ПРАВИЛА ХОРОШЕГО ТОНА
«Человек, соблюдающий нормы поведения, вежлив и тактичен,
терпеливо выслушает любого собеседника,
от него никогда не услышишь грубых слов...»
«Эстетика поведения советского человека» 1968 г.
«Хорошая манера держать себя есть боль шею частью последствие наблюдений и подражание, привычка самообладания и сдержанности. Хотя воспитание и должно стремиться к тому, чтобы все формы хорошего тона прививались так, чтобы, действуя одна на другую, они производили бы то, что мы назвали гармоническим впечатлением, но оно не в состоянии одно, без помощи общества, дать безупречную манеру держать себя. Она приобретается уже в обществе, путем практики, но дается легче тем, ко торые с детства приучены действовать всегда согласно с хорошим тоном. Манера хорошо держать себя придает миловидность, приобретает расположение и отличие...»
«Хороший тон: Сборник правил и советов на все случаи жизни, общественной и семейной» 1881 г.
«Проходя мимо женщин из высших слоев общества,
Не следует идти,
Постоянно глядя по сторонам.
Не нужно вообще смотреть в их сторону.
Следует давать строгие указания сопровождающим из низших слоев,
Чтобы те на них тоже не смотрели...»
«Кодекс Буши-До» XVII в.
***
«Кино, что ли, снимают?» – перегнувшись через подоконник, с высоты шестого этажа он осмотрел двор. Склонившись под ветром так, будто бы у всех разом разболелись животы, площадку, посыпанную красным битым кирпичом, пересекали голландцы. Тонкие дамские ножки в черных чулках как-то жалко высовывались из коротких, мышиного бархата детских штанишек. Большие кружевные воротники, словно белые дырчатые блины, залепили красные физиономии потомственных мореплавателей, мешая смотреть. Шляпы с высокой тульей и крупными серебряными пряжками голландцы синхронно придерживали руками, как если бы собрались танцовать.
Никита наметил высокого рыжего, главного, по его мнению, басурманина и прицельно плюнул, стараясь попасть прямо в шляпу. Промахнувшись, не расстроился, а только внимательно и несколько укоризненно посмотрел на свое отражение в старом, облезлом зеркале, что висело в потрескавшейся багетной раме аккурат рядом с окном.
Между тем согбенные голландцы пересекли двор и благополучно достигли парадного. «Интересно – подумал Никита – к кому бы такие гости? Может быть к Богомольцевым? Нет, Иван Лукич сейчас в отъезде, подался старый хрен на пленер, никак не успокоится. Всё молоденького из себя корчит, не желает выпускать резца из рук. Внуки-то уж давно ножками сучат, ждут его конца – метят на дедушкину мастерскую... Нет, скорее к Райхеру. Он с вечера вывесил на дом транспарант на полфасада: «Русский портрет. Рисую с натуры и по фотографии. Стопроцентное сходство! Европейское качество! ». «Тьфу ты, прости Господи!» – Никита перекрестился на темный крест оконного переплета и направился в ванную...
В дверь позвонили. Открывая, Никита подумал в сердцах: «Кого черт принес?! Побриться не дадут!». На пороге, слегка отдавая нафталином, стояли голландцы.
***
- Никита Александрович? – старший из гостей, тот рыжий, в которого старался попасть плевком Никита, снял дурацкий колпак и продемонстрировал изрядную лысину. Медные кудри росли, начинаясь чуть выше оттопыренных ушей, макушка же поблескивала старой слоновой костью.
- Так точно, – по-военному отвечал Никита, – Чем обязан?
Рыжий повернулся голову к товарищам и прохыркал несколько слов на потешном наречии своей мельничной родины. Те радостно закивали головами и, следуя примеру предводителя, обнажили головы.
- Мы представители Музея Современного Искусства города Амстердама. Слышали, должно быть, Стейдлик Музеум?
- Как же, как же! Да вы проходите, что на пороге стоять, – Никита отступил два шага назад и пропустил зарубежную делегацию в прихожую.
