Дед Валериан и я... (цикл рассказов) (Рассказ)

Оно было велико, на веслах, может и за день не переплыть. Глядишь с обрыва в ясную погоду, и кажется, что в мире даже как-то тесно от этого беспрестанно меняющегося в цвете простора. Плавно подымающаяся стена озера упирается в небо, опрокидывает его и отодвигает от горизонта. Если на водной глади есть какие-то суда, они не движутся вроде, как бы прикнопленные к светлому пространству.
Когда я был маленький, начитавшись книжек о путешественниках, думал, что люди уплывающие в такую даль, делаются другими, ведут себя особенно, не так как на берегу. Никто, конечно, не ругается, никуда не спешит. Редкие слова летят степенно, округло, под стать облакам или чайкам. Люди прислушиваются к небу, к волне, к рыбкам вьющимся на отмелях…
Чем ближе к причалу, тем рыхлее вода, прихотливее ее окраска. Ветер бороздит и разваливает волнистую гладь. Лодки становятся суетливыми и шаткими. Люди на них бранятся, словно недовольные своим возвращением на берег.
С началом зимы волны разглаживаются, забиваются под плотную, зеленовато-сизую пленку льда – засыпают. Задует метель, озеро скроется под белизной, четкость его очертаний растушевывается. Успокоенная ширь принимает сползающее небо на себя и взгляд проваливается в однообразный, ничем не замкнутый простор.
На берегу озера - город. Городишко районного масштаба. Однако древний, в истории известный. Встречал даже открытки с его изображением. Более известен город, благодаря мужскому монастырю, построенному в давние времена на одном из многочисленных островов. Его золотые купола выглядывают из-за лесных вершин. Ближе окажешься – ахнешь, от красоты отражения в воде этих куполов. Сказка, да и только!
Когда-то в юности, показали мне глянцевый финский журнал. Иностранные журналы вообще были редкостью, ибо, как нам поясняли, разлагают они наше общество. Действительно, разлагают. В журнале я увидел фотоснимок, который помню до сих пор. Так меня «разложила» эта фотография. Наверное, это был снимок сделанный с вертолета. Синее – синее, переходящее в голубизну водное пространство, окаймленное по берегу лесами, глядящимися в зеркало водной глади, белые кучковатые облака над озером, небольшой, и, тоже белый, прогулочный теплоход, и чайки в парении…Дух захватило от красоты такой. Это была Финляндия, Суоми…
А однажды, уже в пожилом возрасте, мне довелось взобраться здесь на колокольню монастыря. Повернулся и ахнул. Вот она, та самая картинка из заграничного журнала…И даже белый теплоход! Только здесь, на земле российской...
Островов на озере великое множество. Есть даже таинственный остров. Там свой город. Какой-то секретный центр. Что-то с ракетной техникой связанное. Туда, без спецпропуска ни-ни. А кто сдури, полезет, часовые могли и пристрелить. Так то вот!

У воды ладит двигатель на лодку коренастый парень. Слышу, как две подбежавшие к нему женщины переговариваются.
-Саха! Миленький. Подвези на тот берег! – просит запыхавшаяся женщина в телогрейке и резиновых сапогах. – Пастух-то все упохмеляется, коров на ухожье* не водит, паразюга, хоть подоить-то…
-Меня тоже, - молит смуглая старушка. – Скотина-то не гулямши, пастух Федька, пьяница сатанинска-а…
Через минуту, лодка взревев мотором, умчала женщин к другому берегу. А, паразит Федька, спит где-нибудь под кустами, дрыхнет. Животные маются и хозяйки с ними. Он же, Федька, негодник чего еще придумал, вытребовал себе два выходных дня. Все трудящиеся, мол, имеют, и мне положено. Это мне все обсказал дедок, сидевший на берегу. Посвятил во все новости – рад неожиданному собеседнику. Заодно у меня сигареткой разжился. Дедок оказался словоохотливым.
-Теплынь-то какая стоит, а? – сказал он. – Хорошо так, духмяно, косточкам моим прогрев.
Искоса гляжу на него, пытаюсь возраст определить. Не получается. Крепенький такой старичок, зубы целые, сидит, улыбается.
-От так же духмяно было, когда с германцами на фронте братались! И озеро так же вот синело…Озеро Нарочь, не слыхал про такое?
Я даже дёрнулся от изумления.
-Братались? С фашистами?
Дедок изучающе и с интересом смотрит на меня, лукаво улыбаясь.
-Ага! С германцами! С ими! Только было это еще в первую германскую, при царе-батюшке!
Я остолбенел. Первая мировая, по моим понятиям была так далека, как до края Вселенной. А тут рядом человек, который…
-Господи! – только и сказал я. – Сколько же Вам лет дедушка?
-А недавно восемьдесят девять стукнуло. На девяностый уж год живу.
-Ну, Вы, дедусь, гигант! – похвалил я. – Вам ваш возраст ни за что не дашь! Так что там с германцами?
-Да, что было, как было? Просто. Только в возраст вошел, избу срубили новую…Семья большая была.  А тут первая германская. В пятнадцатом годе забрили, послали в Белоруссию. Близ озера Нарочь в окопах мокли…Молодой был, восемнадцать годов…Воевать так воевать – охота взяла врага подбить. Что толку-то в ямах сидеть? Винтовка была ловкая, глаз острый. На зорьке высунулся из окопа, глянул – немец на бугорок вылез. На пеньке под солнышком из котелка ест. И зорька так его всего осветила – как на ладошке. В летах уже, солидный мужчина. Прицелился, стрельнул, немец и покатился с горки, как полено. И вдруг жалко стало: «Что сделал, дурак? Человека убил. Ты-то молодой, холостой, а у его, может, детишек полон дом». Долго это рассуждение покою не давало…Перелетовали в окопах, а осенью – братание. Немцы кидали гранаты с листовками, прямо с ружья, со ствола. Офицеры вперед двинулись, нижние чины следом. День вот такой же был, теплый, духмяный… Обнимались с немцами на ихних позициях, табаком менялись, сухарями. Германский офицер с фотографией подошел, установил её, растянул аппарат и снял меня и двух немцев, рядовых, в обнимку. «Приходи через неделю, карточку получишь», - сказал. ЧуднО! Сроду ни у кого не было в нашей деревне фотографической карточки. Катьке-то привезти, для смеху…Всю неделю ждал. А тут дожди пошли, вдруг снег повалил. Завалило ход сообщения. Из окопа выкарабкался, а идти боязно: вдруг ненароком на другой секрет наткнешься. Да проволока, да выстрелы кое-где хлопают. Так без карточки и остался. Тут опять бои начались, опять стрелять-убивать…Ранили, вернулся на родину. К Катерине заявился. Уже в семнадцатом…
-А дальше то что?
-Неинтересно дальше. Не хочу вспоминать. Обид много осталось от того времени. А больше всего одна обида осталась. Через нее я большим человеком не стал. Мазурики меня заманили. Я с малолетства любил читать-писать. Буквы получались круглые, ровные, как бусинки. Вот эти мазурики и подкатились ко мне, угостили, подольстили: ты, дескать, умный, смысленный, тебе учиться надо. В Питер пошлем, курсы пройдешь. Выпил, взыграло: «Учиться! Вот ведь как…». Все деньжата скопленные на стол, напалился, одно сказать, до забвения. И гулять дале поехали…Повезли меня сонного, распахнутого, за сорок верст в мороз лютый, ночью…И потеряли, а, может, выбросили по дороге.
Мужики проезжие подобрали, домой привезли… Потом вспомнилось только, как снег мельтешил, снежинки крутились, вздымались столбом, словно искры из самоварной трубы…Дома сразу свалился: жар, озноб. В себя две недели не приходил. Не помер вот, но здоровье пошатнулось. Не до учебы стало. Вот оно меня спасло! – старик указал на озеро.
-Как это?
-А залечило и грудь и обиды. Рыбачить стал в артели. Пойдешь на веслах, как в малолетстве с отцом, качает, будто в колыбельке, уключины поют, вода журчит, трется, бока лодке чешет. Чем дальше от берега, тем веселей, шибче лодка. Рыбы много, день на воде большой, долгий, конца нет. И небо всегда светлее, больше его, чем на суше.
Старик замолчал. Молчал и я. Не торопил старика. Чувствовал, что рассказ продолжится.
-В тридцать восьмом выдал дочку Настю за Виктора, звеньевого. Хороший был парень, умный.
– Руби, Вить, избу. Я помогу, пока сила есть.
– Не, пап, не буду.
-Чего так?
-Война скоро.
И правда, немец в Европе вовсю хозяевал. Н сперва началась финская. На фронт не взяли, как старого ветерана германской, империалистической. Да и здоровье еще не полностью поправилось. Но уполномочили: отвечай за подготовку лошадей. А потом и людей готовил. Поздно, во тьме, бывало, подъедешь к деревне, шофера километра за два оставишь, к сельсовету пешком бежишь.
-Председатель, давай шесть подвод. И мужиков пятерых. Для переподготовки.
Потом, когда был распространителем по займу государственному, в соседнем селе, иной раз какая баба так избранит – обрыдает, только ноги уноси!
-Что-ж ты омманул тогда? «Пере-под-го-вка». Мой-то на фронте пропал!
И не знаешь, как объяснить.
А в сорок первом призвали. Недолго был: контузило в голову из миномета. Каску сплющило, на правой скуле ямка выдавилась. Крови не вышло, зато рога стали расти: две шишки костяные на затылке образовались. Эвона они, пощупай.
Вернулся. Семья неизвестно где, деревня спаленная…Потом возвернулись - Настя ополоумевшая от горя – Витька погиб, Валериан младшенький и Колька. А Катерину мою фашист из самолета убил. Егор без вести пропал. Колька потом, когда подрос, во флот учиться укатил, в самом конце войны. А детей кормить надо! Муки нет. Из желудей, из коры толченной хлеб делал, клевер-сеянку добавлял, чуточку ржицы. Замесить, посадить на лопату и в печь. Два часа дожидай. Если хлеб рук не обжигает, готов, значит. И еще по стуку: нижняя корочка погрымливает – значит хорош. Хлеб получался пышный, запашистый…
Дед шумно выдохнул и глубоко вздохнул, как будто явственно ощутить запах и вкус того, военного, хлеба.
-Валериан, младшенький мой, очень любил: дашь корочку румяную, как девочка засветится…Да, что я про себя, да про себя…Ты-то кто будешь, мил человек? Вижу, что нездешний. Своих я всех знаю.
-Да отпуск здесь провожу свой. Отдыхаю. Люблю деревню.
-Ну, тут тебе не деревня, а город все ж таки!
-Будет вам, дедушка! Это я так…нечаянно обмолвился. А здесь чего делаете? Рыбачите? Так удочек не вижу.
-А тут я, мил человек, сынка дожидаюсь. Валериана. Он на том берегу, в колхозе председатель. Скоро подвалит, продукты мне привезет. Да, вон, кажись он, его лодка… Один живу. Во-он мой домишко! Рядышком. Сяду здесь и жду. Заодно литературу пишу.
-Что-что? – я поперхнулся.
-Молодой еще, чтоб глухим быть! – обиделся дед. – ЛИТЕРАТУРУ!
Он достал из кармана пиджака, сложенную школьную тетрадку и протянул мне.
-Вот почитай!
Дед писал без запятых, но и без ошибок. Строчки шли подряд, постепенно тесня друг дружку: «В одном красивом месте на берегу озера стоял высокий домик там жили рыбаки. Старик жил со старушкой рыбацкого труда у них было три сына красавцы хоть куда. Один любил соседку другой любил княжну а третий молодую охотника жену. И вот как то…»
-Батя, здравствуй! – донеслось от воды. Я и не заметил, как подвалила лодка.
–Ну, бывай здоров, мил человек! Если что - в гости заходи!
Дед живенько подхватился и трусцой направился к лодке. Он обнял невысокого коренастого мужчину, лет пятидесяти, они о чем-то начали совещаться, вытаскивая из лодки сумки и свертки. Затем, нагруженный поклажей дед, понес ее к своему дому. Только тут я обнаружил, что держу в руках литературный труд его. И я забыл, и он забыл. Пришлось пойти к лодке.
-Здравствуйте! – сказал я. – Отец Ваш забыл вот…Возьмите!
-Не замучил он вас разговорами своими? Валериан. –  протянул он мне руку.
Я назвал себя. Валериан достал из лодки мешок, видимо с картошкой, ловко вскинул его на плечи.
-Ну, счастливо вам отдохнуть. И правда, заходите к отцу, если что…Он это любит. Чаем с липовым цветом попотчует… Заходите! – и Валериан направился вслед за отцом.

