном столе деловые бумаги, посторонний хлам. Музыкальный комплекс, диски - типичная современная эстрада. Ба, а это откуда? - Ямщиков вынул диск с потрепанной обложкой. - «Крейсер Варяг»?

- По утрам иногда «Варяга» включает, - сказала Саблина, - особенно когда не выспится, а вставать на работу надо. Бодрящая песня.

- «Наверх, вы, товарищи, все по местам, - забубнил Ямщиков, - последний парад наступа-а-ет. Врагу не сдаё-о-тся наш гордый «Варяг», пощады никто-о не жела-а-ет...» Морозов! За¬ложи в модель весь текст песни. Похоже, и чистить не придется — все содержание в модель уложится. Ключевые темы: парад, не сдается, пощады не желает.

- Да! - подтвердил голос из телефона. - Думаю, парад варяговский тесно встанет с пара¬дом победы сорок пятого. Сам крейсер, наверное, тот же символ, что и белый конь маршала Жукова. И заметь, Ямщик, парад - последний. Здесь веет образом героической смерти через самопожертвование. А для парада атрибутика есть?

- Полный мешок. - Ямщиков вывалил на стол содержимое холщового мешка, принесен¬ного Саблиной. - Горн, два барабана с палочками...

- Два барабана?!

- Сабля пластмассовая, меч деревянный, свисток, фуражка армейская, ремень, кобура...

- Отлично! Все забери для бутафора.

- А детская одежда сохранилась? - спросил Ямщиков Саблину.

       Та молча вышла из комнаты. Ямщиков выдвинул ящики письменного стола и принялся разбирать их содержимое.

       - Дозвонилась: приедут! - с гордостью сообщницы выкрикнула Маша, влетев в комнату.

- Игрушки уложите тоже, и альбомы, - кивнул ей Ямщиков на сумку. - А где у него лю¬бовная переписка хранится?

- Где и вся остальная: в нижнем ящике.

Ямщиков выдвинул нижний ящик, стал разгребать, но потом вынул его совсем и пере¬вернул над столом. Посыпались письма, открытки, бумаги, рисунки, значки, календарики, скрепки, моток проволоки...

- Вот, вот Наташины письма. - Маша выбрала тоненькую пачку конвертов, стянутых резинкой, и подала Ямщикову.

- Почерк благоразумного человека, - сказал тот, разглядывая конверты. - Глубокого, за¬душевного, физически здорового, сексуально активного. Тонкая штучка: с вашим вряд ли бы ужилась. Телефон ее нужен - есть?

- В старой записной книжке Ваниной должен быть. Сейчас поглядим на «П». П, п, п, ой, как много на «п»! Вот, «Панина»! Номер телефона зачеркнут, но разобрать можно.

- Панину ищите? - спросила Саблина, входя в комнату со стопкой детской одежды.

- А что? - заинтересовался Ямщиков, принимая веши.

- Хорошая девушка. Я не возражала против такой невестки. Говорила с ней дважды. Но увы и ах - дала отставку нашему сорвиголове, бесповоротно.

- Почему сразу она? - возразила Маша. - Может, это он дал.

- Она, она. «Наш» - неистовый, сплошное беспокойство с ним... Такого не каждая перенесет.

- Мама! - строго и внушительно перебила Маша. - Я тебя не узнаю! На людях ты нахва¬ливаешь Ваню на все лады, а тут, вдруг, корить принялась.

- Я - не корить, девочка моя. - Саблина погладила дочь по голове и поцеловала ее в лоб. - Я - не корить, но им, - она кивнула на Ямщикова, который открывал сейф, - им Ваня без мамкиной штукатурки и раскраски нужен. Он голый на земле сырой лежит - не время его штукатурить.

- В сейфе тоже ничего полезного для нас нет, - сказал Ямщиков в телефон. – Служебные бумаги, хлам и бутылка коньяка. Все, поехали. - Он развернул записную книжку и стал наби¬рать номер телефона. - Собирайтесь, Марья Сергеевна.

- Какая она вам Марья Сергеевна! - вскипела вдруг Саблина. - Прошу вас звать мою дочь Марьей, без всякого отчества! Не смейте приближать! Неси, Маша, пироги, термос...

- Наталью Панину пригласите к телефону, - заговорил Ямщиков более низким, чем обыч¬но, голосом и с нажимом. - Я знаю, что сейчас полвторого ночи...

Глава 12.  «Бей гадов!»
- Даю выдержки из романа, - прозвучал голос из динамика.

- Постарайтесь примерить цитаты к сыну, - обратился Ямщиков к Саблиной.

Та сидела в машине на прежнем месте и в прежней позе, сцепив руки «замком». Маша, заботливо прижимая к себе сумку, из которой торчала головка термоса, устроилась на заднем сидении так, чтобы через зеркальце видеть лицо Ямщикова.

- Первая, - продолжал голос. - «Если б они велели ему сейчас...» Они - это новые знако¬мые Разумихина: Авдотья Романовна и Пульхерия Александровна. «Если б они велели ему сейчас, для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой...»

- Вниз головой! - вскрикнули обе Саблины разом.

- «...то он тотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь». Конец цитаты. Вторая...

- Не рассуждая, - сказала Саблина, хрустнув пальцами. - А о нас он подумал?

- Разумихин, - продолжал голос из динамика, - когда проснулся поутру и вспомнил пья¬ные свои заботы о сестре и о матери Раскольникова, начало цитаты: «Со всего размаху уда¬рил он кулаком по кухонной печке, повредил себе руку и вышиб один кирпич. «Конечно, - пробормотал он про себя через минуту, с каким-то чувством самоунижения, - конечно, всех этих пакостей не закрасить и не загладить теперь никогда... - перерыв в цитате - ... и, уж ко¬нечно, теперь все погибло!» Конец цитаты. «Все погибло» Достоевский дает с восклицатель¬ным знаком.

- Согласны, - обратился Ямщиков к Саблиной, - что ваш сын, как Разумихин, способен на... любой отчаянный шаг?

- Скажите прямо: на самоубийство, - с трудом выговорила Саблина, отрешенно глядя в ветровое стекло. - Не могу представить себе... Не могу даже вообразить причину... Такая че¬пуха в голову лезет. Нет, не могу ответить.

- Не то нам важно, в конце концов, - сказал Ямщиков. - В его воображении, в его зрительной памяти не было какого-нибудь устойчивого образа самопожертвования? Или не¬скольких образов? Пусть даже из детства. Или, может... Нет, сначала ответьте. Маша, - доба¬вил Ямщиков, поморщившись как от боли, - и к вам тот же вопрос.

- Разве что в детстве, - после небольшого раздумья сказала Саблина. - Когда еще в пе¬сочнице начинал командовать. Он за игру только «войну» признавал. Ванюша тогда с каким-то даже упоением падал, когда в него «стреляли» враги. И падал натурально, куда попало, не щадил себя и труд материнский. Я бранилась, конечно - мне одежду стирать. А он... Знаете, как он оправдывался? Бог ты мой! — Саблина хрустнула пальцами и закрыла глаза. - Он при¬ходил со двора — спина вся в грязи, голова в песке, обувь... а глаза блестят, задыхался от впе¬чатлений, счастливый, голодный... Разве можно такого бранить! Я ему: опять, мол, живого места нет, вещей не напасешься, ну и все в том духе. А он: «Мы играли, - Саблина перешла на «детский голос», - и меня Вовка убил. И Сашка два раза убил прямо в глаз. А я потом ка-а-к Вовке дам!»

- Так! - оживился Ямщиков. - Зацепка есть. Стереотип быть убитым «прямо в глаз» дол¬жен был сохраниться в зрительной памяти. Обрисуйте еще типичную схему боя и мнимой смерти. Вы сами наблюдали?

- Не раз. Обычно делились на два отряда. Тот, которым командовал Ваня, если оказывал¬ся сильнее, то сразу атаковал. Мальчик мой набегал на противника всегда первым - не среди первых, а всегда первым! Размахивал саблей или пистолетом, свободной рукой поддерживал солдатскую фуражку на голове, и атаковал. А чтоб подбодрить солдат своих, кричал во всю мочь: «Ура! Вперед! Бей гадов!» Если «гады» оказывались многочисленнее или к ним какой-нибудь повзрослее затесывался, то мой никогда не отступал. Он бросался на «гадов» в оди¬ночку, и драться уже мог начать с ними по-настоящему, до крови. Неистовый парень.

- В какие места, как он воображал, попадают в него пули? Как он на землю падал? Сте¬реотип какой-то в его падениях найти можно?

- Чаще всего он опрокидывался навзничь, как будто пуля угодила прямо в лицо, даже
дергал назад головою, как от удара. Из кино, верно, взял. Раскидывал вот так руки, - Саблина всплеснула руками, - и падал навзничь, не глядя. Раз даже затылком в камень бордюрный угодил, до крови.

- Ты мне не рассказывала никогда, - сказала вдруг Маша. - Даже странно, что Ваня таким маленьким был.

- А зимой, на снегу, когда легче падать?.. — начал было Ямщиков.

- Тот же, тот же стереотип и зимой был! - поторопилась Саблина. - Построят они две
снежные крепости одна против другой, и швыряются, чем попало. А потом - на приступ. Мой - первый, как всегда - выскакивает, и весь запас снежков, какой был в руке, в миг выпускает по врагу, и уже, считай, безоружным идет на штурм. Идет - не отворачивается, когда его гра¬дом снежков встречают, а среди них - страх! — и льдышки попадаются, и даже обмерзлая ще¬бенка. Другие мальчишки из его отряда тоже наступают, но успевают и от снежков уворачиваться и запас огневой экономно расходуют. А мой весь запас разом выпустит - и что остает¬ся безоружному под перекрестным огнем, если, разумеется, не отступить? Остается встретить смерть на месте - упасть вот так навзничь - или в одиночку врываться в крепость противни¬ка, чтобы в ней как можно большему числу гадов помешать обстреливать поотставших своих солдат. Он и врывается один. Тут его, конечно, валят и тузят. А он кричит, как победитель: «Ура! Крепость наша!» А какая там «наша», если шапку ему сбили, снегу за шиворот напиха¬ли, пинают лежачего.

- Мамочка, и ты не вмешивалась? Не спасала?

- Раз не удержалась, подошла. Но он был унижен моим заступничеством. Нет, нельзя бы¬ло подходить. В то время думала в военное училище его отдать, а что за офицер, если мамкин подол нужен.

- Полное совпадение с «Варягом», Разумихиным и Красной площадью, - прозвучал голос из динамика. - Один сценарий, Ямщик, считай, есть.

- Назовем этот ролик «На людях смерть красна», - сказал Ямщиков в микрофон, и снова обратился к Саблиной. - Теперь о другом... Какие потрясения довелось пережить вашему сыну в юности? Может, было яркое впечатление на почве привязанности к девушке?

- Яркое - вряд ли, - ответила Саблина без раздумья. - Девочки попадали на его орбиту, крутились где-то рядом, но обходилось мирно, на «нет» сходило потихоньку - и все.  Девочкам на письма по интернету отвечал, но редко и скорее по-приятельски, без трепета. Есть парни - двумя-тремя письмами такой костер в сердечке девичьем раздуют, берегись отец-мать - опалит дочку. А мой... Тайны в нем для девушки нет, открыт нараспашку, без меры. Попадись ему в юности такая Панина, могло и повезти: озарила бы его своим чувст¬вом, воспитала, вкус привила. А так... Девчонок не к нему лично - за атмосферой тянуло, какая вокруг парня-лидера складывается. Карьеристок тянуло, общественниц горластых или, напротив, тихонь закомплексованных, но мечтающих солистками стать. С такими разве переживешь полно¬ценное чувство. Не повезло, считаю, Ване с любовью, просто не повезло.

- Оставим любовный мотив. А какая-то награда, какой-нибудь грандиозный успех не мог ему врезаться в зрительную память?

- У него много всяких наград...

- Поясню примером. Был у нас пациент - футболист. На его счету в чемпионатах России добрая сотня забитых голов. Но однажды он забил изумительный по красоте и трудности ис¬полнения гол, к тому же в решающем матче. Этот гол не раз показывали по телевидению, учили на нем молодых футболистов и так далее. Так этот наш бывший пациент всем новым знакомым рассказывал, как он забивал тот гол: через себя пробил в «девятку». В натуре, при¬ем мяча, удар, полет мяча в створ ворот, восторг болельщиков - весь сюжет занял всего лишь несколько секунд. Но каждый раз рассказ футболиста длился добрых полчаса - настолько он испереживался вокруг этого удара. Его зрительная память сотни раз возвращалась к тому го¬лу. И так возник устойчивый образ успеха, возник самый возбуждающий зрительный стерео¬тип в жизни этого футболиста, и он нам помог в лечении. А в биографии вашего сына такого рода успех имел место?

- Как я поняла, здесь вы говорили о вершине в карьере футболиста - в его представлении. А мой сын растет еще. Он не мог еще достигнутые успехи рассматривать как абсолютную вершину в своей карьере. Нет-нет, мой Ваня устремлен в будущее. И в детстве, и в юности его награждали, но если б мы с отцом не хранили его награды, все давным-давно пошло бы прахом. Это мы с отцом его карьерные успехи воспринимаем как чрезвычайные, и друзья наши, имеющие балбесов-сыновей, - тоже, а сам Ваня - нет. Для него любой успех - лишь очередная ступенька вверх...

Саблина запнулась и умолкла.

- А теперь как же, Иван Николаевич, - полу спросила — полу сказала Маша, - на карьере Ваниной крест ставить?

- Ни на чем крест ставить не надо, - помедлив, ответил Ямщиков. - Карьера продолжать¬ся может, но с замедлением или... Вот недавно мы вылечили одного посла с тяжелейшими травмами. Он теперь не посол, но в дипкорпусе удержался, работает кем-то, а там, бог даст, опять поднимется. Так что знамя надежды спускать не надо.

- А у вас есть свое знамя? - спросила вдруг Маша, тронув Ямщикова за плечо.

Ямщиков вздрогнул, потом запустил руку во внутренний карман пальто, сказал сухо:

- Вот мое знамя.

Он вынул и поднял над головой белый ползунок с нашитым рисунком грибка-боровичка на груди. Сабли¬на взяла ползунок, положила себе на колени и стала разглаживать.

- Не ожидала я такого от вас, не ожидала, - вполголоса сказала она. - Даже  спокойнее на душе стало. Наверное, память о каком-то трагическом случае?

Ямщиков кивнул.

- А родители этой девочки... вас... на вас... - пыталась продолжить Саблина.

- Мать скончалась при родах, - глухо сказал Ямщиков. – Но здесь чисто профессиональное: ползунок с грибком-боровичком - суть - эмоциональный фетиш, как напоминание о моих личных счетах со смертью. Не в мою пользу счет, но фетиш вдохновляет…

- А-а, фетиш, - с деланным спокойствием, едва ли не с иронией, бросила Саблина.  Она сложила ползунок пополам и принялась укатывать его плотным валиком. - А я
едва не растрогалась: какие у нас чудо-доктора завелись...

- Мама! Я тебя не узнаю! - вскричала Маша. - Как жестокосердно! Отдай! - Она пере¬гнулась через плечо матери и хотела выхватить из ее рук ползунки.

- Сядь! Что за истерика! - Саблина отвела руку дочери и оттолкнула ее саму на сидение. - Ишь, заступница нашлась. Пожалела уже. Вот чем такая жалость для дур кончается! - Она потрясла кулаком с зажатыми в нем ползунками, и протянула их Ямщикову. - Эх, вы – спа¬сатель…

Глава 13. «Предатели!»

- А почему за рулем? - навстречу машине с крыльца большого современного здания сбежал невысокий полненький мужчина. Одной рукой он придерживал ондатровую шапку на голове, в другой - далеко отставленной от тела и как бы загораживающей машине проезд — болтался старомодный портфельчик. - Руки трястись не будут? Хирургу перед операцией не положе¬но...

- Не паясничайте, Клямкин. - Ямщиков подхватил с заднего сидения, вышел из машины, не выключив зажигания. - Вот что, пресса, - он приглашающим жестом распахнул перед Клямкиным дверцу, - сгоняйте на заправку, возвращайтесь и ждите. Че¬рез два-три часа освобожусь, и вы меня покатаете до утра.

- Вот речь не мальчика, но мужа! - расплылся уже в непритворной улыбке Клямкин. - А в награду - долгожданное интервью?!

- Бригада решила привлечь внимание российской общественности к перспективам системного лече¬ния в реаниматологии. Будет вам, первому, интервью!

- А я и надежду потерял. Полтора года за вами гоняюсь, а что получил? Парочку приличных ударов в физиономию - от имени бригады. И записать можно? – Клямкин, получив в ответ кивок, еще больше просиял и буквально выхватил, как пистолет выхватывают, из внутреннего кар¬мана диктофон и направил его на Ямщикова. - Десять слов - для зачину!

- Мы утверждаем, что традиционная реаниматология методологически устарела, да и принципиально тоже, так как...

- Стоп! - Клямкин демонстративно выключил диктофон. - Это крамола, отлучение от профессии и тюрьма. Скажут, типа: они, по сути, обвинили нашу медицину в массовом истреб¬лении людей. Меня первого и попросят это сказать. У вас есть жена декабриста?

Ямщиков шагнул к Саблиным, которые молча стояли у капота машины, взял из рук Ма¬ши сумку, мельком взглянув при этом на ее встревоженное лицо, и обратился к Клямкину:

- Одни, живя на пожертвования и гранты, мы и за четверть века не наберем нужной статистики. Здесь пан или пропал: либо нас прихлопнут, либо должны быть организованы и обеспечены госбюджетом еще с десяток бригад, аналогичных нашей. Мы решили  раскрываться, свернуть патентование и вести пропаганду. Мы не противопоставляем себя официальной реаниматологии, а обогащаем её новым содержанием. Завтра утром поведу вас по палатам - покажу наших больных.

- Тогда лечу! - Клямкин сел за руль, захлопнул дверцу. - Постойте! - закричал он вдруг вослед Ямщикову, опуская стекло. - Ради всего святого, скажите: зачем посредь ночи к вам, наверх, в палаты, мотоцикл поволокли? Привезли в фургоне, сказали мне, прямо с таможни, спортивный, японский, красавец, как игрушка! С кем вы там гоняться собрались? У вас и  коридоров длинных нет!

- Со смертью, исключительно с нею, - обернулся Ямщиков и удовлетворенно закивал головою. - Привезли, значит... Вам лишний раз повезло: утром познакомитесь с железным колврачом.

- Вы интриган! - весело крикнул Клямкин вслед Ямщикову и его спутникам. – И не обессудьте: не могу отделаться от чувства, что вы гениальный бутафор по форме и очковтиратель и пройдоха по существу. Вы хоть раз скальпель-то в руках держали?

- Да! - опять обернулся Ямщиков. – Начинал, как все, с лягушек, кончу – вами! И устрою показательную микрохирургию всем тараканам в вашей голове!

Ямщиков и Саблины вошли в вестибюль.

Всю переднюю стену его от пола до потолка занимал барельеф, изображающий сцену ве¬черней охоты: свора охотничьих собак с очеловеченными лицами гналась за свирепого вида громадным волком, удирающего с маленьким ягненком в зубах. У ягненка, беспомощно сви¬савшего из волчьей пасти, вместо лица была пустая ниша. Также у всадников, которые мая¬чили за спинами набегающих собак, вместо голов зияли пустотой прямоугольные ниши, как будто вынуто несколько кирпичей.

- Иван Николаевич, это вы! - воскликнула Маша, указывая на переднюю собаку, которая, прижав уши и вытянувшись в струнку, перепрыгивала через какую-то черную яму. - А вон Колычев - с высунутым языком.

- Звери лютые, - содрогнулась вдруг Саблина-мать, - что волчище, что псы: догонят и растерзают...

- Ну и что, что глаза горят и клыки, - сказала Маша примирительно, беря мать под руку. - Эти собаки не лютые, а ярые. А когти - чтоб за землю цепляться, и бежать быстрее. У волка - смотри, какие когтищи! Я поняла: ягненку вставят лицо нашего Вани, а наше с тобою и па¬пино - всадникам. Совсем не лютые собаки, а просто силы равными должны быть...

- Вот новость: цыпа квочку поучать взялась! - мать высвободила руку и, увидев, что Ям¬щиков уже разоблачился, принялась снимать пальто. - Я, кажется, из ума еще не выжила. Как обернулось: ничего пока для нас не сделали, а у девочки моей уже в героях-спасителях хо¬дят...

Она выразительно посмотрела прямо в глаза Ямщикову, и протянула ему снятые вещи, но их перехватил подошедший сбоку молодой человек любезно-внушительного вида. Со сно¬ровкой аэропортовского таможенника он поводил прибором по одежде, затем - по самой Саблиной, по сум¬кам, и принялся за Машу.

- Это в ответ на твое безграничное доверие к лучшим друзьям человека, - вызывающе
сказала дочери Саблина, поведя рукою в сторону барельефа. - А может, дочка, ты неверно поняла  аллегорию? А? - круто обернулась она к Ямщикову.

- Это вылепил наш бывший пациент, в знак благодарности, - с едва сдерживаемым него¬дованием ответил тот. - Ваша дочь уловила верно: силы надо уравнивать по обе стороны ру¬бежа. Барельеф, по сути, стал скульптурным изображением нашей присяги на верность пациенту - конкретному человеку, взамен обезличенной клятвы Гиппократу.

- Вы не признаете клятву всех врачей?

- Признаем. Но от клятвы Гиппократу нет практической пользы для пациента, никакой поддающейся измерению пользы. Она сродни воинской присяге...

-  Даже так?!