Голландцы, как выводок черных цыплят, просеменили в помещение.
- Не знаю, чем вас потчевать, господа хорошие, – развел руки в стороны Никита, – в магазин еще не выходил. Так что, кроме голого чаю, мне вам и предложить нечего.
- Не беспокойтесь, Никита Александрович, мы не с пустыми руками пришли – рыжий запустил руку в карман своих клоунских штанов и выудил оттуда цельный окорок вяленой ветчины. Остальные голландцы тоже не заставили себя ждать и достали из недр пышных своих одежд, кто сырную голову, кто связку колбас, а один добыл из-за пазухи многообещающе булькнувший, заткнутый корковой пробкой бурдюк.
- Пожалуйте в комнаты, гости дорогие, – несколько стушевавшийся поначалу Никита быстро нашелся и широким жестом пригласил компанию в мастерскую.
Немного погодя, гости и хозяин сидели за большим столом и угощались, чем Бог послал.
- А где это, осмелюсь спросить, вы…
- Научился говорить по-русски? – предварил Никитин вопрос рыжий плешивец. Звали его Николас Ван дер Хофф, и был он старшим экспертом и искусствоведом по новейшим течениям в живописи зарубежья Стейдлик Музеума.
- Именно это я и хотел спросить, – смутился Никита.
- Матушка моя родом из Рязани, а отец, Питер Ван дер Хофф – литератор, доктор филологии, специалист в области русской поэзии Серебряного Века.
- Надо же! – Никита в восхищении хлопнул голландца по бархатной коленке, – Вы, стало быть, Николай Петрович?
- Выходит, что так, – улыбнулся искусствовед.
Из беседы выяснилось, что гости явились к Никите прямо с карнавального праздника, устроенного генеральным консулом Нидерландов по поводу дня рождения Ее Величества королевы Беатрис. Забавно, что родилась королева тридцать первого января, но, как посчитали подданные Ее Величества, праздновать в такой холод не очень удобно, так что торжества перенесли на более теплый апрель. Тем более что тридцатое апреля – день коронации Беатрис. Вот так, очень даже просто. Карнавалом и объяснились необычные костюмы визитеров. По дороге в гостиницу Ван дер Хофф уговорил друзей, не переодеваясь, заскочить к русскому художнику. Отвязные на всю голову голландцы не увидели в этом ничего особенного и согласились.
Вино из бурдюка оказалось превосходным «женевером» — традиционным голландским напитком после обеда и ужина для лучшего усвоения пищи. «Genever» — можжевеловая водка, приготовляемая из ячменного солода и пшеничного зерна с можжевеловыми ягодами. Она отлично развязывает язык и располагает к доверительной беседе. После пары стаканчиков херр Ван дер Хофф изложил Никите причину столь внезапного визита. Как оказалось, Никиту, как выдающегося из общего ряда русских современных художников живописца, рекомендовала давняя знакомица Ван дер Хоффа, предпринимательница и меценат г-жа Милитон, купившая у Никиты несколько картин для своего дома в Ларене.
«Вот, зараза! — подумал Никита, — Хоть бы словечком тогда обмолвилась, что знает такую важную птицу, как этот рыжий черт. А ведь картинки оттяпала за сущие гроши», — но виду, что недоволен старой сделкой, не подал, а только согласно кивал головой и подливал в стаканы славного можжевелового пойла.
***
Он вспомнил визит Сарры Милитон в его мастерскую.