Я смотрел вслед этому человеку. Тогда я вовсе не знал, что мы еще встретимся, что наше короткое знакомство, вскоре перерастет в дружбу, от того сентябрьского дня 1987 года до дня сегодняшнего.

*Ухожье - пастбище.


Змей вдоль дороги

Как хорошо все-таки ехать по проселочной дороге! Это ерунда, что машина кланяется каждому взгорбку, сидящих в ней бросает друг на друга, зато открыты все окна, и дышим мы не перегретым воздухом с запахом бензина, а ароматами, что задувает к нам с полей, мимо которых проезжаем. Пахнет солнцем, соснами и духмяным ароматов луговых трав.
Старенький «Уаз» скрипит всеми составными частями, но вперед движется с устраивающей нас скоростью. Только бы не сломался по дороге, а то придется «куковать» здесь в ожидании помощи. Бывало и такое.
До конечной цели нашего путешествия – центральной усадьбы совхоза, еще километра три или около того. Справа сплошной стеной стоит бор сосновый, слева сквозь прогалы в череде молодых березок, вдруг проглянет поле, край которого за горизонтом скрывается…
Дорога делает поворот и перед нами предстает неожиданное зрелище. Впереди, по краю стоят с  десяток автомашин: грузовики и легковые, трактора «Беларусь» с прицепами, «Газики» и «Уазики», парочка автобусов «Кубанец».
-Это что за новости? – восклицает наш водитель, Володя Журавлев.
Череда березок заканчивается, открывается вид на поле. На нем, вдоль дороги, стоят люди. Много людей, часть из которых скрыта очередной полоской березок.
-Случилось что-то? – вопрошает Володька, потому что на звук мотора нашего «Уаза» никто даже не обернулся.
-Пойду, взгляну, что там!!! – продолжает наш водитель и останавливает машину.
-Володя, поехали! И так опаздываем! – пытается остановить его наша корреспондент Зинаида.
-Да успеем! Не нервничай! – отвечает Володька.
Он выскакивает из кабины, пересекает дорогу и подходит к людям. Мы видим, как он подходит к мужчине, стоящему с края, заговаривает с ним, потом скрывается за березками…Через короткое время, он снова появляется в поле нашей видимости, идет к машине, озадаченно почесывая затылок.
-Ну, что там случилось? – спрашивает кинооператор Валентин, обнимающий свой драгоценный кофр с «Кинором», когда Володька устраивается на своем водительском месте.
-Да, понимаешь, там обелиск за березками…
-Ну и что?
-Так мужик сказал, что это братская могила. Там солдаты наши похоронены, что в войну Отечественную погибли,  все как один неизвестные. Сказал только, что пятьдесят один человек там похоронен. Вот люди и собрались…помянуть вроде!
-Ну и что особенного? Молодцы люди – не забывают погибших. Видишь, пришли, помнят, значит… – вмешивается Зинаида. – Мало ли братских могил на нашей земле???
-Так то оно так! – соглашается Володька, трогая с места машину. – Только странность там одна. Непонятная.
-Какая странность?
-Там мужик воздушного змея запустил. Вот они все стоят и на змея этого смотрят. Во-он, гляньте вверх! Видите в небе?
Мы прилипли к окнам.  Действительно, высоко в небе висел воздушный змей, слегка повиливая своим хвостом.
-А чего ж ты не спросил, почему змей?  - бросает реплику Зинаида. – Пошел, а ничего не узнал толком.
-Да…. Неудобно как-то! Они все стоят и молчат. Смотрят только. А тут, не хватало еще я, со своими вопросами! Если так интересно, пошла бы и сама все спросила…Журналистка!
-У нас задача – снять сюжет о животноводческом комплексе. А бегать, всякие тайны раскрывать, мне некогда. Ты, за дорогой смотри, лучше!
Запахло очередным скандалом между Володькой и Зинаидой. По инструкции старшим группы назначается журналист, но Володька с этим смириться никак не может, именно из-за того, что Зинаиды им командует. Водитель считает себя ветераном телевидения – больше десяти лет отработал, а Зинаида всего ничего – еще и года нет.
-Эй, там на ринге! Брэк! – раздается голос Валентина Карасева. – Заканчивайте!
-А чего она? - обиженно бурчит Володька, но замолкает. Валентин работает кинооператором лет двадцать с гаком, авторитет у него дай бог всякому, потому его слова весомы.
-Заканчивайте, я сказал! Лучше вот над чем задумайтесь, как может здесь быть братская могила, если боев здесь не было и фашист сюда не дошел?
В машине воцаряется тишина, слышен только рокот мотора. Я тоже задумался. Действительно, странно. И змей над дорогой. Какая тут загадка?
Так в молчании, мы добираемся до места съемок. Пока Валентин снимает, брожу по комплексу, глажу ласковые коровьи морды, угощаюсь кружкой молока, что мне предложили женщины – работницы комплекса, извинившись, что молоко не  парное и что надо утром приезжать на такое угощение.
Делать мне здесь нечего. Это наше начальство придумало вдруг, чтобы режиссер обязательно выезжал на съемку хроникального или новостийного сюжета, помогал кинооператору. Только я не дурак соваться с советами к Карасеву – может запросто и послать подальше. Я знаю, что снимет он монтажно, планов будет предостаточно, мне потом смонтировать сюжет – плёвое дело. Я брожу, а в голове всё крутится вопрос – змей тот, над дорогой, при чем?
На обратном пути, я прошу Володьку остановится, в том месте, где были люди. Сейчас никого нет, только одинокий  пятиместный «Уазик» стоит. И никого в нем.
Вылезают наши все – размяться. Зина торопливо упархивает в кусты. Вот характер, а? Видно нужно было, а не просила остановиться – все на Володьку дуется.
Я захожу за березки и вижу одинокого человека, сидящего на траве. У его ног бутылка с водкой, какая-то закуска. Он сидит, не глянув на  меня, смотрит в одну точку. Я обернулся и чудом не ахнул. Там, действительно, стоял обелиск. Видно, что самодельный. Просто из кирпича сложенный, оштукатуренный и побеленный. На нём масляными красками нарисована Звезда Героя Советского Союза. И подпись: «Пятьдесят один неизвестный солдат». А внизу обелиска, на площадочке….большое количество граненых стаканов, видимо с водкой, каждый из которых накрыт куском черного хлеба.
-Не считай! – раздается голос за моей спиной. – Ровно пятьдесят один. Помянешь?
Я оборачиваюсь. Мужчина протягивает мне стакан, наполовину наполненный водкой и скибку хлеба.
-Надо помянуть! – говорю я, принимая протянутое из его рук.
Я молча выпиваю водку, занюхиваю хлебом и сажусь рядом с мужчиной.
Несколько минут мы сидим молча и смотрим на обелиск. Из-за берез появляется вся наша группа. Увидев обелиск и стаканы, они, видимо, испытывают те же чувства, что испытал я. Мужчина между тем достает из стоящей рядом с ним сумки стаканы, и наливает в каждый.
-Помяните солдатиков! – протягивает он моим коллегам.
-Извините, я не пью, здоровье не позволяет! – виновато объясняет Валентин.
-А я за рулем! Выпил бы, да…сами понимаете! – продолжает Володька.
Зина молча принимает из рук мужчины стакан и хлеб.
-А вы не пейте! ПригубИте только! Ребята не обидятся, поймут!
Мы встаем и, кто пригубив, кто выпив полностью, снова поминаем погибших.
-Извините нас, пора нам…. – начинает Зинаида. – Ой, а змей, для чего у вас?
Только теперь я замечаю, что около мужчины, распластав на траве мочальный хвост, лежит воздушный змей.
-Подожди, Зин! – останавливает ее Валентин. – А как они погибли? Боев же здесь не было!
-Никто в точности не знает, как все было. Сам я плохо помню. Было мне тогда…седьмой год шел.   Это уж потом многое дед рассказывал. Когда я повзрослел. Этот памятник дед мой и сложил. Вот с той поры и традиция началась, в день когда они погибли, приходить всем и поминать. Они же мальчишки все были, только после школы видно. Пятьдесят человек. Зелень безусая. Лейтенант с ними был, тоже молоденький. Через нашу деревню проходили, отдыхали в ней часа четыре. А потом дальше пошли….смерти навстречу! Здесь их и побили всех.
-Ну, а змей, змей при чем?
-Да и не при чем, особенно. Был среди них солдатик один, Лёшик, все его звали. Когда они в деревне отдыхали, соорудил Лёшик змея воздушного скоренько и запустил на радость нам, мальчишкам. Бабы наши все ахали, что цельную катушку ниток на баловство извел! Нитки, они в тогда в дефиците были. Нитки, мыло, сахар…Э-эх!
-Так кто же их? - начал Валентин.
-Десант немецкий. Их где-то выбросили и с какой целью – не знаю. Дед говорил, что органы этим занимались. А фашисты эти, не удержались от соблазна. Идет по дороге отряд солдат, все без оружия. Даже у офицера кобура пустая. Просто расстреляли, мальчишек. Как на охоте! Все документы забрали… Сволочи!
Помню, ушли солдатики, а через несколько часов председатель сельсовета на коне взмыленном прискакал. И к телефону бросился, в район звонить. Машин тогда с солдатами - автоматчиками понаехало!!! Преследовали этих гадов, дед говорил, что бой был где-то далеко, всех уничтожили…Не знаю, правда, нет ли, нам же органы не докладывали…Вот в память о Лёшике и других ребятах, каждый раз змея и запускаем! Вроде привета им туда, на небеса! Что помним их, не забыли…
-А…. нельзя? – вдруг говорит Зинаида и осекается.
-Что нельзя? – повернулся к ней мужчина.
-Может глупость говорю, извините! Нельзя змея этого… снова запустить? Он нашей группы привет, вроде!
Я вижу, как Володька и Валентин уважительно смотрят на Зину. Как будто в первый раз увидели.
Мужчина смотрит на верхушки березок, которые слегка покачивает ветерок, оглядывает небо.
-Отчего же?! Конечно, можно!
Он встает, осторожно поднимает змея с земли, что-то там поправляет и отходит от нас метров на пятьдесят. В детстве я помню, сам запускал змея – знаю, что не такое простое это дело. Но, видно, что мужчина мастер этого деда, да и змей точно сделан, как надо.
Мужчина разбегается и змей круто идет в небо. Все выше и выше, уменьшаясь в размерах с высотой. Постепенно, пятясь спиной вперед, мужчина подходит к нам.
Мы стоим и смотрим, как ровно стоит в небе змей, только повиливает его хвост.
-Стойте! Телеграммы! – вскрикивает Зинаида.
Она выхватывает из сумки блокнот, начинает вырывать из него листки, отсчитывая их.
-Имена пишите! – протягивает она всем ручки.
-Какие имена? – спрашивает Володька.
-Любые мужские имена, какие вспомните!
Мы начинаем делать «телеграммы», складывая листки в квадратики, отрывая уголки, чтобы посередине было отверстие и писать имена.
-Так повторы будут! – сомневается Володька.
-Не страшно. Среди них тезки тоже были, явно!
Мы управляемся с «телеграммами» довольно быстро. Зинаида собирает все и мы идем к мужчине.
-Вот! – говорит Зинаида, - отправляйте!
Меня еще в детстве удивляло это волшебство, когда бумажка сперва медленно, потом все быстрее и быстрее скользит вверх по нитке. Вверх, в сияющую голубизну….
Наконец, все «телеграммы» отправлены. Пятьдесят одна. Их и не видно в высоте.
-И последняя! – говорит Зина.
На ней крупно написано: « Мы помним Вас, ребята!»
Мы смотрим, как последнее послание уходит вверх. Странное чувство, будто мы и в самом деле отправили свои послания кому-то ныне живущим!!!!
-А-а-а! Лети! - вдруг говорит мужчина и бросает катушку. Через какое-то время мы уже не видим змея. Его унесло куда-то воздушным потоком.
-Вы куда сейчас? – спрашивает мужчина. – В райцентр или в область сразу?
-У нас завтра съемка в колхозе Кирова! Командировка у нас на три дня. Так что пока в райцентр. База у нас сейчас там!
-Слушай, посиди со мной здесь? – обращается он ко мне, - я тебя потом в райцентр довезу!
-А Гаи как? – спрашиваю я. – Не придерется?
-Сегодня - нет! – отвечает мужчина. – Меня тут все знают! Посиди, будь другом!
Я смотрю на своих коллег. Они только кивают.
-Только не пейте больше! – проявляет заботу Зинаида.
-Разумеется! Ну, прощайте! Авось, еще свидимся!
Разумеется, после отъезда группы,  мы еще выпили.
-Наверное познакомиться уже надо! – говорит мужчина и протягивает руку. – Валериан!
-Геннадий. – представляюсь и я.
Мы молча сидим и смотрим на обелиск. Шуршат березки, теплом тянет от земли.
До чего же хорошо жить!
А перед глазами стоит картина: идут по дороге солдатики, а им навстречу вооруженные до зубов фашисты- десантники. Дальше разум отказывается представлять эту картину….
Всего пятьдесят одна жизнь! Из двадцати  шести миллионов жизней! Господи, как же ты допустил такое, а?
-Все равно, что-то тут не так! Почему солдат неизвестные? Ведь они же где-то …как это…дислоцировались? И шли по земле своей, врагом не занятой? Где-то же должны были остаться какие-то следы? В архивах! Искали их?
-Знаешь, Геннадий, извини….Давай на «ты», для удобства?
Я молча кивнул головой.
-Так вот. Искали, еще как искали. Хотели на вот этом обелиске все имена погибших перечислить. Только….тёмная оказалась история, брат! Куда только не писали!
А ответы нас обескуражили. Здесь неподалеку от Озера, учебный отряд стоял. Готовили истребителей танков. Больше в округе военных не было. Месяц подготовки и на фронт! Тогда там пионерский лагерь был, как и после войны, впрочем. Так вот. Согласно полученных нами ответов из военных инстанций, в тот день, весь очередной выпуск истребителей танков, в составе пятидесяти человек, вместе с командиром, выбыл из расположения учебного центра, благополучно прошествовал до места назначения, где истребители были  распределены по войскам. Ну, там по дивизиям, и так далее. То есть все добрались до места назначения целёхоньки. Там и фамилии были…
-Не понимаю! А эти погибшие…тогда кто?
-А вот это то и есть самое непонятное. Мы попытались проследить судьбы некоторых из этого списка, что нам прислали. Но получали, в основном ответы - «Героически погиб там-то и там-то! Похоронен там-то». Такие брат, дела!
-Ничего не понимаю! – в сердцах сказал я. – Постреляли фашисты ребят, их похоронили, а они погибли совсем в других местах, так получается? Может это какой другой выпуск был ….Ты же сам сказал – месяц, и на фронт! Напутали что - либо?
-Да, нет. Думаю всё было намного проще и, извини, паскудней! Этому у меня подтверждения нет, просто, логическое умозаключение. Во первых, никакого немецкого десанта не было. Сам не маленький, должен понимать, что такое десант. А была диверсионная группа, которая должна была что-то в этих краях нашкодить. Может это, даже, и наши предатели были, что в плен сдавались и начинали фашистам служить. Сейчас уже не установить. Контрразведка этих диверсантов прошляпила, прохлопала – в тылу сидеть легче, чем на передовой – обленились! А когда вот этих ребят побили, трухнули, что до высокого начальства всё дойдет. Тогда головы полетят! Минимум – штрафбат, максимум-расстрел. Вот и спрятали концы в воду. Прибыли, мол, солдатики на место, а потом погибли! Ну, что же, на то война! И в частях свои же контрразведчики, да «смершевцы» с документами всё обустроили. Здесь диверсантов побили, отрапортовали, может и ордена получили за героическую операцию, а про ребят скрыли. Не было такого и всё!
-Постой! Но ведь люди же видели….хоронили даже!
-А где они эти люди? Арестованы были, как немецкие шпионы и исчезли. Растворились…Тоже ни один из свидетелей  не уцелел. Колыма всех  в свою землю приняла. Вот так вот! Давай-ка выпьем еще, за упокой ребятишек!
Мы еще выпили и стали собираться.
-Выпивохи не тронут? – спросил я, кивая на стаканы с водкой.
-Нет. Никто не тронет. Во всяком случае из ближайших деревень  никто. Святое это место! Даже они это понимают. Разве что из проезжающих …Да об месте этом мало кто знает! Так что все будет в порядке. Ну, поехали!
-А ты, Валериан, сам то как здесь?
-Я на этот день всегда выходной беру. Как и многие другие. Знаешь сколько народа собирается сюда? Я тут неподалеку в колхозе работаю, главный агроном я.
И тут словно щелкнуло что-то в моей голове. Меня все не оставляла мысль, что где-то  видел этого человека, встречался с ним…
-Погоди, Валериан! А ведь, кажется мы с тобой знакомы? Батька твой не на Озере живет? Воевал в Первую мировую, литературу пишет?
-Помер батька мой! А так все верно. Я его тетрадку с «литературой» храню. Но тебя не припомню что-то…
-Да неважно это, виделись мы мимолетно. Ты тогда на лодке отцу мешок картошки привез, а я с ним на берегу сидел.
-Смотри, как бывает! – удивился Валериан. – Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда! Чудеса!
Мы собрали все вещи, поклонились еще раз памятнику земно и пошли к машине.
Уже по дороге я спросил Валериана: « А почему вы тот список, что от военных получили, сюда, на памятник не перенесли?
-Понимаешь, неудобно это. Может у ребят этих родственники какие есть еще. А им в похоронках сообщили, что похоронены они где-то. Может и ездят они туда на могилы, поминают своих. А тут мы вдруг. Доказательств –то у нас нет. Так мы решили - пусть это Неизвестные солдаты Великой Отечественной войны. Имели бы возможность – Вечный огонь зажгли, как около Кремля. Пусть так лежат. Мы их все равно помним…И будем помнить.