-   Я имею в виду: пользы для текущего боя от воинской присяги нет никакой. А вся война и есть серия таких боев. Ну что - присяга? Ну, однажды, по - молодости, на плацу флаг поцеловал - не пропитанный собственной кровью флаг, и не такой эмоциональный флаг, - Ямщиков положил руку на грудь напротив внутреннего кармана пиджака, - ну, расписался в бумажке, и сдали ее в архив мини¬стерства обороны, - ну и? В присяге важен пафос. А надолго пафос присяги удержится в мо¬лодой натуре? Конечно, окулисту, выписывающему очки, не надо присягать каждому своему пациенту. А нам - необходимо. Есть измеряемая польза для пациента от вдохновенного со¬стояния врача. Эта фреска во мне вызывает профессиональную злость. Я как воображу себя волкодавом, меня так и несет вослед зверю: догнать и порвать в клочья! Без отражения образа смерти в эмоциях, без зрительного ее представления врач-реаниматор не может мобили¬зоваться вполне и надолго, а надо и вполне, и надолго - насколько потребуется. То-то и оно,
что ее никак себе не представишь: все не то... А надо. Такая вот аллегория, - как бы приходя в себя, заключил Ямщиков. – Смешно?

- Не смешно, - с трудом выдавила из себя Саблина. – Теперь зато поняла,  на что  девочку мою ловите: на пафос ловите...

- Ямщик! - Высокий плотный мужчина взял Ямщикова под руку и властно развернул его к себе. - Я еду к следователю, который ведет дело Саблина, потом - осматривать подъезд и квартиру. Ключи только...

- Вот ключи! - Маша запустила руку в сумку, висящую на согнутом локте, и выхватила связку. - На нашей площадке дверь на пожарную лестницу свежее смазанной оказалась - про¬верьте!

- Пренепременно, славная барышня, - слегка кивнул мужчина, приняв ключи. - Здесь
трое друзей пострадавшего, я пытался расколоть их, но они - ни гу-гу, - договорились, видно. Тряхани их сам. Какой-то приятель пострадавшего, как я понял, ведет самостоятельное рас¬следование. Но это - завтра утром, а сегодня и впредь - всю криминальную информацию в эфир не выпускать: нас могут прослушивать. Все, уехал.

Ямщиков переговорил еще с несколькими людьми, отдал сумку с вещами Ивана Саблина и провел мать и дочь в свой кабинет, где сразу же включил монитор. На экране возникло изобра¬жение какого-то помещения, заполненного людьми в серо-голубых халатах. Они слушали Кускова, который стоял перед ними и водил указкой по экрану, висящему на стене. В одном из сегментов экрана появилось изображение просторной с высокими потолками комнаты, на столе в окружении медперсонала лежал человек. Ему брили голову и потому люди в халатах расступились.

- Смотри: Ваня! - вскрикнула Маша, схватив мать за руку.

- Живые мощи... - простонала мать, сокрушенно качая головою.

- Ямщик с родными пациента прибыли, - сообщил Кусков участникам совещания. - Ямщик, ролик должен быть готов к семнадцати часам.

- Понял, - сказал Ямщиков, подключив микрофон. - Генотип больного ясен, фенотип тоже складывается, кроме сексуальной компоненты.

- Ну, с этой у нас вечная проблема, - сказал кто-то из присутствующих на планерке. - Лучше, Кусок, покажи нам «ямщиковский мотив».

- Через полчаса, Макс, увидишь во всаднице. Итак, если по предварительному диагнозу вопросов больше нет, - Кусков выдержал паузу, все молчали, - разберем клиническую часть аналогичных случаев. Прошу дать изображение.

      Ямщиков переключил монитор и жестом предложил Саблиным сесть.

      Сначала по экрану под комментарий голоса Кускова побежали цифры, потом возникла фотография круглолицего улыбчивого парня в робе на фоне стройки.

- Калачов Виктор, двадцать семь лет. Черепно-мозговая травма в результате падения со стрелы башенного крана. Поступил к нам на восьмые сутки с ущербом семьдесят три про¬цента жизнеспособности...

Ямщиков отключил звук. Тем временем изображение на экране разделилось пополам: на одной половине парень продолжал улыбаться, на другой он, с трудом узнаваемый, лежал на операционном столе с бритым черепом – уже зашитым и каким-то неровным...

В кабинет стремительно вошел молодой человек в серо-голубом халате. Во всем его виде было нечто пронзительное и устремленное за пределы этой комнаты и присутствующих в ней людей - во взгляде, в сжатых губах, в приподнятых бровях. Он имел вид спортсмена-бегуна перед стартом на короткую дистанцию, готового при звуке выстрела сорваться с места. Он молча тряхнул руку Ямщикову и обернулся к Саблиным:

- Вся надежда на вас. С отцом может ничего не выйти: слишком холоден, не отдающий тип. Муляж будет готов через полчаса, тогда и - знаю наперед - поставим на отце жирную точ¬ку. Давай, Ямщик, вези того артиста из институтской анатомички: попробуем его в роли отца.

- Адрес мне сообщили, но профессор предупредил: артист с причудами...

- Все мы здесь с причудами - посмотри на нас со стороны. Вези: попытка здесь –
пытка, но все лучше, чем ничего. У меня и план работы с артистом сложился: перспективы, уверен, есть. Я сегодня чувствую необыкновенный подъем, если б еще с материалом повезло! Но с вами, - обратился он к Саблиным, - повезло! Я ваши диалоги слышал. С вами получится на¬стоящая работа - отдадите много! Пойдемте скорее: мать в дезинфекционную, сестра - пока в жилой отсек, спать до шести ноль-ноль. А друзья пациента для первого этапа не подходят - я их посмотрел.

- Вы что же, - нахмурилась Саблина, - хотите нас развести по углам?

- Обязательно! - твердо сказал молодой человек. - Иначе вы будете друг друга тормо¬зить, не раскроетесь и не отдадите всего. На завтраке встретитесь.

- Сестра мне еще нужна, - сказал Ямщиков, включая монитор.

- Прошу вас помнить о моей настоятельной просьбе, - многозначительно сказала Саблина Ямщикову, отправляясь вслед молодого человека. Перед выходом обернулась. - Маша! Без глупостей!

Они вышли. Ямщиков включил звук.

- ... больной под томограф будет готов через пять минут. Группа Максимова и группа Колычева - на выход. В два сорок кончаем планирование хирургии и все собираемся здесь.

      На экране половина присутствующих быстро встала и разошлась. Остальные пересели поближе к Кускову.

- Пока нет картинки с томографа... - начал тот.

- Ямщиков! - раздался перебивающий голос из динамика. – Здесь Морозов.

Ямщиков убавил звук на мониторе с Кусковым и обратился к микрофону:

- Здесь Ямщиков. Друзья на анкету ответили?

- Я их и на анкету, и свободным стилем пытаюсь разговорить, но вижу: договорились, не туда ведут. Сестра больного с тобою?

- Рядом. Хочешь привести? - Ямщиков искоса взглянул на Машу, которая сидела опять вся сжавшись и затравленно следила, как он громко постукивал скальпелем по столу. – Веди. Дам ей скальпель - тупой - пусть перед их носами помашет. Лады?

- По любому тряхнуть их надо! Тоже мне - друзья. Один заявил: «Могли бы и утром со¬брать». Другой демонстративно зевает, о косяк чешется, как уличный кобель. И это - друзья?! Сейчас приведу.

- Как только войдут, Марья Сергеевна, сразу берите их на абордаж. Требуется маленькая, но эффектная сценка, со слезой и криком. Стены у нас звуконепроницаемые – не стесняйтесь. Жену Колычева помните? Ас по домашним сценам! Иначе мы их не раскачаем. - Ямщиков подошел к Маше, наклонился и уперся в нее тяжелым взглядом. Потом взъерошил ей волосы
на голове, опустил прядь на лицо, больно пощипал за щеки. - Сожмите кулаки, зубы стисните! Да разозлитесь вы! Это разве друзья?! Ради друга не хотели из теплой постельки  вылезти! Да это плевок вам! Плюнули в вас и растерли! Ну! - Дверь щелкнула. Ямщиков наотмашь резко ударил Машу внешней стороною ладони по лицу и отпрянул от нее. Марья вздрогнула всем телом от поще¬чины, сжалась как пружина и ринулась навстречу трем входящим парням.

- И Машка здесь?! - вскрикнул простодушно и радостно вступивший первым высокий, атлетично сложенный и преждевременно несколько располневший блондин с ярко голубыми слегка на выкате глазами. Он развел руки, как бы предполагая заключить летящую ему навстречу Машу в отеческие объятья. – Здорово, кума!

- Предатели! - Марья подпрыгнула и обеими руками вцепилась в длинные курча¬вые волосы блондина и всем весом повисла на нем. – Вы мне больше никто! Никто!

-  Да ты что! Маша, ты что! - тот пригнул голову от боли и старался удержать ее руки.

-   Такие вы друзья! Лень ночью встать! Жалко на такси отдать! Ради друга! Предатели!

Двое других парней – коротко стриженый, распорядительно-строгого вида широкоплечий  крепыш, коренник в тройке, и изысканно сложенный и с иголочки одетый, черноволосый, с тонкой бородкой и усами,  дамский угодник -  загалдели, окружили Марью и стали отдирать от блондина. Марья лягнула черноволосого каб¬луком, попала в голень: тот вскрикнул и, корчась, на полусогнутых потянулся было к ближайшему стулу, но, чертыхнувшись, сжал зубы, воспрянул и ринулся в борьбу. Марью тотчас отцепили и оттолкнули к столу, у которого стоял Ямщиков и большими глотками пил воду из тонкого стакана. Марья, уже не владея собою, озиралась, и вдруг вырвала из руки Ямщикова стакан, ударила его об пол, и прежде чем ей успели помешать, схватила один из осколков, задрала рукав платья и, пятясь, приставила осколок к артерии на сгибе локтя.

- Вы чего хотите от меня?! - не своим голосом закричала она на отшатнувшихся в страхе ребят. - Вам одного Саблина мало?!

- Не режь! Что ты! Да чего тебе надо, Машк?! Скажи, чего надо?! Зарежется, с ума со¬шла! - загалдели они разом.

- Чтобы все сказали, что спросят! На все вопросы! Сию секунду! Идите! Ну! - Она дерну¬ла обеими руками в сторону Ямщикова.

- Всё! Рассказываем, мужики. - Блондин развел руки, как бы обращаясь к ребятам, и его рука оказалась совсем близко от Машиного локтя.

- Что надо рассказать-то, объясни скорей! - крикнул Ямщикову бородатый, потирая ногу.

В этот момент блондин сделал резкое движение и схватил руку Маши со стеклом и ар¬мейским приемом вывернул её за спину. Девушка вскрикнула и стала вырываться. Подскочил стриженый парень, и вдвоем с блондином они свалили Машу на стул и стали разжимать ей пальцы со стеклом.

Марья пыталась вывернуться, пиналась и кричала:

- Предатели! Ненавижу вас!

Вскоре стекло, обильно политое кровью, было отброшено на пол. Стоявший до сих пор у двери молодой человек в серо-голубом халате и очках, молча наблюдавший всю сцену, вынул из кармана пузырек йода и огромную пачку бинта, кинулся к взахлеб плачущей Марье.

-   Ну вот! Покалечили принцессу! - с напором строго сказал он, оттесняя от Маши блон¬дина. - Ужас! Шрамы на всю жизнь!

Он прикрыл собою Марью, принялся обрабатывать ей руку.

- Что надо-то, командир?! — Блондин, отпинывая стекляшки под ногами, решительно и зло шагнул к Ямщикову. - Кровь для Ваньки сдать - бери, хоть всю!

Он выхватил у Ямщикова протянутую ему салфетку, скомкал и сжал её изрезанной рукой.

- Нужна абсолютно правдивая информация, которую мы можем получить только от вас, - сказал Ямщиков. - На счету Ивана Саблина есть убийство?

Глава 14. Покушение на самоубийство

Блондин отпрянул от неожиданности. Все трое друзей запереглядывались в недоумении.

- С чего вы взяли?! - спросил блондин вызывающе. - Дичь какая-то!

- А покушался на убийство? - настаивал Ямщиков.

- Я не знаю. А вы? – обратился блондин к друзьям.

- Он иногда говорил: «Этого сукина сына убить мало», но это так - для красного слов¬ца, - сказал стриженый, - Было как-то, лет пять назад: поколошматил он одного - до сотрясе¬ния мозга. Едва мы замяли, судом пахло. Но это случайность: мог и тот Ваньку прибить - си¬лы равные, по пьянке сцепились.

- Значит, не было у больного повода переживать сильно из-за ущерба жизни и здоровью человека? Со свету он никого невзначай не сжил?

- Как это – невзначай, командир? - искренне удивился блондин.

- Погоди, Портос, - перебил его тёмноволосый. - Иван как-то рассказывал со смехом - ну, это не велик грех, он почти все со смехом рассказывает - говорил: когда его назначили на¬чальником отдела, почти сразу как он университет закончил, то предыдущий начальник – ему года до пенсии не хватало - выпивать начал, болеть, и вскоре в могилу сошел. А со слов Ваньки, он рвался на эту первую свою большую должность, и занял её, воспользовавшись какими-то просчетами того старичка. Хотя тот, якобы, по-отечески,  просил Ваньку годик поси¬деть-подождать, пока не выйдет на пенсию. Это Ваньку-то просить посидеть-подождать?! Он в метро старухе места никогда не уступит, а здесь карьера!

- Чего это ты, Арамис, на Ваньку дохлую собаку вешаешь?! - взвился Портос. - Да за этот год полдюжины соискателей блатных сбежалось бы, место ходовое, и остался б Ванька с носом.

- Нас не сам факт интересует, - настаивал Ямщиков, - а как больной к нему относится. Винил он себя в смерти начальника, переживал?

- Нет, конечно, - ответил Арамис, -  Я Ваньку знаю: он без чувства вины, без оглядки, но это только если человек чужой.

- А на свою жизнь больной покушался? - спросил Ямщиков.

Ребята снова стали переглядываться. Маша вдруг судорожно всхлипнула и пнула  осколок, который отлетел, кувыркаясь и звеня, и ударился в ногу Арамиса.

- Да, было... - вздрогнув, сказал тот. - Я, честно слово, так и не понял тогда - в шутку он или всерьез... Рассказывать?

- А для чего я тебя вызвала! - вскричала Маша. - Чтоб ты мне руку изрезал и домой спать ушел?!

- Мы раз играли в футбол - летом, на Грушинском фестивале. Не помню на чем схлестнулись, но на карту поставлена честь команды. «Костьми ляжем, а победим» - решили, и вышли на поле. Бегали-убивались, но у них мастера... И наказали нас всухую, с разгромным счетом. Публика, как назло, болела против нас - освистали. А Ванька капитаном был – ему двойной позор. В общем, опустили мы уши на плечи, и пошли палить костёр на берег озера, поближе к лесу. Стемнело. Сидим, палим, синяки считаем, игру разбираем, пиво пьем, то-сё. Потом говорит кто-то: Ваньки нет. Покричали - нет. Ну, нет и нет, в палатку спать пошёл. Тут закус¬ка кончилась. Послали одного... Возвращается уже бегом: Ваньки в палатке нет и не было!  У всех тогда подозрение шевельнулось: видели, каким он после игры был, но вслух забоялись сказать. Прикинули, где можно искать - и от костра врассыпную. Мне выпало к воложке идти, к лодочной стоянке:  может, на лодке катается. Пролез кое-как  через лес к воложке, пошлёпал вдоль берега. Лягушки орут, мочи нет, из-под ног в воду сигают, плюхаются, из лагеря тоже ор несётся  в тысячи глоток пьяных и гитар, барды хреновы, звук от горы отражается: и не прислушаешься никак. И народу кругом сто тысяч, а вокруг меня – ни души. Иду по тропе, без фонаря, благо луна выныривает. Глаза к темноте привыкли, смотрю: на светлой воде, за камышом уже, на самой глади, голова торчит неподвижно и начала плеч. По очертаниям сразу Ваньку узнал, а окликнуть боюсь. Одежды на берегу не видно... Я затрясся весь. В чём был, стал в воду тихонько заходить – благо рядом рыбацкий прогал в камыше. Ракушки под ногами хрустят, ил вязкий по щиколотки, шатает меня - с кочек срываюсь, и пузыри с вонью лопают… Всё не так! Вышел за камыш, а там для меня глубоко уже. Иду на самых цыпочках, голову задрал к небу. А небеса – тоже чудные: облачка низкие, клубятся, кучкуются, все подсвечены желтыми огнями из лагеря; между кучками там-сям рваные дыры уносятся в черноту со звездами, а луна то смоется, то вывалится совсем в другом месте и светит как-то бочком. Ну всё не так! И вдруг мышь летучая мне прямо на лицо спикировала, я чуть не захлебнулся, и подумал: да что ж ему сказать-то, чтобы не кинулся в глубину – не спасу ведь! Чего только спьяну ни пригрезилось - ну такая дичь лезла! И что это не Иван вовсе, а чёрная голова чудовища озерного - заманивает меня, чтобы схватить и уволочь в подводное своё царство. И что Ванька сию секунду начнет медленно погружаться в воду, исчезнет совсем, я рванусь за ним, нырну,  стану шарить по дну с закрытыми глазами, и попаду в скользкие коряги, в травяные кочки, ил мерзкий…И я уже заранее бояться стал: ес¬ли с первого раза не найду, то на второй нырок меня может не хватить. И надежда окаянная была: он вот-вот сейчас обернётся, и крикнет мне в самое лицо: «Проверка!» и расхохочется, как всегда. А какая проверка!? Кого!? Зачем!? И чёрт-те знает, что ещё лезло - не могу, клянусь, говорить - не поверите просто! А знаете, чего я испугался конкретно?

- Я и удивляюсь, - сказал блондин, - чего струхнул-то, впечатлительный ты наш? Ну сероводород, пиявки... Делов-то!

- А неподвижности фигуры, безмолвию Ваньки. Сколько он там простоял? Мы каким все¬гда его видим: фонтан энергии, мелет руками и языком без конца. Восемь лет его знаю – и, хоть убейте, ни единого разу не видел, чтобы он размышлял отстранённо или  книжку читал. А тут, в безмолвии, смотрит на воду, и не шелохнется. Лягушки орут, как с ума посходили - я их с той ночи возненавидел - вдалеке где-то ребята зовут Ивана, а он - вот он передо мной истуканом стоит, на лун¬ную дорожку смотрит: следит, как тени её накрывают. Окликнуть? А вдруг в воду кинется! Он мог здесь уже два часа простоять. Шага три до Ваньки оставалось, и тут меня осенило: - Дартаньян, - шепчу громко, - это я - Арамис. Мужики послали сказать: мы завтра реванш берём. Слышишь? Реванш будем брать завтра. Убьём их завтра! Вижу: дрогнула голова. С утра сгоняю в Самару, привезу ребят из универа - и убьём гадов! Мы уже план игры разработали. Ухо чуть-чуть ко мне повер¬нулось: услышал, понял. И дальше я уже плёл без остановки и во весь голос, а самого колотит, озноб, кожа гусиная! Иван повернул, наконец, голову ко мне, даже корпусом немного развернулся. Я то¬гда подплыл, взял его под мышки и тронул с места. Ну, дальше выбрели кой-как на берег и пошлёпали в лагерь, напролом через лес: с одежды течёт, в кроссовках чавкает, ветки по мордам... Я околесицу всякую несу, кричу на весь лес, тогда ребята набежали; он - молчит, дрожит весь, переохладился сильно.

- А я помню, - тихо сказала вдруг Маша, прижимая забинтованную руку к груди, - он тогда простуженным с Груши вернулся, сказал: купался на озере, а в нём родники. Я собралась ухаживать, а он только ржал: чай, не мимоза, русскому герою надо закаляться, как сталь! Обманул, значит...

- Очевидное покушение на самоубийство, - сказал Ямщиков, не обращаясь ни к кому. - Оно могло запасть больному в зрительную память? Это долгое глядение на колеблющуюся лунную дорожку на фонах эмоциональной травмы и переохлаждения организма, и аномальной окружающей среды…

- Это вряд ли, он не сентиментален, - вступил Арамис. – После того случая я стал не¬вольно приглядываться к Ивану, но чтобы заметить в нём что-то новое - нет, нисколько не изменился.

- А ты наивно ждал, что наш Чапай луну из болота вспомнит? – вступил коротко стриженый. – И я не уверен, что, пусть даже двухчасовое, стояние в прохладной воде можно к покушению на самоубийство отнести. А почему не пьяная причуда, например? Чудить-то он здоров! Я позже спрашивал Ваньку: ты чего хотел? Он меня «послал» и настойчиво попросил не вспоминать.

- Всё же я склоняюсь, - задумчиво произнес Ямщиков, - что было покушение. Больной из тех, кто стремится с ходу решить для себя любую проблему, хотя бы и ценою собствен¬ной жизни, то есть по несообразной цене. Типичный для «тигров» выход из западни…

- Метко! Молодец, командир! - воскликнул Портос. Он вскочил со стула и затопал по комнате, размахивая руками. Окровавленные салфетки разлетались во все стороны. -  Вот именно: по несообразной цене! Эх, Ванька! Ну, была не была! Расскажу ещё случай. Машунь, выйди, от греха подальше.

- Ямщик! - раздался голос из динамика. - Подъехала Наталья Панина, с мужем. В фойе форменный переполох. Все больничные набежали, пялятся на Панину, как на инопланетянку. Хотя сразу непонятно – чем взяла. Объективно, до нашей  Катюши ей ой как далеко. Клямкин пытается их проинтервьюировать. Муж – детинка, чисто русский Маугли, только в английском твидовом костюме, с «береттой» под мышкой и милицейским жезлом. К нам подходит вплотную, даже носками толкает, теснит, дышит в лицо, сверкает глазищами, а к ней обернётся – и шёлковый, сладкий, кот Леопольд. Эта Панина, доложу я вам, это нечто! На экране совсем не то! Чисто восковая! И куклой не назовешь, а гладкая-гладкая вся, ровная-ровная, матовая, ни волоска, ни пятнышка! Ковыльная блондинка! Где такие кожи берут?! Моей б жене поносить! С неё экспонат в музей восковых фигур лепить – и выставлять на всеобщее любование. В нашем музее, Ямщик, таких типажей ещё не видывали: приглядись, пытай её с пристрастием – на прекрасное будущее. Глаза небольшие, губки пухлые, вид детский, якобы наивный, а попа сдобная и геометрически круглая, хоть циркулем обводи! А цилиндр шеи, стать… - не могу! От неё запах… Всё: ушёл нервно курить!