На дворе стоял 19... год. Время перемен… Перестрелки по вечерам и в ночи; нищие на улицах и в подземных переходах; бабульки и школьные учителя с лотками в замерзших руках, с тем чтобы не умереть от истощения, продающие остатние колечки, бусы, контрабандные сигареты и другие пустяки; назойливые чумазые беспризорники… Кажется, это было совсем недавно…
Русская живопись тогда была в фаворе. Заморские коммивояжеры сметали все, что ни нарисуй. Г-жа Милтон заявилась к Никите в сопровождении сотрудницы Художественного Фонда, бойкой старушки с голодным блеском в сереньких жадных очах. Опытная бабушка вынимала из кучи стоящих по стенам холстов лучшие и угодливо подносила зарубежной гостье. Та буравила картины вострыми поросячьими глазками и подавала клевретке условные знаки. Никита взирал на спектакль со спокойствием олимпийца. Ему были неприятны коммерческие разговоры с покупателями, он не торговался, просто называл цену и никогда не брал денег в руки. Для этой цели в углу стоял битый оголодавшей молью устрашающего вида бурый медведь с посеребренным медным блюдом в когтистых лапах. Когда-то косолапый швейцар принимал визитные карточки в генеральской прихожей, затем перекочевал в охотничий ресторан на Гороховой улице, а оттуда в Никитину мастерскую. Иностранка выбрала три приличных холста, не сморгнув глазом, выслушала цену, отслюнила несколько диковинных голландских бумажек и, предоставив художественной бабушке позаботиться об упаковке, оформлении и прочих, относительно картин, формальностях, величественно покинула ателье. «Сучка крашена!», — вновь с нежностью помянул давнишнюю клиентку Никита и переключил внимание на нынешних гостей.
***
-… именно поэтому я с товарищами решил нанести визит вам, уважаемый Никита Александрович, — пока Никита вспоминал былое, рыжий успел вкратце изложить причины визита.
- От меня-то, собственно, что требуется? — Никита встрепенулся и напустил на лицо серьезное выражение.
- А ровным счетом ничего, кроме, конечно, ваших великолепных полотен. Мы, со своей стороны, берем на себя весь труд по страховке, составлению юридического соглашения и прочих официальных бумаг, упаковке, уплате таможенных пошлин, доставке и обеспечению сохранности ваших работ. Если позволите, на следующей неделе я с помощниками опять наведаюсь к вам в ателье, чтобы подробнее ознакомиться и отобрать те из картин, которые вы сочтете нужным показать любителям современного искусства нашей страны. И смею вас уверить, что экспозиция Стейдлик Музеума пользуется не только вполне заслуженным авторитетом, но и популярностью у просвещенной публики Нидерландов и, без ложной скромности говоря, всего мира, — Ван дер Хофф церемонно склонил голову.
«Фигасе, — подумал Никита, — в Стейдлике мечтают выставиться все современные, находящиеся в своем уме художники. Да и сумасшедшие тоже не отказались бы повесить там свои картинки. Что-то здесь не так. Чересчур гладко и на слишком уж правильном русском языке излагает этот… херр… моржовый. Больно уж, сцуко, мягко стелет… Должно быть, шпион. Скрутить бы его сейчас — и на Каляева*. «Откуда заброшены к нам, херр Ван дер Глист? Какого роду-племени будете? Из белогвардейцев?..» Причинное место меж дверей прищемить, и спросить, ласково так: «Признавайся, сцуко, где ваш штаб?! Сколько у вас штыков?! Как фамилья командира части?!» Небось, с зажатыми яйцами не забалует и всё выложит, как на духу… »
Зазвонил телефон. Никита извинился перед гостями, подошел к аппарату и поднял трубку.
- Могу ли я говорить с гражданином Бартеневым Никитой Александровичем? — голос в трубке был уверенный, твердый, хоть и звучал несколько приглушенно. Видно было, что звонившему часто приходится представляться официально.
- Это я, — не стал скрывать Никита, — С кем имею честь говорить?
- Старший следователь по особо важным делам городской Прокуратуры Марков Леонид Борисович вас беспокоит, — отрекомендовались на том конце провода...
***
- … Марковкин?.. Лёнька! Ты, что ли?!..
- «Голландцы» всё еще у тебя? Это актеры нанятые. Гони их в шею и давай к нам. Им заплачено вперед, а у нас водка стынет. Макумба из Белоруссии ящик «Беловежской» привез…
- Ну ты и сволочь!