Вот так началась моя дружба с Валерианом. Но об этом в других рассказах.  

  Рябиновый рассказ

       Мне и доныне
       Хочется грызть
       Жаркой рябины
       Горькую кисть.
       (Марина Цветаева)

-Вот ты учёный человек! Не то что я, серый лапотник. Вот скажи мне, почему как в книгах Россию описывают, так сразу березу вспоминают? Не сосну, коей в России не меряно, не ель, не осину, не дуб, не клен, а березу? Вот почему так?

Дед Валериан ворочает хворост в костре и сквозь пламя серьезно смотрит на меня, ожидая ответа. Это у нас с ним давняя игра такая. Он меня "ученым" кличет, а себя "серым лаптем", неучем. Придуривается, иронизирует. А в свое время был он инженером в Эмтээсе и даже председателем колхоза какое-то время. А закончил он сельхозакадемию и не такой уж он тупой, как прикидывается. Хитрость все это. Для интереса. Он старше меня лет на двенадцать и потому, пользуясь правами старшего, называет порой пацаном. И имя мое переделал. Не нравится ему мое имя Геннадий, Гена, Генка. Гейкой меня кличет. А в хорошем расположении духа и дедом Гейкой.

Еще светло было, как мы расположились с ним в рощице, что рядом с селом, подалее от глаз людских. Хотелось просто посидеть, потолковать - давно не виделись. Я люблю деда Валериана за философский какой-то склад ума. С ним интересно разговаривать. Особенно после стакашка малого. Да под зеленый лучок с солью и ржаным хлебушком.

Отпуская деда Валериана на волю, жена его, смахивающая на постаревшую актрису Зою Федорову, ворчала: - Опять тары-бары! Нет хлев починить - стоит без ворот нарастопашку!

И хотя в хлеву пусто, нет никакой живности, ворчит она для порядку, чтоб Валериан знал свое место. Однако со мной отпускает безропотно - не такой частый гость я у них.
А перед тем, втихомолку жаловалась мне, что Валериан к старости стал увлекаться, самогоночкой баловаться. Боится, как бы в бОльшую привычку не вошло.

-Почему береза? - отзываюсь я. - А кто его знает! Может потому, что Есенин березу любил и воспел ее в стихах своих. Не знаю, дед Валериан, право слово, не знаю.
-Вот! И никто не знает. А самое русское дерево на Руси - рябина. Не думал об том?

Я задумываюсь. Что-то есть в словах Валериановых, какая-то правда. И сразу перед глазами детские воспоминания. Дедова хата, где на чердаке висели березовые веники и связки рябины. Перемерзшей за зиму, сморщенной, но вкусной.

Свежая рябина и горька и кисловата, много ее не съешь. А как морозом прихватит, становится вкус совсем другой у рябины: и от горечи немножко остается, а все-таки сладкая. И никакой тебе оскомины.

За зиму цвет другим у ягод стал: и хоть по-прежнему красные, но многие ягоды почти коричневые, ореховые, другие янтарные, ярко-желтые. Ой, и вкусно же!

Право не знаю, какие витамины в рябине, но наши вечно недоедавшие организмы требовали сладкого и чего-то еще…
И мы ели эту рябину горстями, набивали ее за обе щеки и жевали, жевали, жевали!

Мне вспомнилось, как мне было обидно, когда однажды я принес домой вот такой хваченной морозом рябины и выложил своим детям: угощайтесь! Они съели по ягодке и отодвинули ее в сторону - не понравилось. Конфеты вкуснее.

Мне жаль, что они, выросшие в городе, совершенно не общались с природой. Виноват в этом и я, конечно. Вечная погоня за заработком, желание жить не хуже других, обернулось тем, что дети были предоставлены сами себе, жили в отрыве от природы. Они что-то потеряли из-за этого, что-то неуловимое, хорошее. Что-то прошло мимо их душ. Природа делает человека проще, мягче, добрее. Только работа на земле облагораживает и умиротворяет человека.

А с другой стороны зачем им это все??? Чтобы жить сейчас нужны алчные, хваткие, бессердечные, с крепкими челюстями. Закон джунглей! Не ты, так тебя!

Уже вечереет. Мои размышления прерывает фигура, появившаяся из-за кустов.

-От! - радостно перхает Валериан. - Лукьяновна! Пришла все-таки! Как нашла то нас?
-Мне ли не найти? - отвечает Нина Лукьяновна, жена Валериана. - Что я ваших мест заповедных не знаю! Нате, вот вам! Закуска!

Она протягивает кисть рябины, огромную, тяжелую. В отсвете костра рябина светится кроваво-красным цветом, рубиновой россыпью.

-Вот угадала, Лукьяновна! Вот угадала! А мы только что про рябину говорили… Ну, что…под рябину?
Сказав это, Валериан опасливо покосился на жену.
-А и что ж! И я с вами! - сказала Лукьяновна.

Мы налили и выпили по маленькой.
Потянулись к рябиновой грозди, каждый оторвал несколько ягод и бросил их в рот. Рябина была уж хваченная морозцем, все-таки сентябрь на дворе. Но еще не дошедшая до той кондиции, когда ею можно лакомиться. А как закуска - в самый раз!

-Мы с Гейкой про рябину толкуем, - разъяснил Валериан Лукъяновне. - Почему не рябина символ России? Может ты знаешь?

-Крови много на Руси пролито. Оттого и рябина красная растет. Напоминает. Помните, мол, люди, чего вам всем сегодняшняя жизнь стоила, сколько крови за нее пролито от Рождества Христова, а может еще ранее…
Напоминает, что жив корень славянский и будет жить.
А почему не она российский символ, не ведаю. Наверное, забыли люди про то…Особенно в городах своих!

