Представим себе ситуацию, ты заходишь «к себе домой», убитый после работы, плеер в ушах, подпеваешь себе под нос «Englishman in NY», ту самую строчку про джентльмена, который лучше уж пройдется, но никогда не побежит. По-во-ра-чи-ва-ешь-ся и… Пять пар афроамериканских глаз вмиг оказываются обращены на тебя, исполненные недоумения (не понял, в натуре!) и негодования (а хули ты тут, в натуре!). Вероятно, потому, что твой внезапный визит прервал вечернюю молитву перед ужином, и все сидят голодные, вероятно, именно по этой причине глава дома поднимает свою черную ж… сущность и в праведном гневе начинает вопить что-то про «Ай уил кил ю сан ов э бич». А ты не в зуб ногой, о чем это он, ведь у тебя первый иностранный – французский, а второй – украинский. И ты ему так, ненавязчиво – как бы между прочим: «Pardon, monsieur. Parlez-vous fran;ais?». И пока ты поспешно пытаешься перевести это его «Who the fuck are you, a piece of a white shit?», резкий удар под дых и второй в голову выключают твое сознание где-то на «Be yourself, No matter what they say».
Впервые я представил себе такую ситуацию, когда мы с Мэри ехали вечером на автобусе Q 142, возвращались к ней домой с очередной экскурсии по Нью-Йорку. Сегодня она мне показывала Бродвей, прошивавший наискосок почти весь Манхэттен. Чтобы пройти его полностью нам пришлось дважды остановиться, перехватить по хот-догу с колой. Каждый мало-мальски уважающий себя нью-йоркер скажет вам, что хот-доги придумали именно в Нью-Йорке, и только два-три человека будут в курсе, почему сосиска в булке так называется. Я таких пока не встретил.
- Маш, ну серьезно прикинь, такое же может случиться, у вас же тут частная собственность неприкосновенна, и все такое. У него же право есть и из ружья бахнуть.
- Прекрати, - пропищала она из-под лавины смеха, накрывшей ее минуту назад. – Никто в тебя стрелять не будет, разве что – из воздушки. Так и нечего по чужим домам шастать.
- Ну я же говорю, случайно зашел. Дом перепутал, - не унимался я.
- Ага, и ключ подошел к этому случайно перепутанному дому, – заметила она с сарказмом.
- А что, бывает и такое. Ты смотрела фильм «Ирония судьбы, или С легким паром».
- Этот тот самый фильм, где главная героиня бросает нормального обеспеченного мужчину, с которым уже давно встречается, ради алкоголика, пробравшегося по пьяному делу к ней в дом? – насмешливо уточнила она. – Хм! Возможно, эта история для Голливуда, но никак не для Восточного Побережья.
Они все тут очень другие, хоть и говорят на русском. Да и говорят они после года жизни здесь с заметным акцентом. Звук «т» становится взрывным – ни с того ни с сего, ну а про ниспадающие интонации я вообще молчу.
Вот сейчас еду с Мэри в метро и слушаю, как две бабули лет по шестьдесят спорят про каких-то сенаторов – они все тут поголовно интересуются политикой. Ба, даже больше того: ОНИ ЗАНИМАЮТСЯ ПОЛИТИКОЙ, так как каждый голос может решить исход тех или иных выборов. И до чего же горячо спорят-то, диву даешься.
- Маш, а кто такой Джулиани? – спрашиваю я у своей подруги, которая живет здесь без малого четыре года.
- Джулиани? Это – бывший мэр города. Одиозная личность, я бы сказала.
Я не стал уточнять, чем это он так примелькался славному люду нью-йоркскому, что о нем даже «наши» бабушки судачат. Мне же было интересно слушать, как они говорят, а не что они говорят.
Этот диалект без сомнения стоило отнести к разряду таких феноменов, как наш родной суржик. Только в отличие от украинской вариации неповоротливого русского языка, наполненного всевозможными шипящими, блеклыми гласными, по-тарабарски объединяющего до трех-четырех согласных в слове с одним ударением (вообще, представьте себе, каково англоязычному человеку выговорить само слово «АН-ГЛО-Я-ЗЫЧ-НЫЙ»), брайтон-бичский русский предполагал использование интонационной модели английского языка с русскими словами. Звучало забавно, особенно в исполнении старушек.