- Но-но-но, гражданин Бартенев! За такие слова относительно представителя действующей пока еще власти и на нары загреметь недолго. Шконку давно зубами не грыз? С легкостью могу устроить…
Ленька Марков действительно был «важняком». Ходил с пистолетом в скрытой кобуре и обладал нешуточной мышечной массой. Еще в СХШ** на уроке физкультуры он на спор отжался от пола триста раз. Мог бы еще, утверждал он, но лень.
Как оказалось, приехавший из Белоруссии, сосед и одноклассник Никиты Сашка Юрский по прозвищу «Макумба» пригласил в гости друзей на «Беловежскую». По дороге к Юрскому Марков завернул в «Бродячую Собаку», как он объяснил, «размяться коньячком». В «Собаке» давали представление заезжие артисты из Голландии, музыканты, играющие средневековую музыку на аутентичных инструментах. Марков, большой любитель дружеских розыгрышей, мгновенно, «на ходу», сымпровизировал. Договорился с русским менеджером труппы, бывшим московским актером, сварганить шутку. Рассказал историю о заезжей покупательнице, о мечте Бартенева выставиться в крупнейшем Амстердамском музее, отпятил лицедею кучу денег, и тот уговорил ничего не подозревающих музыкантов поехать в гости к выдающемуся русскому художнику. Охочие до всего экзотического голландцы, не раздумывая, согласились. По пути на Петроградку Марков завез иностранцев в дорогую продуктовую лавку «Global Food», где приобрел окорок пармской ветчины, закуски и сувенирный бурдюк с «женивой». Остальное было делом техники. Никита, как дурак, попался в ловко расставленную ловушку. Давясь от смеха, коварные обманщики-друзья в телескопическую трубу наблюдали за разворачивающимся напротив их окон спектаклем.
«Беловежскую» пили, как и положено пить благородный напиток, к которым смело можно причислить эту янтарного цвета ароматную водку, «с чувством, с толком, с расстановкой». Из закусок на столе главенствовали копчености и соленья. На горячее Макумба приволок итальянскую пасту под соусом «Bolognese». Накладывая в тарелку разноцветные запутанные гнезда, Никита вдруг вспомнил другие макароны, толстенькие мучные трубочки, сквозь какие в детстве с присвистом он высасывал из тарелки вкусную подливку. Ностальгическая волна нахлынула на Бартенева…
***
- С вами все в порядке, Никита Александрович? — рыжий голландец встревожено привстал из-за стола.
Никита вернулся к реальности. Он стоял возле телефонного аппарата с трубкой в руке. Из динамика доносились короткие гудки.
- Что?.. Да… в порядке… в полном порядке… Простите, а нельзя ли мне взглянуть на какие-нибудь удостоверяющие вашу личность документы?
- Конечно, конечно, — засуетился Ван дер Хофф, — как же я сразу не подумал, что вы можете принять нас за… нечестных людей. Пожалуйста, вот мои верительные грамоты, — голландец выудил из-за пазухи большой кожаный бумажник и стал раскладывать на столе документы.
Бартенев повертел перед носом радужную пластиковую карточку Международной Ассоциации Искусствоведов, полюбовался водяным знаком гербовой бумаги гарантийного письма Стейдлик Музеума и смущенно вернул голландцу удостоверение.
- Вы уж извините, господин Ван дер Хофф, столько жулья развелось — вы не поверите.
- Отчего же не поверить, очень даже поверю. У нас тоже… обманщиков достаточно. Кражи из музеев участились. В новые времена людям недостает воспитания и осознания незыблемости вечных ценностей.
- Еще раз прошу прощения, господа.
- Ничего страшного, господин Бартенев, — засобирался Ван дер Хофф, — Так мы договорились? На следующей неделе?..
- Да-да, как вам будет удобно. Я всё приготовлю. И поверьте, мне лестно, что один из лучших музеев Европы заинтересовался моим скромным творчеством, — Никита со стыда сквозь землю готов был провалиться.
- Не скромничайте, господин Бартенев. Ваши вещи украсят нашу экспозицию.
Заперев за гостями дверь, Никита вернулся в мастерскую и налил себе полный стакан «женивы». Выпив водку, он решительно направился к телефону и набрал номер. Трубку подняла теща Юрского.