- Мужа оставьте любоваться собаками. Предупредите: жена освободиться через час-полтора. За Паниной спустится Морозов. Конец связи. Когда Панина ответит на анкету, отправь девушку ко мне. - Сказав это в спину выходящему Морозову, Ямщиков обернулся к Портосу. – Главное, что мы должны от вас узнать: не мог ли у больного в кризисные моменты жизни возникнуть некий устойчивый образа самоубийства?

- Я про образы не берусь гадать, а рассказать есть что, - Портос выразительно взглянул на Машу. - Извини, кума, не для твоих ушей.

- У моих ушей удлинённые мочки! - вызывающе ответила Маша, даже подаваясь, для большей выразительности, со стула навстречу парню. - А с такими мочками
всё что угодно переваришь! Теорию знать надо! Понял?!

- Не тяни время, - сказал опешившему блондину Ямщиков, рассматривая что-то красное на экране. – Любая информация может самым неожиданным образом помочь. - Он кивнул на экран. - Это шоковое лёгкое больного, отбито при падении. Из него периодически кровь откачи¬вают. Ваш друг уже восемь суток сам не дышит…

- Всё, командир, колюсь! – Блондин скомкал последнюю салфетку, швырнул её в направлении двери, и опять затопал по комнате. - Ну, кума, не взыщи!..
С полгода тому назад, посреди ночи, звонит мне Ванька и просит немед¬ля приехать к станции метро «Московская». Прилетаю на тачке - там уже Коркин ждет: в ментовской форме и при пушке: он тогда в УБОПе служил. Стоим - гадаем: обоим Ванька
сказал, что угодил в переплёт из-за нехороших людей, и до утра надо что-то решить. Нако¬нец, Ванька ещё с одним типом подкатывают. Ванька, вижу, ещё не просох – хорошо, видно, приляпал. Ну, командир, это не важно: он не пьянеет никогда. Парню незнакомому приказал позади нас идти, а сам тронулся пешком и рассказывает. Ваньку должны были фотографировать в рекламных целях перед выборами в депутаты - он баллоти¬ровался как раз в те дни - ну и один из чадолюбивых папаш-фотографов подсунул ему свою дочку: замыслил сбыть в надёжные руки. Посреди ночи вошли в квартиру,  как в старых фильмах, ворвались в спальню: папаша, мамаша, «свидетели» и - щёлк! щёлк! - пока Ванька опомнился, успели сделать несколько снимков и на камеру снять. Ванька, понятно, без трусов – не больно-то помашешь кулака¬ми, пытался он аппаратуру отнять, но тех больше - отбились. Сели решать. Ваньке показали паспорт «возлюбленной», а той оказалось семнадцать лет – несовершеннолетняя, блин. Говорят: к утру фотографии будут готовы, а там - либо под суд, либо завтра женись, мы устроим, да и избиратели женатым больше доверяют. Ванька: ваша дочка - б...ь! А папаша - тёртый калач, толстый, гад, лысый - знаю, говорит, но в суде ты этого не докажешь. А если вдруг и дока¬жешь, то несовершеннолетних б...й тоже нельзя иметь, они граждане России. Плюс во¬прос: а каково с этикой у кандидата в депутаты, коль он таскается по б...м? Ванька: дайте подумать. Родители: до восьми утра, одну минуту девятого едем в судебно-медицинскую экс¬пертизу - фиксируем побои и сдаём сперму, оттуда с документами в милицию - с заявлени¬ем о покушении на изнасилование, и показывают готовое заявление, потом сообщаем в прокуратуру - в порядке надзора, потом - в избирательную комиссию, потом - по месту работы в страховую компанию, потом участковому и в ТСЖ - по месту жительства… В общем, целая программа уже готова. Мы идём по улице, поржать бы, но он говорит совершенно серьёзно, ему аж лицо перекосило, зубы сжал, морщится. Если б хоть одним глазом улыбнулся - я, клянусь, ждал - мы с Коркиным не выдержали бы - заржали. Смотрим на часы - пять. Вон, говорит, окна их квартиры, свет горит - готовятся. Разобрали варианты контригры. Можно не принять заявление в милиции? Коркин говорит: у меня в том отделении никого нет; через Управление можно было бы попробовать, но за утро никак не успеть. Можно замотать заявление? Следствие замотать можно - дело скользкое, здесь были варианты. Но избирательная кампания! Один звонок – и избирком узнает о заявлении в милиции: и кранты, не отмоешься, прокатят на выборах. Пришли, короче, к выводу: этих клоунов нельзя выпускать из дома с их заяв¬лениями. Ванька: я веду жениха для их дочурки. Какой-то знакомый его, с Безенчука, завзятый театрал из породы вечных мальчиков, со школьной скамьи пристрастился к музам. Иные спектакли по шесть раз смотрел. Приедет на спектакль, насладится музами, блин, сам урод хлипкий, ночует у зна¬комых, а наутро убирается в свой безенчукский район. Ванька - магнит: всякой твари по паре около него обретается, кто только не виснет! И таможенник, и таксист, и конюх с ипподрома. А этот хлюпик в ту ночь как раз у Ваньки кости бросил...

- Это Кирюша, - сказала Маша. - Да, его можно на городской женить, чтобы не ездил ка¬ждый раз. Давно пропал куда-то. Что - Кирюшу женили?

- Кабы женили, - покосился на Машу Портос. - Решили: если на жениха не
клюнут, угрожать - и пожестче. Коркин, вдруг, заявляет: я только до порога квартиры; я, го¬ворит, при исполнении, из засады сбежал, если попадусь - служебное расследование, из органов уволят, а то и под суд отдадут. Давайте, говорит, я сигнализацию в подъезде вырублю, телефон квартирный обрежу, но на порог - ни-ни, буду подъезд страховать: задержу любого, кто попытается в квар¬тиру пройти. Ванька: дай хотя бы пушку - перед носом помахать. Коркин из обоймы все па¬троны выдавил, в карман ссыпал, ствол проверил, и с пустой обоймой дал. Сигнализацию Коркин вырубил, телефон обрезал.  Зашли с Ванькой в квартиру. Там этот боров-фотограф, ещё какой-то мужик, жена борова и дочка. Дочка - ко¬была настоящая! На ней воду возить! И сложена, вроде, неплохо, круто, всего хватает, но больно крупна для своего возраста и на морду - лошадь-лошадью. Фотограф сияет, лоснится аж: а, говорит, суженый со сватом пожаловали, ночью, прям как секунданты на дуэль, и мы сейчас своих позовем. Хвать за телефон - шиш! - Коркин обрезал. Второй мужик пошел к две¬ри, сунулся к глазку: за дверью, говорит, ещё двое, один в милицейской форме. Хозяин - ни¬чего, улыбается: зятёк у меня, что надо, быстро сорганизовался, но на сей раз, по¬езд – ту-ту! - ушёл. Тогда я: ты, говорю, морда нерусская, за базар отвечаешь или одни понты?! А вот, говорит, полюбуйтесь на фотки - готовы, образцы спермы жениха дорогого взяты при свидетелях знакомым судмедэкспертом и рассованы по холо¬дильникам свидетелей же, чтоб не прокисла... Хохочет, гад, издевается: да и, говорит, почти русский я, живчик только, летучий, поживее вашего буду, а вы молодые, да как сонные мухи ползаете. А если, говорит, взду¬маете дочуру мою силком подмыть - замараетесь попусту. Глядим на фотки - Ванька на них абсо¬лютно узнаваем. Я: а если отступные дать - сколько? Нет, боров свой пя¬так сморщил: чем, говорит Ваньке, тебе моя кровинушка не пришлась? Я её кормил-поил са¬мым лучшим продуктом - вон какая вымахала, а что на фотомодель, так и ты не мачо, как профессионал утверждаю: долговязый ты, сутулый и морщин не по возрасту, тоже потаскан¬ный какой-то; да и зачем тебе модель, ты ж работяга и без пяти минут депутат: домой будешь являться ночь-заполночь, а в темноте не всё тебе равно какая у жены челюсть, было бы чего посущественнее, а этого добра у неё вдоволь, сам знаешь. Я, помню, стою и думаю: не-е-е, такого не запугаешь. Жена боится его, как сатану, слова вымолвить не может, он её на кухню отослал - «стол для дорогих гостей собирать», и кобыла-дочка тоже, видать, не раз бита была. Тогда Ванька говорит: я вам жениха привёл, непьющего, воспитанного и так далее, театр любит, но как дошел, что иногородний, папаша опять пятак сморщил, дочка чесаться спиной о косяк дверной приня¬лась. Мою кровинушку, папаша говорит, и за полуметровым из центра города не сдвинешь, а мне самому жилплощадью с ней делиться - слишком жирной будет. Нам, говорит, городской, имущий и перспективный нужен. К тому же: любитель театра - не деловой, значит. Кобыла стоит у стенки, всё открыто - рот, буфера, пупок с кольцом - глазеет, слушает с дичайшим любопытством, как на концерте попсы, балдеет просто от ситуации, и мне, клянусь, показалось, где-то жалеет Ваньку - по-хорошему. И говорит:  Ванюша, милый, неу¬жели совсем-совсем не нравлюсь? Я же тебя спрашивала – уверял: лучше всех! Врал, значит? Или обидно, что не первый у меня? Хочешь, говорит, я тебе одну свою одноклассницу приведу, девицу, она год уж как ищет, кому бы добро своё сбыть? Даже двух целок приведу - и квиты будем. Ванька тут побледнел… Вытащил пистолет… Второй мужик дернулся было подойти, затем полез в карман за сотовым, наверное, и я решил: пора начинать, и дал ему меж глаз, да так хорошо попал - он, как лёг на пол, больше и не встал. «Незаряженный», - усмехнулся папаша. На шум из кухни мамка вылетела, и к дочке - хочет увести, а та шарахнулась, чуть ли не на «свечку» встала, не далась, кобыла хренова. Ванька обойму выдернул, показал борову. Я остолбенел - там был один патрон! Я мотнул¬ся было к Ваньке, а он обойму вогнал, передернул и на меня направил, как бешеный сделался: «Отойди!» - кричит мне. Те видят, что мы уже не по сценарию - струхнули. Ванька придвинулся к папашке - тот уже молчит, пятится. Ванька ему дулом в пузо ударил, и сильно, как только палец на курке удержал, не выстрелил - и в самое лицо борову шепчет: ты шантажист, гнида, тебя убить мало! Кто ты такой, чтобы дорожку мне перебечь? Один, говорит, патрон всего один, но мне хватит одного! Я вас накажу - всё ваше гнилое семейст¬во! До конца дней от крови моей не отмоетесь! И резко отпрянул от дядьки: пистолет перед собою, перед самым лицом держит, смотрит на дуло, не отрываясь, глаз у него правый дёргается...

- Что ж ты! - вскрикнула вдруг Маша, и рванулась к Портосу. - Друг тоже мне называется! К Ванюше за помощью табунами бежите, а как ему помочь - нет вас!

- Я не ожидал, Маш! Когда он успел зарядить?! Он этот патрон, оказалось, прикарманил на стрельбище…

- Ну, и?! – вскрикнул Арамис.

- Ну, и тут ясно стало: застрелится сейчас! Ну, видно по нему - застрелится! Я, клянусь, ждал выстрел! Папаша зенки выкатил, руку к Ваньке тянет, но слова вымолвить не может - перехватило дыхание со страху. Благо дочка, кобыла эта, вырвалась от мамки и как Ваньке крикнет: «Уходи от нас! Уходи! Отпусти его!». Это она уже отцу - и бросилась ему на шею, лицом в плечо жирное воткнулась - и рыдать. А через сопли слышу: я скоро замуж выйду, съеду от вас, есть у меня ухажёр… Папаша, наконец, очухался: иди, пусть уходит, мне бешеный зять не нужен. Я от злости… Повезло им, что кобыла своего папашу загораживала: толкнул обоих на пол… Потом расплевались и ушли. Я в прихожей сказал пу¬зану: смотри, если ещё раз мурло высунешь, приду – не взыщи! Ничего: успокоились они.

- Потом больной навязчиво не вспоминал этот случай, - спросил Ямщиков.

- Да ну: в «хохму» все обернулось. Только вышли за порог, а Ванька просиял: как мы их, а?! Коркин спрашивает: ну, что? Ванька ржёт: я, говорит, пушку к дурной башке своей приставил, они и обделались. А про патрон Коркину - ни слова, патрон он на память той кобыле бросил: на, говорит, свидетельство о добрачном разводе, и швырнул ей под ноги.

- А я и не знал, что патрон был, - задумчиво пробормотал Атос.

- И я, - отозвался Арамис. - Когда при мне разговор зашёл, Ванька так изложил:
я, говорит, пушку к сонной артерии приставил и повернулся сам так, чтобы дуло напротив папашиного брюха пришлось, и крикнул, мол, сейчас всю квартиру кровью залью, не отмое¬тесь, два трупа иметь будете, вместо зятька.

- Да-да, командир, этот случай сразу в анекдот обернулся, - сказал Портос. - В то утро, когда воз¬вращались, я спросил Ваньку: тебе что, Натальи мало? Зачем на такую кобылу вскочил? Да ещё во время, когда по струнке ходить надо. А он: разбитые корыта не чинят - у не¬го тогда уже, я не знал, разладилось с Натальей, да и в депутаты он передумал лезть…

- Понятно, - сказал Ямщиков. - Вряд ли чисто гусарский сюжет нам пригодится…

- Слишком быстро конфликт нашёл разрешение и обратился в «хохму», - раздался голос из динамика. - Вечером его поила незнакомая девица, поила явно по сговору с родителями - то есть, основательно, возможно даже, что-то подмешали, затем нападение родни на ослабленный для восприятия алкоголем и сексом организм - это заняло каких-то полчаса, и то - уже в эти полчаса больной не зациклился на переживании, а разработал два спасительных плана: женить вместо себя театрала и вызвать своих друзей для запугивания. И эти реальные надежды рухнули только в самый последний момент перед кульминацией - не успел он и помучиться безнадеж¬ностью, как дело решилось самым благоприятным образом, а через пару минут после кризиса и вовсе приняло вид типичного приключения мушкетёра.

- Вот-вот, - согласился другой голос, - значит, устойчивый образ покушения не мог запечат¬леться. Нет, здесь клип не выгорит. И на лунной дорожке тоже маловероятно: там вообще до поступка не дошло, а он человек поступка. Надо, Ямщик, тот, детский военно-жертвенный сюжет тянуть, или карьерный, и эротический прощупать, если Панина даст. Но эротический - с кем поспорить? - тоже не спляшет: больной не эротический тип. Это под¬тверждают и первые ответы Паниной на анкету.

- К кому из женщин, кроме Паниной, можно обратиться за описанием эротических наклонностей вашего друга? – обратился к ребятам Ямщиков.

- Длительных привязанностей у него было всего две, - начал было Портос, - Панина и ещё одна…

- Нет-нет, - перебил Арамис. - От первой Ванькиной симпатии проку вам будет мало. Глупышка, дурочка даже. Она и не сформулирует того, что чувствует и знает. Ванька  пользовал её лет пять – чисто за безотказность и лёгкость на подъём, думаю. Поначалу, не исключаю, был и влюблен, вернее, увлечен. Я, пожалуй, не могу и вообразить Ваньку влюбленным. Увлеченным - да, как бенгальский огонь загорался, а влюбленный… - не его стезя: он за юбкой, отринув друзей, с роду не ухлёстывал.

- Точно! Да такую фифу долго и не пролюбишь, - махнул рукою Портос. - Во всё лезет, рев¬нует даже к мухе на окне, а безграмотна - дико! Вечно со своими великоглупостями и кокет¬ством приставала. Ванька старался в компанию без неё приезжать – опозорит в два счёта.

- Так-то оно так, - вздохнул Арамис, - но если не собирался жениться, зачем столько лет держал? Не раз хотела уйти, а он держал, и передержал: она так в девчонках неустроенных по сей день и болтается. Мало того - от какого-то пустяшного иностранца ребёнка нажила,  родня отвернулась…

- Ну, уж это все держат, кто может!.. - гневливо сказала Маша, многозначительно по¬смотрев на Ямщикова. – Правильная девушка сама решит, за кого держаться!

       - А мнение Паниной - гарантия верной и полной картины? – быстро спросил Ямщиков.

- Ну, Панина! - дернулся Портос и нервно заметался по комнате. - Сними шляпу, командир! Умница-разумница, перфекционистка высший класс! Всё-то у неё по полочкам разложено-считано, как у немецкой Брунгильды. У неё даже книги в шкафу расставлены по цвету обложек! Целую неделю книги расставляла, чтобы добиться плавных переходов и вышел общий рисунок, и рисунки меняет два раза в год, и полки раковинами морскими и поделками из стекла и фарфора украшает, сидит потом и медитирует на шкаф.

- Медитирует на корешки книг в шкафу… – как эхо, отозвался Ямщиков, уставившись куда-то поверх голов.

-   Не удивлюсь, - с напором продолжал Портос, - окажись, что она все свои калории, какие на Ваньку истратила, подсчитывала с точностью до сотых долей - кабы лишней дольки не передать. Ванька наш - душа любой компании, заводила вечный, перпетуум мобиле, дАртаньян, одним словом. Расстроится, чёрт, наша компания без него! А эта Панина… Панина… - лежачий ка¬мень на пути, в землю врос и весь во мху! А на вид - триумф гламура! Вся из глянца! «Жизнь в ванной так прекрасна!». На мой день рождения, помните, мужики, в каком декоре заявилась?! Явление бренда народу! Маникюр - на каждом ногте целая фигура: акриловая божья коровка, или земляничка,  или цветочек и приклеенная травка – ноготь удлинить. Брови – из молочного янтаря! В волосах – бабочка-аполлон, живая! И, командир, держись - жёлтые вязаные гетры на руках! Да любой нормальный принц на белом коне – увидь! - на край света от неё ускакал бы!

- Распсиховался! - возмутился Арамис. – Отставку тебе первому дала, вот и злишься. Заботится она о себе больше нашего - с детства приучили - разве плохо? У неё  аристократичная внешность и манеры. Ей во дворце жить… И, главное, мне не понятно, откуда что взялось: родители-то, хоть и не бедные, но простые русаки, школа – тоже «родная». Не все русские барышни в крапиве да лопухах росли…

- Это я-то лез к ней?! – уже с обидой пробасил Портос, отирая салфетками остатки крови на свои могучих кистях рук. – Не люблю я девок, до которой, тронь её, и сразу что-нибудь отвалится, помнется, сотрется, и сам перепачкаешься об неё… - фу! И не позволит волосы тронуть, на бантик или в ушко подуть - чтобы прическу, вишь, не испортить…

- Не с твоими лапами Афродиту трогать, -  дружелюбно уже продолжал Арамис, и обратился к Ямщикову. - Она вам разложит Ваньку по косточкам. В неё легко влюбиться, да трудно любить: независима, как сиамская кошка. В ней заложено какое-то манящее противоречие. Она и девочка и дама, и своя и чужая, и любимая и ненавистная. А я жалею, что она из нашей компании выпала - противовеса не ста¬ло…

- Я на тебя удивляюсь! – вскипел окончательно Портос. – Да, числятся за ней пара-тройка языков иностранческих. И что: нужны они нам больно-то?! Ну не знает Ванька, как вкушать  гаспаччо – ложкой из глубокой тарелки, или соломинкой из высокого стакана, или мокая булочку… Ну не умеет он, как она хотела, польку и краковяк танцевать. А сама?! Книксен ей удаётся на славу – мои аплодисменты! На набережной, помните, сидели в ресторане: ей, вишь, лобстеры канадские недостаточно свежи. А чем наши раки с Волги хуже?! Да с пивком! Чего б ей не хвалить не польки – русацки блюда: квас хлебный, ботвинью, кулебяку, поросенка с кашей? Икру-то нашу кушает! В магазине одежды – вообще караул кричи! Как она, командир, в шопинге преображается! Это музейный  крейсер Аврора! Плавает между стендами по строго намеченному маршруту: чё новенького пришло к сезону? А сезонов у неё, вопреки природе, десять в году! Из сумочки пачка дисконтных карт душу греет – любит их доставать, перебирать и любоваться. Скажет Ваньке: зайдем, носовой платочек присмотрю - а мечет с полок целый гардероб! На простые шашлыки в сосновый бор, в Прибрежном, в джинсах Шанель едет! А мы только и хлопочи: что да где постелить ей под зад! Понтов – не меряно! Зачем простому Ваньке вся эта заморская пурга? Зачем эти бесконечные фишки, от которых в глазах рябит и мысли путаются? Ваньке она - на первом свидании! – чуть ли ни гестаповский допрос учинила: а какие, милок, у тебя доходы в реале и бизнес-планы на ближайшие сто-двести лет – с учётом обеспечения потомства в поколеньях; а покажь-ка мне своё генеалогическое древо, где ты там на ветке, аки Соловей-разбойник или Маугли, сидишь; а что, бурлачок, со здоровьицем твоим деится - долго ли протянешь лямку-то? Не постеснялась даже медицинскую карту попросить и заставила дважды кровь сдать!

- Разумное обустройство земной связи, так и мы рекомендуем, – сказал Ямщиков, пожав плечами. - Браки прекрасно прогнозируются, если исходных данных достаточно. Девушка, я понял, ценит себя и просто не хочет близости с человеком ниже своей личности…

       - Вы скажите лучше, - резко встала Маша, прижимая забинтованную руку к груди, - Ваня упал - это попытка убийства или самоубийства? Что!?

