Декабрь -2000
Первый день. Шиши, — птн.
Вот оно! Надо начинать обратный отсчет. До старта много чему новому осталось ровнехонько тридцать дней и столько же ночей, и еще один день с полуночью — этот, чтобы набрать полную грудь воздуха и замереть перед рывком. Только вот истинно нового-то и не будет. Так, человеческие игры — чехарда иллюзий, грез, мифов, надежд на чудеса… — бег белки в колесе. Хорошо нам с Пальмой — мы не у оси колеса, а далеко на отлете, где-то у самого обода. Голова не так кружится. Хотя… хотя прижаты к ободу изнутри — дальше и не отлетишь, только и видишь во множественные, бесконечные разы то, что уже осточертело.
Вчера осень — сегодня зима, и никакой меж ними ступеньки, черты, зазора — так и въехали гладенько. Не задумывались — так и не заметили бы. Это я себя вынудила своим Дневником отщелкивать костяшки дней. А так бы…
И в погоде никаких изменений. Как и вчера — прохладновато, чуть сыровато, слегка серовато…
Ни Плеера с окружением, ни Ксении с подружками-хохотушками не было.
Доктор Собилинг же был втрое дольше обычного и втрое взял дани с Пальмы в виде очередных страниц моего Дневника. Ерзал на подстеленном под зад полиэтиленовом мешке, трубку раскочегарил только раз, а затем гонял ее по обыкновению из одного угла рта в другой, и трубка глухо постукивала о зубы доктора сверхизящных наук. Окончил бесценный свой труд, трижды довольно хмыкнул, пока собирал рабочий инструмент, ушел.
Явился, как будто вовсе и не держал мучительную паузу, Хазаров. Тоже особенно никуда не торопился. Одет в теплую (оттуда!) куртку, ботинки (оттуда же!) на толстой рифленой подошве, вокруг шеи мне незнакомый грубой вязки шарф. Закурил свою мустанжину, раскинул крестом руки по верху моей спинки и сидел недвижно, лишь ленивым движением правой руки время от времени стряхивал пепел и снова становился истуканом. И в мыслях — ни зазубринки, тягучая, в одну ноту и не мелодия даже, а… Вдруг встрепенулся, уже привычно стрельнул окурком под инжир, не забыв воровато оглянуться за спину, и приступил… приступили мы с ним к продолжению Отчета.
/.../
А «мирные арабы»… противоречьице, господин Князь. Вы же о них неделей назад… Не те ли же арабцы-канальи, что днем на шуке Вас мирно обвешивают-обсчитывают, ночами обстреливают Гило и другие территории?..
Второй день. Шабат, сбт.
Ксения, однако, права — хотя бы в отношении нынешнего шабата, — погода значительно повеселела: кроме самого утра и пары часов перед сумерками, солнце на почти безоблачном небе; птички засвиристели, зачирикали в явном мажоре; народ пошел без капюшонов и шарфов, а отдельные еврейские добры молодцы и красны девицы — так и в маечках, не все прикрывающих… Но народу этого разновсякого совсем немного — шаба-ат, однако.
Ксенина хевра (кстати, ударение в «хевра» на «а», и никакого негативного оттенка, в отличие от тамошнего «хевра» с ударение на «е», хотя и то, и другое означают, в принципе, одно — некую, чем-то объединенную небольшую группу человеков), так вот, хевра, в центре которой «княжна» Кся, сегодня не явилась — шабат, опять же. И! — подальше от любимой школы! Где можно курить, не таясь и сколько душа просит, — они же не лошади, которых… и даже не хомячки, которых грамм никотина разрывает на части.
Не явился и Профессор Со-Вай. Этот-то - явно потому, что шабат, однако. Возможно, он и синагоге в шабат отводит должное время. Собилинг, скорее всего, из тех евреев, кто о своей принадлежности к иудеям вспоминает по шабатам и великим (еврейским же) праздникам.