Мы замолчали. Объяснение было неожиданное и тревожное какое-то.

Вспомнилось. Осенью похолодает. Лесные опушки насквозь просвечивает. Паутинки посверкивают на мокрой росной траве. Идешь так вот и вдруг из перелеска как будто выходят нарядные, увешанные гроздьями рябины. Предлагают: мимо не проходите, не проглядите, не пренебрегайте нашей ягодой! Щедрые мы! От души предлагаем!

Их ветерком обдувает, ершит и птицы на каждой ветке жируют. С ветки на ветку перепрыгивают - друг другу в гости ходят: отведайте, у нас слаще! А рябины стоят себе, покачиваются, сами собой любуются…

-А еще рябина - дерево любви, - неожиданно заявляет Лукъяновна.
-Ну, ты старая что это, а? О любви заговорила!
-Помолчи, Валериан, знаю, что говорю! Когда парень к девке на свидание первый раз идет, должен он кисть рябины ей подарить, а та поставить или повесить на видном месте эту рябину дома. Чтобы рябина та долго напоминала об этом парне.
Рябину надо дарить, а не розы глупые, которые завянут завтра же.
И потом, в семейной жизни, всегда должна рябина быть.
Семейная жизнь, она поначалу горьковатая, как рябина, которую морозцем еще не прихватило. Характеры притираются друг к другу, прилаживаются.
И только пройдя через испытания, сладкая жизнь сладится.
Сладкая, как рябина после морозов. После испытания холодом. Так-то вот!

Вот как неожиданно Лукьяновна открылась. Теперь я вспомнил, что в их доме, везде кисти рябины висят. Неспроста, значит!

-Лукьяновна! А дед Валериан вам дарил рябину? Ну, в первый раз?
-А куда же он денется? Конечно дарил! - залучилась морщинками Лукьяновна. - И я ему дарила, привораживала!!! Я ж его сразу распочухала!
-Ну, так уж и привораживала! - притворно начал серчать дед Валериан. Но, видно было, что ему это приятно.
-А и не делся никуда! Обурала я тебя! На всю жизнь! - засмеялась Лукьяновна.

Мы еще посмеялись, выпили остатнюю и стали собираться. И так мне не захотелось уходить отсюда….
-Лукьяновна! Дед Валериан! Вы ступайте, а я здесь заночую… У костерка! Когда еще такой случай выпадет?

Старики дружно запротестовали, потом смирились. Валериан вынул из телогрейки здоровенный нож-складень и сказал: - Лапничку нарежь! На голой земле не лежи!
-Учи ученого! - ответил незлобиво я.

Старики ушли. Я нарезал лапника, устроил себе мягкое ложе и лег. Я долго смотрел на угасающий костер и не заметил, как заснул.

Проснулся я от какого-то шороха. Уже светало. Я осторожно открыл глаз и увидел, как на расстоянии вытянутой руки, спокойно завтракает оставшейся вчера рябиной дрозд. Я лежал и наблюдал за ним сквозь прищуренные веки. Дрозд позавтракал, почистил перышки и был таков.

Мы стояли на дороге и ловили попутную машину. Наконец подъехал раздолбанный грузовичок. Подъехал и остановился возле нас.
-Дед Валериан! Сам едешь или гостя провожаешь? - спросил водитель.
-Да гостя дорогого провожаю. Ты, Сашок, доставь его в целости! Смотри у меня!

Дед повернулся ко мне.
-Давай обнимемся что ли! Увидимся ли еще? А, дед Гейка?
-Один бог ведает, дедушка Валериан! Ну, прощайте! Лукьяновна! Давай и с тобой обнимемся. Берегите тут друг друга.

Мы обнялись и Лукьяновна сунула мне в руки какой-то сверток: - Это так! На память!
И вытерла платочком выступившую слезу.

В зеркале заднего вида, я долго еще видел их, маленьких, на фоне дороги и бескрайнего поля. Сердце отчего то защемило и я полез в карман за валидолом. Сверток, положенный рядом на сидении неожиданно развернулся.

-Ух ты! - раздался восторженный голос Сашка. - Это где же Лукьяновна такую красоту раздобыла?

Это была рябина. Необыкновенная рябина. Ягоды крупные, как виноград. В кабине даже стала светло от этого удивительного цвета.

Я оторвал небольшую веточку и приладил ее, зацепив за солнцезащитный козырек в кабине. Так мы и ехали. Ехали и любовались на эту гроздь.

От автора. В рассказе использовано несколько незнакомых слов. Не ищите их в словарях Даля и Ожегова. Их там нет. Но это местный диалект.
Нарастопашку - настежь.
Распочухать - распознать вкус и так далее.
Обурать -сделать зависимым, захомутать.

Любовь-не картошка...

Дверь глухо бухнула за моей спиной и я оказался на улице. Один. Лицом к вечерней улице, со спешащими по своим делам горожанами. Им не было никакого дела до меня, мне до них тем более.
А я сейчас очень нуждался в общении, чтобы успокоиться.

Там за дверью осталась ссора с Катериной. Ссора мимолетная, непонятно с чего возникнувшая, а потому, конечно, бессмысленная. И глупая.

На ум лезли разные истории из семейной жизни, вроде той, что рассказал один приятель. Там встречаются два друга на улице, которые давно не виделись. Один с женой поссорился. Настроение поганое, спасу нет. А второй, с румянцем на щеках, бодрый такой…Разговорились. И этот, что в ссоре с женой, другому поплакался – так, мол, и так! И спросил, как у того семейная жизнь? Отвечает приятель, что прекрасно! Лучше некуда! А этому страдальцу интересно, как, мол, это у тебя получилось? А тот рассказывает, что как только поженились, договор с женой заключили. Если только дело к ссоре, один сразу уходит на улицу. «Ну, и?» - приятель спрашивает. « Вот так и живу на улице!» - другой отвечает.

М-да! Вот и я на улице, дышу свежим воздухом. Одно утешение – для здоровья пользительно.

С Катериной мы уже серебряную свадьбу отметили и я ее, стреляй меня, на другую ни в жизнь не променяю. Но…Иногда все же ссорились. Не без этого.

Опять вот вспомнилось. Как там полисмен Клири говорит в одном рассказе у О. Генри?
«Черт возьми! Джон Мак Каски дерется со своей женой вот уже полтора часа по моему хронометру…Пойти разнять, что – ли? Впрочем…Люди они семейные, развлечений у них маловато. Хозяйка-то потяжелее его будет фунтов на двадцать! Ну, дай бог ему удачи….»

У Катерины есть один недостаток – быстро мириться не может. Теперь будет дня два дуться на меня. А мне это совсем не улыбалось. Удрать бы куда, на это время…

И тут меня осенило, потому что на глаза мне попался старый «броненосец» соседа Митяя, на котором я иногда ездил по делам. Была у меня доверенность на управление этим транспортным средством, которое в пору молодости звалась «Ваз», а если еще проще, то «копейка».

-Поеду, проведаю деда Валериана! И Катерина за это время пары спустит! – подумал я.
Реализация этого плана не заняла много времени и часа через два я уже был в деревне, стучался в домишко Валериана.

-Геюшка! Вот не ждали! Вот молодец – не забываешь нас! - запричитала Лукьяновна, жена Валериана.

Надо сказать, что прозвище это прилепил мне Валериан, упорно звавший меня Гейкой, вместо Геннадия. Наверное, он и не знал, что сейчас значит слово «гей».

В общем, через несколько минут, после дружеских объятий и похлопываний по плечам, мы сидели с дедом Валерианом за столом, болтали о пустяках и уплетали вареную картошку с солеными огурцами.
Между делом, я поведал старикам, о том, что поцапался с Катериной и, если они не возражают, побуду у них денек, другой. Старики не возражали.

-Вот! Завтра на рыбалку сходим! Я, как чувствовал, местечко одно прикормил! – вынес решение Валериан.

Наконец легли спать. А я лежал и никак не мог заснуть. Нет, не ссора с Катериной была тому причиной. Что – то другое, печальное, что все в этой жизни проходит… Почему лезли в голову эти мысли – сам не знаю.

Может от того, что я любил бывать у стариков, в их небольшом домишке, где пахло как – то особенно, чем-то родным, пришедшим из детства…Откуда брался этот домашний, родной запах, напоминавший мне старенькую дедову хатку, где тоже висели по углам пучки каких-то трав и гроздья рябины? От этого удивительного запаха почему-то влажнели глаза…

Рыбалка получилась так себе. Поймали десяток плотвичек, а потом клев вообще прекратился.

Мы свернули снасти, сели на взгорок, закурили, и молча смотрели на быстро текущую воду. Покойно было вокруг, только журчание воды нарушало тишину.

-А знаешь, что я тебе скажу… - неожиданно произнес дед Валериан.

Я знал его странную привычку. Он мог продолжить разговор, который начался несколько дней назад, да так, как будто мы только прервались на минутку.

-Мои предки казаками были. Сам я этого не видел. Мне дед мой о том рассказывал, а он от своего отца слыхал. Казакам доставалось тогда. Чуть только что, казак на коне и прощай станица родная! Историю посмотри – сколько воевали тогда.

И вот, представь себе картину – возвращаются казаки с войны. Едет сотня. Отряд в пыли весь. Кони уже устали, ноги еле передвигают. Но еще чуть-чуть и родной дом. Едут. Вот уж и курени родные вдали. И командует тут старшой: - Песню, казаки! Походную!

И сотня запевает, как только может, голосами от пыли хриплыми. А в станицу не входят. И с коней не сходят. Цепью рассыплются и ждут.

И вся станица, их жены, матери, дети, отцы и деды, песню заслышав, выходили им навстречу, в поле, с чистыми полотенцами и водой.

Становились жены на колени перед конями своих вернувшихся мужей, мыли им копыта, вытирали полотенцами, для этого специально приготовленными, ждавшими своей минуты.
Целовали эти копыта дорогие, много трудов перетерпевшие, принесшие родных людей, мужей их, из далека такого, из которого можно и не вернуться. И гладили жены морды коней, целовали их, а все, кто видел это, слез сдержать не мог. Даже кони плакали, склоняя свои гривастые головы.
А потом брали жены коней за уздцы, вели к жилищу своему, ворота отворяли, заводили внутрь. И только тогда слезал казак с коня – теперь он дома… Так вот, брат встречали…

Я молчал ошеломленный этим удивительным рассказом, очарованный им. Пожив немало на свете, я никогда не слышал о таком обычае. Может легенда это, предание какое? Но Валериан не скажет, хоть пытай его.

-Дед Валериан! А к чему ты мне сейчас все это рассказал?
-Не знаю, Гейка! Так….Вспомнилось что-то!

Мы молча собрали снасти и пошли домой. Дед Валериан, обычно словоохотливый молчал. Говорить не хотелось и мне.

-Ну, рыбаки! Кошке на обед наловили хоть? – встретила нас на пороге Лукьяновна.
-Чубайсу отдай! У него праздник сегодня! - Валериан протянул ей кукан с нашим уловом, видя что рыжий кот Чубайс уже вертится вокруг.
-Ладно, мойте руки и за стол! Ужин скоро, а вы еще не обедали.

Мы сели за стол. Я все смотрел на Валериана, пытаясь понять, к чему была мне рассказана история. Но ничего путного в голову не приходило. И вдруг я увидел, что у Валериана, буквально, очки полезли вверх - такое изумление проступило на его лице.

И в ту же минуту почувствовал, как шею мою обнимают руки…И запах! Родной, который не спутаешь ни с чем!

-Катерина?! А как ты…здесь как? Ты же не знаешь, где Валериан живет! Я же не говорил никогда! Как ты сюда попала?
-Любовь – не картошка... – тихо сказал мне в ухо знакомый, родной голос.

-Геюшка! Ты прости меня, старую! Я еще утром на почту сходила и тебе в город, на квартиру позвонила! – сказала Лукьяновна, усаживаясь рядом с Валерианом. - Мыслимое ли дело, уехал и жене ничего не сказал. Я только предупредить, а она, возьми, и примчись!