С украинским такие же дела. Только, чтоб его услышать, нужно приехать хотя бы в Чикаго. Впрочем, севернее 49-й параллели он встречается намного чаще – понятное дело. Но сейчас не об этом – сейчас Нью-Йорк.
- Одно из главных правил в Нью-Йорке: чем больше ты получаешь, тем позже ты приходишь на работу.
- Погодь, Мэри, но ты ведь рано едешь на работу, но как бы… Ну ты понимаешь.
- Саня, ты глупый еще совсем. Ну разве это деньги?!
- А что, нет?
- Сань, тебе, как неудавшемуся экономисту скажу так: по разным оценкам, от 20 до 30% всей мировой экономики крутится в этом городе. В абсолютных величинах это составляет около 14-ти триллионов годового оборота. Ну и где-то десять процентов этого оборота оседают жиром на стенках кошельков жителей нашего любимого города. То есть, можешь поделить, грубо говоря, полтора триллиона долларов на восемь с половиной миллионов жителей.
- Ну нихрена себе.
- Вот именно. А если быть точным, то нихрена себе составляет сто шестьдесят четыре тысячи семьсот пять долларов в год на одного жителя. И это мы еще посчитали со стариками, новорожденными, инвалидами, бомжами, - она закатила глаза и мечтательно прикусила нижнюю губу, что-то подсчитывая в уме.
- Меня греет в таких случаях мысль, что всех денег не заработаешь.
- Не вздумай здесь никому такое ляпнуть, - буквально прошипела она. – Это тебе не Украина, тут за такое и побить могут.
Мы не выдержали и засмеялись на весь автобус.
На смотровой площадке было холодно. Вечером сюда почему-то прилетали птицы, они подбирались совсем близко к людям, не боясь. Видимо, надеялись, что их накормят крошками пончиков, булочек, хот-догов – судя по их спокойному поведению около людей, можно было сделать выводы об их неприхотливости в еде и в обществе. Наверное, они и уснувшего бомжа могли захарчить, если уж совсем туго становилось.
- Маш, у вас тут птицы такие наглые, ты только посмотри, - обратился я к своей подруге, заглядевшейся на что-то внизу.
- Саня, как там у вас говориться – ты что, с дуба рухнул? Какие птицы – мы в южном Манхэттене. Иди сюда.
Я подошел к ней и тоже прислонился к ограде, за которой начинался пустырь. Остатки каких-то стен на нем приютили на себе сотни фотокарточек. Постепенно пустырь начал заполняться людьми: это были в основном семьи, в которых угадывались мамы и папы, бабушки и дедушки, дети. Встречались и одинокие люди, мужчины и женщины. В какой-то момент все они начали зажигать свечки – сразу я их в руках не увидел, было уже достаточно темно. Суета с зажиганием свечей продлилась минуты две, после чего на импровизированную сцену (бетонный выступ, на метр выше основного «пола») бодренько вскарабкался молоденький священник и начал что-то рассказывать пастве.
- Это что, секта? – спросил я Мэри, пытаясь найти объяснение происходящему.
- Нет, это обычная протестантская проповедь. Вот тот дядька на возвышении – это святой отец евангелистской церкви.
- У нас церкви с такими названиями и называются сектами.
- Но мы не «у вас», мы – «у нас», - ответила она. Впервые так резко, насколько я мог вспомнить – вот он, подумалось мне – хваленный приобретенный американский патриотизм. – Эта церковь вполне официальная и уважаемая. Здесь уважают право верить в то, во что ты веришь.
- Ладно, только не бурчи. Лучше расскажи, о чем он говорит.
- Он говорит о том,- начала она менторским голосом, - что иногда Господь посылает нам испытания, которые мы должны перенести, ибо… Так, это не пойму… Ага, ибо нет такого испытания, которое бы Бог послал человеку, и которое человек божий не смог бы выдержать. И еще, что когда человек проходит через какой-то сложный период в жизни, он вспоминает о Боге чаще. И еще, говорит, что это несправедливо; что это все равно, что просить помощи у отца, а справившись с делом, не поблагодарить его. Вера и благодарность – вот те два столпа на которых стоит христианство… Опять какой-то чес, не пойму… Теперь что-то про веру, которая подобна глотку чистого воздуха в этом мире, зацикленном на деньгах и алчности… А, ну его! Еще я какого-то сектанта не слушала.
Я изумленно уставился на нее. В ответ она до бессмысленности многозначительно пожала плечами. Еще с полчаса мы смотрели на это сборище.