        - Расстройство духа, - уверенно сказал Арамис. - Неуспехи на работе, девушка ушла к другому, мы как-то отдалились – всё разом навалилось и… - какой-нибудь нелепый толчок - и покушение на самоубийство.

- Могла и мафия скинуть, - возразил Атос. – Случайную неосторожность мы исключаем.

- Если мафия, то следы найдем: Коркин занимается, - убежденно сказал Портос. Лицо его стало злым. - За день до падения Ванька мне звонил: сгорели дотла какие-то
склады с импортом, и ему на сотовый вышли не назвавшиеся люди и предложили выплатить страховую премию, если он поспособствует, чтобы расследование страхового случая провели очень формально, - за вознаграждение, естественно. Обещали «подкинуть на терем с видом на Волгу» в Овраге подпольщиков или на просеках.

- А больной? - спросил Ямщиков. - Ему угрожали?

- Нет, сначала они должны были прощупать, выйти на родных и близких. Вот, узнали же, что строиться хотел. А Ванька сразу нас обзванивать стал, предлагал: а не попробовать ли вознагражде¬ние взять, а плохих людей повязать? Решили тормознуть - Коркина дождаться, он должен был из командировки, с Кавказа, вернуться. Дождались, блин…

- Коркин предполагает, - сказал Атос, - что Ванькины телефоны прослуши¬вали плошихи, и потому изменили свои планы насчет Мальчиша-кибальчиша.

- Плохиши - это как понимать? - поинтересовался Ямщиков, глядя на Машу, ко¬торая застыла с выражением ужаса на побелевшим лице. – Уголовный мир? Эмигранты?

- Не только, - отозвался Портос. – И своих шакалов полно кругом: рыскают, добрых лю¬дей ищут - покусать, пообъесть норовят. Мы поклялись: если такой шакал кого-нибудь из нас или близких наших укусит, даже только пасть разинет, чтобы укусить, - бить его сообща, как в старину, в общинах били – немедленно, на месте преступления, своим судом, не считаясь с собственными потерями. Только так восстановим уважение к себе. И самоуважение, кстати! Этой швали на все наши порядки наплевать, и мы церемониться с ней не будем. Ты, кума, не сомневайся насчет нас! - по¬вернулся он к Маше и тряхнул кулаком с зажатой окровавленной салфеткой. - Если откроет¬ся криминал, отомстим за Ваньку! Давно руки чешутся!

Глава 16.  Панина
- Ну, Марья Сергеевна, вы просто умничка. - Ямщиков, притворив за ребятами дверь, по¬дошел к Маше, взял её забинтованную руку. - Как раскололи молодцов!

- Я в них разочаровалась, кажется, раз и навсегда, честно, - жалобно и устало отозвалась Маша, отогнав взгляд от поощрительно улыбающегося Ямщикова. - Как они могли не прие¬хать немедленно? А теперь петушатся…

- Вы несправедливы к ним: это, я думаю, Морозов специально так подал, чтобы вас слегка подстегнуть.

- И куда я теперь с такою рукой?

- Надо же: куклу вам навертел. - Ямщиков опять улыбнулся и принялся разматы¬вать бинт на руке девушки, которая с некоторым ужасом следила за волнами залитого йодом
бинта, ниспадающего на пол.

- Ни царапинки, - тихо вздохнула Маша, оглядев свою кисть. - Вы здесь все обманщики. И меня испортите, - спокойно сказала она, не поднимая головы. – Я уже и врать наловчилась, и вдохновляться, как вы… Только не обижайтесь! - воскликнула Маша вслед резко отошедшему Ямщикову. - Я теперь обидеть вас не посмею, как тогда, на квартире. Я теперь тоже, как Ваня-тигр в западне, на всё готова. Захотите сделать своею любовницей - и не пикну даже, и мамочке не скажу. Как теперь в семье жить дальше? Мне опора нужна. Все, все о брате знали! Одна я - дуреха несусветная. Случайная потаскушка жизнью его распорядилась! В нашем классе тоже есть такая, тоже родители не знают, как избавиться, тоже чем-то лошадиным за версту несёт, - вот таким бы первым и гибнуть, а они в спасателях у порядочных людей ходят. Наш Ваня порядочный, ведь, да?

- Без сомнения! Пятнышки есть, но…

- А я и пятнышек не замечала, как с глазами завязанными жила. Панина сейчас войдёт на своих цыпочках - эта уж наверное тоже от какой-нибудь беды или греха Ваню уберегла, обязательно выяснится… Да-да, вот увидите: ночь-полночь, а она явится в больницу,  как к модному фотографу за портфолио: вся в брэндах и фотомейке, вся в шелках заморских и в макияжах карамельных, а то и в жемчугах от Микимото. И обязательно в капроновых чулках со стрелкой. Глупые мужчины с ума сходят от капрона со стрелкой, вот она и гробит своё здоровье, лишь бы привлечь.  Сами увидите: только присядет на стульчик  –   и обжила ваш кабинет, что свой будуар, а вы все вмиг станете её гостями, и будете пялиться на её кожу, на глазки, да млеть, да служить и подавать ей самое лучшее, а о брате моём, и обо… обо… обо всех нас забудете. А она – честно! - кошек не любит: что не обращают на неё никакого внимания. Зато собачку свою, болонку-лизуху, обожает пуще всех на свете, потому что прыгает на неё от радости и лижет. Тоже мне: скромница в просвечивающем насквозь платье и прозрачном белье. Одна показуха. Она, если хотите знать, от одного только запаха своего заводится и плывет, я точно знаю. Разогревает кожу на солнце или водою, потом сидит и нюхает руку на сгибе локтя, и грудь свою, подмышки нюхает, даже ноги. И лизнуть себя может! И потереться! Я видела в фитнесклубе: она позанимается, вспотеет, а потом украдкой нюхает; на лице удовольствие, будто под венец собралась сию минуту. Да ну её! – Марья топнула ногой. - Противно даже говорить! А мамочке, как же, про покушения не рассказывать?

- Не надо пока… Вот что, прекрасная Марья Сергеевна… – Ямщиков умолк. Он с профессиональной машинальностью вертел скальпелем в руке, и вид имел собирающегося высказать нечто важное. Наконец, он кивнул сам себе головою, бросил скальпель на стол, резко поднялся и, немного  набычившись,  в упор посмотрел на Машу. – Вы, Марья Сергеевна, сейчас отдыхать пойдёте и, может случиться, долго не буду с вами наедине… а после заявлений вашей мамы… надо спешить… и мои личные обстоятельства вы знаете… и тем лучше, меньше вранья… Мария, я прошу вашей руки! Свадьбу сыграем сразу, как а всё это, - он сделал неопределенный обводящий помещение жест рукой, - так или иначе, закончится уже. Мы такую свадьбу закатим!.. На пароходе! По Волге! Ночью! В разноцветных огнях!  С оркестром на палубе! А потом - в свадебное путешествие! И отдохнем знатно и пионера здорового заложим! Я, Марья Сергеевна, вас услышал, увидел, тронул, прочувствовал и теперь знаю: буду счастлив только с вами, а вы – только со мной. Да мы – лучшая пара в Самаре! Я уже не могу без вас! Решайтесь! За вами слово.

      Маша поначалу просияла и чуть было не вскочила, но смогла взять себя в руки, опустила глаза долу, продышалась, проморгалась и, поджав ноги, принялась свёртывать бумажный кулёк.

- Это очень много, что за мною слово, Иван Николаевич, очень много, - с едва сдерживаемым торжеством, шумно вздыхая и подбирая слова,  начала она. - Мы с вами всего-ничего знакомы - полночи, - а вы мне судьбу свою готовы вручить. А как мне с ней обращаться? Не умею я судьбами владеть. Вы же не прыщавый мальчик-ухажер, вы с поклажей, да ещё с тяжелой-то какой! И мне её тоже тянуть – стань я вашей женою. Я, честно, бесконечно вам за предложение руки и сердца благодарна. Такой мужчина мне предложенье сделал!.. Я запишу и подумаю – ладно? Все говорят: ухажеров много, женихов мало. Но куда мне замуж сейчас: сижу, вот, обманутая вся и побитая. – Маша совсем уж трагично вздохнула, сползла со стула на корточки и принялась у самых ног Ямщикова собирать с пола бинты и стеклянки. - Мне, Иван Николаевич, куда легче решиться, если надо, любовницей вашей стать, чем женою… с детьми.

- Ну, хозяюшка, ну, Марьсергевна, - разулыбался Ямщиков, усаживаясь перед монитором, - мы с вами далеко зайдём! Чесслово, с каждой минутой всё страстнее желаю вас в супруги закон¬ные. Или – провались всё пропадом! - в самом деле, тряхнуть стариной:  побегать за вами по всем правилам - с кистенём в руке?  Ну, погнали…

Ямщиков включил монитор. На экране возникла фотография мальчика.

- Ваня! Из семейного альбома! - воскликнула Маша, прижав, машинально, кулёк со стеклянками к груди.

С фотографии тревожно и вопрошающе глядел четырехлетний мальчик, в беленькой ру¬башке с приколотым на груде бантом - чёрным в мелкий горошек. Ямщиков поморщился как от боли, и даже отодвинулся от экрана, разглядывая портрет.

- Чертовщина какая-то, - пробормотал он, виновато покосившись в сторону Маши, и прибавил звука. - Опять что ли знак?

- Кто вернёт его живым, вернёт матери, отцу, сестре?! - взывал чей-то властный голос.

      На экране появились фотопортреты Саблиных.

- Я! Я верну! Я! - раздались в ответ громкие мужские голоса.

На экране возник улыбающийся Иван Саблин, сидящий в очень представительном каби¬нете под знаменем России.

-  Кто спасёт его не родившихся детей? – вопрошал голос.

- Кто коллективный врач?!

- Я!!!

- На кого вся надежда?!

На меня!!!

- Кто лучше всех знает свое дело?!

- Я! Я знаю!

- Кто исправит свои ошибки, оправдает своё доброе имя?!

- Я исправлю! Я! Оправдаю! Я!

- Кто сегодня отличится, отдаст всего себя?!

- Я! Я отдам! Я!

- Входите-входите! - крикнул Ямщиков в ответ на несильный и не слабый, а какой нужно, стук в дверь и выключил звук монитора.

       На пороге возникла миловидная светленькая девушка с округлым спокойным лицом, высокая, не полная, но мягкая, будто без костей. Всю её одежду составляло очень короткое, на бретельках, платье из белого атласа и серебристые плетёные босоножки на высоком каблуке. На ней вопиюще отсутствовали какие-либо украшения - и тем не менее она вся сияла. Ни видимой косметики, ни сумочки, ничего, что могло бы отвлечь от незащищенной обнаженности тела, от всего великолепия ухоженной кожи. Даже мягкие и серебристые, похожие на пучок ковылей, гладкие волосы на аккуратной головке представлялись уже одеждой.

        Поздоровались. Панина улыбнулась, огляделась, поискала глазами зеркало, как раньше искали икону, не нашла – и лицо её выразило едва уловимое неодобрение. Потом она взялась двумя пальчиками за подол платья, чуть оттянула и приподняла, шевельнула им на свету, осталась довольна отражением. И тогда, слегка подъёрзнув, утвердилась на краешке поставленного для неё в центре комнаты тонконогого табурета, в полуобороте к столу Ямщикова, скрестила ноги и, выгнув спину, оперлась руками о колени. Вся её основательная поза говорила о готовности  выступать не только речью, но и – для большей убедительности - всем безусловно впечатляющим неземным обликом своим. Кабинет заполнилась её духом. Она пахла молоком и мёдом, и свежим пшеничным хлебом.

- Легко с анкетой управились… – полуспросил-полусказал  Ямщиков, продолжая, вопреки гневным взорам и жестам Маши, заинтересованно, на запоминание, разглядывать всю фигуру девушки.

       Обнажённая высокая шея; изящные гибкие и подвижные руки, ниспадающие как ветки ивы; ноги с мягкими, плавными линиями и очень круглыми коленками; маленькие прозрачные уши с не проколотыми мочками…

- Приходилось об этом размышлять, - улыбнувшись одними губами, мягко ответила та, -  когда решала: выходить или не выходить за Ивана Саблина.

- Если б любила, - вызывающе прошипела Маша, - не моталась бы по консультациям, а постаралась выйти замуж и родить! А дальше б всё уст¬роилось вокруг детей, и жила вместе с нами в большом доме, какой он построит…

Маша осеклась, притопнула каблуком, сжала кулаки и насупилась.

- Я мудрая: что имею, то и люблю. Ты, Маша, не ярись, пожалуйста. Моя добрая воля, что согласилась рассказать о столь деликатных вещах, да ещё в твоём раздражённом присутствии. К Ивану я давно уже ровно дышу, и ничем ему не обязана - чего яришься?

- Прошу вас, Наталья, - вступил Ямщиков, - в произвольной форме дать оценку Саблину, как мужчине. Чем он вас не устроил как любовник, кавалер, жених, муж?

- Попали по адресу… - Девушка умокла, сосредоточиваясь, и сидела очень ровно, но вся её фигура тихонько волнообразно шевелилась. Наконец, она посмотрела на свои ноги, приподняла носки и поиграла пальцами. - Начну издалека… Девушке… - молодой женщине - моего склада, моих способностей, воспи¬танности и прочая и прочая выйти благополучно замуж весьма затруднительно. Ты, Маша, вольноопределяющаяся пока, а вот когда от де¬вичьего сна совсем пробудишься и начнёшь по сторонам смотреть, сама убедишься: пустыня в миллионном городе. Ходят, вроде бы, кругом мужчины, брюки носят, даже бывает глаженые, часто переспать предлагают, иной раз и замуж зовут, а выйти не за кого. На тебя, красавичну, десятки клюнут, но попомни слова мои: найти себе пару по душе и по телу среди этих клюнувших угрей, судаков и линей тебе, краснопёрочке, будет ой как нелегко. Клюют не те, на кого наживка заброшена. Тебя, кстати, караулит особая опасность: выйти из жалости. Пожалеешь кого-нибудь, выйдешь вопреки родительской воле, промаешься, якобы долг вы¬полняя, потом всё же сбежишь: слезы, дети на руках - и вся жизнь кувырком.

- На меня киты клюют! – почти крикнула Маша, порывисто вскочила и уселась на табурет подле Ямщикова. - Я без мужа не останусь!

- Киты сами не клюют, китов ловят. Ну, ладно. Я утверждаю: у нас это государственное бедствие - среди финансово процветающих мужчин не сыщешь умного, порядочного, воспи¬танного спутника жизни. Если процветает, то выяснится вскоре:   жулик, казнокрад, или марионетка в чьей-то большой игре, либо папочкин протеже, а сам по себе - пузырь мыльный…

- Исключения всегда есть! - вступила опять Маша.

- Есть-есть, но почему-то женатые все. Побегай-ка, Машунь, за свободными  исключениями, или женатого отбей, потолкайся-полягайся на ярмарке невест: так взмылишься - никакой дезодорант не спасёт. А не бегать нельзя. Ждать, когда принц, как подарок, с неба на тебя упадёт - век наш короток, чтобы принца ждать. Надо методично искать – по своим критериям. Сами липнут, увы, одни недоделки да чужаки-людоеды.

- Ты всё азиатов и негров за людей не считаешь? – грозно вопрошала Маша. – Или вторым сортом держишь? А гуманизм?

- Это какой такой гуманизм – о чём ты, душа моя? Это когда «свобода, равенство, братство»? Это когда «все люди равны, все люди братья»? Я не пропагандистская свинарка Глаша из Вологды, мне пастух Мусаиб с его дагестанской любовью не нужен, мне по душе сосед Кузьма с гармошкой. О чём угодно могу промолчать, только не о гуманизме. Классический европейский гуманизм дико устарел. Во времена Петрарки, при Вольтере, он, наверное, был уместен и хорош. А теперь смахивает на медленное самоубийство, как травятся несильным ядом. Трагический же гуманизм Достоевского не для людей с нормальной психикой - не для нас, желающих просто и спокойно жить на родной земле, а не ставить над собою безжалостные эксперименты. Гуманность – предсмертный оскал христианской любви, придуманной попами. Розанов ещё писал: «гуманность» - в кавычках писал! - европейского общества основана на извращённой христианской любви и ведёт цивилизацию к гибели. Вот людоед оборванный, голодный, безземельный, прослышал о закреплённом в законах гуманизме, и спустился с гор, приполз из грязи, явился из небытия к нашему порогу; ты его отмоешь, обогреешь, вылечишь, откормишь, выучишь - во всём, естественно,  ужавшись сам, а он оглядится вокруг – вах! да они, гуманисты, слабаки и неправильные какие-то. И ну, права качать и требовать всего! А не дашь ещё и ещё – так нож в спину, динамит в подъезд. А чуть обжился - ему всю твою землю уже подай, и твой дом, и женщин твоих для попрания, и средства, имущество, заботу, и ежедневный труд твой, и его родные края защити своей армией от его врагов. Всё ему подай, и чтоб на тарелочке с синей каёмочкой, и живи теперь по его уставу, а своих детей лучше убей сам и новых не роди, чтобы не мучились и освободили землю для его детей…

- Есть ещё высшая гуманность по отношению к проголодавшемуся людоеду – предложить ему съесть себя, - мрачно и ни к кому не обращаясь, изрёк Ямщиков.

- И съедят, спасибо не скажут, - продолжила строго девушка, ещё более приосанившись и расправив плечи. - Гуманизм для людей стал губителен: людоеды размножаются быстрее. Это мы в основном учимся, работаем и мыслим, а они в основном плодятся. А, расплодившись, требуют с угрозой: дай! ведь, «все люди братья». Русским давно пора перестать брататься с кем попало. Что за напасть: русский всегда и везде брататься лезет, что моя болонка, и приезжих всех целует взасос, аж, обслюнявит своей неумеренной приязнью. Вот людоеды толпами и лезут пить нашу кровь - по праву гуманизма, и насаждают свои порядки, при которых нам не остаётся места на родной земле. Даже кладбища принимают непрошенных землежителей с лимитом, а мы?! Эта не-расти-трава сеет русским одно зло. А сколько добавили нам грязи и болезней – своих что ли мало? Ну не нравится мне, что на улицах моего города шашлыками пахнет. А случись война – они в лучшем случае в стороне: «Это ваши проблемы, а у нас принцип «Ubi bene, ibi patria» - «где хорошо, там и отечество». А в худшем - это пятая колонна: и получим всё тот же нож в спину, миллионы ножей – в спину каждого. Вы почитайте, - обратилась Панина уже к Ямщикову, - о чём пишут белые европейские женщины в интернете,  рассказывая о своих снах. Всё какие-то спуски по лестнице без пролётов и без перил, когда она прыгает по осыпающимся ступенькам, цепляется ногтями за штукатурку голых стен, за балки, арматуру, трубы и, конечно, срывается и летит, крича, в бездну лестничного колодца. Или это лифт-ловушка без дверей: вот он, визжа, мчится и не останавливается, или трясётся, раскачивается и разваливается на куски, или вдруг уходит из-под ног, а если и останавливается, то обязательно между этажами и перед глазами стена – хода нет. Или гонятся за нею людоеды, и она всё бежит, бежит, бежит, а что-то мешает, цепляется, хватает, спотыкает её, что-то держит и роняет, и убежать она никак не может – и тоже кричит, просыпаясь в ужасе. Треть жизни - в бреду побегов и погонь! Кто ответит за этот наш страх? А его привнесли людоеды. Волкодав прав, людоед – нет! Вот и ищем себе мужей с Береттой под мышкой…

- А у больного есть боевое оружие? – спросил Ямщиков, обращаясь к обеим.

- Оружие?! – вскрикнула Маша. –  Боевое?! Не знаю…

- Оружие у мушкетёров есть, но держат не дома, - с лёгким нажимом сказала Панина. – Недавно обзавелись, узнала случайно. И вот ещё одно обстоятельство… Его я всегда имела в виду, думая про замужество. Многие знакомые ребята пропа¬дают в каких-то трудно вообразимых, нелепых ситуациях, один за другим пропадают, чисто по-русски - ни за грош. Кого вдруг посадят, кого покалечат, а то и убьют, кто спиваться начнёт, или со¬рвётся ни с того ни с сего на край света, или из армии инвалидом придёт, или болеть и сам заражать начнёт, а то психанёт из-за пустяка и руки на себя наложит… В нашем классе училось четырнадцать парней, а нормальных сегодня осталось пятеро. Я нелепости мужской остерега¬лась всегда. В искомом девами идеале, молодые мужчины - разумные, здоровые и волевые – на ниве патриархальной нашей страны совсем легко и быстро могут вырасти и отточить себя как личности и профессионалы, пока мы, барышни, традиционно выращиваем и точим ногти перед зеркалами. Но где эти идеальные мужчины? Нет у большинства наших мужчин силы воли! И последней дурёхой надо быть, чтобы, даже найдя русского мужчину, а иного я и не искала, сто раз не взвесить, прежде чем решиться на создание семьи. Я буквально сто раз и взвесила, прежде чем решила расстаться с Иваном. Мне, Машунь, поверь, неудобно перед тобою, что приходится так неромантично повествовать…

- Ах, оставь, пожалуйста! - Маша дёрнулась вся. - Я уже наслушалась три короба неромантичного о Ване, как-нибудь перетерплю и твои откровения. Ещё и благодарить придётся - за помощь душеведки брата. Лучше скажи мне честно: если Ваня - в твоей трактовке - процветает, то непре¬менно жулик или подлец? Или непорядочный? Или папа наш крупная шишка?

- Нет, Машунь, не жулик, но и не бессеребреник: авантюры, наверное, приносят ему до¬ход. Вот ответь: зачем они оружием обзавелись? Если б только для защиты семей от людоедов, я не возражала. Но оружие армейское, и держат его в тайнике, в Сокольих горах, где-то в двух шагах отсюда, а тренироваться переправляются на правобережье, в Жигули, на заброшенный карьер - там твоего брата и остальных мушкетёров Портос и Коркин учат рукопашке и стрельбе. Зачем?