Я смотрел на стариков сидящих рядом на фоне оконного стекла, в котором отражался свет электролампочки и, казалось, что головы их окружает сияние…

Дед Валериан и яблоко из Эдема

Нож был острее бритвы и стружечка выходила из под него тоненькая, как папиросная бумага, а может еще тоньше. Я зачарованно следил, как падают стружечки тончайшие, похожие на листья удивительного растения. Время от времени Валериан рукавом смахивал эти беловато-кремовые лепестки на пол и продолжал, что-то бубня себе под нос, строгать, подчищать, вырезать….

Мы были с ним вдвоем. Лукинична ушла к прихворнувшей одинокой соседке, наказав чтобы вели мы себя хорошо, что и где стоит поесть, что может и заночует у своей товарки – мало ли что. С тем и отбыла.

А мы только сели за стол, как погасло электричество.
-Опять, язви их всех!» - взъярился Валериан и привычно полез на полку за керосиновой лампой. Вот и сидели мы с ним при свете керосинки, как в старые времена, да вели беседу неторопливую о том, да о сем.

Валериан достал коробку с инструментами, где лежали у него всякие стамесочки, долотца, ножички и прочие режуще-колющие приспособления, воздел на лоб очки, принес какую-то уже начатую заготовку и стал ее обрабатывать, разговора нашего не прерывая.

Раньше я никогда не видел, как Валериан по дереву режет. Видел только рамочки разные резные, фигурки всякие, часть из которых он и мне подарил. Резал он леших всяких, кикимор болотных, анчуток беспятых, а что вырезал сейчас, убей меня, понять не мог я, потому наблюдал с интересом, что выйдет на сей раз.

-Ты чего яблоками не угощаешься? – спросил Валериан не прерывая своего творческого процесс.
-Да не хочется что-то! – ответил я.

Уходя, Лукинична поставила на стол тарелку с яблоками, которые так и стояли нетронутыми на столе, распространяя яблочный аромат, который смешивался с запахом стружки, отчего в избе стоял чарующий запах ни с чем не сравнимый, потому и не берусь сравнивать.

-Ты вот это вот попробуй! – глядя сверх очков, концом ножа Валериан указал на одно яблоко. – Это мое произведение в этом году плоды принесло.

Я знал, что Валериан возится с яблонями, все прививает что-то, обрезает…Но угощали меня всегда привычными сортами, с больших яблонь. Когда снимали яблоки, рассыпали их на веранде по полу, такой аромат яблочный стоял, аж голова кружилась.

-Попробуй, попробуй! – повторил Валериан. – такого ты еще не пробовал. Эта паршивка моя всего с десяток яблок принесла, молодая еще совсем.  Вот на будущий год она плод даст! Всем плодам плод! Не  то что вся эта кислятина.

Я поглядел в тарелку. Там лежали очень вкусные яблоки, что я не раз пробовал и нахваливал. Так с чего Валериан все это кислятиной назвал?

Я взял указанное яблоко, откусил и замер. Мне даже жевать откушенное не хотелось. Это было не яблоко. Это было, говоря избитым языком, нектар и амброзия – то, что вкушали боги на Олимпе. Сок яблока растекался по языку, приводя меня в изумление.

-Это….это….это… Не яблоко это! Такое только в раю, наверное росло, в Эдеме, откуда Господь изгнал Адама и Еву – нашел, наконец, я сравнение.

Валериан посмотрел на меня поверх очков и спросил: - А ты не задумывался, почему кара такал суровая опустилась на Адама и Еву? Подумаешь, яблоком полакомились» С чего Господь разгневался так на них, что свое негодование на весь, заметь, на ВЕСЬ род людской распространил?

-Откуда мне знать! Он Господь! Всемогущий! А раз так, то и самодурство его не обошло. Вот решил разгневаться и разгневался. Хотя наказание не соответствует преступлению, это ты верно сказал. Нашло на него что-то….И почему, раз он так ценил эти яблоки, заборчиком не огородил? Для него это пустяков пара. Погляди какую Вселенную сотворил, а тут заборчик всего? Непонятно это! Вот поп свою собаку убил. За кусок мяса. Так что, с точки зрения Уголовного кодекса, собака большее преступление совершила, мясо сожрав это. А вдруг она попа без обеда оставила, без щей или еще чего? Может это мясо у него последнее было? Так здесь хоть преступление собаки налицо….А тут надкусили яблоко и на тебе – мучайся человечество!!!!!!

Валериан засмеялся, заклохтал как курица.

-Ну и сравнения у тебя – обхохочешься! Юморист!
-Как могу, таки юморю! – сердито ответил я.

-А вот не помню, то ли рассказал кто, то ли прочитал где – давно это было. Ты думаешь с чего я яблонями занялся?
-Так все садоводы с яблонями возятся, прививают что то…
-Все, да не все! Я вот тоже однажды задумался над этой историей. Что-то здесь не так. Когда Адам и Ева свою наготу ощутили, они себя листьями прикрыли. Так и в Библии написано. Это уж потом стали им рисовать листочки инжирные, фиговые то есть.
А откуда там в Эдеме инжиру было взяться? Это что ж, ощутив себя голыми, побежали наши прародители инжир искать? Времени на это не было. Надо было решать все безотлагательно. А потому, я так думаю, сорвали они с этой самой яблони ветки и прикрылись ими. Вот так было дело.

-Ну, а какая разница инжир или яблоневые ветки?
-А вот какая. Господь изгнал их в места не лучшей комфортности, так скажем. Фрукты и там росли, только дикие, кислятина сплошная. И тогда Адам и Ева привили ветки с райской яблони, которые из Эдема прихватили, на эти дички. А те возьми и приживись!!!!
И в местах прозябания наших прародителей появились яблоки. Конечно не такого вкуса, как в Эдемском саду, но все-таки…

-Валериан! Речи твои странные! Ты хочешь сказать, то все  яблоки на свете от этой   райской яблони произошли?
-Вот именно! Все! Так что каждое яблоко на Земле несет в себе частичку яблока райского сада! Так то вот!

Я не агроном. Это Валериан агроном, диплом сельхозакадемии имеет. Потому мне трудно было понять, что он дальше говорил. Но кое-что я понял.

Получалось так, что все признаки райского яблока давно бы уже заглохли навовсе, если бы не садоводы. Дички бы все перебороли – дикая сила всегда сильнее, чем культурная. Тысячами лет шла борьба, приходилось чем-то поступаться, то одним, то другим качеством. Одно яблоко становилось морозостойким, но деревянистым на вкус. Другая яблоня – яблоки сочные, но мелкие. Третьи – крупные, раннеспелые, только хранить их нельзя долго.

Дальше Валериан перешел на свой специфический агрономический язык и я перестал вообще что-то понимать. Он что-то говорил о гетерогенезисе, о многих неумелых и неразумных скрещиваниях, отчего получались сорта нежизненно способные.

Он говорил и говорил не прерывая своего занятия ножичками и стамесочками.

Он говорил, что делать в этой ситуации садоводу – делать попытки вернуться к прежним сортам, убирая лишние понаделанные гибриды? Или наоборот – искать истину в многообразии, увеличивая число сортов.

Но истина в том, что сорт обладающий одним-двумя ценными качествами, как правило нежизненноспособен, в нем обязательно появляются некие пороки – качества бесполезные проявляются. А то и вредные. Этак можно и до ядовитых яблок дожить.

От всего этого у меня голова пошла циркулем – я никогда не думал, держа в руках яблоко, какой ценой оно досталось.

Нет, я конечно мог поспорить с Валерианом, напомнив ему знаменитые яблоки Гесперид, что выросли сами по себе. Но что - то мешало разрушить его интересную историю, хотелось до конца ее выслушать.

Валериан забрал лампу, буркнул: «Посиди в темноте малость!» и протопал на кухню. Там он начал чем-то звенеть и бренчать.  Сидел в темноте и наслаждался запахом яблок.

Наконец, Валериан вернулся на место и поставил лампу. От него отчетливо пахло спиртным.

-Унюхал все-таки? Может и тебе плеснуть?
-Нет, Валериан, спасибо! Так что там дальше с яблоками?
-А дальше вот что! Надо сквозь все сорта, сквозь прививки, перекрестные опыления и прочие премудрости, пробиться к тому единственному яблоку, что росло на древе познания добра и зла!!!!! Вот я уже и близок к цели. Яблоко ел? Немного уже осталось до результата конечного.

-Что, что?
-А что слышал! Если человек вкусит от этого яблока, то получит обратный доступ в Эдем, закончит свои земные труды!!!!
-Ага! Умрет, значит?

-Зачем умрет? Просто вернется туда, где должен он быть изначально. Может Господь уже давно свою ошибку понял, только признаваться в этом не хочет. Он же всесильный и безгрешный, а тут такая ошибка… Притом, происшедшая в состоянии аффекта!!!!
Ну, а если человек сам назад дорогу найдет, как не простить его? И ошибку признавать не надо! Ведь человек сам, своими трудами нашел дорогу домой! Вот в чем вся проблема!

-Подожди! А что же тогда, вернее, кто же тогда на Земле останется, если все в Эдем переселятся? Она же Земля наша кровью и потом поколений полита? Испорчена нами, запущена!

-Земля и останется. Как памятник нашей глупости и неразумности. А жить на ней будет Змий – мы его изгоним из Эдема, чтобы никого не соблазнял больше. А только иногда из Эдема выезжать будет автобус с экскурсантами, которые будут проезжать по запущенным дорогам Земли. И у каждого туристического объекта…..

Валериан встал, что-то нашарил на полочке, вкрутил в свое только что законченное деревянное изделие, затем нашарил там же кусочек бумаги, карандаш и что-то написал на нем.

-…так вот, у каждого туристического объекта, - продолжил он, - будет сидеть на дереве Змий, а перед ним несколько сортов местных яблок в кошелках….по весьма умеренным ценам. Подходи не ленись!

Валериан поставил на стол свою поделку. Это было дерево, которое обвил Змий и смотрел на нас. Валериан взял из тарелки яблоко, положил его рядом со Змием и прислонил бумажку.
«Яблоки местные, цена 10 рублей килограмм» - значилось на ней.

-Вот и вся история! – сказал Валериан и раскатисто засмеялся.

Ромашка - Стюдебеккер

Неожиданно это бывает. Какой-то незначительный толчок, ничем не примечательное событие, может разбудить память, заставить вспомнить то, что когда - то прошло в твоей жизни совершенно незначительным эпизодом, случайным мгновением.
Странно, что при этом, разбуженная память заставляет делать причудливые выводы и рождает мысли, которые тогда, в далеком прошлом, ни за что бы ни пришли в голову.

Позвонил мне мой старый друг, дед Валериан, долго справлялся о здоровье, кряхтел в трубку, а потом все-таки, смущенно обратился с просьбой, приехать к ним в деревню, малость пособить по хозяйству, а то он уже не справляется, потому как Лукьяновна прихворнула.
Я немедленно помчался к нему на помощь. Слава Богу, что с Лукьяновной ничего страшного не случилось, подстыла малость, радикулит разыгрался и дед Валериан пользовал ее растирками муравьиного спирта.

«Пралик меня разобрал!» - огорчилась Лукьяновна, сожалея о том, что не может угостить гостя. Я успокоил Лукьяновну, не на разносолы к ним ехал, а помощь оказать.
Всего делов было – навозить на огород чернозему для подкормки огорода. Была весна. Снег сошел уже, солнце начинало пригревать и пора было готовить огород, к посадке всего того, что зимой потом превратится в благодать на столе.

Ах, какие соленые огурцы делала Лукьяновна! Вспомнил, слюнки потекли. Доставали их из погреба, из бочки, на стол ставили. Холодные, да хрустящие!!! Эх, как с вареной картошечкой шли они хорошо! Объедение, да и только!

За деревней когда – то в давние времена было озерцо, заросшее со временем. Вот оттуда и возили мы с Валерьяном землицу эту. Было у нас две тележки, по четыре колеса каждая, да две лопаты. НасыпАли землицу в тележки, впрягались и тащили на огород к Валериану. Вот так мы часов до пяти вечера и возили на себе, насыпали горку изрядную.

