Василий Иванович любил лес. Он часто, в одиночку, уходил бродить. Охотиться или рыбачить – ему было без разницы. Он просто уходил туда, где привольно, где ели пахнут смолистым дурманом, утка крякает в камышах лесного озерца, глупый линь плещет толстым хвостом… Он любил свою, Новгородскую землю, любил нутром, первобытно, так любят Мать, так любят Дом, так любят Родину.
Октябрьским морозцеватым утром Василий Иванович поднялся рано, собрался, свистнул собаку Рексу и отправился туда, где его давно ждали. Конечно, никто его не ждал в лесу. Но в минуты грусти его охватывало… нет, не желание, а непреодолимая тяга к лесу и к «тому» месту. Будто долг. А невозможность объяснить домашним, разделить с ними, выгоняла его из дома пораньше, пока все спали и можно было уйти не объясняясь.
Да-а… Тут все изменилось, но и осталось прежним. Спокойно. Василий Иванович долго смотрел вдаль, на розовые от раннего солнца макушки деревьев, потом опомнился, метрах в двадцати обнаружил подходящий островок еще сухой травы и решил сделать привал. Рекса припадала на передние лапы, взлаивала, будто спрашивала: «Ну что ты возишься, а? Вот же, посмотри, все хорошо, тут мы с тобой и устроимся!»
«Ну, пусть будет тут, - подумал Василий Иванович, - ничем и не хуже»
Он неторопливо и основательно устроил маленький привал, огляделся, притащил веток, разжег костерок. Рекса улеглась возле огня и все смотрела на хозяина, мол, видишь, как я все хорошо придумала, какое место я тебе нашла!
Василий Иванович погрел маленько руки, подумал, потом вытащил из рюкзака черный хлеб, шмат сала, пару огурцов, поллитру и стакан. Отхватил кусок от хлеба и от сала, кинул собаке. Покряхтел, подкинул полешку в костер, повозился немного, устроился. Открыл поллитру, отрезал хлеба. Плеснул в стакан…
***
1942 год
- Отец, ты в своем ли уме то, а? Да шо ты задумал то, прости хосподи? Ты о нас то побойся!
Мать шептала так громко, что Васька проснулся. Проснулся и подумал, что он будет спать дальше. Или делать вид, что спит, но никак уж он не встанет! Рядом на печи всхрюкивали старшие сестры, Галька и Танька. Но мамкин шепот так бил Ваське в уши, что ему ничего не оставалось, как проснуться и прислушаться.
- Вань… ну ты, с ума сдурел, что ли ? Ваня, что ты? Что люди то скажут? Ведь проклянут же?
- Слушай, мать, ты мне тут сырость не разводи, поняла! Я те сказал, я сделаю. Ты меня знашь! Я решил уже. Да и пора мне…
-Ва-а-ня! – мать, удерживая голос, все же взвыла, от чего Васька перепугался, вытаращил глаза и заревел пятилетним басом: «Ма-ам!» И прислушался…
…А все уже стихло, шепот прекратился, Васька лишь услышал, как быстро хлопнула дверь.
Сестры спали. Галька чего-то бормотала, а Танька жевала палец во сне. Девчонки! Васька презрительно фыркнул, сполз с печки, шлепнул босыми пятками по холодному полу, вздрыгнул. У-ух!
В доме было тихо. Васька зевнул в последний раз, от стужи охолонул и пошел в сени, разведывать.
Бати нигде не было.
Он пробрался дальше, к сараю, и вдруг услышал мамкин сорванный голос: «Иже Еси На Небеси! Да Святится Имя твое! Да Будет Царствие Твое! Ныне И Присно И Во Веки Веков!»
Васька пожался от холода и побег в дом.
***
«Шнеллер, шнеллер!»
«Курки, яйки!»
Немецкие войска остановились в деревне. Не сильно зверствовали, нет. Кого-то угнали. Кого-то расселили в сараи, скотники и землянки, но, в целом, оставили в покое деревню. Только скот и продовольствие забрали. И население загнали работать на благо «великой Германии».
Ленинград был лакомой добычей. Прилегающие области – плацдармом, жатвой, кормушкой. Которую можно трепать. Новгородцы, волей-неволей, стали тем буфером, который защищал Ленинград. Ивана не призвали на фронт по причине туберкулеза, а в партизаны он рвался, да Валентина, жена, не пускала. А потом уже стало и поздно: началась оккупация. До войны Иван был бригадиром в колхозе, уважаемым человеком. Во время войны Иван принял решение пойти в старосты при немецкой управе.
***
... Василий Иванович вздрогнул: слишком близко наклонился над костром, обожгло… Глубоко вздохнул, выпил, плеснул еще…
Рекса завозилась, вскочила, прилегла ближе…
***
…Вечером того же дня Васька не смел носу казать из-за печки. Потому что мамка с папкой ругались.
- Черт ты бесноватый, а!? Ты по што, а? Что я людям скажу?
-Мать, успокойся! Все уж!