Рассуждал тут как-то один неочарованный, отвечая на вопрос интересовальца из свежих олимов: «Научились ли мы, евреи, чему-нибудь за двести лет российского галута?»:
- А как же! Многому! А самому главному — бунтарству! Без этой науки, без наученности этому евреи не смогли бы воссоздать Эрец-Исраэль. Из-за русского в них бунтарства евреи здесь и пошли вразнос: отринули, говоря себе, что на время, своего Бога, его Законы, тысячелетние традиции, обряды…
Вот и Собилинг наш, весь из себя доктор и профессор…
А Хазаров мой (безбо-о-ожник!) явился. И тут же… мы с ним принялись за дело. Не курили, не потягивались, не таращились в небо, хоть оно и «манило взоры»… Работали.
/.../
А еще красивы арабы. Да, да! И Пальма рассказывала, и сама удостоилась… Красивы. Ну и что? А взорванные автобусы и кафе? А Гило?.. А другие территории?..
Третий день. Ришон, - вскр.
Погода… О ней ничего нового не скажу. А тужиться в поисках несуществующих свежих красок и надуманных в связи с ними ощущений… — фи! Я же, никак, реалистка, правда (надеюсь!), не соц.
Кроме импульсивной Ксениной команды, сегодня — никого. Для этих безбожников, должно быть, воскресенье — их шабат. Только еще лучше — в синагогу не надо бежать ни утром чуть свет, ни вечером. А как же мои предположения насчет Собилинга? Не двоеверец же он. Хотя, если существуют двоеженцы повсеместно, а здесь, на Востоке, пусть и ближнем, — многоженцы, то почему бы Собилингу…
Да простят меня все их Боги за недостойные речи! Погода, настроение, старость…
А Ксения, пока подружки сосали никотиновые соски, обменивалась эсемэсками с Юлей, сестрой своей, брошенной ими всеми там. Просипела-проскрипела на ксюхином пелефоне невообразимая мелодия, Кся выхватила аппарат из кармана джинсов, нажала две кнопки, и мы с нею прочли: «Ксюлик мой золотой! Страшно скучаю. Хочу вас видеть так, а вижу только во сне. Плачу вечерами, когда делать уже нечего. Все! Гори огнем, а летом — к вам. Люблю! Ц». Очевидно для «целую» не хватило разрешенных в одном послании знаков. Ксения с неуловимой быстротой отпикала ответ: «Сеструшка дорогая! Ты не знаешь, как я по тебе скучаю! Задушу в объятьях! Ты совсем к нам?! Боюсь кричать ура — отвечай! У нас все ОК! Ждем! Целую! Люблюююю!!!» Как более опытная мэсэджистка, Ксюха с легкостью позволила себе такую вот фиоритуру. Ответ от Юли пришел не сразу, но Ксения была еще со мной: «К великому сожалению, нет. Вас повидать. Может, на разведку. А заработать я смогу — хоть дорогу оправдать? Крепко обнимаю! Ой как люблю!» Только Ксюша стала отстукивать ответ, как вместе с табунком вспорхнула и…
А ведь эта самая Юля, наверняка, знает и про Гило, и про перестрелки на территориях, и про подрывы автобусов…
Четвертый день. Шени, — пн.
Днем +1, а ночью — 3! И лениво падает снег, почти не переставая уже целые сутки. Но его не так уже чтобы и навалило — он очень и очень редкий, а днем еще и весь успевал таять на дорогах, тротуарах и скверных дорожках, не задерживался на голых ветвях и даже с лап сосен и елок съезжал малыми, отяжелевшими грядками. И только на стриженых жухло-зеленоватых газонах к полуночи образовалось белесое ноздреватое покрывало. К полуночи же стали хрустеть под ногами прохожан заледеневшие лужицы…
Не-е-ет! Это не во сне моем и не в бреду. Это — та-ам ! Ксения получила от Юли мэсэдж: снег, мол, у них там… но тепло, тихо и красиво. Остальное мне не трудно было дорисовать по памяти.
А здесь… все слова — в осколки, и язык (?!) распух и о-дерев..(!?)..енел.
Всё было. Все были. Всё буднично неинтересно. Разве что мэсэдж Юли оттуда. Но это уже оформлено. Ну и, конечно, Хазаров! Вернее, не столько он сам, как наш с ним Отчет.
/.../
Да. Князь Хазаров — верный человек. Не изменяет. Раз избранному стилю. Скажем, Отчета. Патока с кончика языка — непрерывной тягучей виляющей струйкой. И не по усам-бороде, а без задержек — в блокнот. Редкие капли — на старенькие княжьи джинсы, еже реже — между ног Князя да мне на ребрышко. То-то муравьям будет раздолье — с утра соберутся ко мне со всего сквера.