- Они мужчины! – возмутилась Маша. - У кавказцев и азиатов есть оружие, и у казаков, пусть и у наших мужчин будет!

- Ты не понимаешь: преимущество владением оружием не даёт мужчине покоя - именно перед соблазном пустить его в дело трудно устоять. А пустит в дело, замажется в крови – и остановиться уже будет невозможно: это аксиома. Наши самарские мужчины и без Калашей с легкостью необыкновенной могут переубивать друг друга пивными кружками: разойдутся во взглядах, скажем, на итоги футбольного матча «Крыльев» - и кружкой в лоб! Я пыталась отвратить Ивана от авантюр - добилась того, что он перестал делиться планами, и ставил меня перед свершившимся фактом. Быть никем в делах мужа – это не для меня. Ты согласилась бы при короле-муже состоять завалященькой пешчонкой?

- Я - пешчонкой?! – Маша с вопрошающей выразительностью посмотрела на Ямщикова. – Ни за что! Я хочу!.. Я буду при короле главной!.. Я!..

- Умничка! Это означало бы вскоре поделить его с другой - с королевой. А я не
склонна делиться. Машунь, я не оправдываюсь перед тобой за брата. Это уже общее место стало: русские  девушки в стране запуганы, и поэтому требуют от любви к мужчине в первую очередь защищённости. Если я легла, обняла, прижала к себе большое тёплое тело и чувствую себя защищённой – это и любовь моя, это и мой выбор. А родители не дают уже девушке на выданье  необходимого чувства защищённости. Я не считала твоего брата непорядочным. Беспорядочным - да. И никакой в нём тактичности, сдержанности, обходительности, ни манер, ни жеста, без чего невозможен светский человек. Церемонности в нём нет ни на грош, согласись, Машуня. А я не гипсовая комсомолка из парка, не сталинская «девушка с веслом», чтобы на меня – без плачевных последствий – так налегать. Не раз ко мне Иван без настроения приезжал - и мне его обязательно портил, будто так и должно быть. А сколько раз задерживался или вовсе не приезжал в назначенное время. И это так называемый жених! А что стало бы после свадьбы? Я не могу любить в спешке. Свидание для меня - штука тонкая: я готовилась, настраива¬лась, фабулу прикидывала. Но вся подготовка летело кувырком. С Иваном - полная анархия и непредска¬зуемость. У него ни в чём меры нет. А что значит, по нашим временам, не знать меры? Зна¬чит, попасть под надзор, под суд, под нож. Попал, ведь, уже подо что-то. А будь семья, ребёнок, а он выйдет из больницы инвалидом? А, Машунь, ответь мне! Неистовый он: с таким долго в мире и согласии не проживешь…

Панина вздохнула, волнообразно шевельнулась и смолкла. Маша, отвер¬нувшись от Ямщикова, сгорбилась и принялась тихонько всхлипывать в платочек.

- Значит, в покое жить хотели, - сказал тот, продолжая сосредоточенно смотреть в мони¬тор, - и одновременно не соглашались плестись в хвосте у мужа. Здесь без смены аллюра у одного из вас не обойтись. Он - галопирует в норме, вы - на прогулочный шаг устроены.

- А сойтись могли на рыси - посередине. Равномерная, пусть даже и скорая, по¬ступь - тот же покой, по крайней мере, без шараханья и взятия препятствий. Больше года я
над ним работала, как над будущим мужем, себя кроила и примеряла, но он не поддался - на¬мертво врос в свой стиль, в свой круг, в свой образ жизни. У него друзья
детства, служебные дела, однокурсники, случайные компании, родня, машина, командировки, дача, любимая женщина, баня, рыбалка и прочая и прочая - все и вся как лотерейные шарики мешаются в одном колесе. Всё и всех ему надо захватить в коловращение вокруг себя: и дела фирмы, и депутатов, и врачей, и приятелей, и соседей, всех-всех, а в их числе и даму сердца. Это чтобы всем им в равной мере служить и чтобы всех пользовать - тоже в равной мере - кроме родни, конечно: родные для него - святые. Я не осуждаю, ни в коем случае, характер у него такой, но со мною нельзя было так - в равной мере пользовать и как безделушкой мною хвастать…

                                                     Глава 16. Утомительная весёлость
        
         Ямщиков вошёл в кабинет, держа чёрный, эллипсной формы, жостовский поднос, наскоро оформленный как натюрморт: в серёдке композиции дымила турецкая кофеварка тёмно-коричневой глины; маленькая чашечка из розового японского фарфора в форме распускающегося бутона тюльпана на блюдечке с волнистым краем, и лежала, позвякивая, на блюдце изящная, перуанского серебра, ложечка с ручкой в виде стильного сердечка на конце; прозрачный чайный стакан тонкого стекла с золотым ободком и кусочком лимона, косо стоящем на дне; один край подноса замыкала конфетница с разноцветными кубиками рахат-лукума, на другом - торчали петухами из узкой вазочки разноцветные салфетки с мелкими рисунками несуществующих цветков.

- Наталья! Обстоятельства нашей встречи вынуждают меня просить вас быть откровенной в интимной сфере. Нас интересует эротическая грань натуры больного Саблина. Только откровенно! – Ямщиков налил кофе: Паниной в чашечку, себе в чайный стакан, подал. - Лгать и выдумывать сейчас категорически нельзя – лучше встать и уйти.

- Ладно, доктор Ямщиков, - чуточку смущенно улыбнулась Панина, с артистично-машинальной грацией принимая чашку, - буду с вами откровенна. Самой даже интересно  вспомнить и точку, наконец, поставить. Обстоятельства, жаль, невесёлые… При Маше мне так неловко было… Она простодушка, по шаблону мамочки живет, хотя и славная. Мечтает найти мужа с красивым разворотом широких плеч - наверное, как у вас: «Кинусь ему на плечи, обовьюсь ногами, прижмусь изо всей силы – и пусть несёт куда захочет!» Каково четырёхпудовое дитя? Жениху её крепкий нужен позвоночник… Недавно встретились случайно – и ну упрекать меня: ты не любила Ивана по-настоящему, вот, мол, и рассуждаешь о нём по-конторски. Обозвать - за этим у нас не станет. Это она намекнула на моль конторскую – так, за глаза, меня прозвал один дружок Ивана, Портос: я, по его мнению, Ивана тихонечко порчу. А по-настоящему любить - это как, спрашиваю Марью: с первого взгляда и на всю жизнь? Так, над этакой любовью всю жизнь работать нужно в поте лица своего, до мозолей ду¬шевных, к ней с ранней юности должно готовиться. А родители-воспитатели твоего братца к любви до гробовой доски хоть как-то подготовили? Меня, учтите, к бесконечному труду любовно-семей¬ному подготовили - я имею право так вопрошать. Или, говорю Марье, главное втюриться по¬сильнее, неважно в кого, но чтобы непременно до помрачения рассудка, а «дальше всё устро¬ится вокруг детей»? Наивная девчонка и пафосом дрянных романов зашорена донельзя. Поди, убеди её, что не люби я Ивана, столько времени с ним не цацкалась бы. Я любила, но не без оглядки на будущее супружество. Любила, но не по указке нашей сума¬сшедшей, сочинённой не по жизни, классики, а как на мою долю положено. И всё время испытывала дискриминацию за это. Стоило мне только заикнуться о своем понимании любви - вокруг дружно морщили носы: «Контора пишет!» У нас общественное мнение второе столетие уже повернуто лицом на лю¬бовь-истерику, любовь-эксцесс, роковую, и обязательно до гроба. Если как скрипка в кабаке по ушам визжит - о-о-о! - значит, это настоящая любовь. Одна лю¬бовь-истерика у нас имеет высшую пробу, все остальные виды любовных чувств - так… Да остальных у нас как будто нет и в помине. И попробуй, не прояви полную готовность ради своего возлюбленного совершить преступление или, на худой конец, завалященький аморальный поступок - скажут: не любишь! Вот и Марья с той же оглядкой на ритуальные жертвы: не по¬жертвовала я собою ради её брата, значит… Спасибо.

Ямщиков подлил в чашку Паниной, затем - себе.

- Вы, наверное, находите меня бесстрастной, едва ли не замороженной особой.

- У вас почерк, речь и внешность умеренно страстной женщины, но рассуждаете вы дейст¬вительно…

- По-конторски? - приветливо улыбнулась девушка.

- …Отстранённо, владея собою - слишком. А это не типично для страстных, даже умеренно.

- Кто не владеет собою вполне, для тех правило: сначала влюбятся, а потом приноравли¬ваются к новым обстоятельствам. И частенько случается: не могут приноровиться - на том любовь и заканчивается. А кончается безумная любовь, уж простите великодушно, всегда на соплях и воплях. Я собою владею вполне: и по склонности характера, и учили меня этому немало лет. Мне сначала нужно было убедиться в наличии устойчивых условий для развития любви в предполагаемом браке, а уж потом бы я раскрывалась ей навстречу. Условия для брака с Саблиным сами по себе никак не складыва¬лись. Я пыталась создать их своими трудами – и потерпела крах. Какие посылы были? Антонина Мат¬веевна, к примеру, просила меня - в завуалированной форме - просила выйти за Ива¬на, дабы «остепенить, придать его жизни стабильность и регулярность, просто - в дом вернуть, к очагу с ровным огнём, под надзор супружеского ока». Мне льстило, конечно, что верный глаз мой оценен. Но что ж это за посыл для брака - остепенять мужа? Остепенять взрослого человека, которому, тем паче, от природы не дано быть степенным? Я мечтала выйти замуж не для того, чтобы остепенять, а для счастливой жизни в браке. Как сегодня живу. Материальные и престижные посылы к браку с Иваном устраивали меня вполне, остальные - нет и нет. И я, верьте, готова даже была потихоньку и остепенять - поелику окажется возможно: мужа, простите, воспитывать под себя необходимо, Только, если б твёрдую почву под ногами ощутила, если б главное произошло - прочная душевная связь установилась и - ханжой не буду - телесная связь тоже. А у нас - ни той, ни другой. Душевного тепла в нём, главное, не доставало. Возможно, только для меня и не доставало. А моё тепло в него так и не пробилось. Естественно, мною он гордился, я и помогала ему продвигаться карьерно, но гордился чисто внешними атрибутами: образованностью моей, умением поддержать беседу и расположить к себе, изяществом фигурки, даже завистью своих знакомых и друзей. А душевные мои порывы, вся внутренняя сторона моего «я» - это его вовсе не интересовало. Я, к примеру, имею пристрастие говорить на отвлечённые темы - об астрофизике даже, о ленточных паразитах, эпохе Возрождения - я обожаю тонкую любовную игру, романтический праздный диалог в постели… - да мало ли! А он в ответ: хи-хи, ха-ха, зубоскалит, пародирует, в лучшем случае промолчит, сделает отсутствующий вид, зевнёт откровенно…

- А пробовали откровенно с ним поговорить.

- Совсем откровенно нельзя говорить с мужчиной, в котором рассчитываешь обрести се¬бе мужа. Такого рода откровения вмиг дружбу превратят в сотрудничество, а интим -   в порно. А у нас, к счастью, не Америка с её болезнью на психоаналитические публичные откровения. Эти их чудовищные откровения только выхолащивают чувства и оставляют человека голым, одиноким и делают больным. А я хотела быть любимой женщиной Ивана, первоклассной хозяйкой и матерью, непревзойдённой любовницей, только не  консультантом в семейно-альковом мероприятии. Я не говорила, а незаметно работала над Иваном. Грустно вспоминать… Вас же эротика интересует? Так, я целый год учила Ивана обра¬щению с собой. Прелюдия для него - сущая маята, хуже всякой пытки. Страстный шёпот, смятенное дыхание, вздохи, этот клокот в пересохшей гортани - всё это для него не пред¬ставляет ни малейшей эстетической ценности. Я не могу, чтобы мужчина не тёрся о меня всем телом, не сжимал меня всю, волосы на голове моей не шевелил и не почёсывал затылок, чтобы не дрожал от страсти и мне свою страсть не передавал, не электризовал меня всю, и прочая, и прочая… Как замуж выходить за мужчину, которого, простите великодушно, почти год учишь, как погладить себя, водишь его руку, через стыд переступаешь - и никакой ощутимой отдачи. Я понимаю: нервная система у него иная, пальцы не чувствительные, мысли в другом месте, всё понимаю, но если ты хочешь получить меня в жёны, должен подлаживаться, идти навстречу: приобретать новые привычки, учиться искусно имитировать на худой конец. Нет, он, видите ли, на службе выкладывается полностью, на гулянках с друзьями, а на мои телячьи нежности сил уже не достаёт. Ну, нет, так нет.

- Значит, в случае заключения брака с Саблиным, - полуспросил-полусказал Ямщиков, - вы, в конце концов, либо сбежали от него, либо взяли себе любовника?

- Если бы проявила слабость и не рассталась, пошли дети, то любовник, как лекарство, был бы вполне вероятен.

- Вы легко распознаете эротического мужчину?

- Очков не надо, - разъулыбалась Панина. - Когда работала секретарем, сидела как-то одна в приёмной, печатала. Потом задумалась о чём-то, от клавиатуры отвернулась, ногу на ногу забросила. А была в коротком платье и капроновых чулках -  просвечивающих, из толстой-толстой нитки, с канатной стрелкой, вульгарных таких чулочках: страшно люблю их носить – в антитезу сущему. Вошёл посетитель, мужчина молодой, и мне что-то говорит. И вдруг запнулся. Оказывается, я смотре¬ла ему прямо в глаза, но ещё не совсем переключила внимание от монитора, и ногтем мизинца поскребла ногу на внутренней стороне - много повыше колена. Он услышал этот характерный треск и… Я видела: выражение его лица резко изменилось, губы непроизвольно шевельнулись, дыхание перехватило, глаза расширились, как от страха. А лицо мужественного типа, фигура атлетическая, высокий курчавый блондин. Такой, наверное, и стал мо¬им любовником, если б за Саблина вышла.

- Вы, значит, абсолютно уверены: у больного не эротический склад натуры?

- Есть мужчины, даже если и немного было у них женщин, но они, как любовницы, приняли значенье верстовых столбов на жизненном пути – по ним сверяют былое, помнят и любят уже не её, а себя в них, своё тогдашнее впечатление. Иван Саблин - я убеждена - не имеет пристрастий к женщинам: он никогда специально на них не охотится, он пропускает мимо себя случайно попавшихся, но хороших, просто замечательных и очень легко доступных ему женщин. Так эротический муж¬чина не поступает никогда…

- Вы полагаете, даже зрительный образ обнажённой любовницы никогда не преследовал больного? Не мог он вспоминать какую-нибудь особенную сцену из вашей с ним интимной жизни?

- А если бы вспоминал, вы предложили мне сыграть её с кем-то на пару? Перед телекамерой?

- Перед камерой, но вы могли бы сыграть эту сцену с муляжом больного. Нужны брутальные, накатанные, усто¬явшиеся в зрительной памяти сцены - с сильным эффектом на больного. Может быть, первое ваше соединение было впечатляющим, особенно если оно было с его сторо¬ны насильственным. Акты насилия, обычно, ярко и легко воспроизводятся зрительной памятью насильника и жертвы.

- Поверьте, доктор, разыгрывать решительно нечего: ни акта насилия в заброшенной деревенской баньке, ни пылкого соединения на закопченной крышке кипящего на костре чайника, ни иных впечатляющих сцен! Даже самой обидно: столько с ним прожила, а вспомнить по интимной части, собственно, нечего. Ну, для общей картины… Познакомились тривиально: на вечеринке в ресторане - не спасал меня, тонущую, в ледяной Волге. На третьей минуте знакомства получила от него предложение встречаться - ну это я в расчёт не беру, вы догадываетесь, сколько у меня было и бывает предложений… Инициатива встреч, то есть, была исключительно моя: понравился активностью, напором, хотя сразу увидела - диковат. Я была интимно близка с Иваном пятьдесят семь раз – на календарике отмечала. И – представьте! - на тридцати свиданиях он был нетрезв. Ну, до изысков ли? С более эротичным и трезвым мужчиной за то же время, простите, я могла бы встретиться далеко за сотню раз. Но это мне подай интим не торопясь вкушать, а Ивану перекусить достаточно: перехватил мой а-ля Наполеон кусочек секса между важных дел - и девушка уже не нужна, и куда-то уже побежал. Я, бедненькая, даже подлечивалась дважды после его перекусок… Увы и ах, доктор: неоткуда взяться впечатляющему сюжету. Ивану бранная слава по душе, как большинству воинствующих пустозвонов - д-Артаньяну, Вещему Олегу и иже с ними.

- Всё-таки варягу, значит, - удовлетворенно кивнул Ямщиков.

- Да, «рыцарь беспечного образа» - погибай, но знай наших.

- При вашем разрыве с больным эксцессы были?

- Странно, но он, кажется, и мысли не допускал, что я могу отказать. Он приехал ко мне на квартиру вечером, опять навеселе, из какой-то своей компании, но по пути прихватил недурной букет чайных роз. Прямо с порога испрашивал моей руки, дурачась по обыкновению, и, я подозреваю, предложение делал всё же под настроение, а не по размышлению. Отказала. Решила: пора. Убежал в бешенстве, сметая всё на пути, дверью хлопнул. Затем приезжал, и не раз, я собралась духом и ещё немного пожила с ним, не убивать же наповал, но… - всё.

- Ваш резкий отказ мог убить его наповал?

- Думаю, мог… Фу, как нескромно… Мог, только скорее не как факт разбитой любви, а как удар по самолюбию. У него, по-моему, гипертрофированное понятие о престиже. Ни с какими потерями даже временно не может смириться. Такой максимализм в престижности, я замечаю, имеет половой, явно, признак - ни одна даже самая эмансипированная женщина не ставит престиж свой против жизни. Хотите исторический случай?

- Да-да! Обо всём, что ставится против жизни, - да!

- Девятнадцатый век, Санкт-Петербург, великосветский бал. Молодой офицер, танцуя с дамой, нечаянно, простите, пукнул, и увидел: дама услышала. Он извинился, немедленно оста¬вил даму, вышел из залы и - пулю в висок.

- А ведь легко могла спасти…

- О том и речь! Если б успела не дать ему извиниться, отвлекла чепухой - первой, какая на ум пришла, если б не отпустила от себя, не дала остаться одному. Сама пустячком поступилась бы - и спасла жизнь кавалеру.

- А вместо этого, поди, беспечно растрещала всем, что произошло, и опозорила самоубийцу…

- Именно так: вокруг сотни людей, а кроме неё столкнуть кавалера с роковой дорожки неко¬му - вопрос его жизни и смерти в одно мгновенье решило её бездействие. Я держала этот случай перед глазами, о спрятанном оружии помнила, когда Ивану отказывала. И вот когда в одну из встреч у меня, дошло, наконец, до него, что отвергнут, - пришёл в ярость. Вскочил, об пол вазу с цветами хватил, на меня замахнулся, едва не ударил, и кричал, кричал бессвязно, грубо, бегал кругами, стулья сшибал… – фу, настоящую устроил сцену, по Достоевскому. Я не робка, но, признаюсь, до полусмерти испугалась – за него, за себя, за всех. Он, по случаю, рассказывал мне: Саблины, по материнской линии, в гневе ужасны - вот, пожалуйте, своевременно убедилась. Я опять было задний ход чуточку дала: приезжай, мол, как прежде, но без мысли о браке - пока… Это не малодушие моё, а положение вещей диктовало: нужно было тянуть время, спускать отношения с буяном на тормозах. Ну, тут он распоясался в конец: вазочку швырнул в стену, ринулся к дверям. Я в слёзы и, было, уцепилась за его рукав, едва не висла на плечах, а он проволок меня за собой в прихожку, и кричал, матерился, вешалку сорвал… А когда оттолкнул и вырвался, грохнув дверью, я, уже в настоящей панике, первой в своей жизни, аж озноб прошиб и волосы на голове зашевелились, я, ожидая выстрела или что кинулся в пролёт, выбежала на лестничную клетку: «Иван! Иван! Ну, послушай!..» А он катился по лестнице вниз, бия кулаками по перилам и дверям, кричал: «Если у тебя кто-то есть, я его убью!», и звук как из колодца от падающей громоздкой вещи: бу! бу! бу! бу! Соседи повылезли: «Что?», «Кто?» Потом со дна грохнуло, весь подъезд как вздрогнул, и стихло. Пронесло - на этот раз…

- Имеете в виду самоубийство?

- Да. Вернулась в прихожую, стала перед зеркалом, смотрю на себя: из носа кровь, давление подскочило, из глаз слёзы, общий вид… - хоть фотографа вызывай на характерный снимок! Такого образа в моих портфолиях не бывало. Никто со мною так дурно не обращался – никогда! «Тебе это надо?», спрашиваю в зеркале себя. Тогда осколки незадавшегося брака собрала с пола, похоронила в мусорном пакете, утёрла нос и за телефон.

- Обзванивать, чтобы убедиться: не остался один?

- Да. Теперь уже одна осталась забота – расстаться по-хорошему и побыстрее.  Обнаружила: поехал «допивать» в ту компанию, от какой ко мне явился.

- А если бы не нашли, отправились его искать?

- Пожалуй, нет: чувствовала себя оскорблённой и несчастной. Доложила бы о ситуации в его семью и мушкетёрам – пусть теперь они ищут. В тот вечер больно уж раздражена была его письмом - днём «в личку» мне кинул. Здесь один нюанс. Когда я пришла работать на телевидении и раскрутилась, мне на электронную почту стали приходить сотни писем от мужчин – с признаниями в любви и предложениями руки и сердца. Я знаю, каким должно быть письмо от современного влюблённого мужчины или хотя бы представляющего себя таковым. Эпистолы же от Ивана – всегда пустейшие по содержанию и убогие по форме, типичный подростковый инетный трёп: без знаков препинания, без всего… - «общение», одним словом. Я смирилась, но в тот раз добил «сюрприз» – прикреплённый файл с рисунком из серии «Мир животных», на рисунке - «Выдра»! И обычный в его письме хохмо-лирический финал: «Целую милое своё Яичко».

