Так говорил мне мой дед перед смертью. Прожил он долгую и нелёгкую жизнь, а умер как раз перед войной, 19 июня 1941 года. Через неделю в деревню вошли фашисты.
У мамы нас было семеро, шесть девчат и я – двенадцатилетний пацан, последыш, единственный мужчина в семье. Сёстры были погодки, старшей двадцать три года, младшей восемнадцать. В семье остались две последних, на выданье, остальные вышли замуж и поразъехались кто куда. Отец умер летом 1938 года, испив на покосе в жаркий полдень холодной родниковой воды. Сгорел от лихорадки за три дня.
Захватчики расстреляли всех коммунистов, навесили на правление колхоза вывеску «Комендатура», выбрали старосту, оставили в деревне догляд – шесть полицаев из местных, да взвод немецких солдат и двинулись дальше, на восток.
Дней через шесть, ночью, в окно нашей избы тихо постучались.
-Кто там? – испуганно отозвалась мать.
-Свои, хозяйка, открой.
Их было трое. Израненные, смертельно уставшие солдаты-пехотинцы, пытавшиеся найти регулярные Советские войска. Мать, взглянув на них, заохала, забегала, собирая еду на стол.
-Не боись, хозяюшка, мы ненадолго, - сказал старшой. – Передохнём малость и к утру уйдём.
-Куда же вы? – зачастила мать. - Немец далёко прошёл, и не громыхает уж по ночам, гонят наших повсюду.
-А много ли немцев в деревне? – подал голос второй боёц, раненый в ногу.
-Да как сказать…шесть полицаев, да этих штук сорок, поди.
Третий засмеялся и тут же закашлялся:
-Правильно, мамаша, на штуки их считай!
-У них мотоциклы, броневик и автоматы, а ещё пушки за лесом, - зашептал я с печки.
Мать замахнулась тряпкой:
-Не лезь, Михей!
Поутру красноармейцы ушли, а в полдень к нам пожаловали Олесь и Митяй, полицаи из соседней деревни. Мать, увидав их в окно, сунула мне краюху хлеба:
-Миха, сховайся на задках!
Полицаи облазили весь дом и подворье и вскоре с криками и матом повели моих сестёр и мать к комендатуре.
-Вот, гер комендант, нашли возле дома, - Олесь показал портянку в крови.
Тот больно толкнул мать в грудь:
-Ти есть пАртизан?
-Что вы, гер комендант! – заплакала та в ответ. – Знать не знаю, что это такое.
-Кхе-кхе, - залился смехом Олесь, - не знает она! Да это ж портянка комуняцкая, вся в крови! Тряпка казённая, видно сразу! Говори, старая, кто у тебя был!
Я прокрался огородами и теперь, наблюдая всё это, трясся от злости и ненависти.
-Расстреляйт! – прокаркал комендант.
-Мама! – рванулся я.
Кто-то зажал мне рот, не давая крикнуть, и повалил наземь. Сопротивляясь изо всех силёнок, тело моё билось, как рыба на травяном берегу.
-Тихо, Михей, тихо! Уймись, а то и тебя схватят!
Автоматная очередь прорезала воздух.
-Мама! – ладонь не давала кричать.
Жёсткие руки прижали больно к земле голову:
- Помолчи, пацаненок!
Я задыхался, а потом потерял сознание.
Солнышко заставило открыть глаза и вновь зажмуриться. Простенький ситчик на окне колыхался от ветерка.
-Отошёл, малец? На-ка, попей, – пчёловод Авдей наклонился над топчаном.
Голова моя горела огнём от боли.
-Деда, где мои? – просипел я.
-Нетути их боле, Михей, - вздохнул дед. – Похоронил я их всех в одной могилке, ночью сведу. Ты поплачь, малец, легшее будет.
Пчёловод оставил берестяной ковшик и, вздыхая, отошёл. Затаившись под рогожей, как зайчонок, я молчал. Слёз не было, только стылый комок в груди не давал никак сглотнуть.
Дед не трогал меня, а под вечер вывел на поляну, посреди которой темнел непривычный холм.