- Марь Михална, — как можно более твердым голосом сказал Бартенев, — это Никита говорит. Будьте так любезны, Сашу позовите к телефону.
- Ой, Никитушка, здравствуйте! — заверещала в трубку добрая старушка, — Давненько к нам не заходили. А Сашенька в Белоруссию поехал. У него там… как это вы называете… «халтура»… Да. Именно «халтура». Его пригласили расписать новый… конгрессцентр, что ли, если я ничего не напутала. Так что его нет. И Лидочка с ним уехала. А как ваша Леночка? Здорова ли? Повезло вам Никитушка с женой. Берегите ее. Сейчас порядочные девушки — редкость. Такие, сами знаете, времена…
«Да, — подумал Никита, — времена, действительно, такие, что того и гляди, крышу сорвет».
- Спасибо, Марь Михална, — вежливо прервал он расположенную к длительной беседе старушку, — Приедут, пускай позвонят.
И, не дожидаясь ответной тирады, опустил трубку на рычаг. «Приехали с орехами. Нужно бросать пить…», — Никита посмотрел на остатки пиршества, осторожно потрогал пальцем полуобнаженную желтую кость окорока, взглянул на печать в углу кожаного бурдюка. «Anno 1786»…
***
… Ностальгическая волна нахлынула на Бартенева. Перед глазами выстроились, будто для общего курортного снимка: Гагарин и Титов в оранжевых скафандрах; с ними рядом первая женщина-космонавт, ткачиха Валя Терешкова в ситцевом платьице и с чучелом чайки в поднятой руке; кудрявый Хрущев с кукурузным початком вместо платочка в нагрудном кармане льняного пиджака, «Кровавая собака» Иосиф Брос Тито с испанским каудильо Франко в обнимку — у обоих рукава засучены, руки по локоть в крови, в руках по топору (топят в крови молодую демократию); козлобородый Uncle Sam в сером цилиндре, на ногах полосатое исподнее, в скрюченной руце — атомная бонба, потрясает ею в бессильной злобе; в верхнем ряду (на стульчике, должно быть) дюжий пролетарий метит здоровенным молотом вдарить по ненавистной Сэмовой башке; вейсманисты-морганисты, травопольщики, расхитители социалистической собственности, несуны, взяточники, тунеядцы, самогонщики и другая мелкая сволочь — отдельной группкой внизу на скамейке подсудимых; рядом с ними, вырастая из пня, подобно поганым грибам, торгуют Родиной разодетые в цветастые рубахи стиляги…
Когда Никита болел корью, свинкой, ангиной и прочими детскими болезнями, уходя на службу, мама ставила у кровати большую кружку кипяченого молока с маслом, содой и медом, банку с черносливом и виноградный сок. Сок и чернослив больной выпивал с удовольствием, молоко выливал в туалет и несся в кабинет отца, откуда притаскивал пахнущие слежавшейся бумагой старые годовые подшивки «Огонька» и «Крокодила». Перелистывая их, пририсовывал химическим карандашом кукурузу и кудри Хрущеву, бармалейские усы Гаитянскому диктатору Франсуа Дювалье, вкладывал чернильные автоматы и гранаты в руки мирных комбайнеров и доярок.
На обед бывали домашние котлеты с томатным соусом и макаронами. Их и вспоминал Никита, поедая теперь приготовленные в итальянском вкусе макаронные гнезда.
- Ну, и сколько тебе стоили «голландцы»? — спросил он жующего лист руколы Леньку.
- Понравились? — хохотнул Марков.
- Как живые, — подтвердил Бартенев, — Ну, а все-таки?
- Ты для чего интересуешься? Нанять хочешь, или из простого любопытства? Я тебе так скажу, Никифор, всякий экспромт стоит тех денег, которые потрачены на него сей момент. Нечего бухгалтерию разводить. Наливай лучше.