- Почему «яичко»?

- Когда проходили в школе произведения Гоголя, попалось сравнение: девичье лицо
круглилось и светилось, как свежее яичко. Мальчишки в классе стали искать лицо - моё признали самым подходя¬щим к такому сравнению. Как-то рассказала об этом Ивану - окрестил «яичком» и стал друзьям говорить: «Поеду к светлому яичку своему». Как вам сей образ любимой девушки? А если бывал рассержен, то, верно, за глаза, называл меня крутым яйцом? Нет уж, нехватку душевного тепла, отсутствие душевной тонко¬сти смехом не заменишь. Утомительна была его весёлость…  

Глава 17. Детство Ямщикова

- Мне больше всех надо - а я буду отдыхать? - Маша усаживалась на заднем сидении ав¬томобиля и пристраивала поудобней сумку с торчащей крышкой термоса. - И вам сгожусь ещё. Я поняла: по-человечески людей просить - слишком долго выходит и никаких особенных надежд на благоприятный отклик.

- Отдохнёте! Погода – дрянь, не разбежишься, укачает, - приободрил Клямкин, залихватски трогая машину. – И дорога – родная, узнаваемая, единственно что всегда по-гоголевски романтически новая, с эпитетом «И вдруг!». Дорога! Как много в этом слове для жителя самарского слилось! А доктор Ям¬щиков пока о себе расскажет: как доктором стал, и именно таким.

- Да, пора мне оглянуться: как стал именно таким… - выдохнул Ямщиков. - И дальше-то куда…

      Он сидел рядом с Клямкиным, и застыло смотрел сквозь ветровое стекло – в темень, в ямы, раскрошенный асфальт, открытые колодцы…
  
      - Вообще-то все анкетные данные вашей скандально известной личности в редакции давно уж имеются: губернская пресса к вашей неожиданной смерти, естессно, готова, так что про когда родились, про детство, детдом и прочее - это можно опустить. Дайте жареного. Как формировалась личность – с подростка, то есть. Включаю диктофон.

      Ямщиков взглянул через плечо на Машу. Та замерла в ожидании.

- Ладно… До семи лет рос в обычной семье. Потом гибель родителей и детдом. Шесть лет в волчьей подростковой стае, но не успел зверёнышем стать - отобрали меня в фонд российских мальчиков.

- А, знаю: Николай Аршинов основал. Выходит, закваска в вас крепкая, если не
сломали: в детдомах иерархия почище армейской. Биты не раз были?

- И бит и сам бил. Налётчиком стать не успел, но это дело случая – просто, считаю,  повезло. Мы специализировались по дачным участкам. Рядом с нашим детдомом располагались большие массивы гаражей и дачных участков вдоль железной дороги. Ещё набегали командой на гаражи, в основном на те, чьи владельцы оказывались слишком пьяны или растяпы. А вот дачи зачищали без разбору, только бы не было отвязанный сторожевой овчарки. Помню, ходил по дачным просекам и дурел от волн яблочного духа. Хотелось в щепки разнести весь белый свет из-за такой несправедливости: сластей и фруктов мы в буквальном смысле не видывали на обеденном столе. Нет, какие-то убитые яблочки с червяками внутри и паршой снаружи нам изредка давали навалом в алюминиевых тазах, но они всегда имели сиротский вид, были вялы, мертвы, без живого духа. А домашние дети, как мне казалось и виделось через заборы, обжирались красивыми большими яблоками, и крупной садовой земляникой, и вишней, сливами, зелёным горошком - всем. И мне хотелось учинить справедливость. Хотя дольше других воспитанников я надеялся: вот-вот взрослые опомнятся, и сами придут ко мне и принесут корзинку с земляникой, и скажут: «На, Ваня, кушай ягодку: ты хороший мальчик» За доброе слово и кулёк земляники я готов был, наверное, любого взрослого полюбить на всю жизнь. И когда перелезал через забор на какую-нибудь дачу, и обнаруживал хозяев, то не сразу убегал, а нарочно давал себя увидеть, как бы предлагал свою «формирующуюся личность», чтобы дать шанс взрослым проявить себя…
  
- И те, естественно, проявляли… - горько усмехнулся Клямкин, - увидят под ноль стриженного пацана с окаянностью в глазах, да в казённой форме - и палку в руку!

- Да: палку, лопату, ком земли, щебёнку, половинку кирпича - что под руку попало, тем и угощали.

- Неужели так и никто!.. – высунулась над плечом Ямщикова Маша.

- Иной раз угощали - и только молодые пары или дети, а взрослые и старые – никогда! Их понять можно: ребёнку всегда мало, он завистлив по есте¬ству, ему природой положено быть завистливым, дай ему раз - не отвяжется потом. Вот вам, в тему, один образчик представлений самарских детдомовцев о предметном мире… У нас даже взрослые воспитанники были уверены, что виноград растёт на большущих деревьях, типа хвойных - кедра, ели - и буквально все мы, поголовно, хотели бежать на благословенный юг, чтобы хоть раз в жизни вдоволь наесться фруктов и поблаженствовать на солнце. А я бывал однажды на юге, ещё с родителями, и однажды попробовал рассказать ребятам, и нарисовать, как выглядит ви¬ноградная лоза. Но меня даже слушать не хотели, обсмеяли и, представьте, в конце концов, и я стал им верить, что грозди растут в кронах огромных деревьев, навроде столетних дубов, но почему-то обязательно с иголками; а люди просто боятся на эти колючие деревья лазить на эта¬кую верхотуру, поэтому винограда мало и на всех не хватает. А чтобы наедаться всем от пуза, надо просто добрать¬ся до юга и самим собрать - мы-то не боимся лазить. Собирать будем для всех и, естественно, даром, только бы нам позволили наесться вдоволь. И мы зимой вечерами жгли во дворе костры из ящиков, курили и гадали: кто сколько за раз может винограда и прочего фрукта съесть. Да, эта наша зима… Грязный снег… Кажется, и жили только в ожидании лета, остальное как бы и не важно… Не раз в ту пору задавал себе вопрос: чем я отличаюсь от мальчика,  живущего с родителями в семье? В своём тайном альбоме разделил лист пополам жирной чертой, и на одной половине рисовал ухоженного мальчика, стоящим между родите¬лями на паркете, и он держал их за руки, а на другой - себя, сорванца всегда в худых и мокрых кедах, стоящего одино¬ко, на голой черте. И составил я целые списки признаков, по которым я сходился или расходился с тем мальчиком. В сухом остатке: существенная разница заключалась лишь в том, что меня никто из взрослых не любит, не целует, не балует, не защищает, а во всем остальном - без особой раз¬ницы. Я когда пришёл к этому выводу, буквально вознегодовал на себя: вот ерунда-то, зачем мне эти телячьи нежности! Но мучения неприкаянностью своей продолжались, и я не мог понять: отчего? Ведь всё ясно, и я тогда уже всё для себя определил и решил. Наконец, обратился к одной молодой воспитательнице: обязательно, спрашиваю, чтобы тебя взрослые любили и заботились? А та возьми и брякни: любимые дети лучше растут и развиваются, поэтому мы, воспитатели, должны стараться всех вас любить. Но, говорит, от индивида тоже многое зависит: некоторые дети и на сурро¬гате любви неплохо живут - от душевного склада ребёнка это зависит. Оказалось, душа есть! А что это за душа, где она, спрашиваю. У многих воспитателей спрашивал. Те, в большинстве своем, отшучивались: загадка, мол. Стал я размышлять над загадкой, приставал к ребятам: у тебя какая душа?

- А тут приехал Николай Аршинов, подбирать ребят для своего фонда. Спросил: есть что-нибудь особенное? А ему: есть у нас один – душой интересуется, между налётами на дачи.

- Наверное, так и было. Из двухсот мальчишек забрал он меня одного, и на¬чали в фонде со мною работать.

- Мамлюка для России готовить на деньги «патриотов»…

- Не правда! - воскликнула вдруг Маша, и толкнула водительское сидение. Клямкин упал на руль, тормознул, машина вильнула. - Я читала об аршиновцах! Им ставят благород¬ную цель - Россию обустраивать.  А старики проворовались, обросли и ничего уже не хотят и не могут!

- Ого, темперамент! – обернулся Клямкин к Маше. Проверил, пристёгнут ли ремень. – Вы меня, девушка, по макушке только не стукните, а то слетим в кювет. Ага, теперь, красота, припомнил: и я уже где-то, что-то, кажется, читал про обустройство России, да и сам писал – с полтысячи раз…  Но вы прелесть! Подле вас, доктор, всегда пасутся целые стада на зависть интереснейших особ… Ну-ну, и объяснили вам про душу?

- Направление моим мыслям, по крайней мере, задали. Главное, быстро убедили в нали¬чии связи между душой и телом: в здоровом теле - здоровый дух, всё просто. В те отроческие годы, я почему-то всегда, когда думал о человеке, всегда представлял его и рисовал на бумаге или палочкой на мокром песке, рисовал его стоящим на песчаном берегу реки или какого-то водоема, в лучах круглого сияющего солнца, стоящим в одних трусах, широко раскинувшим руки и с победным криком готового броситься в воду. Солнце, воздух и вода наши лучшие друзья! Вырос - понял, что рисовал леонардовского человека в круге, только мой в трусах. Аршинов говорил нам тоже о загадке души вообще и об евразийской особенности русской души, и я пленился этой загадкой, и даже с некоторым удивлением иногда рассматривал своё лицо в зеркало: на меня смотрела загадка будущей жизни - так, какой я же сейчас на самом деле, каким я стану? Вот появился у меня первый волосок над губой - чернее, кажется, обычного пуш¬кового волоска. Усы растут! Рассматривал зрачки при разном свете. Потом вычитал, что возможна реконструкция человека по генам его детей. Это меня потрясло: оказывается, теоретически, всем детдомовцам можно воссоздать их родителей!

- Так ведь эти родители должны расти и всегда будут моложе своих детей, - сказала в недоумении Маша. – Зачем они?

- Мне было тогда лет четырнадцать - я не осознавал последствий. Для подрост¬ков нет невозможного. Я был потрясен человеческим разумом, но продолжал ещё чувствовать свою никчёмность - что ничего не мог сделать сам. А Аршинов увлекал загадочностью русской души. Носитель души - человек. Хочешь познать душу - познай сначала человека вообще. Я стал расчленять - само собой, вышел на медицину, психологию, социологию. Но главное, для молодого, это видимое в человеке - его тело, значит медицина. И я поступил в медицинский. Ежегодно фонд Аршинова собирал меценатов, и в этот день каждый воспитанник имел право попросить поддержку, грант и наставника, под тот или иной проект. Так случилось, что не удалось посоветоваться с Аршиновым, но я, семнадцатилетний первокурсник, вы¬шел на сцену зала и заявил меценатам: мне нужно столько-то и то-то на три года исследований.

      -  Ого, завязка! - воскликнул Клямкин. – Дайте миллионы! Зал, естессно, вас сразу зауважал!

- А на что тебе миллионы-то, спрашивают. Тогда я гордо громко заявил: буду исследовать на добровольцах и на самом себе физиологические, биохимические и иные основы загадоч¬ности русской души! И потряс при этом папкой с обоснованием проекта и бизнес-планом. В зале сначала возникло лёгкое замешательство, некоторые шёпотом переспрашивали. Потом все разом вылупились на меня, и на мгновение воцарилась тишина. Ага, думаю, дошёл масштаб! Я просиял и кивнул всему залу непроизвольно. Послышался смешок… И тут заржал весь зал! Я пожалел тогда - впервые - что родился на белый свет…

        - Бедный мальчик! - вскрикнула Маша и положила руку на плечо Ямщикова.

        - Миллионы-то дали?

(Продолжение главы следует)

                                               Глава 18.  Кеша Полонский
- Застрелю! Через дверь застрелю! Мне терять нечего!  По¬помните Кешу Полонского! Я всех вижу! Не спрячетесь!

- Мне нужно поговорить с вами о деле, господин Полонский, - сказал Ямщиков в закрытую дверь. - Вот мое удостоверение личности. - Ямщиков полез во внутренний карман пальто.

- Уберите руку! - взвился голос за дверью. - Знаем, чем такие мизансцены заканчиваются! А что там у красной шапочки в сумке спрятано?

- Термос с заваркой чая и мяты, - сказала Маша и приподняла термос из тряпичной сумки, висящей на согнутом локте. - Открывайте, - гневливо добавила она, - это становится просто смешно!

- Подойдите, девушка, ближе. Голосок у вас поставленный, сказочный, но не мешает и саму разгля¬деть. Иначе не отопру!

Маша сняла шапочку, пригладила волосы и наклонилась к самому дверному глазку.

- Ну и маска! - несколько спокойнее сказал голос из-за двери. — Мы таких не держим. Эй, мил человек! Вашей дамочки у меня не было. Надеюсь, вы ко мне не с ролью мстителя?

- Срочный деловой разговор с взаимовыгодным интересом, - сказал Ямщиков, и подступил к самой двери.

- Да не бойтесь вы! - не выдержала Маша. - Я впервые у вас, честно! Мы так всех сосе¬дей перебудим. Открывайте живо!

- Иннокентий Полонский боится! - За дверью началась возня с запорами. - Да у меня ар¬сенал целый! У меня электроника! Сигнализация! Полонский боится! Полонский через двадцать смертей прошёл!..

Дверь слегка приоткрылась. Ямщиков резко толкнул её плечом, и они с Машей ввалились в тёмную прихожую.

- Застрелю! - крикнул человек, откинутый дверью к стене. И сразу затем из полутьмы в
лица вошедшим огнём и громом ударил выстрел.

- Чёрт-те что! Кино снимать! - заскрежетал Ямщиков, подхватив отпрянувшую и готовую упасть Машу. Из её рук выпала сумка и со звоном грохнулась об пол. Ямщиков шарил по стене в поисках выключателя. - Это бутафорский пистолет, Марья Сергеевна! Да держитесь вы! Встаньте! Предупреждал ведь - к кому едем. - Он, наконец, включил свет.

- Бутафорский… - слабым эхом отозвалась Маша, вися всем телом на руке Ямщико¬ва.

- Случайный, абсолютно непроизвольный выстрел! - пуча глаза, затараторил Полонский - неопределенного возраста узенький мужчина с приподнятыми как бы в вечном удивлении бровями и ямкой на подбородке на вытянутом холёном лице. Он живо всунул огромный пистолет в карман длинного, похожего на монашеское одеяние, белого кашемирового халата, подпоясанного цепью, и шагнул навстречу вошедшим. - Споткнулся, вот, о сапог, - он крепко поддал ногою женский сапог. - Я, - вновь мгновенно преобразившись, заговорщицки обратился он к Ямщикову и повёл глазами на дешёвенькую шубку на вешалке, - я не один, вы меня, надеюсь, понимае¬те… Всё вышло так неожиданно: ночь, кромешная тьма, приход незнакомцев, выстрел!

На лестничной площадке громыхнула дверь, и пропитый низкий голос заорал:

- Половинкин, петух грёбаный! Ты чё, козёл, дожидаешься?! Давно у меня ступеньки не считал, а?! Хочешь в лестничный пролёт без парашюта спрыгнуть?! Развёл гадюшник, покою нет! По ночам уже шмаляют!  Я щас тоже ствол возьму! Здесь те зона или…

- И это называется «элитарный дом»! - зашептал Полонский, пуча глаза. Он скоренько
притворил дверь и сделал в её сторону трагический жест. - Полжизни угробил, чтобы в приличном доме квартиру заиметь - и вот полюбуйтесь на учёного соседа…

       Дверь сотряслась от мощного удара ногой. Маша вскрикнула и вцепилась в Ямщикова.

- Щас курну и мусоров на тя наведу! - послышался голос из-за двери, но уже без преж¬ней ярости. - Слышь, пидр? Правила общежития нарушаешь, а на это ста¬тья есть. Беспокойный ты: вертишься, как юла. Глисты, что ль?! - Раздался издевательский хохот. – Не, щас курну и легавых свистну. Кончился мой терпёж: душа крови жаждет. Слышь, мерин!?

- А бычок от сигареты о мой глазок затушит, - прошептал Полонский, склоняясь к двер¬ному глазку. - Вот холера на мой дом! С таким соседом на белом свете долго не протянешь. Скорей бы уж ещё кого зарезал, да посадили…

- Не, не ментов! Я на тя правоверных мусульман со второго этажа спущу: пусть они тебя на Коране распнут за растление малолеток. Это только шахиду на том свете семьдесят девственниц отвалят за службу Аллаху. А ты какому чёрту служишь? Зайчиков, петух, играешь?!.

- Кретин! – яростно зашептал Полонский. - Какая разница: Гамлета или зайчика играть! Дело – в «играть»! Поди, урод, сыграй-ка зайчика на большой сцене, я посмотрю, какой ты будешь серый зайчик…

  
- Разбился! - вскрикнула вдруг Маша, поднимая с пола свою сумку. - Бабушкин термос, с драконами, китайский… Полвека служил, а я разбила… Что я маме теперь скажу?! - накинулась она на Полонского. - Из-за вас всё! Устроили спектакль!

- О сапог, о сапог споткнулся! - заторопился тот, сложив молитвенно руки на груди и
обращая выпученные глаза то к Маше, то к Ямщикову. - В собственном доме проходу не да¬ют! Накидали сапог, - он опять кивнул головою на дверь, ведущую в комнаты, - и всё не на месте. А у меня порядок железный!

       - А-а-а, сапог у вас не на месте?! - разъярилась окончательно Маша. - Я найду ему место! Я больше не могу! - почти крикнула она Ямщикову, после чего схватила оба сапога, сдёрнула шубку с вешалки и вышвырнула их на лестничную площадку в дверь, которую поспешил приоткрыть Ямщиков.

       - Опаньки! А теперь и хозяйку! - послышался хохот с площадки. - Я её, мля, воспитывать буду, от тюрьмы уберегу. Родители не доглядели - и шляется к старым меринам…

      Взбешенная Маша, между тем, угрожающе печатая шаг, направилась в комнаты.

- Это невозможно! - вскричал Полонский, тряся ладошкой перед лицом. - Напустили
в квартиру дыму! Чем дышать прикажете?! Микробами из легких этого хама?! – И, придав лицу своему не¬имоверно бедственное выражение, Полонский ринулся на кухню. - Дезинфекцию! Скорее провести дезинфекцию! - И прикрыл за собою дверь.

Маша выволокла из комнат полуодетую девушку – маленькую брюнеточку, испуганную на смерть. Та прижимала к животу остатки одежды и, попав на свет, затравленно озиралась.

- Иннокентий Маркович! - пискнула девушка в сторону кухни, судорожно завершая свой туалет. - Меня выгоняют!

С кухни слышался звон посуды, шум передвигаемой мебели и встревоженный голос По¬лонского:

- Кругом зараза… У меня премьера на носу… Не хватало ещё заболеть…

       Ямщиков опять приоткрыл дверь.

- Ой, мама! Не надо! - скулила девушка, упёршись голыми пятками в порог.

- Ты извини… Объясняться некогда… Надо! - Маша поднапряглась и вытолкнула девушку за дверь.

Как только щёлкнул замок, в прихожую влетел Полонский. Лицо его было повязано платком, оставляя не закрытыми лишь глаза. С чрезвычайно озабоченным видом он принялся окуривать воздух дезодорантом, выписывая при этом рукою с пузырьком замысловатые фи¬гуры.

- Пройдите! - сказал он Ямщикову строго и с выражением, будто впервые его здесь уви¬дел, - вы мешаете! Впрочем, если уж так приспичило - быстро сменил он тон, - если вам Полонский и ночью позарез… - разувайтесь аккуратненько вот на этом коврике. У меня чтоб порядок железный! А это что за лужа?! Ах, термос… Ну, пролилось немножечко. Почините!

Из-за двери послышались взвизги. Полонский, изобразив крайнюю степень удивления, перестал пшикать из флакончика и прильнул к глазку.

- О-у! - воскликнул он. - Зиночка решила уйти! Что же вы меня не кликнули, друзья! Надо было попрощаться. Как некрасиво вышло! Ну вот: этот хам и Зиночку пытать принялся, лапоньку мою. Хам и хам! Схватил за волосы и сапогом перед лицом трясёт! Что?! Опять «Зачем к старому мерину пришла?!» Вот напасть: взялся гостей моих сторожить! Такой сосед хуже заставы на дороге. Каждый день туда-сюда под страхом смерти пробираюсь. Сбросит в лестничный пролёт и скажет: сам прыгнул, стыдно, мол, стало законы общежития нарушать. Вызову его на поединок на рапирах, прямо на лестничной площадке, при свидетелях, на условии: заколотый продаёт квартиру. Я - вольный сокол: лечу, куда хочу! О-у! Так и знал: плюнул в сапог и швырнул с лестницы… Бычок о шубку затушил, и тоже её вниз… Всё-всё, убежала! Фух! - выдохнул Полонский, отрываясь от глазка. - Обошлось на сей раз. Больше не придёт, конечно, цыганочка моя… Впрочем, фотокарточки есть уже… А невозможно, знаете, стало жить! - живо обратился он к Ямщикову, который, сняв пальто и разувшись, почтительно стоял у стенки и, не обращая внимания на яростные взгляды Маши, со¬чувственно в ответ Полонскому кивал головою. - Можно сказать, чуть за сорок, самый мужской сок, вы понимаете… - Полонский испытующе посмотрел на Ямщикова, - а хамы, - он по¬грозил кулачком на дверь, - обзывают мерином уже, паршивым! И это - по месту законного жительства! Куда  бежать?! Где прятаться доброму человеку?! Да я в театре подростков играю! Юных, безусых подростков. Резвый мужчина, а этот… - сразу милицию! Застрелю! - неожиданно вскрикнул он, выхватывая пистолет из карма¬на, и потрясая им в сторону входной двери. - Подстерегу - и аминь! Хватит с меня! Вы - свидетели, что не я шумел.