Отец вдруг встал, прикрыл дверь, а дальше Ваське было совсем плохо слышно.
-Ваня!!!
-Валя…
***
Иван имел дом и хозяйство. А еще жену и детей. И совесть. Потому Иван пошел в полицаи. Чтобы выуживать информацию у немцев и передавать ее партизанам. Валентина страшилась и страдала, но Иван не мог иначе. Валя знала, что он пошел на это потому, что он был бы иначе не он. Иван не успел уйти к партизанам, но помощь его из тыла оказалась огромной. А еще и возможность сохранить семью, впрочем, то была не самоцель. Сложно. Сельчане его обвиняли шепотом, на него злобно косились. Иван терпел и молчал, никого, кроме жены, не посвящая. Он ловко находил лазейки и придумывал ходы, снабжая партизан информацией и хлебом. Немецкое руководство, чувствуя себя неустойчиво, злилось и искало, искало...
***
1943 год
Иван попался. За ним пришли однажды утром, мрачным октябрьским утром. Его увели в бывшие конюшни и там били, били страшно и долго: вопрос – неответ – удар. Иван или молчал, или шутил. Пока мог. Потом привели семью, чтобы семья смотрела на пытки. И его снова били. Он снова молчал. Тогда сероглазый чубатый немец приказал: «Расстрелять»
Иван пошел на расстрел, не осознавая до конца, какой свой собственный подвиг он совершил и как он заставил нервничать врага.
Кто его сдал – неизвестно. Но потащили его стрелять, и таким это показалось определенным и невозвратным, таким реальным до тошноты, таким «здесь и сейчас», что младший Васька не выдержал…
Что там соображала мальчоночья голова или не соображала, но вырвался Васька из ослабевших рук Валентины и помчался за батей.
- Па-а-а-пка! Па-а-апка!
Васька поскользнулся, шлепнулся, проехал на пузе… Задыхаясь, кинулся носом в добротные немецкие сапоги:
- Дя-а-деньки-и…. Дя-а-деньки! Не-е-т!..
Он возился в осенней скользи и плакал, и стыдно ему было плакать, взрослому шестилетнему мужчине, и папку, сил нет, как жалко…
И чудилось Ваське: «Просить, просить дядьков чужих… Как мамку – леденца в воскресенье, когда оденет она парадный свой платок с кистями и красным, втихомолку метнется в потаенное место в сарае, где иконка и свечка попрятаны, постоит, побормочет… А потом добрая-добрая, что хошь у ней проси…»
- Дя-а-деньки-немцы! Па-а-пку пощадите!
И плакал, и бормотал, и возился вокруг грязных немецких сапог… И себя забыл, и свою шестилетнюю гордость, ведь соседскому Кирюхе давал тычка и не раз, а тут…
- Дя-а-деньки-немцы!...
До хрипоты. До рвоты. До бессилия.
Иван, битый и страшный, спекшимися окорковевшими губами просил: «Мальца мого… Уведите…»
***
Василий Иванович пошевелил костерок, подумал и подбросил еще полешков: сегодня посидит подольше. Он глядел в никуда, но этот «взгляд в никуда» был, все же, направленным. На то самое место, где когда-то стояли конюшни. Где пытали и били отца.
***
Так не бывает, но так стало…
Тот, кто затевал этот расстрел, сероглазый чубатый немец, вдруг дернулся… и велел Ивана вернуть домой…
Вечером чубатый пришел к Ивану в дом, сел в передней и ухнул по – совиному, мол, я простой германский гражданин и фермер…
- Я простой фермер. Мне не нужна эта война, в ней я ничего не смыслю. И не хочу ее. У меня есть жена, но мы не можем иметь детей. У тебя, Иван, много… отдай мне Ваську, воспитаю…
Иван послушал, помолчал. Потом двинулся корпусом, повернул фиолетовую, болезненную голову:
- Я детьми не торгаш.
Чубатый посмотрел в сторону, подумал.
- Гут. Ты мужчина, Иван. Но ты ошибаешься. Великое немецкое государство вырастило бы твоего сына достойным членом общества. Он стал бы обувщиком или плотником, или…
-Да пошел ты на х…, контра! Тьху!
И плюнул чубатому под ноги…
В ту же ночь Ивана расстреляли, а дом сожгли.
***
Василий Иванович выпил еще. Рекса настороженно смотрела на хозяина. Хозяин морщился, тер макушку, с силой жмурил глаза… Потом поднялся устало, растоптал по траве костерок, собрал рюкзак, свистнул, мол, пошли уже, Рекса, домой. Рекса послушно встала, отряхнулась и потрусила за хозяином. «Еще вернемся сюда, первый раз, что ли? - думала Рекса, - а мне и нравится, пахнет тут хорошо, травками да зверем»
***
Закончилась война…
Так и живет Васька… Василий Иванович… на земле Новгородской. А в меркантильности чужой нет-нет, а проскочит, мол, жил бы сейчас в Германии, как сыр бы в масле… И мы бы с тем сыром…
Был бы немец…