А, может, и с горы Гило сбегутся… и еще с каких территорий…
Пятый день. Шлиши, - вт.
Сегодня уже ни морозца, ни снега — долетел ветерок из аравийской пустыни и даже из пустыни Негев и навел порядок… Порядок, конечно же, - это там! Нет, Юля не прислала Ксении (и мне) сообщений о тамошних погодных ужимках — это я по инерции.
А здесь в погоде и без моих фантазий порядок — Плеер возвестил, что «температура выше обычной для этого дня года». Ему, конечно, виднее, то есть ощутимее. А прохожане на это «выше» особенно не отреагировали, разве что — чуть добавилось девушек с оголенными пупками и ребят в майках совсем без рукавов.
Были и табунок резвых школьниц, и Собилинг с по большей части недымящейся трубкой… И с ними всеми тоже все в порядке, без неожиданностей.
Второй раз на сквере, то есть — у меня (у нас с Пальмой) появились Черный и Рыжий в тех же личинах ворчуна и добряка.
- …эти евреи здешние! — Черный жестикулировал длинными неуклюжими руками невпопад со своим же текстом. — Я их не понимаю. Остановится пара в узком месте и болтают, не слушая друг друга, каждый о своем. А ты протискивайся! Да еще с сумками! Так и хочется растолкать их, проломиться меж ними. И еще сказать им, кто они такие!.. И это же — сплошь, на каждом шагу… Идешь, стиснув зубы…
- Не понима-аешь! — вступил со своей партией Рыжий. — Они же не со зла. Они, наконец, у себя! Это подсознанка срабатывает — я дома, наконец! Где хочу, там и стою. А кругом свои. Ну толкнут, и что… А ведь другие-то понимают и не злятся, как ты.
- А на машинах! Это же — черт-те что! Остановятся двое встречных, где им приспичило, прямо посреди дороги и тоже болтают о пустом. И на автобусных остановках… Станет, пень, а автобус вынужден останавливаться посреди дороги, и ковыляют к нему старики…
- А ты заметил, что никто не возмущается, спокойно так идут себе. Дорвались до свободы, и все во всех это уважают.
- А кашрут этот их! — продолжал нудить Черный, так и не слыша приятеля. — Лицемеры чертовы! Сосед про сына вчера рассказал. Он у него вроде как под датишного канает. Зашел этот новоявленный дати, который без году неделя из Сибири, где пельмени всякие со сметаной трескал — только так! зашел он в кафе перекусить. Взял сосиски, ест, а когда приканчивал их уже, подумал (вдруг!): «Чего это они такие вкусные? Свиные, наверно. Сейчас учиню скандал… Нет, вкусные же! Вот доем и тогда…» Скандал таки учинил. Потом. Но как-то вяло. Сказал, что больше к ним не придет. И пожалел. Ведь было вкусно. И это он сам в этих своих виляниях признается! Не понимаю!
- Ну и что? Честный парень. Открытый. Ты забываешь, что святых евреев не бывает. И не евреев — тоже! Главное — бороться с соблазнами и постепенно, потихоньку, понемножку соблазны эти… Ты-то сам что — безгрешен? Да одно то, что ни во что не веришь…
Не сговариваясь, как по команде поднялись и удалились, бубня и беспорядочно маша руками.
Совсем уже под вечер довели мы до конца вчерашнюю главку нашего с Хазаровым Отчета:
/.../
«Вайсблюм!.. Вайсблюм!!..» — вопила я глухому Князю. Потом подумала: «А и Вайсбанд, и Шварцбанд, и даже множество других с «цветными» фамилиями могут быть, не исключая, не подменяя друг друга, новыми здесь знакомыми Хазарова. Этакое цветистое разнотравье… Или что-то из этого калейдоскопа — псевдоним нашего с Пальмой Профессора Со-Вай, то бишь доктора Собилинга и как там его еще…» И не такую голову свихнешь с ними… Прав был Антон Палыч, когда сказал, что нет-де такой вещи, которая не сгодилась бы еврею для фамилии…
А те, что за «зеленой чертой», что стреляют и взрывают… — они самодостаточны? им не хочется расширить их маагалим хавэйрут?..