-Шабаш! – заявил после очередного рейса Валериан. – Хватит! А разбросать - это я сам управлюсь. Спасибо тебе. Пойдем, перекусим, а то и про обед позабыли, трудники!!!

Мы перекусили картошкой вареной с салом, попили чаю, и Валериан собрался лечить свою «дражайшую половину», растирать ее.
Чтоб не мешать старикам, вышел я на улицу, присел на скамеечку, закурил и задумался.
Весь день, пока мы возились с Валерианом, не отпускало меня чувство, что вот что-то такое я вспомнить никак не могу.
Будто было в моей жизни, что мне очень важно вспомнить сейчас, а то уйдет из памяти и никогда больше не вернется. Но никак не всплывало из забытого.

Проехала по улице телега с подростком-возницей, влекомая лошадкой гнедой. Рассеяно проводил их взглядом и, словно, обожгло! Вспомнил, что мне весь день покоя не давало. Телега! Вернее, тележка, в которой мы землю возили! И нахлынуло сразу!

Ромашка - « Стюдебеккер» - вот кто мне вспомнился. Было мне тогда лет двенадцать- тринадцать всего…

То ли я стал ненаблюдательным к старости, то ли их, действительно, не стало на улицах, но тогда каждого городского сумасшедшего знали в лицо. И было их в городе много довольно.
Помню Невесту, пожилую женщину лет за шестьдесят, бродившую по улицам в белом изношенном платье, с марлевой фатой на голове и венке из белых искусственных цветов, в больших мужских ботинках на тощих старческих ногах. Помню, что сталкиваясь с ней на улицах, старался проскочить побыстрее мимо, только бы не встретиться с ее безумным взглядом…
Вспомнился мужик, который кроме слов «Хра - хрю» не говорил ничего.
Вспомнился безногий Митяй в старом военном мундире, на котором густо висели ордена и медали, вырезанные из жести.
Какие трагедии стояли за каждой из этих свихнувшихся душ?

Мы жили почти на окраине города, а напротив нашего дома была большая автобаза, так что гул автомобилей день-деньской стоял в воздухе.
Каждое утро, с удивительной точностью по времени, к воротам автобазы приходил мужчина лет тридцати, а может и сорока, счастливо улыбающийся, волочащий за собой тележку на четырех колесах, наподобие той, что сегодня таскали за собой мы с Валерианом.
К тележке была приделана рукоять, конец которой, веревкой привязан к поясу Ромашки.

Все звали его «Стюдебеккер». Ромашка – «Стюдебеккер»

Ромашка, наверное, имя его было Роман - не помню сейчас, был сам себе и водитель и автомашина. Он все время изображал губами звуки мотора, а руками производил движения, как вертят рулевое колесо. И улыбался всегда улыбкой счастливого человека.
А тележка была у него отменная. Была она на хорошем резиновом ходу, выкрашенная в защитный военный цвет, с двумя пустыми фарами впереди. Но самым примечательным в тележке был ее номер, нарисованный, как и положено, на заднем борту.
Весь город и вся область знали этот номер, потому что это был номер персонального автомобиля первого секретаря обкома партии.
Удивительно, но с таким номером Ромашка ездил по всему городу и никто к нему не приставал, ни милиция, ни бдительные прохожие, хотя и наносил Ромашка некий нравственный ущерб высшему должностному лицу области.

А был он просто счастлив. Счастлив, когда объезжал со своею тележкой всю территорию автобазы, изображая губами звуки работающего мотора – от самого спокойного, до рычания автомобиля, идущего с натугой в гору.

И был счастлив Ромашка, когда водители выносили и грузили ему в тележку всякий хлам, ненужные болты и гайки, рессоры и прочий мусор.

С чувством человека, делающего большую и ответственную работу, он выезжал с груженой тележкой из ворот автобазы. И мотор на его губах, просто пел счастливую песню, когда вахтер у ворот, подыгрывая Ромашке, подходил к нему с графиком выхода автомашин и отмечал выезд, как будто это, действительно была настоящая автомашина.

И счастливый, волок он тяжело груженую тележку по улице, осаживая на поворотах и изображая на губах рокот напряженно работающего двигателя…
Странное какое счастье!

Валериан тяжело опустился рядом со мной на скамейку. Печальным было его лицо.
-Сдавать начинает Лукьяновна! Еще и сердчишко прихватило сейчас… Эх, жизнь!
А ты чего смурной такой? Или приморился с непривычки?

-Да нет, дед Валериан! Вспомнилось кое-что…Сижу, думаю.
-И о чем дума твоя?

Я рассказал деду Валериану, всю историю Ромашки – «Стюдебеккера»
-И знаешь, дед о чем я сейчас подумал, а куда Ромашка ехал все время на своем «Стюдебеккере»? Где был конец его дороги? Ведь никогда я не видел его сидящим.

Валериан помолчал.
-Ты в степи бывал? – неожиданно спросил он.
-Бывал! А это ты к чему?

-А к тому, что в степи часто оказываешься там, где скрещиваются сотни дорог, переплетаются и разбегаются в разные стороны. И думается, вот бы пойти по каждой из них, чтобы узнать, чем дорога каждая заканчивается, куда она приведет? Только куда бы ни пошел ты, по какой - бы дороге не поехал, все они кончаются там, где самые злобные становятся добрыми, где жалеют друг друга, где плачут, любят и помнят…

-Это ты к чему? Не понял я тебя!
-А и ладно, что не понял. Спать пойдем – тебе утром рано встать надо, на автобус успеть…

Потом я долго не мог уснуть. Лежал и думал. Думал о себе. А не Ромашка ли я? Исписывая сотни страниц в компьютере, заполняя диски килобайтами своих произведений, не Ромашка ли я, обманувшийся призраком вдохновения никому не нужного?

Всплывало в памяти счастливое лицо Ромашки, исполняющего одному ему понятную песню. Успокаивало меня одно, что для счастья, отпущенного ему, мне тоже надо сойти с ума, воистину сойти, чтобы не чувствовать вот так, по ночам, ноющее внутри себя – а не Ромашка ли я ???

Порожденье крокодилов                                   

Дед Валериан тоскливо замотал головой и выдавил из себя: - Не могу! Не могу сиднем сидеть! Пойдем, Гейка, на свежий воздух…
Я молчал. Что творилось в душе деда Валериана понимал отлично.

Знакомо мне было это чувство. Страх, боль и обреченное бессилие. Бессилие оттого, что ничем не можешь помочь близкому и дорогому тебе человеку, которому судьба вынесла смертный приговор. И хотя гонишь от себя тяжелые мысли, надеешься на чудо, только все равно, в глубине души понимаешь, что это тщетно. Можно закричать, разорвать рубашку на груди, колотиться головой о стенку, только ничто не изменит неумолимого хода событий.

Умирала Лукьяновна, жена деда Валериана. Рак. В последней стадии. Врачи дали прогноз, что протянет она недели две-три от силы. Вчера мы привезли ее из районной больницы. Теперь она лежала в соседней комнате и ждала своего часа. Ее мучили жестокие боли. Приходила старушка, бывшая фельдшерица, колола Лукьяновне какой-то препарат, после чего боли на время стихали и Лукьяновна засыпала. Вот и сейчас она забылась, а мы с Валерианом сидели на кухне и молчали. О чем было говорить?

-Пойдем на улицу! Что-то сердце у меня жмет. Посидим немного. – снова сказал Валериан.
Я достал из кармана облатку валидола, выколупнул таблетку и протянул Валериану.
-Под язык положи и рассасывай!

Мы оделись и вышли на улицу. Присели на лавочке возле ворот и закурили. Был тот период осени, когда она начинает переходить в зиму. Еще не так холодно, но уже выпал небольшой снежок, который не таял, так и оставался на земле, словно мука просыпанная кое – где.

Неприятное это зрелище – пожухлая бурая трава и сквозь нее белые крапинки, будто густая перхоть в волосах.

Не люблю осень. Впрочем зиму я с некоторых пор тоже не люблю. То ли я стар стал, то ли зимы изменились навовсе, только снег и холод не доставляют мне такого удовольствия, как в юности.
И лето я тоже не люблю – жарко…
И весну не люблю, за то что раскисает все вокруг.
А люблю я ленинградскую осеннюю погоду.
Не Санкт-Петербургскую – в этом городе не был ни разу.
А вот в Ленинграде…Учился и жил там некоторое время. И осталось умильное чувство того осеннего периода, который не встречал больше нигде, когда не дождик, нет! Когда воздух насыщен влагой, изредка роняет капельки дождя, и вечерние огни отражаются в каналах, когда мрачная громада Михайловского замка таинственно темнеет слева, а Летний сад справа и фары автомашин отражаются на асфальте… И воздух, который хочется черпать и пить горстями…

Занятый выяснением отношений со временами года и своими воспоминаниями, я только сейчас почувствовал, что Валериан что-то говорит.
…как же так, а? Куда же все подевалось? Честь, совесть, стыд? Или их и не было никогда у людей, только я, по дурости, не замечал этого, а? – горестно вопрошал Валериан.

Я понимал о чем он, поскольку слышал эти слова уже не в первый раз. Валериан начинал этот разговор снова и снова, будто силился получить от меня ответ. А я, глядя в его старческие, со слезой, поблекшие глаза, не знал, что ему ответить, как успокоить, потому что и сам не понимал, что же происходит в этом мире, что в одночасье стало с людьми?!

Когда Лукьяновне стало совсем худо и скрыть от Валериана боль она не смогла, тот кинулся на почту – звонить в райцентр, в «Скорую помощь». Ему ответили, что «Скорая» не выезжает по деревням - не пройдет машина по раскислым дорогам, а больную надо самим родственникам доставить в райцентр, в больницу. « На чем доставить?» - закричал в трубку Валериан. «Понятия не имеем, хоть на себе – это ваши проблемы!» - ответил равнодушный голос.

Никакого транспорта в деревне не было. Старик усадил Лукьяновну в тележку на четырех  колесах, в которой возил торф на огород, и волок тележку шесть километров до автотрассы. Это по осенней-то размокшей дороге!!! Да еще и дождик пошел, как назло.

На трассе Валериан пытался поймать попутную машину, только все проезжали мимо. Наконец, остановился какой - то служебный автобус «Пазик». И был он совершенно пустой, но «водила» заломил такую цену, что Валериан только рот раскрыл.  Делать было нечего – сторговались, поехали!

В больнице принимать Лукьяновну не хотели, потому что, впопыхах, Валериан забыл дома медицинский полис Лукьяновны. Он бегал по больнице, хватал за рукава медсестер и врачей, но видел только стеклянные глаза.
В кабинете главврача старику стало худо и он упал, схватившись за сердце. Все-таки Лукьяновну положили в палату, а Валериану сделали укол и выпроводили.

Переночевал он на вокзале, объяснил дежурному милиционеру свое положение. Утром пришел в палату к Лукьяновне, открыл дверь и чуть не задохнулся от запаха человеческих испражнений. За больными никто не убирал и совсем немощные ходили прямо под себя, лежали так до прихода родственников.
«Забери меня, Валерианушка!» - в голос плакала Лукьяновна.

А дальше было еще страшнее. Лукьяновну оперировали. Видимо, разрезали, посмотрели, зашили снова и сказали Валериану, что надежды никакой. Разве только везти в Германию, где берутся такие операции делать, но стоит это восемьдесят тысяч. Валериан только потом понял, что не российских, которых у него все равно не было, а евро.

После операции Лукьяновна вдруг пожелтела вся, как лимонная корка, стонала только и бессильно шептала, чтоб домой увезли ее. Теперь она лежала дома, а мы с Валерианом мрачно курили на скамейке у ворот.

-Знаешь, Гейка! Я не могу ей в глаза смотреть! Она  все понимает, хотя я ее успокаиваю. Мол, выздоровеешь, обязательно! И она соглашается! Так и врем друг другу! Не могу больше, господи! Не могу-у-у! – старик заплакал.

