В нашей квартире на высоких антресолях хранится куча всякого хлама. В детстве я очень любила в отсутствие родителей лазать туда, извлекать на свет старинные вещи, и, отчаянно чихая, любоваться на них и вдыхать запах древности. Чего там только ни валяется - старый прорванный веер из сандалового дерева (много лет запах стойко держится), хрустальный Кремль с последней терпкой каплей духов «Красная Москва», изящные мраморные пудреницы и мраморные же мещанские слоники (у самого маленького, седьмого, я когда-то отбила хобот, за что получила хорошую трёпку), зеркальце с ручкой в бронзовой оправе, витые венчальные свечи, сломанная янтарная брошь изумительной красоты, жестяная круглая баночка из-под монпансье, расписанная под хохлому, выцветший шёлковый абажур с бахромой, овальные рамки для фотографий и многое, многое другое. Всё это возбуждало моё детское любопытство. И только одну вещь мне категорически запрещалось трогать - старый невзрачный, изрядно потрёпанный и запылённый чёрный ридикюль. Мне очень нравилось щёлкать замочком, крупные золочёные шарики щёлкали так звонко! Но нельзя - значит, нельзя. Я была мала и не понимала, какая такая ценность там хранится. Какие-то старые бумажки… Поняла, когда подросла.
ПОЖЕЛТЕВШИЙ ДОКУМЕНТ
Сейчас, в зрелом возрасте, с горьким чувством достаю из старой сумочки сложенный вчетверо пожелтевший простой листок бумаги, исписанный выцветшими чернилами корявым неаккуратным почерком. Справка о посмертной реабилитации деда… Страшно держать в руках этот лист. От него веет смертью, чудовищной несправедливостью, и невозможно читать его без дрожи в руках. Достаю я его очень редко, только когда я одна, наедине с собственными мыслями и чувствами. Не люблю, когда мешают.
В этом официальном документе торжественно сообщается, что мой дед - не враг. Что ошибочка вышла. Что умер от менингита. Что решение тройки - отменить. Подписано каким-то Монгоновым. Улан-Удэ…НКВД… И сквозь слёзы, пелену каких-то обрывочных воспоминаний из рассказов мамы, встаёт перед глазами скорбная картина.
Советское время, тридцатые годы, полное воодушевления и терпения людского, улыбки. Смех и строительство новой жизни, вера в лучшее, много красного цвета… И мой молодой улыбающийся дед, русоволосый красавец и богатырь. Степан Протас. Чудом уцелела только одна крохотная фотокарточка, всё остальное было изъято при аресте. Снимок уже приобрёл цвет чайной заварки, но черты деда всё ещё хорошо различимы, действительно чувствуется во взгляде внутренняя сила, духовная высота, врождённое благородство, словом - порода…
Вижу маленькую комнатку, где живут бедные, но счастливые люди. Семья, где все друг друга любят. Отец, не достигший ещё тридцати лет, такая же молодая и цветущая мать, кормящая младшую дочурку и от этого полногрудная и светящаяся, как мадонна, и три девочки, двух, четырёх и шести лет. Все - как боровички, крепенькие, красивые как ангелочки с пасхальной открытки, золотоволосые и кучерявые. Маленькая комнатка (выделило производство) обставлена бедно, но везде чувствуются нежные и талантливые руки моей бабушки (в то время молодой красавицы Шурочки). Вышитые крестиком салфеточки, искусственные цветы, на стене - рукодельный ковёр. Шурочка делала его сама, чтобы украсить своё жилище, создать неповторимый семейный уют. Рисунок ковра - тройка коней, сани, в санях - барин в бобровой шубе, и кучер замахнулся кнутом, запечатлелось движение…
Старый Новый Год, 13 января 1937 года. Страшный год, смертоносный… На столе ещё не убрана посуда… пузатые рюмочки с золотыми ободками, синяя стеклянная хлебница… в тот день в столовой предприятия работникам выдали селёдку, и вся семья радовалась, что есть чем пославить праздник… Прогрохотали шаги в коридоре (Господи, как банально это звучит!)…. «Вам придётся пройти с нами»… «Собирайтесь». Обыск. Долгий и унизительный. «Что вы ищете?»- спрашивает Степан… Держится мужественно и спокойно, но губы белее бумаги. «Пистолет ищем»… Бред и сумасшествие… Срывают со стены, с бабушкиного ковра два охотничьих ружья, забирают письма и фотографии. Книги и альбомы летят на пол… Команда «На выход»…. Поцеловал спящих дочерей, попросил: «Разрешите, я рюмочку выпью». Выпил напоследок, обвёл глазами комнатку и вышел за порог… в вечность. Навсегда.
