...Далекие пятидесятые. Родительская квартира на Кутузовском проспекте. Раф и его старший брат Михаил в ту пору жили вдвоем. Отец вместе с матерью находился в длительной заграничной командировке.
31 декабря. Предновогоднее утро. Часов в десять Михаил, шумный и веселый, примчался с какой-то попойки домой. Содрал с себя свитер и рубашку. Светло-серые брюки – модные, с искрой, из ирландского шевиота – аккуратно повесил на спинку стула.
Потом, беззаботно напевая, принял душ, побрился, переоделся в «выходной» темный костюм и стремительно унесся куда-то, успев крикнуть на прощанье, что оставляет квартиру на попечение Рафа в надежде по возвращении найти ее в целости и сохранности.
Раф обрадовался: на целые сутки квартира оказывалась в полном его распоряжении, и, значит, он может недурно провести время с приятелями и девицами.
Всё шло замечательно, и можно было бы сказать, что встреча Нового года удалась, если бы в финале её не омрачил пожар.
Произошло это так.
Вовик, лучший друг гулевой юности Рафа, после близости с особой противоположного пола, решил покурить. И, покурив, в кромешной тьме, промазав мимо пепельницы, загасил окурок о плюшевую обивку стула, на котором висели прекрасные брюки Михаила. После чего нежно обнял подругу и спокойно уснул.
В пять утра Рафа подняли с постели крики о помощи.
Общими усилиями пожар удалось загасить, но легче от этого не стало.
От стула остался лишь обугленный остов, а от брюк, сгоревших вместе с кожаным ремнем, – почерневшая от огня металлическая бляха.
Приятель был чрезвычайно напуган. Не пожаром, а ожидаемой реакцией Михаила, к которому Вовик относился с любовью и почтением, граничащим со страхом. Естественно, Вовик брался сделать всё, чтобы загладить вину.
Раф с ужасом принялся ждать возвращения брата.
Но беседа вернувшегося через день Михаила с Рафом против ожидания носила достаточно миролюбивый характер. Брат мельком взглянул на бляху от ремня и покачал головой.
«Я в твои годы не лоботрясничал, – солидно говорил Михаил, поведение которого в юности, как младший брат знал из осторожных реплик матери, не было безупречным и в отношении нравственности вряд ли могло служить образцом для подражания, – я в твои годы не лоботрясничал, не пьянствовал, девицам хвосты не крутил, а работал, учился, стараясь быть полезным членом общества!»
К слову сказать, за несколько лет до описываемых событий, в конце сороковых, этот полезный член общества за вооруженное нападение на работницу советской торговли едва не угодил за решетку.
Михаил на пару с другом, таким же полезным членом общества, размахивая перочинным ножиком, пытался отобрать у продавщицы мороженого ее дневную выручку, составившую, как позднее было записано в милицейском протоколе, двадцать один рубль двадцать копеек.
Это была цена бутылки водки. Заметим, не самой дорогой, что говорило в пользу Михаила, подчеркивая скромность его запросов. Вернее, могло бы говорить в его пользу. Если бы у милиционеров на сей счет не было своего мнения.
Михаила тогда выручил отец.
Саул Соломонович Шнейерсон, костеря старшего сына за нерадивость и идиотизм, облачился в полковничий мундир, который надевал только по праздникам, и на трофейном «Мерседесе» подкатил к отделению милиции, где Михаил и его кореш, размазывая сопли по юным лицам, уже давали признательные показания.
На Мишино счастье, начальником отделения оказался боевой друг полковника Шнейерсона. Он отпустил матерых преступников, старшему из которых едва исполнилось семнадцать, поверив обещаниям Саула Соломоновича разделаться с обоими так же, как в свое время они расправлялись, служа в СМЕРШе, с пораженцами и изменниками родины.
Приятеля Миши полковник Шнейерсон подвергать экзекуции не стал, возложив эту почетную миссию на его отца, сурового водопроводчика дядю Федю, который к телесным наказаниям относился в высшей степени одобрительно.
А вот самого Мишу Саул Соломонович порол два дня подряд, делая продолжительные перерывы, во время которых с выражением читал нерадивому сыну выдержки из «Педагогической поэмы» Антона Семеновича Макаренко.
С тех пор Михаил поумнел. Поумнел настолько, что за версту обходил каждую мороженщику, стоило ей только попасть в поле его зрения.
Раф, на его счастье, отделался не слишком строгим внушением, клятвенно заверив старшего брата, что в самом скором времени возместит утрату путем «постройки» новых брюк, не уступающим прежним в части модности и качества материи.
Стул, пострадавший при пожаре и не подлежащий восстановлению, до поры до времени был прощен – в пределах, определенных полномочиями старшего брата и его местом в семейной иерархии.
А отдаленность и неопределенность даты возвращения родителей из-за границы как бы смягчали печаль по поводу потери некоей части мебельной обстановки.
Кроме того, не следует забывать о молодечестве и легкости в мыслях всех тех, у кого впереди великое множество самых разнообразных приключений. Да и стульев в доме оставалось еще предостаточно.