Двенадцатый день. Шлиши, - вт.
Вялотекущая осень. Пусть будет так. Нет, не надо, чтобы так и было дальше. Пусть так и называется это безобразие.
Из значимых для меня (для нас с Пальмой!) прихожан была только Ксения с ватагой хохотушек. Были недолго — дождишко прогнал. Ксюша только и успела поведать, что Нору многие поздравили и поздравления продолжают поступать — народ разновсякий еще не сориентировался, когда отсылать поздравления, чтобы не пришли раньше (не принято, видите ли, в хорошем обществе) или слишком уж поздно (во всех обществах не принято, видите ли, опять же). Многие из друзей могли бы и в нужный час, так «железо» же Норы, компьютер то есть, подключили к электронным сетям только сегодня. А мобильные телефоны там есть только у Марцевичей и Юли Хазаровой. Дикие там места — дальше некуда! То ли дело здесь. Ксения и рассказывала как-то, что повстречали они с друзьями на не совсем уж и дальней окраине Иерусалима ослика, который (как и тысячи лет назад) вез на себе арабца-бедуина, говорящего (как только теперь) с кем-то (вполне возможно, с таким же наездником-бедуином в пустыне Негев) по мобильнику.
Но байку про осла, говорящего по пелефону, Кся рассказала раньше. А сегодня еще — о себе. Что тренеры торопят ее с получением гражданства, так как грядут международные соревнования на выезде. При этом она сама себя должна застраховать, а стоит это 200 шекелей — около 50-и зелененьких. А папа-Князь ругается — почему, мол, это он должен тратиться, а не федерация… Что с него, с Князя, возьмешь, с его совковыми понятиями о советском спорте и с его бес-понятиями о спорте в цивилизованной стране. Последняя мысль — не Ксени, моя.
А Собилинг, который грозил сегодня вести свои ученые записи как бы прямо с колес, под мою диктовку, не явился. Что с него возьмешь — уже давно не ватик, и не давнюк даже, а стопроцентный израильтянин.
А в Гило… Может, из суеверных соображений, уже и не упоминать о нем и всем таком, что называют интифадой и войнушкой?.. Рассосалось, может, как-то… Три «тьфу!»
Тринадцатый день. Ревии, - ср.
В погоде — никаких катаклизмов. Чур! — меня, нас, всех. Плеер-с-группой-поддержки так и заявил: мол, значительных изменений не ожидается. Ну и не будем ждать.
Ксения как заведенная — не устает доносить на своих родителей. Ладно бы — только мне бы, на ушко. Так нет же…
Вот. Нору продолжает сладко мучить ульпан — ежедневно разжевывают и проглатывают по 15-20 новых глаголов — заучивают до автоматизма во всех временных формах и в умении бегло их применять. Их садист-наставник твердит каждый день: «Наша задача — научить вас говорить так, чтобы на собеседовании с работодателем вы не закатывали глаза к потолку. И только уже взяв вас на работу, пусть пытается понять, почему это вы не знаете языка».
Хазаров оттягивает подготовку ко второму выступлению на радио, куда и первый раз его пригласили для оказания ему «гуманитарной благотворительной помощи оле хадаш-у, показавшемуся не безнадежно тупым» — так Нора с Ксюхой пошучивают над Князем. И он совсем не рад этой подачке благотворителей — не видит в ней пользы для себя, то есть возможности как-то себя «предъявить израильскому обществу». «Ну чем я ему — обществу этому — могу быть интересен? Да еще — за пять минут. Я же не фокусник. Но и отказаться — поймут неправильно. Таким вот и представлю себя обществу», — бесконечно и бессмысленно маялся Князь.
А дело-то вот в чем (это уже опять я, а не Ксения): Хазаров избалован (или развращен?) тем, что все то небольшое, чего в этой жизни достиг, он получил без особых своих усилий, так вот более-менее удачненько складывалось. А еще — совковая непритязательность, которая, будучи замешанной на крутой лени, именовалась скромностью. Поэтому и не достиг ни большего, ни большого.