Я обнял старика за плечи, прижал к себе его сухонькое тело и с тоской подумал, а ведь так и подомрет, не дай Бог, мой друг Валериан от тоски и обиды на жизнь.

И в этот момент мы услышали странный звук, даже оглянулись по сторонам, пытаясь понять его происхождение. Звук повторился…Снова…Снова…
-Что это, господи помилуй? Журавли???
И точно. Слева, довольно высоко в небе приближалась к нам стая журавлей.

-Припозднились что-то они! – сказал Валериан.
Отчетливее становились голоса. Они – то всегда трогательны своим печальным звучанием, а сейчас, для нас, вообще казались криками беды. Не курлыканье это было, а тревожные вскрики.

И природой заведенный порядок, которым всегда летят журавли, был нарушен, казался странным. Не было привычного взгляду треугольника. Внутри стаи журавли перелетали с места на место, зачем - то кружили.

И только когда они приблизились, стало ясно, что происходит. Один журавль словно вываливался из строя, нарушая его порядок. Он заваливался на бок, бессильно уходил вниз. Крылья его махали судорожно, беспомощно.

Другие журавли, продолжая движение вперед, кружили вокруг него. Они перестраивались на лету, ныряли под ослабевшего журавля, сменяли уставших, а те взлетали вверх, пристраивались в конце стаи. Только передний вожак и еще несколько птиц, следовавших сразу за ним по-прежнему неторопливо, оставаясь на своих местах, летели вперед, указывая путь всей стае.

Возможно поддерживал ослабевшую птицу поток воздуха снизу, возможно ее подталкивало вверх касание крыльев, но птица приподнималась вверх, поближе к остальным. И в тревожном хоре можно было уловить и обреченный крик отстававшего, и крики остальных, подбадривающие, напоминающие о надежде, о помощи…

-Что ж так припозднились, а? Может, ждали? Неужто ждали? Может, болел, а они…ждали?

Тревожные голоса становились тише – косяк удалялся, унося в этом тяжелом странствии своего ослабевшего, больного или раненого собрата…Птицы все так же перестраивались на лету, кружились внутри стаи. Вот их совсем не стало видно в серой пелене осеннего неба.

-Ты подумай! Птицы…птицы…а??? А мы, люди? Разве люди мы? Крокодилов порожденье!

Сердце вдруг защемило, будто я почувствовал свою вину. Перед кем? За что? Не знаю.

Доберутся ли до места эти удивительные птицы, не бросят по дороге своего товарища?
-Долетите, долетите, прошу вас! До жарких стран долетите! – мысленно молил я. - И вернитесь! Вернитесь обратно!
Рядом тяжело вздохнул Валериан. Наверное, он думал о том же.
Предгрозовье

Что-то напутали в небесной канцелярии. Природа, уверенно шагавшая по графику в зиму, вдруг выкинула фортель. В конце октября, неожиданно потеплело. Днем температура воздуха поднималась до двадцати и больше градусов, хотя ночи были достаточно прохладными. А ведь еще недавно было совсем холодно, даже снежная крупка выпадала. Метеознатоки с экрана телевизора объясняли это неожиданное природное явление, только мне было не до того.
Я с тревогой ждал вестей от деда Валериана. Подходил к концу срок, который отвели врачи жене Валериана, Лукьяновне. Страшный диагноз «рак» не оставлял никаких надежд на благополучный исход, хотя наивно верилось, что произойдет чудо и Лукьяновна выздоровеет.
Не хотелось думать, что не будет больше Лукьяновны, не увижу ее больше, не услышу ее чудный деревенский говор. Так шли дни…
И черный день настал. Утром позвонил дед Валериан и коротко сказал в трубку: - Приезжай! Лукьяновна померла!
Пока я переваривал услышанное и хватал ртом воздух, Валериан отключился. Только короткие гудки теперь слышал я. Медленно  положил трубку и сел на стул. Я впал в ступор. Новость оглушила. Дед Валериан и Лукьяновна были моими единственными друзьями. И ведь знал, что это произойдет, но все равно, состояние мое было такое, будто мне хорошо треснули по голове.
Я взглянул на часы. Автобус, которым можно было бы добраться до деревни Валериана, уже ушел.
Теперь надежда была только на заржавленный «Жигуль» соседа Митяя, которым иногда пользовался и я. Только бы Митяй не собрался куда сам, твердил я про себя, пока поднимался на этаж выше. Митяй был дома. Выслушав просьбу, он молча протянул мне ключи от машины.
-Хвораю я! – сказал он. – Пользуйся сколько надо. Ах, Лукьяновна, Лукьяновна! Вот оно как бывает…Пожалуй, я тоже ее помяну! Поклонись там ей от меня!
Митяй знал и Валериана и Лукьяновну. Иногда мы закатывались к ним в деревню порыбачить, посидеть с удочками.
Беда не приходит одна. На полдороги «Жигуль» вдруг зачихал и заглох. В ремонте авто я ни бе, ни ме. Пришлось бы мне загорать долго, если бы не мужик на старом «Уазике», остановившийся стрельнуть у меня сигаретку. Узнав о моей беде, засучил он рукава и провозился с машиной часа полтора. Потом громко хлопнул капотом и сказал: «Езжай, земляк!» Я протянул ему все что у меня было – триста рублей. Мужик аккуратно отделил полторы сотни, сказал, что на поллитра ему хватит и укатил. Добрался я до места, когда на часах был уже третий час. Я подкатил к домишке  Валериана. Около дома было пусто.
-Опоздал! – огорчился я. – Небось на кладбище все!
Я вылез из машины и хлопнул дверкой. В открытое окно выглянул Валериан.
-Это ты, Гейка? Заходи!
Валериан встретил меня во дворе. Мы обнялись и сердце мое сжалось от боли. Валериан стал как будто ниже ростом и усох весь. Он оторвался от меня и взглянул мне  в лицо. Слезы текли по его щекам.
-Вот, дед Гейка! Один я остался!
-Схоронили уже? Опоздал я?!
-Схоронили, Гейка! Припоздал ты!
-Машина сломалась по дороге! Вот беда-то, вот беда! Не попрощался я с Лукьяновной.
-Покойница тебя вспоминала. Да, ладно…что уж теперь! Давай-ка, присядем! Что-то ноги меня не держат совсем.  А никого на похоронах не было. И хоронил я ее сам. Сосед Демьян помогал только. Так Лукьяновна наказала.
-Как же так? Не по нашенски это как-то? А люди то что же? Проститься не пришли? Как то это всё…не по русски!
-Может и так! Только сказала Лукьяновна перед кончиной своей: мать, мол, меня одна родила в поле. Никого не было. И когда меня не станет, схорони меня один, Валерианушка! Не зови людей! Потому сам и домовину сколотил, сам свез на кладбище, могилку вырыл сам и схоронил. Покойница так велела. А проститься со всеми она успела все же! Дня четыре назад вдруг полегчало ей. Уж я то обрадовался. Встала ведь, Лукьяновна. Встала и говорит, помоги, мол, одеться! На свежий воздух выйти хочу, на солнышке посидеть. Вывел я ее, усадил на лавочку у ворот. Посидела Лукьяновна и говорит вдруг, чтобы позвал я всех наших, деревенских. Скажи, мол, Лукьяновна со всеми проститься хочет. Я ей, что ты удумала старая, выздоровеешь еще, на поправку вон пошла! А она мне, позови, да позови! Пришли все наши, деревенские. И говорит она всем: «Спасибо, люди добрые, что пришли! Проститься с вами всеми хочу, потому как умру в ночь! Не держите на меня обиды, ежели что было неладное меж нами».  Слёз тут было…Простилась Лукьяновна с каждым, прощения попросила! А потом отвел я ее в дом, прилегла она. Посплю, говорит, приморилась что-то я! Ты, Валерианушка, тоже меня прости, что оставляю тебя одного. Наклонись ко мне! Наклонился я, а она меня в лоб поцеловала. Ступай, говорит, друг мой милый! Отдохну я, посплю малость. Вышел я, слезами давлюсь. А Лукьяновна заснула. Так во сне и отошла, моя милая! Я и не заметил, когда она дышать перестала. Вот такие дела!»
Валериан замолчал и вытер слезы.
Молчал и я, потрясенный этим рассказом. Как просто и, в чем-то величественно, уходил из жизни Человек…
Дико все это. Светит солнце. Тишина. Из дома слышится негромкий разговор. А человека нет…И больше не будет. Никогда.
  -Ну, пойдем в хату, пойдем! Там одни мужики остались. Бабы наши деревенские, да старушки помянули, да и разошлись, а  несколько мужиков остались. Поминаем да невеселые разговоры ведем. Так что пойдем, дед Гейка, пойдем! Помянем покойницу, царствие ей небесное, подруге моей незабвенной!
Мы вошли в дом. За столом с немудреной закуской сидело человек  пять мужиков. Стояла «гусыня», бутыль в два с половиной литра, наполовину наполненная сизым самогоном. Я поздоровался с мужиками, некоторых я знал по прежним приездам к Валериану.
-Припозднился ты, дед Гейка, припозднился! Вот кутьи одна ложка осталась всего. Ну, да тебе хватит покойницу помянуть! Давайте, мужики, еще раз помянем Лукьяновну! Пусть земля ей будет пухом! – сказал Валериан, протягивая мне стакашек с самогонкой. – Извини, Гейка! На водку денег нет…
-Да будет тебе Валериан!  - сказал я. – Царствие небесное тебе, Лукьяновна! Хороший человек от нас ушел! Помянем, мужики!
Все выпили. Закусив кутьей, я перешел к остаткам другой небогатой снеди на столе, а сам рассматривал мужиков. Судя по всему, «гусыня» на столе была уже не первая, но мужики сидели, практически, трезвые. Разве только мрачные очень. Знаю такое состояние, когда можно много выпить, а хмель тебя не берет.
-Да-а! Хорошую жизнь прожила Лукьяновна! – задумчиво сказал мужик, которого я знал по деревенскому прозвищу КарЮка.
В тишине послышался отчетливый скрежет зубов. Наискось от меня, сидел мужик, прозвище которого было ШебаршА. Дом его был третьим от домишки Валериана. Мужик был с характером. Он снова скрежетнул зубами и замотал головой.
-Прожила??? –  мрачно протянул он. – А может промучалась? Разве мы живем? Пусть каждый подумает – с рождения до сегодняшнего дня это жизнь была? А сейчас мы что живем? Существуем! Живут другие! А мы существуем, выживаем! Чтоб еще день протянуть, потом еще день! Потому как не хочется уходить в землю. Мучаемся и на чудо надеемся – вдруг дадут хоть годик пожить по человечески. Живут другие! Вот там за рекой…..Вот они живут. Снова вспять все вернулось. Бояре и холопы. Они бояре. А мы быдло посконное. Не люди даже. Пока нужны были – скотиной рабочей были, а теперь никто мы. И сдохнем завтра – не вспомнит никто!
Я знал, что такое «там за рекой». Когда-то простирался там удивительной красоты луг, за которым стеной стояли сосны мачтовые, лес, куда ходили за грибами, да ягодами. Теперь и не пройти в лес. Как-то незаметно, как грибы-поганки по весне, выросли там не дома, а дворцы, что арабского шейха в тоску вгонят. Заборы высоченные, как стены крепостные. И таблички везде «Частная собственность. Прохода нет!» Каналы от реки прорыли, прямо к домам, откуда на катерах выскакивали и с ревом по реке гоняли. Развеселая там жизнь текла. Фейерверками озарялись ночи, гульба шла неделями.
А по эту сторону реки – бывшая деревня. Сохранилось в ней может дворов двадцать, не больше. И доживали в ней свой век старики и старушки, в основном. Самому молодому из жителей за пятьдесят было. И никакой работы, ибо не стало совхоза. Поля бурьяном заросли. Фермы животноводческие обрушились. Картинка та еще. Почти послевоенная.
Так и появились эти два мира. С одной стороны избы разваленные, да заколоченные. С другой - наглое, бьющее по глазам бахвальство, богатством сумасшедшим кичащееся. А между ними – река.
Вот тогда я и понял, что значит слово «водораздел».
-Вот ты скажи, Гейка! Куда власть наша смотрит, а? Ведь наворованное все это!
Откуда у чиновника средней руки деньжищи такие, что дворец отгрохал, в котором и не живет, а на выходные приезжает только? И зачем ему такой дворец, если вся семья он, жена, да детишек двое? Знаю я там одного. Про него речь! – спросил Шебарша.
Я пожал плечами. Что я мог ответить.
-Что ты, Шебарша, меня пытаешь? Ты о том власть нашу спрашивай! Только, думаю, никто не ответит тебе. Сам же сказал – быдло мы. А с быдлом кто разговаривать станет? Всё власть видит, всё знает. А раз все без движения – значит выгодно ей такое положение. Не знаю я другого ответа. Так-то!
-Был я там у одного, - вмешался в разговор пожилой мужик, которого все Сидором Артемьевичем звали. Был он когда-то отменный столяр. Руки у него золотые были.
-Так вот пошел я туда, смотрю и что вижу? Мало того, что каждый котеж забором обнесен…
-Коттедж! – поправил Шебарша.
-А, какая разница! Так вот мало того, что каждый дом за забором, так там еще забор вокруг всего поселка ставят. Бетонный, двухметровый! Крепость, право слово! Так вот. Позвонил я в одни ворота. А там динамик спрашивает, чего мол надо и кто там ломится? Ну я и говорю, столяр я, хороший столяр. Может работа есть какая?
Прогнали меня, по матушке. Только в четвертом открыли. Зашел я туда и ослеп. Такое только на картинках видел. Как в раю, право слово! Все в цветах, да плитка разноцветная под ногами. И дворец эмира бухарского!!! Из дворца этого вышла мамзеля, фря в павлиньем халате, толстомясая. Мне, говорит, перильца на мостик надо, чтоб не свалился никто. Пруд выкопан и мостик над ним. А без перил. Сделаю, говорю. Снял размеры, подробно расспросил, какие перильца нужны и пошел. Ну, думаю, тысячи две-три заплатят. Работа ажурная. Сутки я строгал, пилил, полировал. Принес все на место, поставил. Рассчитаться, говорю, неплохо бы! А эта фря, морда недовольная, сует мне двести рублей. Двести! Это мне-то, краснодеревщику! Да за работу отменную? Мало, говорю ей, эта работа три тысячи стОит! Что тут началось, мама рОдная! Фря орет, что и двести много, все равно, мол, пропьешь! И выталкивает меня с участка то. Я уперся и ни в какую! Тут три бугая-охранника появились. Вижу – спорить дальше себе дороже обойдется. Взял я эти двести, харкнул на них, под ноги мамзеле этой бросил и к воротам. Так бугаи меня догнали и сопатку разбили. Сходил, заработал!
-В милицию заявили? – спросил я.
-Отнес заявление нашему участковому, Василию Егоровичу. А у него уже на меня заявление, что устроил я пьяный дебош, цветы помял и хозяйку нецензурно оскорбил. И требуют привлечь меня за хулиганство! А свидетели – бугаи эти! Понял как?
Хорошо, Василий Егорович меня знает, что неспособен я на такое и не пью почти! Замял как-то это дело. А то бы сидеть мне на старости лет. Так что не ищу я теперь там заработка! Сыт по горло!
-Да-а! – протянул медленно Шебарша. – Вот и возвратилось все на круги своя! Может и до крепостного права недалече, а? Как считаете, мужики?
-Ий-эх! – сказал Карюка.- Давайте выпьем, мужики! Пусть все они сдохнут!
Я посмотрел на Валериана, который сидел опустив голову на грудь. Кажется он и не слышал разговора, весь погруженный в своё горе.
Шебарша налил всем снова. Выпили. Мужики уже не закусывали.
-Валериан! А, Валериан! – позвал Шебарша.
Валериан поднял голову.
-Хоть и не положено такое на поминках, но, дозволь спеть? Вполголоса! Лукьяновна не в обиде будет – сама певунья отменная была! Дозволь? Ей приятно будет!
Валериан кивнул молча.
Шебарша поерзал на табуретке, устроился поудобнее и запел. Запел такое, что убей меня, но я не ожидал услышать. Голос у него был глуховатый, рокочущий.