Вовик, естественно, был признан главный виновником возникновения пожара и всего того, что за этим пожаром последовало. И ему предстояло оснастить мощные чресла погорельца новым брючным доспехом.
Рафу же, как не осуществившему догляд, надлежало проследить, чтобы его друг как можно быстрей восстановил брючное «статус-кво».
Раф с Вовиком, почтительно приседая и вертясь перед внушительной фигурой брата, произвели замеры и записали всё это на листке бумаги.
Материал для брюк приятели ходили покупать трижды.
Как только у Вовика появлялась потребная сумма, он, стиснув зубы, вместе с Рафом устремлялся в путь, поистине тернистый, ибо он был усеян труднопреодолимыми соблазнами: дорога в магазин «Ткани», на беду, почему-то всегда пролегала через пять других магазинов, и ни один из них не торговал текстилем, а все пять, как назло, торговали спиртосодержащими напитками, причем не только на вынос, но и в розлив.
У первого же такого магазина Вовик притормаживал, взгляд его становился задумчивым.
Потом Вовик и вовсе останавливался и, глядя Рафу в глаза, проникновенным голосом задавал риторический вопрос: – Неужели я не могу угостить своего лучшего друга вином?! – и сам же отвечал: – Сыром буду срать, если не угощу! Давай для начала возьмем литр...»
Слова Вовика звучали для Рафа райской музыкой, и не было сил устоять перед столь заманчивым предложением.
Они бы так никогда и не сшили этих злосчастных брюк, если бы не железная воля Вовика. В один прекрасный день он сумел-таки преодолеть искушение и в сопровождении Рафа наконец-то добрался до магазина «Ткани».
Выбор материи занял не менее часа. Приятели переполошили весь магазин.
Привередничая и едва не сведя с ума продавцов, они перещупали и перерыли километры шевиота, бостона, габардина, креп сатина, кашибо, пикачу и еще великого множества других тканей с не менее диковинными названиями, от которых кружилась голова и хотелось тут же, немедля, сорваться с места и отправиться в путешествие, например, в Северную или Южную Америку, а, может даже, и на Антильские острова или в Индонезию, где эти названия звучали бы естественно и не резали слуха гипотетического путешест-венника из далекой России излишней экзотичностью.
Наконец Вовик остановился на самом дешевом материале, легком и почти прозрачном, сказав, что это как раз то, что нужно Михаилу. Тем более что лето было не за горами.
«В жару твой брат в таких брюках будет чувствовать себя прекрасно, совсем как лондонский денди», – со знанием дела пояснил Вовик.
Материал был куплен, вместе с замерами отнесён в швейную мастерскую и сдан пожилому портному с закройщицким сантиметром на правом приподнятом плече.
Маэстро портновского искусства носил библейское имя и редкую, авиационно-истребительную, фамилию. Звали его Исааком Мессершмиттом.
Приняв материю и мимолетно ощупав ее, портной в некотором смятении приподнял левую бровь. Ознакомившись с замерами на листке, он посмотрел на приятелей и поднял правую бровь.
В середине апреля Михаилу были преподнесены новые брюки.
Надо было видеть эту картину. Сидит на кухне компания подвыпивших собутыльников Михаила.
Для Рафа и Вовика, зелёных юнцов, это были небожители, недосягаемая элита, тертые калачи, завсегдатаи знаменитой бильярдной в парке Горького и всех распивочных в радиусе Красная площадь – Бульварное кольцо. Народ многоопытный, суровый и охочий до всякого рода гнусностей. В кухне воцарилось молчание – приятели почуяли, что представление сулит им немало развлечений.
Брат взял обнову в руки, брезгливо помял материал пальцами.
«Ну, всё, пришел мне конец, – подумал Раф и вжал голову в плечи, – сейчас прибьет».
«На помойке нашли? – подозрительно спросил Михаил. – Из чего они пошиты? Из саржи? Купили, суки, подкладочный материал?»
Он хотел сразу же выкинуть брюки в окно, но, поддавшись уговорам приятелей, смалодушничал и облачился в творение Исаака Мессершмитта.
Необходимо отметить, что, делая замеры, Раф и Вовик по неопытности и из чувства повышенной почтительности сделали допуски, какие делают родители при измерении детей в расчете на то, что дети подрастут. То есть Вовик и Раф, сами того не желая, с перепугу измерили Михаила, так сказать, на вырост.
Но Михаил расти не собирался. Время для этого давно прошло. В ту пору у него за плечами были двадцать три не совсем праведно прожитых года, и он, вымахав под баскетбольный щит, твердо остановился на отметке метр девяносто пять сантиметров, посчитав, что этого вполне достаточно, чтобы, не пригибаясь, входить в двери пивных и ресторанов.
Михаил, сквернословя, натянул брюки прямо на те брюки, которые были на нем. И даже тогда брючины волочились по полу.
Когда приятели увидели, на кого после облачения в брюки стал похож Михаил, они дружно посоветовали ему попытать счастье на цирковой арене в качестве коверного, лучше всего в роли рыжего клоуна. В паре с Карандашом Михаил, по их мнению, смотрелся бы потрясающе.
(Фрагмент романа «Дважды войти в одну реку»)