Комплексует Князь, дергается внутри себя, поедом себя ест, однако наружу старается не выказывать: здоровый-де, мол, мужик, хоть и старый, а сижу на пособии нищенском (спасибо им и за это! и прости меня, кто б Ты там ни был!) и на шее у Норы… ну прирабатываю… но все это и не серьезно — оборваться может в любой день, и, опять же, жалкие крохи…
Сам же Хазаров и сегодня носа на сквер не показал. Стал отсчитывать очередные 90 дней? Сегодня-то — 91-ый! Или 1-ый?..
Обставились цифирными божками. Окумирили, фетишизировали, идолизировали числа! Первый день века — последний день века! Начало тысячелетия — конец тысячелетия! 2000-ый год! 500 дней! 90 дней!..
Странно с Хазаровым — он же панически боится целых и четных чисел. Загадка. Хоть и глупая, как и всё, что человеки пытаются замерить, пометить вешками, вехами, веками, эпохами…
То, что обещал Профессор Вай, доктор всех почти наук Собилинг, на вчера, произошло сегодня. Пришел он к нам с Пальмой, когда на сквере давно уж господствовал свет фонарей, и скатал в свой кондуит позавчерашний и вчерашний файлы моего Дневника. А затем мы с Пальмой вмантулили Профессору и сегодняшний день вот до этого абзаца. После чего Собилинг, заново снарядив, выкурил свою душистую трубку, собрал неспешно письменные причиндалы, крякнул, разминая спину, и произнес с нажимом: «Я скажу этому би-би, какой он… нетаниягу!» Пальма тоже не поняла мысли за словами ученого Со-Вая и сказала лишь, что и Биби, и Нетаниягу — это человек, причем один и тот же.
Район Гило исчез. Из информации Плеера и разговоров прохожан. Ш-ш-ш!.. Молчу.
Четырнадцатый день. Хамиши, - чтв.
Погода стабильно никакая. И о ней — всё на сегодня.
Из мне… (мне!) близких здесь — сегодня только Хазаров. Переживал первые отклики на свой (наш!) Отчет.
Валентин Марцевич дал сообщение на пелефон Князя: «Я всегда знал, что Вы гений! Это круто! Мы с Ниной, Диной и Алисой гордимся Вами и хвастаем всем — даем почитать. Успехов и дальше! Целуем!» Валя всегда воспринимал Костю Хазарова целиком, не пытаясь вникнуть в детали его… деяний. Князя это устраивало, иного от Валентина и теперь он не ждал.
Мурат Шемаго — кремневый космополит — воспользовался мобильником Марцевича и прислал свою СМС-ку: «Костя, я знаю теперь, что евреями не рождаются — ими становятся. Пишу тебе нормальное письмо. Всех целую!» Вот обещанного письма Мурата Костя будет очень ждать — там будут детали. И обязательно и нелицеприятные. А Князю здесь — ох! как не хватает словесных драчек с Муратом.
Позвонили из Петах-Тиквы Лева и Рита — тетка Норы с мужем. Лева сказал: «Это мощно! Я прочел, не отрываясь. А ты же знаешь, как мне, холерику, трудно было бы это в любом другом случае. Это мощно!» Костя знал, что Лева не лукавит, но похвалу его воспринял как огульную — так же, как и Вали Марцевича. Рита же высказалась односложно: «Это красивая сохнутовская агитка», — что царапнуло Князя по больному, но и принесло ему некий мазохистский кайф. Он ведь и сам погрызывал себя за нечаянную (или нарочитую?) слащавость Отчета и переборы относительно реалий.