Ты взойди, взойди, солнце  красное,
Над горой взойди, над высокою,
Над дубравушкой, над зеленою,
Над урочищем, добра молодца,
Как Степана, свет Тимофеича,
По прозванию Стеньки Разина.
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Обогрей ты нас, людей бедных,
Добрых молодцев, с Дона Тихаго.
Ах, не воры мы, не разбойнички,
Стеньки Разина, мы работнички,
Есауловы, все помощники.
На заре то было, братцы, как на утренней,
На восходе это было солнца краснаго,
На закате было, братцы, ясна месяца,
Не сокол летал там, братцы,
По поднебесью, —
Есаул ходил по стану, громко клич кричал:
„Ах вы, братцы, мои братцы, атаманы-молодцы!
Вы вставайте, пробуждайтесь,
Добры молодцы,
Вы сходитесь скорей, братцы, во казачий круг!»
Приуныл и помутился славный Тихий Дон,
С верху до низу, до моря, вплоть до устьица.
Приумолк и помешался весь казачий круг:
„Нет уж боле у нас, братцы, атаманушки,
Нету грознаго, Степана Тимофеича,
По прозванью — атамана, Стеньки Разина.
Как поймали его, братцы, добра молодца,
Завязали, заковали руки белыя,
Увезли его в неволю, в каменну Москву.
И средь славной, средь широкой
Красной площади,
Отрубили, ему, братцы,
Буйну голову…»

Последние слова Шебарша не пел, а проговаривал, снижая тон до шепота. И замолчал, глядя в столешницу. Молчали и все остальные.
Странно было как-то. Тревожно. Пока Шебарша пел, словно сумерки наступили, темновато стало в избе.
-Ну, ладно! Пора и честь знать! – сказал Шебарша. – Давайте последнюю выпьем, за упокой души Лукьяновны, светлого человека! Пусть земля ей будет пухом!
Мы выпили. Мужики стали прощаться с Валерианом, а я вышел на крыльцо.
В полнеба от горизонта растеклась громадная, иссиня-черная туча, словно чудовищная чернильная клякса.
Неспокойно и больно было на душе от всего, что произошло – от смерти Лукьяновны, разговоров, тревожной этой песни, которую пели на Руси еще лет триста с лишним назад…
Я стоял и курил, глядя на крадущуюся на нас тучу. Сзади хлопнула дверь и кто-то вышел. Я не стал оборачиваться.
-Ух, ты, мать честная! – сказал голос Карюки. – Никак гроза будет?
-Будет! Непременно будет! – сказал Шебарша. –  Гроза будет!!!!!

Бабушка Оленька

Нажал на кнопку дистанционного пульта и побежали по экрану кадры нового приключенческого фильма. Посмотрел минут пять и с досадой выключил. Надоело.
Сколько можно смотреть эту муть голубую, где за десять минут наваливают сотню трупов и кровища льется рекой…Знаю, что не кровь это, а кетчуп томатный, а все равно неприятно.
Неожиданно вспомнилось как-то. Гостил у деда Валериана, еще Лукьяновна жива была. Поужинали, пристроились телевизор смотреть. Валериан устроился в самом теплом углу, чтоб спина грелась от печки. Я к нему под бок, тоже туда, где потеплее.
А тут пришла к Лукьяновне соседка, бабушка Оленька – так ее в деревне называли. Пришла, вроде, за какой-то мелочью к Лукьяновне, да и осталась «чилявизир» смотреть. Свой то у нее сломался, а чинить некому. Вот и ходит по хатам…
Ну, да ладно! Вместе всё веселей. Как раз, какой-то военно-приключенческий «шедевр» демонстрировали…
Бабушка Оленька, прямо таки изготовилась     - страсть как любит военные кИна. Это она сама так сказала. На экране отражается огонек лампады, словно в фильме участвует. Мелькают искаженные тревогой лица. Бегут суматошные люди. Зарево. Стрельба. Кто-то падает.
-Ох, рОдный! Убили! – горестно восклицает бабуля.
Валериан смеется: «Баб, да это немец переодетый! Не наш!
Она не слушает, продолжает причитать жалобно:
-Положил свою бедную головушку! Ни ручкой, ни ножкой не двигат!
-Да он притворяется! – объясняет Валериан.
Не слышит бабушка Оленька.
-РОдные мои! – сокрушается она и голос ее дрожит.
И смешно, и печально: ничего не понимает, только жалеет, если кого убили или ранили. Всё равно кого. Нашего ли солдатика, немца ли….
Сколько ни объясняй, ни рассказывай – все спутает, позабудет…
Многое позабыл я уже, что слышал от бабушки Оленьки…
«…Егорка, средний, царствие ему небесное, уже в мирное время помер. В войну-то уцелел, судьба сохранила. А смерть рядом стояла, караулила.
Ночью намчались с повозкой: сбирать теплые вещи для германской армии. У кого чесанки, у кого тулуп или шапку. С Егора валенки сняли – Петины, которого на фронте убили…
Они с братом Колькой ночью прокрались, да ту повозку подожгли. Кольке-то ничего – маленький, а Егорку взяли, повели. Ему уже шестнадцатый годок шел. Побегла в комендатуру, молить их, врагов, начала. Немец велит, вставай, мол, русская матка! Какую хочешь наказанию для своего сына? Упала опять, заплакала.
-Какую сами назначите, только не смертнУю! Лучше уж меня казните!
Немец подумал и говорит: - Дать двадцать пять плеток!
А я глянула – царица небесная! Во такая проволока железом перевитая, и еще кольцо на ней! Забьют Егорушку до смерти…
Домой как пьяная добиралась, у каждого прясла придерживалась. Не дошла – повалилась. Сколько пролежала, один бог знает! Посумеркалось уже. И слышу – ползет, в траве шебуршится кто-то. А это Егорушка по земле пластается.
-Тише, мама, я живой, все хорошо. Ступай в дом я расскажу…Мама, патруль-то человек оказался! Хоть немец, хоть враг, а человек! Выломал прутину и по заднице меня двадцать пять разов. И научил домой ползком ползти, будто я не могу, будто ранетый!
Задрал рубашку, а у него, бедного, вся спиночка, вся задница в рубцах синих, да в волдырях. Ни сесть, ни лечь не может. А смеется, нахваливает: - Патруль – то, мама, человеком оказался!
Так и просмеялись,  и проплакали всю ноченьку.
…А потом погнали в Германию. Егорка сбежал, в лесах скрывался с партизанами. Отец-то на фронте воевал – призвали, хоть и в годах уже был. На финскую не взяли, а сейчас взяли. Мужа-то тоже призвали. И вскорости бумажка - пропал без вести. А и не он один. Почитай полсела в без вести пропавших была. Кольке пятнадцати еще не сровнялось.
Погрузили в эшелон, привозят в Литву. Старушка местная говорит по-русски: - Помолитеся остатний раз в православной церкве, завтре в Германии будете!»
Пошли с охраной помолиться. А Колька-то в бок тычет: - Мамка, бежим!
-Куда, сыночек?
А сама наструнилась вся: бежим! Господь поможет! Своим сказала, а они несогласные, боятся. И побегли одни. На пузе под проволокой и в овраг. Потом коё лесом, коё болотом. Семь дён брели. Ели желуди, камнями толкли. Корешки всякие, листочки брусничные.
Встретился охотник-литовец. По-русски не умеет, руками объясняет: мол, прямо, потом направо…
Партизаны нашли, думали мертвые лежат, баба с мальцОм. Сон такой напал, ни пальцем не двинешься. Да и травой какой-то наелись – задурманились… А уж смертей понавиделись! Что по дороге в лагеря, что в лесу. И наших, и ихних…»

Плачет бабушка Оленька, глядючи на мельтешащий и мигающий огнем экран, бестолково оплакивает каждого убитого понарошку.
А любит про войну. Прямо тянет ее про бои глядеть….