- Мне кажется, я их понимаю, - сказал я, сам того не ожидая. – Этим людям просто хочется верить во что-то, что их держит на этом свете. Жить ради денег, карьеры, семьи – это глупо и рано или поздно приводит к личностной катастрофе.
- Да? – заинтересовалась Мэри. – И зачем же, по-твоему, стоит жить?
- Это как вопрос об идеале на семинаре по философии: ты можешь посадить дерево, построить дом и вырастить сына, но для того, чтобы сказать себе «жизнь прожита», этого будет недостаточно. Тебе всегда будет нужно что-то еще.
- Что-то еще?
- Что-то, чего у тебя никогда не было, чего ты никогда не делал, но то, чего ты жаждешь всей своей сущностью. Мечта – она и есть глоток воздуха. А вера – это мечта о том, чтобы твоя жизнь не закончилась после того, как умрет твое тело.
- Too much television watching got me chasing dreams, - усмехнулась она.
- Чего? – переспросил я.
– В общем и целом ты прав, только они мечтают не о себе. Они пекутся о жизни после жизни для других, для своих близких и родных.
- Ага, мне уже можно становиться пастырем.
Она промолчала в ответ и лишь после небольшой паузы спросила:
- Ты догадываешься, что это за место?
- Граунд Зиро?
Она одобрительно кивнула – я угадал.
Мы посмотрели на небо: звезд не было видно, небо затянулось дымкой. Ночью пойдет дождь, «будто слезы со звезд».
На высоте двух тысяч метров это место, Нулевой Уровень, выглядело светлым пятнышком на теле застроенного небоскребами острова. Чуть выше можно было увидеть прямоугольник Централ Парка. Туда, ближе к океану – Лонг Айленд, уже родной Квинс и стремный Бронкс.
Второго такого города в мире нет. Его шум, казалось, проникал даже сюда, в герметизированное пространство самолета: крики, серены, клаксоны, разговоры на всех языках мира, постоянные дорожные и прочие работы. Вся эта какофония до сих пор стояла у меня в ушах. Из-за нее создавалось впечатление, что ты никогда не смог бы быть одиноким здесь, и в то же время – ты практически всегда был одинок в такого рода толпе.
- Если дорогу рассматривать, как единственно возможный дом, то я рада за тебя – скоро ты будешь дома, - меланхолично провздыхала Мэри. В аэропорту на нее напало соответствующее настроение, поэтому каждое предложение вылетавшее из ее уст, непременно стремилось стать то пророчеством, то монтеневской максимой, то цитатой из Сенеки.
- Да ладно тебе. Мне тут понравилось, я еще когда-нибудь обязательно приеду.
- Конечно, ведь сюда, как когда-то в Рим, ведут все дороги, - полупропела она.
Это начинало напрягать. Я стал придумывать повод поскорее сказать «гуд бай» и сесть на борт. Надо было чем-то отвлечь эту начинающую Вангу.
- Маш, а почему тебя все называют Машей здесь? Дома ведь тебя всегда обзывали Мэри, Мэри Попинс.
- Не знаю, - наконец улыбнулась она. – И вправду странно, да? Я ведь и крещенная была как Мария. Машей должна была быть. А с детства как прицепилась эта Мэри Попинс. Так все и начали называть Мэри да Мэри, даже родители. А сюда приехала, меня спрашивают, как зовут. Я говорю: «Мэри». А они все: «Ну подожди, какая Мэри? Ты же русская, у вас там нет таких имен. Как по нормальному зовут-то тебя?». Вот так. Для того, чтоб стать Машей пришлось переехать сюда.
На прощанье Мэри подарила мне футболку с изображением веселого вида червячка, вылезшего из яблока. На яблоке было написано «Я люблю тебе, Нью-Йорк» - так и написано, по-украински. Уже сидя в самолете и выглядывая в иллюминатор я поймал себя на мысли, что я действительно его так и люблю – на свой украинский лад. Люблю его любовью человека, прожившего всю жизнь в самой большой европейской стране, в которой пять городов-миллионников. И в которой, тем не менее, до сих пор превалирует деревенский менталитет. Хорошо это или плохо – трудно сказать. Меня же тянет в города, «где на дорогах сумрачно и зыбко». В этом плане Нью-Йорк – это своего рода Мекка для каждого горожанина. И мое паломничество подходило к концу.