ОБВИНЕНИЕ
А история была банально проста и… ужасна. В Улан-Удэ строился мясокомбинат. Конечно, в спешке, характерной для тех лет. Конечно, в ударные сроки… Русская пословица гласит: «Поспешишь - людей насмешишь»…. Хотя - не до смеха, совсем не до смеха. В этой спешке кто-то забыл высыпать песок из труб. Когда гнули трубы - гнули с песком, как водится, а когда монтировали - забыли высыпать. И обнаружилось это лишь при запуске оборудования. Кто в этом был виновен, чья забывчивость и халатность стала причиной большого раздутого дела, неизвестно. По крайней мере, нам и сейчас. Но арестовали практически весь коллектив. Сначала - руководство - директора, зама, главного инженера, технолога, потом начальников цехов, потом простых работяг. Тюрьма в Улан-Удэ была переполнена работниками мясокомбината. Осиротели, опустели полностью дома - квартиры были ведомственные, все жили рядышком. Всем вменялась диверсия.
У всех - «выслан без права переписки». В те годы это означало «расстрел», все это знали.
Печально известная 58-я статья. Как страшно жить с клеймом «враг народа». Как страшно быть «женой врага народа», какая жуткая судьба ждёт детей «врага народа»
Шурочка работала вместе с мужем. Но в те дни была в декретном отпуске. Стоит ли говорить, что с работы её уволили, из квартиры выгнали… Стоит ли говорить, что никуда работать больше не брали… что две её дочери умерли от голода и болезней… Верочка и Танюша, младшенькая… меня назвали в её честь. Средняя - Людочка - выжила. Моя мама… Сейчас ей 77, преподаватель вуза, кандидат психологических наук. Счастье, что выжила…
В 1938 году нас посетил Божий промысел. Иначе чем «чудо» - не назовёшь. Шурочка в очередной раз спросила в окошечко тюрьмы о своём муже, и услышала не стандартное «выслан без права переписки», а почему-то «вчера выслали в дальние лагеря»… но какое-то чувство не отпускало её от ворот тюрьмы… и вот чудо - выехал фургон, стали выводить заключенных, и она увидела мужа. Трудно было узнать в этом исхудавшем и искалеченном мужчине с бородой до пояса когда-то мускулистого и могутного Степана. Шурочка крикнула: «Стёпа!»… голос сорвался, ноги подкосились, женщины в толпе поддержали её. Потом кинулась к мужу, конвойные оттолкнули её, но парой коротких фраз они - о чудо! - успели переброситься через их головы. Степан сказал: «Я ни в чём не виноват, меня скоро отпустят, езжай в Семипалатинск, я тебя там найду!» Это были его последние слова, это была их последняя встреча на этом свете.
Впоследствии Шурочке удалось побеседовать с сокамерниками мужа. Они поражались стойкости Степана, но их рассказы звучали страшно. О том, что на допрос Протаса выводили на своих ногах. А приносили на носилках, каждый раз с разбитой головой. Как только отлёживался - тащили опять на допрос. Почему его так мучили, почему пытались выбить признание в заговоре и диверсии? Он никакого отношения не имел на производстве к этим злосчастным трубам… Но он несколько раз ходил с начальством на охоту, начальство ценило его золотые руки и весёлый нрав… а самое главное - он родился в китайском Харбине. Естественно - шпион, иностранная разведка, контра и враг…А в Харбине он родился, потому что его родители обслуживали КВЖД. По государственной программе. Никто из нас не выбирает место рождения. Вот, на свою беду захотелось ему в Союз, на Родину. Какие-то документы были не в порядке, а это означало - нелегально перешёл границу. В общем, диверсант и шпион…
В справке написано - умер в 1940 году от менингита…. Мы с мамой не верим в эту липу. Есть веские основания считать его расстрелянным вместе с достаточно большой группой сотрудников предприятия. Хотя менингит, скорее всего, был - уж слишком рьяно и со вкусом его били по голове…
ЧАСЫ
Земля тебе пухом, дед мой Степан… Упокой Господи твою невинно убиенную душу. Что от тебя осталось на земле? Только крохотная фотография. Говорят, один из моих племянников очень на тебя похож… И ещё - часы… Когда тебя реабилитировали посмертно, Шурочке выплатили компенсацию за конфискованное имущество… два охотничьих ружья. Это было уже в пятидесятые. Как же она плакала, глядя на эти копейки - вот во что ценится человеческая жизнь… И на эти деньги были куплены наручные часы для твоей дочери, а моей матери. На память о тебе. О том, что ты жил на этом свете. Эти часы и сейчас хранятся в потёртом чёрном ридикюле… простенькие механические часы. И я, твоя внучка, которая никогда тебя не видела, иногда достаю часы из ридикюля и подолгу смотрю на них…
Сегодня была Радоница. Мы с мамой обиходили могилы наших усопших. Помянули и поплакали. Вот только твоя могила неизвестно где. Порешили сегодня - поставить символический крест на кладбище с твоей фамилией. Чтоб хоть какой-то след на земле от тебя остался. Как-то одновременно с мамой почувствовали, что нам это нужно. Сколько нам осталось жить, никто не знает. Наверное, время собирать камни. Мама так и сказала сегодня - незаконченные дела на земле…
И обязательно прикрепим на кресте табличку «Жертва сталинских репрессий»