- Да-да, нравы ужасные, - засоглашался Ямщиков. - А девушке, простите, надо бы горя¬ченького хлебнуть и отдохнуть часок-другой, завтра у неё тяжёлый день, а мы тем временем потолкуем…

- Хлебнуть, горяченького хлебнуть! - засуетился Полонский, с восторгом разглядывая
Машу. Он рассовал флакон и пистолет по карманам, сдёрнул платок с лица. - Водички родниковой сейчас вскипятим, киселёк есть, херес. Но сначала - ручки! ручки мыть! чудо вы моё! А за выстрел роковой не дер¬жите камень у сердца против вашего на век друга: позже вспомните – улыбнётесь! - Он размашистым жес¬том распахнул дверь в ванную комнату, пропустил Машу, а сам остался на пороге и как бы «по секрету» поманил тонким пальчиком Ямщикова. Тот подступил, выражая готовность ловить каждое слово. - Цветок среди пожухлой травы, - зашептал Полонский прямо в ухо присклонившемуся Ямщико¬ву. - Нет, вы приглядитесь к её лицу… Эти загадочные тени под глазами юной полуночной де¬вы - как они интригуют меня! «Какая ж тайна в свежем огурце!» - неожиданно и в нос пропел Полонский, хохотнут, припомнив своё, и тут же став «таинственным», зашептал Ямщикову. - Я бы, пожалуй, усилил тени… А на щёчки - чуть-чуть лилового. А височки…

Едва смочив лицо, Маша разглядывала себя в зеркало. Она поводила головою из стороны в сторону, пальцами трогала лицо тут и там, и старательно не замечала в зеркале отражение По¬лонского. Наконец, Маша негодующе взглянула на отражение Ямщикова, тот  строго покачал головою, и тогда она поспешила низко склониться над умы¬вальником.

- Эк, ведь, батенька мой, этот дверной глазок уродует женские лица! -
шептал Полонский. – Замечал не раз! За что деньги платил! Хам о стеклянный глаз окурки гасит - так тому и надо, чтобы красу не искажал! А линии бедра как прочерчены!.. Нет-нет, радость моя, не этим! - Полонский скакнул к Маше. - Вот вам полотенчико - вафельное, с эмблемкой моего театра. А петухи пусть ещё повисят, глаз порадуют. Своё ещё не отвисели, - оправляя махровое полотенце с гордыми красными петухами, продолжал он. - У меня порядок железный! А?! Петухи вам - как?! Чудо!

Маша, чтобы не отвечать, укрылась в белой вафле из драмтеатра.

- Как же прикажете вас звать-величать, ангел мой? - как бы удивляясь собственному вопросу, обра¬тился Полонский к Маше.

Та убрала полотенце от лица и, набрав воздуху, собралась было ответить нечто нелице¬приятное, но тут увидела, как стоящий за спиною Полонского Ямщиков сделал ей опять строгое лицо. - Мария, - выдохнула девушка. - А вас?

- О, Мария! - взвился Полонский. - Я так и знал! Естественно, Мария, а кто ещё! Честь имею представиться: Полонский Иннокен¬тий Маркович! - Он склонил голову и шлёпнул пятками шлёпанцев. - Для своих, просто Кеша, - многозначитель¬но добавил он, пытаясь взять Машу под руку. – Заслуженный артист России, поляк, из дворян, шляхтич то есть наполовину, как Дос¬тоевский. Холост!

- Очень рада нашему знакомству, - сказала Маша, пытаясь бочком протиснуться мимо
Полонского, но тот, вместо того, чтобы принять протянутое ему полотенце, схватил Машу за руку, перегородив ей дорогу, и, закатив глаза и вытянув губы трубочкой, взвыл ей прямо в лицо:

- Чёрная ночь! Промозглая ночь! Час роковой! Тонкая натура лезет в петлю! Спасе¬нья, кажется, нет! И вот он, надежды луч! Ниспослана дева Мария! Упала звёздочка на мою ладонь!..

Маша отпрянула и вырвалась из рук артиста. Слёзы потоком хлынули из её расширенных ужасом глаз. Ямщиков шагнул в ванную комнату и протянул навстречу ей руки. И тогда Маша кинула полотенце в лицо Полонского и, бессвязно что-то крикнув, отчаянно ринулась к Ямщикову. Сметя Полонского, она с разбегу высоко запрыгнула на Ямщикова, обхватив его пояс ногами и голову - руками. Изо всех сил прижала голову Ямщикова к своей груди и, взахлёб рыдая, сотрясаясь и дрожа, бессвязно причитала: «Иваникола!.. Иваникола!..» Ямщиков сильно покачнулся, едва удержал, задыхался, но не отдирал девушку, а только пятился в прихожую: «Я с тобой!.. С тобой!.. Всё хорошо!.. Тихо!.. Тихо!..»
  
Через пять минут, в гостиной комнате, она уже спала, почти утопая в бутафорском – под времена гражданской войны – громоздком строгих очертаний кресле чёрной кожи, местами протёртой и потому на вид плешивой. Маша полулежала в беспомощной, измождённой позе: откинув назад голову, скрестив руки на животе и устало, как после дальней дороги, приоткрыв рот. Рядом, на низеньком столике с вычурными ножками лежал аккуратно сложенный её свитер и стояли бокал с недопитым хе¬ресом и тарелочка с остатками сыра, над которым склонился громадный старый кот неопределимой, но экзотической породы.

Гостиная походила на безымянную лавку безнадёжно незадачливого антиквара. Она была заставлена и увешана всякой всячиной: горные лыжи, светомузыка, непроницаемые шторы, весь боковой свет…

- Какая ко мне дева залетела!.. – в восторге приглушённо взвивался Полонский и, для пущей убедительности, поцокал языком. - Без всякой, кажется, ступы и метлы!.. – Он сам, по витиеватой траектории, подлетел и с¬клонился над спящей Машей. - Значит, любезный Иван Николаевич, вы с нею не родня и… ни-ни?

- Просто знакомая, попутчица, но имеет отношение к де¬лу, о котором я хотел бы с вами, маэстро, потолковать, - с готовностью ответил Ямщиков. Он сидел на краешке пуфа в почтительной позе, навытяжку, и «ел» глазами Полонского.

- Странно, однако... - продолжал тот, с неподдельным любопытством разглядывая лицо девушки. - Я нутром чую какую-то связь с нею…

Кот, прикончив остатки сыра, впрыгнул к Маше на колени, шагнул к паху, обнюхал кругом, потоптался, мяукнул жалостливым котёночным тенорком и принялся устраиваться на покой.

- У вас, верно, чудовищно развита интуиция на человека! - воскликнул Ямщиков с благогове¬нием.

- О-у! Я ощущаю в спящей красавице какую-то загадку! Кто она? - Полонский обернулся к Ямщикову. - Нет, я сам! Или жизнь прожита зазря! Какая, однако, шея! – он вновь склонился над Машей и, уже не обращая внимания на Ямщикова, принялся увлечённо бормотать. – Это вам, девочки-подруженьки мои, не уточкина белошейка - это шея!.. Вот бы осветителя сюда… Солнеч¬ный лучик - заблистала б шея!.. А лицо какое всё!.. Разрез глаз!.. Вау!.. Белки узким перевёрнутым месяцем… Ресницы, как наклеенные, от хорошего гримёра… Рот большой!..  Губы пухлые, сочные, сильные, алые – это что ж за рот!.. Вау!.. Щёки румяны без румян!.. Гладкий, слоновой кости, лоб!.. А я с мусором кружусь!.. - Полонский застонал и зацокал, молитвенно сложив руки на груди. – Вот: сделать ей макияж - спящей!.. Великая, друг мой, редкость – спящая красавица! – обратился он своим обычным уже тоном к Ямщикову. - Такая приходит в бренный мир только из прекрасной сказки. Лица у девиц обычно, стоит им уснуть, знаете какие? - Полонский обернулся к Ямщикову и, удовлетворившись его недоумённым жестом, продолжил. - Лица у них отвратительно тупеют, и как-то ползут наперекос, словно прокисшее тесто из кастрюльки: смотреть противно, так бы и отхлестал по щекам! Я к ней с распахнутым сердцем, я к ней душой прикипаю, последним куском делюсь, а она, как уснёт, - точно меня и рядом нет: губёнки раскатает, язык высунет, слюни на подушку…  Одна зараза! Да ещё бельё тебе поперемажет. Зинуля эта - чтоб вы думали? Я её в конце предупредил: смой хорошенько весь грим. Вечером сегодня, когда играл с ней прелюдию, - я её под испанскую цыганку нарядил, загримировал – я умолял: смой хорошенько, аккуратненько, махровых петухов не трогай. Петухов, ладно: не тро¬нула. Зато казённую вафлю-то уделала вусмерть! На секунду, на одну секунду в ванной комнате ни одной оставить нельзя! А кто стирать будет? Вот, с вашего позволения, такая Зинуля из глубинки всего тебя обгадит, обберёт, а ты изволь за неё грудь на кривой нож подставлять! Обидно за самого себя: как это я целый месяц терпел её? Ни в какое, ведь, сравнение с моей Машенькой не тянет. Нет-нет, друг мой, большая редкость - девушка, красивая во сне. Мёртвые и то симпатичнее спящих выглядят!

- Ваша правда, - охотно поддакнул Ямщиков. - Мёртвые есть - что тебе огурчики. А вы трупы видели - вблизи?

- «Какая ж тайна в свежем огурце!» - весёлым тенорком, в нос, пропел вдруг Полонский. – А то я жмуриков не видел! Я с ними творил, дорогой вы мой человек! Я, можно сказать, общался с ними непосредственно, когда в роль одну вживался. Вживался в труп! - прихохотнул Полонский. – А, как вам: шекспировского ранга оксюморон! А моя Машенька, чу! – Полонский кивнул на девушку, - она и в хрустальном гробу красавицей лежать будет, как в русской сказке… О-у! Друг мой, идите-ка сюда. Смотрите, - продолжил он торжественным шёпотом, когда Ямщиков подошёл и склонился над Машей. – Видите, меж бровями, складочка вертикальная. Её при верхнем свете и не видно, а при боковом – нате вам. Это первая складка в её жизни, только-толечко сложилась!

- Она видит сон, - прошептал Ямщиков, разглядывая Машино лицо. – Зрачки под веками дрожат. Давайте отойдём.  

                                      Глава 19. Если подумать, разницы никакой

        - А интересно бы увидеть… - закатил глаза Полонский. - Вот она лежит… Бархат, цветы, музыка… Я - в роли первого любовника - подхожу, бледный, кудри по плечам, шпага в ножнах… - сколько? - Полонский на мгновенье согнулся над Машей, - да, в руке моей букет из семидесяти алых роз… Да-да! Живых роз потребовать, а не бумажных лохмотьев у бутафора, как в тот раз! Подхожу… - Он поднялся и, закатив вновь глаза, принялся раскачиваться и двигать руками, как дирижер, ведущий плавную мелодию. - Рядом заплаканная мать из-под чёрной вуали смотрит на меня с мольбою… Массовка пятится молча к кулисам, во мрак, и нас на освещённой сцене двое! Во всем мире двое: я и она! А между нами - розы, устилающие лепестками её бездыханную грудь… Грудь?! - Полонский встрепенулся и быстро нагнулся над Машей. - Нет, я чувствую здесь… - пробормотал он с вспоминательным видом. - Финальная мизансцена: я обнимаю её и целую в холодные губы… Занавес! И у зрителей три дня болят отбитые ладони…

      - И вы не забоялись бы поцеловать труп? - восторженно удивился Ямщиков.

- Полонский - труп?! - оскорбился тот и, заложив руки за спину и приняв назидательный вид и подбоченясь, стал выхаживать перед Ямщиковым. - Полонский, сударь вы мой, одну роль осваивал прямо в морге, под землёй! Репетировал в натуре, на жмуриках из ящиков с формалином, так-то! Когда на «заслуженного» шёл, надо было чем-то особенным о себе заявить, из министерства культуры подсказали: взяться за роль советского некромана в новой пьесе…

-  Но возможно ли…  как вы отработали перевоплощение?

- Вижу, начинаете меня понимать: именно отработал! Это, батенька мой, первоклассная актёрская работа была. Секрет есть у меня, безотказный. Этим, - Полонский сложил две «фиги» и потряс ими в сторону окна, занавешенного плотными непроницаемыми шторами, - вот им! Но вам - открою, цените! Если вообразить себе, что труп - вовсе и не труп, а так - человек притворил¬ся, загримированный под труп, то хоть целуйся с ним, как с артистом оригинального жанра. А чего трусить-то? Они там все стерильные – из холодильников или ящиков достают - они не дышат, заразы вокруг себя не распространяют, формалином пахнут или спиртом - вот и всё неудобство. Разницы-то, если подумать, никакой - труп это настоящий или, скажем, актёр гримиро¬ванный. Патологоанатом говорил: бывало, уже остыло тело и трупный запах появился, а сердце бьётся! Всё одно никакой угрозы от него - лежит себе беззвучно, бездвижно, ничего от тебя не требует. Да и различить трудно: если ак¬тёр с гримером вдохновенно сработают - не отличишь актёра от жмурика, хоть зеркало к губам подноси. Природа, если рассуждать философически, равнодушна к тому, жив индивид или мёртв. А почему, спрашивается, я – вершинная часть этой природы - должен не быть равнодуш¬ным… Улавливаете? Вот и весь секрет. А я ещё усиление приёма нашёл. Я воображал себе в этих трупах самых неприятных мне особ из нашей труппы, врагов моих заклятых. И внуша¬ешь себе: этот сучий сын дышать тебе не даёт, живьём поедает, а сейчас безобидным жмури¬ком прикинулся, чтобы только помешать тебе заглавную роль  получить, оставить без корки хлеба, поклонниц твоих угнать!.. А вот накося, дру¬жок, выкуси, - Полонский вновь сложил две тоненькие «фиги» и потряс ими в сторону штор, - мы тоже кушать и вкушать хотим! И - никакого страха! Больше скажу: я к этим жмурикам всяческое уважение потерял: увидел, как с ними в морге прозекторы и санитары обращаются - и как отрезало. Ему зубы золотые выламывают, череп но¬жовкой пилят, его вспарывают секционным ножом, шьют, а он, пепельный весь, лежит себе, будто его это не касается, даже не брызнет ничем на прозектора, не отомстит за поругание тела. И такого бояться? Я, школьником был, ля¬гушку резал на уроке зоологии - и то на рукав брызнула чем-то. А этот лежит себе - и делай с ним, что только в голову взбредёт. Вот в таком плане, бывало, поработаешь над собою минутку-другую – и смело к жмуру…

- Как! - воскликнул Ямщиков непроизвольно и нахмурился. Он откинулся от Полонского и как бы иными глазами оглядел его с головы до ног. - Всего минуту на подготовку?!

- А то и полминуты: пока халат в коридорчике надеваешь. Я вам, пожелаете, сию секунду в принца Гамлета обращусь, а в следующую - в тёмно-зеленый унитаз из общественной уборной на вокзале. Тоже невидаль - жмурик на мраморном столе. Дверь коленом поддашь - и бегом к жмуру, а сам грозишь ему: нашел простачка, чтобы я поверил в твою смерть - враги вечны!

- Золотые ваши слова, - машинально сказал Ямщиков, задумываясь.

- В отличие от нас, в отличие от нас, - засокрушался вдруг Полонский. - Под какой кол¬пак ни залезь - нигде спасенья нет, отовсюду норовят достать и прикончить. И от чего совсем тоскливо: одни уж тебя и прикончат, и зароют, так другие затем поедом едят:  микроорганизмы, червяки… Мы одни-одиношеньки, а все, кто против нас, те кишмя кишат! Таково мироздание, друг мой, - родит всего раз, а убить норовит - тысячу. Какой тысячу! - миллион, миллиард раз! И убьёт непременно, если однажды не увернёшься. Кругом нас, куда ни глянь, носители болезней, травм и смерти притаились. А невидимых врагов кругом – не меряно: что вам микробы, что вирусы, простейшие - тоже. Хорошенькое, заметьте, названиеце придумали - «простейшие». За такое четвертовать надо! Хотят бдительность нашу притупить, чтобы хлорку в воду сыпать пере¬стали, и попередохли все от этих самых «простейших». Или вот, - встрепенулся он, - недавно: пропадает парик из моей уборной. И это перед самым выходом на сцену! Пришлось нацепить на голову какую-то мочалку! Представьте Полонского в свете рампы пред восторженной публикой - с мочалом на голове! В драме! Не в водевиле - в драме! Нимфетки, конечно, не заме¬тили: эти всё проглотят, вот уж кто воистину - «простейшие». Но дама моего измученного сердца… дама сердца отказывается теперь со мной встречаться: я стал ей смешон! Полонский - смешон! Нет, друг мой, - Полонский возложил ладошку на сердце, - когда-нибудь всего этого я просто не вынесу! Хочется выйти на площадь и заорать: «Гады! Перестаньте мучить меня!» Как я страдаю!

- Не всё ещё потеряно, маэстро. - Ямщиков вскочил и обнял Полонского за плечи. - Предлагаю вам великолепный ход! Вернёте и даму и…

- Все ходы, дорогой брат, - заскулил Полонский, - надежно перекрыты. Богема не изле¬чима: только где сверкнет грань таланта - сразу туда плеснут ведро грязи. У меня блестяще шла новая роль - обманутый муж, в водевиле. И вот, на днях… - там, во втором акте место есть: «верный друг» заставляет меня - вот как вы сейчас, обняв меня за плечи, - заставляет меня пятиться, но должен остановить за четыре - не менее чем за четыре! – шага от оркестровой ямы, и здесь должен пропеть об измене моей жены. Я, по сценарию, потрясённый, закрыв лицо руками, должен отступить еще на три шага. На спектакле пропел он - слюной, гад, всего меня забрызгал - я делаю назад всего один шаг и… падаю в яму, прямо на музыкантов! А те смычки выставили, и нанизывают. Каково? В зале хохот: думают, так и надо… Полю¬буйтесь. - Полонский вывернулся из рук Ямщикова, обернулся к нему спиною и опустил с плеч халат.

- Объективно: обширный кровоподтек в области девятого позвонка… А это что за
ужасный рубец? И на правом плече шрам… четыре… в пять швов!

- Швы - это «мстители», воспитатели моей нравственности и гражданской ответственно¬сти - с кухонными ножами за пазухой. Да что - мстители! Заговор - со всех сторон! Вчера на спектакле осветитель вместо белого и жёлтого направил на меня синий и зелёный, а я высту¬пал в бордовом костюме! А в зале две старухи смешили публику чиханьем. Я монолог веду, а они уселись в партере, куда им в жизни билета не купить, и художественно чихают. Обчихали не просто роль - начхали на всю мою жизнь! И я поверю, что старухи не подсадные? Или какой-нибудь сукин кот из-за кулис или с первого ряда из зала начнёт смешить: покажет мне пальчик или язык. Актёра на сцене рассмешить – проще простого! А тоже от пальчика засипел и подавился - роль насмарку. Театр, друг мой, скопище мелких зло¬вредных насекомых, но с клешнями и жалом скорпионов! Хожу по коридорам, озираясь: как бы кто из-за угла с ролью мстителя не напал - в два счёта пристукнет, а на суде скажет: во¬шёл, мол, в образ мстителя, я не виноват… И ведь оправдают! Пью, сударь мой, только из отку¬поренной на моих глазах посуды, чтобы не подсыпали чего…
  
- Истина ваша, - сочувственно вздохнул Ямщиков, усаживаясь на узорный диванчик. – По звериным законам живут, будто и не женщина их родила…

- Вычислил! - вскрикнул вдруг Полонский и кинулся к Маше. - Вычислил! Она похожа
на мою давнюю… как её… - торсом, грудью! - Он подлетел к компьютеру, включил, пробежался по клавиатуре, и тогда, «по секрету», поманил к себе пальчиком Ямщикова. - Вот они, мои курочки, любуйтесь, - с гордостью и видимым удовольствием пропел Полонский, листая фотоальбом. - Все пронумерованы, с метрикой, биографией, датами, с описаниями интимных подробностей… База данных, почище милицейской!

- Какие красивые все, - восхищенно сказал Ямщиков. - И много!

- Страшненьких не держим-с! – преображаясь в гусара со шпорами и саблей, шлёпнул пятками Полонский. - У меня здесь статистика железная: сколько целеньких, сколько замужних не рожавших, сколько мною обременённых, сколько каких. Без шуток, - Полонский сделал внушительное лицо, - генератор моей жизни! Как откроешь папку - свет опять белым покажется. На двадцать лет моложе станешь: так бы жеребчиком и поскакал по зелёному лужку во след молодой кобылки с задранным хвостом…

       Полонский, вдруг, стал в комсомольскую позу для декламации: опёрся на выставленную вперёд ногу, ладошку левой руки приложил к сердцу, правую руку отвёл, как спортсмен-метатель, далеко назад:

                                     Друзья! Не устрашимся ада:
                                     Упьёмся в море сладкого вина,
                                     И девам не дадим пощады,
                                     В азарте душ искусимся сполна!
                                    