-Тута они все, - шепнул Авдей, - и матерь твоя и сёстры.
Встав на колени, я тронул тёплую землю, внутри меня было пусто…
Жил я у Авдея два месяца, оклемался, много думал, мало говорил, помогая ему на пасеке и по дому. От деда узнал, что избу нашу спалили, меня не искали, поскольку думали, что я у одной из старших сестёр. Как-то Авдей отправился проверить силки на птиц, а меня оставил на хозяйстве. В полдень к заимке подъехали два человека. Глянув в окно, я узнал Олеся и Митяя. Решение пришло мгновенно. Убить! Жар и озноб охватили моё тело одновременно.
Собравшись духом, вышел во двор.
-О, ты кто таков будешь? Внук, что ли, Авдею.
Я молча кивнул.
-А где сам-то? С пчелами, что ли, возится?
Я снова кивнул.
-Собери поснидать чего-нибудь, да медовуху подай!
Я вынес нехитрую снедь и бутыль медовой настойки. Захмелели они быстро, а после заснули тут же, за столом. Видать, совсем ничего не боялись. Перекрестившись, я осторожно забрал их винтовки. Одну закинул за плечи, а вторую, передёрнув затвор, направил на Митяя, сидевшего ко мне спиной. Выстрел прозвучал сухо. Дернувшись, тело полицая стало сползать со скамьи. Олесь открыл глаза:
-Ты чего, Митяй? – заплетающимся языком спросил он. Потом привстал, не понимая, и увидел меня с винтовкой в руках. – Малец, ты чего? Положь винтарь!
-Не малец я тебе, - голос треснутой веткой карябал горло. – А ты, гад, за всё получишь сейчас!
Олесь попытался выйти из-за стола, но не смог и упал, растерянно глядя в моё лицо. Повернувшись, он встал на четвереньки и быстро пополз к лесу. Пуля угодила ему в левое плечо. Рыдая, он закрыл рану другой рукою, выкрикивая высоким голосом:
-Чего тебе надо? Кто ты?
Кровь, ярко-алая, билась родником между пальцами, скатывалась вниз, прокладывая дорожку по белой, вышитой рубашке.
-Не убивай! – голос Олеся был пронзителен так, что хотелось заткнуть уши. – У меня мать-старушка и двое маленьких сестер!
В голове моей взорвался красный шар:
-Мать у тебя? А у меня нет матери! И сестёр нет! Ты их убил!
Судорожно передёргивая затвор, я нажимал и нажимал на курок, пока вместо выстрелов не услыхал сухие щелчки.
Олесь лежал, согнувшись, неестественно вывернув одну руку в мою сторону, как бы защищаясь от пуль. Щекой он прижимался к земле, которая напитывалась его кровью. Кровь сочилась и сочилась неизвестно откуда, наполняя воздух сладковатым тошнотворным запахом. Непонятная боль охватила огнём мой желудок. Я бросил винтовку и, перегнувшись через плетень, начал извергать эту боль, но лучше от этого не становилось… В один из моментов спасительная темнота отгородила меня от всего.
Авдей, вернувшись, нашёл моё полумёртвое тело на пороге дома и не сразу понял, что произошло. Закопав убитых, он сжёг пасеку и унёс меня на болота, где стояла скрытая заимка. Пролежал я в горячке порядком, около двух месяцев. Придя в себя, долго не разговаривал, а только мычал. С левой стороны, на голове пробилась широкая белая прядка, навеки оставив отметку о прошедшем, ибо нельзя остаться прежним, забирая человеческую жизнь.
Столько лет прошло, а ведь помню всё до мелочей – и рисунок на рубашке Олеся, и лицо его, бледное в предсмертном ожидании, и запах…запах подступающей смерти. Убивать мне более не доводилось. Вместе с Авдеем помогали партизанам, пекли для них хлеб, силки на зверя и птицу ставили. После войны пасечник умер, и уехал я в Подмосковье к старшей сестре. Женился, детки родились, вроде всё хорошо, а только не было радости истиной в душе моей. Навсегда, видно, осталась она там, у холмика могилы и во дворе сожженной пасеки.