Наибольшее же мучительное удовольствие (пока!) Князь ощутил, получив удар — откуда и куда и не ждал. Некий Михаэль (не знаю такого, имя первый раз «звучит» в мыслях Хазарова) на какой-то тусовке в амуте (общество, объединение, клуб) ТЕЭНА, куда вбросил свой Отчет Князь, с надрывом сказал уважаемому собранию, избегая при этом встречи глазами с Костей: «Какая-то ничем неоправданная вольность в нашем собрании, евреи. Кто это пишет?! Кто это нам нас рисует?! Он же даже не может называться репатриантом!..» Говорил ли еще что-нибудь пооткровенней этот Михаэль, Князь «мне не сказал». Но я поняла, что задело его именно то, что я услышала. Князь признался себе, что как-то до этого случая и не задумывался над тем, как же именуется его статус здесь, а теперь понял вдруг: он же эмигрант-иммигрант — и все тут! Это понимание одновременно и озлило его, так как было дано в форме, к которой по отношению к себе не привык (и в любом т а м нахалу бы не поздоровилось), и польстило — эмигрант, по его давним литературным понятиям, отнюдь не ругательство, а даже наоборот…
Князь глубоко залез рукой за борт куртки, достал небольшенький блокнот и ручку, поерзал у меня на коленях, удобнее устраиваясь под свет фонаря, раскрыл блокнот ближе к его середине и, выдохнув, как дровосек, вывел вверху на чистой странице:
«Не жалейте заварки!», или Четвертый период
На мгновение поднял голову, глянул в серо-оранжевую даль, ничего в ней не различая, и, опять уткнувшись в блокнот ручкой и чуть ли и не носом, написал ниже:
(полуденная сказка для взрослых)
Потом полистал блокнот и с начала, и с конца, нашел, что искал, и, пару раз заглянув в то место, начертал в правой половине листа:
И увидел я, что нет ничего лучшего,
чем радоваться человеку делам своим,
ибо это доля его.
Ибо кто приведет его взглянуть на то,
что будет после него?
Коэлет (Еккл) 3,22
Тут Хазаров лихорадочно закурил свою неблаговонную и продолжил:
На электронном табло Большого зала Дома Конгрессов в ритме ударов здорового человеческого сердца пульсируют серебристо-голубые знаки, гласящие, что сегодня 2012 год 19 июля, четверг — по Европейскому календарю и 5772 год 29 число месяца тамуз, йом хамиши — по Еврейскому. Здесь же — часы, на которых значится 13 часов и, судя по огромным минутной и секундной стрелкам, чуть больше 10-и минут.
- Евреи!..
Не отрывая взгляда от блокнота, Князь подсунул к глазам запястье правой руки с часами, встрепенулся и, засовывая блокнот в карман уже на ходу, почти бегом сбежал вниз и направо — скорее всего, к автобусной остановке… По времени — в ульпан.
Я поняла пока лишь то, что мы начали писать «наш ответ Михаэлю».
Восемнадцатый день. Шени, - пн.
Чуть меньше солнца, чуть больше облаков, а к вечеру — и туч, но температура, пожалуй, абсолютно вчерашняя.
Из более-менее значимого сегодня — только обмен сипур-ами (байками, рассказами) Хазарова и Димы Дембовича. Дима привез Князя ко мне на своей машине, и они взошли снизу, с улицы перекурить.
- …Дим, ты сам видел то, что называется «ерихонская роза»? Или правильно — «иерихонская»?
- Чего-чего и как?
- Не придуривайся. Колючка такая, в пустыне вашей растет?
- Слышал когда-то — забыл. И что?
- Я вот тоже когда-то слышал, читал у Бунина. Не помню — стихи или проза, но так и называется. Название только и вспомнил. Вчера Жанна, училка моя в ульпане, красивый сипур об этой самой «розе» нам выдала. Рассказывала о чудесах Израиля. Заявила, что здесь есть всё, что есть где-либо, но есть и то, чего нет нигде. И в качестве живого примера — про иерихонскую розу. Говорит, что сама видела это чудо, сама сотворила. Были, говорит, в тиюле в пустыне знойным летом. Экскурсовод подсказал, и они проделали. Нашли сухие обломки этой колючки, без намеков на корни, высохшие до белизны, абсолютно безжизненные. Бросили в полиэтиленовый мешочек и полили, побрызгали водой из бутылки. Через 15 минут, говорит, эта соломка пошла зелеными пятнышками, а через часок стала вся зеленой. А?!..
- Быва-ает. Ты знаешь, мой средненький, Марька, отчебучил. Он же у нас родился там, а в первый класс пошел здесь, в ивритскую школу. Ты же слышишь, с каким ужасным акцентом он говорит по-русски. Я с ними дома — только по-русски, а Нина — и так, и так. Но они-то больше не с нами. Сенька говорит почти без акцента, но он же там успел поучиться в русской школе… Ну и вот. Вчера, что-то они не поделили, как обычно — старший обидел малого, и Марк выдает Сеньке: «Ты што — охуэл?!» И это, стервец, — не таясь от меня! Оказывается, что он не только знает, но и правильно, по назначению употребляет это. Стерве-ец! Только вот — на какой-то... иностранный манер.