- Ну, подумали: Пушкин, Мицкевич? Я! Живи во всю, пока не умер! Не старость пугает - забвение страшит! Но я триста лет проживу. И со сцены не уйду! А помру – завещаю театру свой череп, как реквизит: на роль черепа бедного Йорика. С обязательным указание на афишах и в программках: в роли черепа – заслуженный артист России Иннокентий Полонский… А вот и она, Галочка моя… - Полонский взметнул средний пальчик с перстеньком на экран, а сам подбежал к спящей Маше. – Да-да, грудь! Такая же грудь! Изыди, Сатана! - Он согнал пригревшегося кота с коленей девушки. Она шевельнулась и глубоко вздохнула. Полонский отпрянул, подлетел к монитору и, приподняв домиком узорчатые брови и выпучив глаза, стал водить пальчиком по фотографии. - Грудь узнал, - восторженно шептал он Ямщикову. – Полмира обыскал, а лучше бюста не встречал. Такая, знаете… - Полонский закатил глаза и потряс ладошками, изображая у себя высокую грудь, - стоит ровненько, линии изгибов просто идеальны, форма… – слов нет передать, с плотными сосочками, чис¬тая… Возьмёшь, сожмёшь её - хрустит! Честное слово Полонского, сожмёшь - и ощущение такое будто хрустит! Нетронутая, как на прилавке, в фирменной упаковочке глянцевой. Стерильная чистота! Вот и у моей Машеньки такая же. - Он снова подлетел зигзугой к Маше и склонился над нею. – Размером здесь, разве что, капельку ¬меньше. Это не грудь - судьба!

- У неё жених есть, - глухим голосом сказал Ямщиков, морщась как от боли, и влепил
щелчок в нос коту - тот «интересовался» насчёт места на его коленях. Кот отпрянул, затряс головою и мяукнул жалобно котёночным тенорком. – Милиционер он,  кажется.

- Милиционер?! - Полонский отстранился от девушки. – Потенциальный мститель, значит… Опасна… Импульсивна очень – вам не показалось? Взять её я бы, пожалуй, смог, а удержать… В игрушки не годится…

- А как её надо брать?

- Она запрыгнула на вас - как?

- Как… ребёнок.

- Так запрыгивают на мужчину, обхватив ногами и прижимаясь тазом, готовые немедленно отдаться девы с психологией ребёнка.

- Я с ней знаком часов пять всего…

- Не важно! Яблочко созрело: само падает с дерева - лови и кушай! Буквально: кто поймает, тот и съест. Иди ко мне, любимый! – Полонский подхватил кота под мышки. - Хороший ты мой кот! А ну, встали на задние лапы, пошли… - Полонский согнулся, взял кота за передние лапы, растянут и повёл его впереди себя. Кот, выпятив пузо, спокойно пошёл. – Ну вот: и сразу мы приобрели человеческий вид и поумнели. Был обжора, лежебока - стал кот учёный. А теперь станцуем гостю. А ну: как мы умеем танцевать?.. Нет, покажем акробатический этюд!

      Полонский опять взял кота под мышки и стал подбрасывать его в потолок. Кот не дёргался, сохранял спокойствие, только иногда мяукал котёночным тенорком.

- «Союз сердец и судеб!» - вслух прочёл Ямщиков старательно выведенную рукою надпись по низу фотографии. – «И. М. По¬лонскому, от искренней почитательницы вашего таланта, Гали М.»

- Видите, - оживился Полонский, - всего один раз встретились, а ко второму свиданию у неё в голове созрел уже «союз» - на законные узы конкретно целит. Не знает: как сыграю Гамлета – и целое стадо новых тёлочек моё.

- А если сыграете «зайчика»?

- Когда играю «серенького», в лучшем случае снисходительно, якобы с пониманием, улыбаются, по окончании спектакля по ушкам норовят погладить, сюсюкают, но цветов со всунутыми записками и пакетов с коньячком не воздают. «Простейшие», лучше не скажешь. Позволь такой Гале М. на шее повиснуть: мигом детьми обвешает - и подтирай соплякам задницы, корми-пои их по тридцать лет каждого, а сам на вторые роли уходи.

- Гордая, похоже, девушка, - разглядывал фото Ямщиков. – Волевая, но без анархии и чрезвычайшины. С оглядкой на окружение, традиции. Как такую брать?

- Самолюбивая гордячка! Моя с нею тактика: поменьше говорить о простом, об известном ей, быта не касаться вообще. Она хозяйственная девка, семейная душа, образцовый домовод, сама всё сделает и обустроит наши встречи в лучшем виде, такой лучше не мешать.

- Поменьше говорить о простом…

- Главное: не раскрываться перед ней, оставаться недосягаемой и грозной тайной. Ей мужчину подай, как непокорённую вершину: тогда только захочет на неё взобраться - и будет лезть, карабкаться, всё ближе, ей кажется, и ближе к тайне, но не пускать до самой вершины. Твоя вершина должна оставаться в тумане. Вот её молодое счастье – гнаться за недоступным! А если до твоей макушки доберётся - считай, разоблачит – сразу уйдёт: гордость не позволит ей с покорённым, с равным жить. Равного себе - и разлюбит, и возненавидит до истерик. А то замучает до смерти! Но какая грудь!..

- Вы уверены, маэстро: Маша того же типа?

- Близкого: не успел разговорить. В такую если мужчина втянется – будет ему нелегко и даже опасно! Я не русский: хомут себе на душу не ищу! Галиночка моя была из семьи строгих правил, даже припоздала насчет секса от строгости родительской - такая, помню, в первый вечер напряжённая была, как сильная новая пружина, дрожала вся, звенела, полночи укатать не мог… Пришлось двойную дозу всыпать…

- Вот оно что… - пробормотал Ямщиков, - Линней бы догадался сам… Значит, - как бы приходя в себя, обратился он с вопросительным взглядом к Полонскому, - вы задаёте своим курочкам некий образ - весёленький и, главное, самооправдательный - а в это время классиче¬ски трясёте их, как грушу?

- О, друг мой, вы делаете успехи! - Полонский вновь принялся зигзагами кружиться по гостиной. - Я организовываю своим курочкам «роковой порыв». Сюда входит, вы правы, за¬дача деве образного строя, чаще всего романтического и утешительного, оправдательного для них - и курочка моя. Стоит их окунуть в лелеемый романтический сюжет – и идут в разнос. По жизни – вменяемые, вполне здраво рассуждают, а поколеблешь спокойствие – дуры! Всё где-то носятся, всё что-то ищут… Дуры! Это возрастное: чуть за двадцать – умнеют все.

- Мне тоже по роду службы приходилось организовывать порыв, - очень скромно промямлил Ямщиков, - но, увы, часто без успеха…

- Везде, родной мой, нужен профессионализм, возведённый в степень полной самоотдачи: что у рас¬поротого и зашитого трупа, что у юной девы на груди. Я даже если беру от природы вя¬лую и закомплексованную курочку, полумёртвую, то бужу её в один вечер и плясать заставляю! И пляшет, как миленькая, даже голой на столе, потому что естественный противопоказаний к этому никаких у неё нет, только самозапреты. Главное: найти струну, а потом дёргай её, как и сколько хочешь. Дайте мне слепого бройлера - даже синень¬кого и без перьев - и в один вечер - слово Полонского! - в один вечер я заставлю бройлера почув¬ствовать себя счастливой курочкой Рябой, снёсшей золотое яичко! А как-то назначили кассовый спектакль на первое января. На первое января! Я, как непьющий, сыграл четыре персонажа! Старого прокурора, больную лошадь, иностранного шпиона и хористку из хора при культпросвете. И у меня – первого января! - пафос рвался из души: ни одной фальшивой нотки! А мой монолог больной кобылы одна столичная критикесса тогда объявила событием всего театрального сезона! Как я сыграл больную лошадь!.. Молодая, ей бегать, ей скакать охота, ржать на весь зал – ан, нет никаких физических и эмоциональных сил! Зритель жалеет обездвиженных персонажей как-то по-особенному. Весь зал согнулся и плакал на коленях! Что лошадь: таракана очеловеченного я изобрази – заревут все как миленькие! И к свиданию с юной девой я подбираю особенный ритм, темп и свою музыку. Что есть интимное свидание? Сначала нежные ласки, касания…

      -  Погодите! Тактильные ощущения человека, возбуждение определённых органов усиливаются и могут регулироваться подходящей по ритму музыкой?

      - Определённо! Когда начинаешь массаж сначала подушечек пальцев, даже ноготки ласкать можно, постукивая по ним своими ногтями мелкой дробью, а чтобы дошло надо чтобы её кисть расслаблена была, тёплой. Мелодию можно подобающую подобрать по ноготкам и на ушко её мурлыкать в такт – получается целый симфонический оркестр, потому что инструменты в сантиметре от слушателя. А массаж сердца…

      -  А сердце вы тоже массируете музыкой? – почти вскричал Ямщиков.

      Полонский от неожиданности вздрогнул и отшатнулся, но, взглянув испытующе на Ямщикова, решительно шагнул к нему, и положил одну руку ему на плечо, а другой подбоченился:

      -  Вы о сердце не в переносном смысле? Про насос?

      -  В прямом: вы для массажа сердечной мышцы подбираете музыку в нужном вам ритме?  Чтобы регулировать частоту и интенсивность сокращений?

      -  Можно и так сказать! Я им незаметно пульс даже считаю: нельзя переборщить. У меня светомузыки такая коллекция – на любую недотрогу найдётся! А проходными дворами я не интересуюсь.  

- Да!.. - с внушительным сожалением сказал Ямщиков. - На пустяки расходуете силы и талант, дражайший Иннокентий Маркович, на пустячки-с. Разве это ваш масштаб - под юбки лазать да роли второстепенные играть? Ни почёта, ни денег – одни «мстители»…

                                         Глава 20. Коллективный врач

- Дожил! Дожил! - Полонский ерзал на переднем сидении в машине и при каждом вскри¬ке толкал локтем сидящего за рулем Клямкина. - Верил я, верил: распахнутся когда-нибудь двери, войдут люди и скажут: «Пойдем с нами, Иннокентий Полонский! Без тебя - конец!» И я уйду на великое дело! Брошу все и вся - и уйду! У меня как раз три дня без спектакля… А аванс дадите?

Клямкин отстранялся как мог от Полонского и с растерянным удивлением поглядывал через зеркальце на Ямщикова. Тот располагался на заднем сидении, одною рукою обнимая привалившуюся к его плечу спящую Машу, в другой держа надкусанный пирог.

- А фильм когда будет готов? - обернулся Полонский к Ямщикову.

- Снимать начнут сразу по вашему прибытию, - прожевав, ответил тот. - Вы заходите в вестибюль,  бледный и слегка несобранный, чтобы зри¬тель понял - героя экстренно вызвали  в трудную ночь.... Короткое интервью корреспонденту официозной газеты...

- А корреспондент меня ждет? - забеспокоился Полонский.

- Корреспондент уже не просто ждет, - сказал Клямкин почтительно, и передал Полон¬скому свою визитную карточку, - но и сам напросился отвезти вас на съемочную площадку.

- Но прокат фильма, маэстро, - вставил Ямщиков, - возможен будет только в случае успешного за¬вершения цикла лечения.

- Без проблем! - заторопился Полонский. – Сыграем, как по нотам! Благородного юношу, преследуемого костлявой смертью, остановить за шаг до могилы, прикрыть своей грудью! Здесь, друзья мои, гамлетовский пафос нужен! Быть или не быть! Иннокентий Полонский в роли отца, по¬дымающего со смертного одра своего названного сына! У-у-у, все они подохнут от зависти! - Он погрозил кулачком в ветровое стекло. – Все, все подохнут! А эта мадам ещё будет ползать в моих ногах, задам я ей хорошей порки! Нет, люди добрые, какова судьба-злодейка! Сколь тяжка доля Полонского! Невинный юноша лежит на смертном одре, а я, последняя его наде¬жда, в неведении, лежу в постели с какой-то не лизанной кошкой из училищной общаги! Я не переживу, официально вам заявляю, не переживу, если… У-у-у, я знаю, что такое попасть в морг! Никогда, вы слышите? - отнесся Полонский к репортеру, - никогда Полонский не до¬пустит, чтобы наше младое племя загнали в морг! Сам лягу за него! Пусть лучше с меня кровь спустят! А… её, что - в обычную канализацию спускают?

Ямщиков поперхнулся пирогом.

- О! - Полонский коснулся руки оторопевшего Клямкина. - Этот вопрос, конечно, не для печати. Но там зараза! Трупный яд! Он почище синильной кислоты - вашей. Дезинфицировать сто¬ки с морга надо самым беспощадным способом! Чтобы ни одна бацилла не проскочила! Я, кстати, убиенных животных - ни-ни, не потребляю. По праздникам только курочку - живую - на рынке беру, веселую такую, пестренькую, сам зарежу, ощиплю и тут же сготовлю. Вот еда мудреца! Шестьсот лет проживу! Меня дохлятиной из магазина не прельстишь. Знаю я этих продавцов: им бы только всучить падаль…

- Так, насчет канализации – как? - выдавил Клямкин. - К вам был вопрос, надёжа-доктор. Только вы расскажите как есть, а я знаю, как это разжевать нашему пиплу.

- А-а-а, желаете продолжить разговор, - отозвался Ямщиков мрачно. - Извольте. Год тому назад вы о нас писали: надо запретить им экспериментировать на людях, иначе кончится тем, что они подавятся человеческой икрой и далее в том же роде. Вы не отказались от этой позиции?

- Не вижу пока оснований. От вас, надёжа-доктор, сегодня только двоих в морг свезли. Впрочем, одно я усвоил: не все ваши новации поддаются ис¬пытаниям на обезьянах. Но этика! Как вы развяжетесь с этикой?! Ничего святого: вам что красотка с грудью из календаря, что жена родная…

- Жена родная?! - воскликнул Полонский, отпрянув от Клямкина. - Вот новость! Дети - родные, жены – чужие! Не видели, знать, как эти «родные» твоё имущество при разводе делят!

- Вы лечите, - напирал Клямкин, - но можете и судьбу сломать, семью разва¬лить.

       - Уже и Катю Светлову нам припомнили, - усмехнулся Ямщиков.

- Катя Светлова! - взвился Полонский. - «Мисс Самары» прошлого года? Но она куда-то смылась с глянцев.

- Мисс работает у господина Ямщикова,  в центре реаниматологии, сестрою милосердия. Каково вам? - обратился Клямкин к Полонскому.

- О, прекрасные кадры! Какая грудь! Какая грудь!! Сладкая пилюлька... За такой сестрёнкой милосердия, коллеги, чтобы только хоть разок за нею по больничному коридору про¬бежать - любой калека зайцем из койки выпрыгнет, а я, определенно, я и из гроба с заколо¬ченной насмерть крышкой вскочил бы и погнался во след. Ответственно заявляю, друзья мои: такая грудь, вкупе с приветливостью выражения лица и лёгким поощрением, полумертвого на ноги подымет и бежать сподобит! Полумёртвого подымет! Была бы только вера, просто надежда, что ты сможешь стать её кавалером!

- Только не надо про веру, - раздосадованно сказал Клямкин, покосившись на Полонско¬го. - Не верю я в сладкоголосых сирен. Хочу выздоравливать надежно и просто: с лекарствами и физическими упражнениями. Вас лично такая сладкая пилюля хоть раз на ноги подняла?

- А то! - Полонский крайне оживился и перешёл на «доверительный» тон. - Как мужчина мужчине, не для передачи общест¬венности... Стоит мне приболеть, коллеги, я ни к ка¬ким врачам и таблеткам - ни-ни. А вечерком звоню в наше общежитие, девушке, какая пожалостливей, посострадательней - я заведомо намечаю кому и держу таких про запас. Вот прилетит, пощебечет чисто райская птичка, приласкает, киселька сварит, тёпленького подаст, ножками поиграет, потом на гитаре потренькает и спо¬ёт умильно, коснётся меня там-сям, прижмётся, согреет, пошепчет... Доставит тысячу маленьких наслаждений! Тысячу! А что есть счастье, друзья мои, вы знаете? Ладно, записывайте моё определение, дарю! Счастье - это ощущение получаемого наслаждения. Сильно?! То-то! У меня определения железные! И вот я налюбуюсь ею, надышусь, потрогаю её всю, а то и помну её хорошенько, то-сё - и засыпаю счастливым и умиротворенным, а на утро - здоров как бык! Наслаждения лечат! Надежно и просто. И задёшево. Получи заряд наслаждения – и катись колобком дальше. Только без экстрима. Колобок, но без экстрима!

- Вы серьезно?! - Клямкин в недоумении взглядывал то на Полонского, то - через зеркальце - на Ямщикова.

- Слово Полонского! Но! - Полонский выставил в ветровое стекло указательный палец с огромным перстнем. - Не каждая лечит, иные – калечат! Какая поёт, мурчит или щебечет - та и лечит, а какая лает, ржёт или мычит - калечит.

- Нет, вы серьёзно?! – заёрзав, взвился Клямкин, и уже оглянулся на Ямщикова. - Я, отец трёх де¬тей, живу с супругой в мире-согласии, я, заболев, стану звать к себе вашу, как её, природную сестру милосердия, я, уважаемый человек, потащусь к сладкоголосой сирене из модной клиники? Так?!

- Маэстро Полонский поступает совершенно в русле методологии колврача, - начал серьезно Ямщиков. - Почему мы привлекли именно Катю Светлову… Удалось выяснить: она с детства по-настоящему любит младших братиков и домашних животных, и умеет ухаживать за ними, это во-первых. Во-вторых, она оказалась склонной к сопереживанию и подвижничеству, у неё сильно развито чувство долга - настоящая русачка, жена декабриста. И, в-третьих, мы успели перехватить её у фотографов, эстрадных продюсеров, рекламщиков и всей этой… слизи, не дали втянуть её в стандарты  модельной жизни. У Кати грудной замечательный голос. Она поёт романсы под гитару и фортепиано. У неё томный зовущий взгляд, изящные телодвижения. Её прикосновения нежны и вызывают реакции у последнего мужлана. От неё исходят воодушевление и надежда - и к больному возвращается вера в себя. Она умеет всплакнуть к месту, умиленно и восторженно, но не горько. Её присутствие ускоряет восстановительные процессы больного - это установлено клинически, с помощью не вызывающих сомнений технологий, статистика железная, как говаривает наш дорогой Иннокентий Маркович.

- Тогда объясните популярно бедному популяризатору, - с досадой сказал Клямкин, - на что опирается ваше лечение «дивной грудью»? Только без железной статистики, пожалуйста.

       - Мы исходим из наследуемого природного свойства, в силу которого мужчины и жен¬щины стремятся выбирать и по возможности обладать усреднённо красивым представителем противоположного пола. Внешняя красота рождает впечатление, и это впечатление, если его воссоз¬дать в целях реаниматологии, может мобилизовать жизненные ресурсы больного и, тем самым, ускорять восстановительные процессы, по сути - тво¬рить жизнь. Мы, впрочем, пускаем в дело и красоту идей. Недавно был у нас один изобрета¬тель, с позиций обывателя - немного шизик, мы дали ему кличку Бруно-2, на женщин - ноль внимания, вся жизнь завёрнута в патенты. Так мы привели к нему сподвижника, тоже немного шизика, человека, обуреваемого идеями и проек¬тами века. Посвятили его в последние неосуществленные проекты больного - такую морков¬ку для больного выбрали, «пропитали» сподвижника этими проектами - под небольшим гипнозом, чтобы не сбивался с нужного нам маршрута. И наш колврач по мотивам тех проектов столь страстно и убедительно расхвалил больного, распалил его, зажёг буквально... Пригласили экспер¬тов из патентной организации, кого больной знал лично, в лицо. Те торжественно выдали больному пару новых патентов, заверили: вот-вот, мол, решится вопрос еще в отно¬шении нескольких заявок нашего больного… Дали надежду в то, чем больной дорожил гораздо больше, чем жизнью. И тем подняли…

- Но это обман! - воскликнул Клямкин. - Какое-то изощрённое издевательство над больным человеком, введение в заблуждение, уголовное, собственно, дело! Об этом я и писал.

- Ни единого иска, дражайший! Вам приходилось идти по рельсу или по скользкому
бордюру, когда то одна, то другая нога срывается, и вы шатаетесь, едва не падаете?

- В детстве в школу по железнодорожному рельсу ходил.

- И наловчились с годами по сто-двести метров не падая проходить! А вот когда в пер¬вый раз пошли, то на десяти метрах по три раза срывались. И тот больной наш в одно дежурство по три раза сознание терял на несколько часов, и у него продолжались ещё остановки сердца, непрерывная вентиляция легких – сам не дышал, и острый живот! Вопрос: в эти критические часы обще¬ству нужно думать о паре липовых патентов или о спасении жизни одного из нас? О спасении, может быть, Джордано Бруно-2! Несоизмеримые величины: жизнь и введение в заблуждение! Если вас, журналистов, лишать жизни за каждое введение нас в заблуждение, писать станет некому. Вы, господа-критики, вы в оценке нашего дела должны, наконец, для себя определить меру. Мера в реанимации одна – жизнь больного! Всё! Жизнь, а никакая вовсе ни этика! До этики нашему больному ещё доползти надо! Всё что вызывает подъём, мобилизацию сил организма - это всё лекарство. Женская натура вызывает подъём – и мы берём это сильнейшее и безобиднейшее лекарство для больных мужчин. Особенно для мужчин эротического склада. А больным женщинам, естественно, подводим красавцев. Большинство мужчин вот так вот рядом, - Ямщиков протянул руку к плечу Полонского, - на вытянутую руку, ни разу не видели, точнее, не ощущали рядом с собою приветливую с ним ослепительно красивую женщину, полностью упакованную. По телевизору видели, в чужой, возможно, чьей-то жизни, а рядом с собою - не ощущали. Ни разу - за тридцать, за пятьдесят, за семьдесят лет жизни. А между тем, в подсознании, мужчины – абсолютное большинство – в подсознании отчетливо представляют себе: есть где-то в мире по-настоящему красивые женские натуры, только всегда почему-то не про их честь.

- О-о, ещё как представляем! - крутнулся на месте Полонский, - ещё как! Разрази меня гром аплодисментов: я б и диссерта¬цию про их натуры мог накатать – так одними бы определениями железными и шпарил пятьсот страниц!

                        (Пропущено несколько глав)

Ищу издателя: likhachev007@gmail.com