- Кошмар!.. Нет, не то — кошмар, что твои башибузуки матерятся. Эта шелуха скоро с них соскочит. Кошмар, если «русская» алия оставит о себе память в израильской ивритской культуре только в виде мата. Кошмар!
- А это, милый Костя, от нее самой, от русской алии зависит. От нас то есть. А больше — от вас, гуманитариев-филолухов.
- Да, ты прав. Но… А давай я тебе — про другое. Помнишь, на днях была напряженная обстановка здесь, в Иерусалиме. То ли слухи какие прошли, то ли предупреждения были официальные. Но город вымер буквально. Я на шук ездил, надо было край — дома ни картошины. Да я и попросту не знал. На шуке только и начал соображать — лавки наполовину закрыты, а арабские — так и все, народу — так мало еще и не видел. А когда пошел по Агриппас, по Кинг Джордж и на Яффо — на остановку своего 22-го, то прямо оторопь: середина дня, а машин — треть от обычного, людей — единицы там, где обычно не протолкнуться. И магазинчики, и лавчонки тоже — открытых меньше, чем закрытых. Жуть какая-то. И вот. Среди этой тревоги, прямо в серединке напряженки такая картина. С Кинг Джордж на Яффо выходят две арабки с детьми, один малыш у одной на руках, а пацан, лет пяти, идет сам и все норовит впереди этой группки. Идут себе прогулочным ходом, заглядывают в витрины, разговаривают, лица спокойные… Пацанчик раньше других поравнялся с лавкой детских игрушек, взял что-то из выставленного на улицу, пошел навстречу своим… Ни у кого из них — никакой тревоги! Но главное: их, пока я их видел, пока не пришел мой автобус, полицейские и военные патрули остановили пять раз: на одной стороне Яффо, только перешли — опять, прошли десять шагов — патруль на джипе, и еще, и еще… И каждый раз арабки спокойно и неспешно доставали из глубин своих платьев документы, показывали, получали обратно и продолжали свое дефиле. И знаешь, шальная мысль пришла в голову. А вот наши бы женщины, еврейки, да хоть и мужики, так же вот безмятежно, теперь вот, среди этого балагана под названием бардак, так же вот спокойно могут идти где-то… в Газе, Рамалле, Бейт-Лехеме? А, Дима?
- Смеешься?! Да их бы… А ведь при нас уже было здесь время, когда ездили спокойно к арабам — купить, что подешевле, в кафушку перекусить… Но женщины… одни и тогда…
- Вот-вот! Я-то знаю это еще по Кавказу, по Дербенту своему… Нет, никакой чеченской войны тогда не было. Но в верхнюю часть города, на магалы, как там говорят, в мусульманские кварталы «белые» женщины, девушки и помыслить не могли пойти. Да и одинокой парой молодые никогда не решались. Нет, страха, что убьют, не было, и не помню, чтобы было такое. Но оскорбят, грязно выругаются вслед, а шпана мелкая и камнями или дерьмом забросает — это обязательно. Такие случаи бывали в молодую пору моего отца, они-то, те случаи, и отвадили туда прогулки в мое время. Что это, Димочка, дикость, ненависть извечная ко всему, что не их, не по-ихнему… что?
- Хрен их знает, Костя. Ты задаешь вопрос, который в этих местах стоит, как ты знаешь, обцелованный, но и неотдавшийся, тысячелетия. Ну, мне пора. Может, и ты домой? — Отвезу.
- Нет, Дим, спасибо! Поклон несравненной Ниночке и поцелуй в щечку! И пацанам приветы! Так ты дал Марику по шее?
- Что?.. А-а-а! Дал, а толку. Так поехали?
- Нет, нет. Я должен…
- Да никому ты ничего не должен. А?!
- А! И правда! — Пооеехали!
И были таковы.
Да-а! Израиль, Кавказ… Газа, Чечня. Грозный, Рамалла… Гило…
/будет и завершение, но пока - лишь ДЕКАБРЯ/