Выпили еще. Наевшись, откинулись в креслах, закурили. Сизый табачный дым плоскими облаками уютно устроился под потолком. Никита подошел к окну. Напротив розово-фиолетовым заревом заката отсвечивали стекла его мастерской. Он склонился к окуляру, направленной на его квартиру подзорной трубы. На миг ему показалось, что в окне он увидал себя. Но это, конечно же, только почудилось. Ведь он был здесь, в гостях у Сашки Макумбы, следовательно, одновременно с этим быть дома не мог. «Алкоголь рождает в нашем мозгу забавные фантомы», — подумал Никита и вернулся к столу.
***
«Новое дело», — взялся за голову Никита, «Теперь оказывается, что я еще и женат. На… Леночке». Чтобы совсем не сойти с ума, он пошел в ванную комнату, разделся и, закрыв глаза, встал под прохладный душ. «Вода мне всегда помогала», — рассуждал Никита, — «Раньше, когда с большущего бодуна нужно было, во что бы то ни стало, привести себя в порядок, очистительный душ с молитвою «Отче наш…» прекрасно помогал справиться с недомоганием. Счас выйду, выпью две таблетки аспирина, и всё, как рукой снимет».
В ванную тихонько постучали. Никита открыл глаза. Прохладные струйки воды, стекая с волос, делали изображение нечетким. «Дверь, что ли не запер?» — от холодного душа кожа на теле натянулась и сделалась «гусиной».
- Никита! Ты уже дома? — тоненький девичий голос назвал его по имени, — Я селедки твоей любимой, «залому» купила на работе. У нас сельскохозяйственная выставка в шестом павильоне. Я заскочила, смотрю — «залом». Сто лет приличной селедки не ели. Сейчас картошечки сварю… А?.. Котик! Ты чего там пришипился?..
Никита едва не сполз по кафелю душевой кабинки. «Котик?.. Этого еще не доставало!» Он выключил воду, схватил с полки полотенце, обмотал им бедра и выскочил из ванной. Из коридора в свете оранжевого абажура он увидал точеный женский силуэт. Дамочка явно чувствовала себя на его кухне в своей тарелке. Повернувшись к Никите тылом, судя по уверенным движениям, она, должно быть, действительно разделывала купленную ею селедку. Бартеневу стало плохо. «Всё. Пиздец, сказал отец», — скользнуло в голове дурацкое дворовое присловье, — «Вчера — собачка, сегодня… дама с селедкой…»
Дело в том, что Бартенев пил уже вторую неделю. Такие запои случались с ним раза два в году. Пил он по причине накопившейся усталости. В один «прекрасный» день, он вдруг понимал, что если не запьет горькую, то наверняка совершит смертоубийство или еще что-нибудь того похуже. Лица прохожих мимо него людей превращались в мерзкие козлиные и свиные рыла. Милейшая Ирина Васильевна, бухгалтер Союза Художников представлялась ему набитой салом кровяной колбасой, консьержка тетя Зоя Ермакова — белоглазой рыбой с плавниками вместо рук, вечно клянчившая взносы предместкома Гаврилова оборачивалась мерзкой крысой с отвратительным розовым хвостом. В общем, зоопарк, да и только. В такие дни Бартенев, стараясь без нужды не глядеть по сторонам, шел в супермаркет, покупал полдюжины бутылок «Московской» водки и принимался пить. Это его занятие не чинило никому неудобств. Жил он бобылем, не заботясь о приличиях наедине с собой. Посуды и мебели не крушил, не поносил на чем свет стоит соседей. Просто запирался в квартире и пил потихоньку, общаясь только с телевизором. По мере того, как водка выпивалась, Никита пополнял запас в том же супермаркете, стараясь делать это в нощи, чтобы, опять таки, не причинять никому зла. Третьего дни он заметил, что лица прохожих опять стали похожи на человеческие, и, стало быть, пора прекращать водку кушать. Вчера он «увидал» под диваном махонькую, размером с чернильницу живую беленькую собачку. Утром пожаловали голландцы, а теперь — на тебе! Полундра, баба на корабле!
***
Никита решил игнорировать «белочку». Он на цыпочках, балансируя руками, как канатоходец, и подпрыгивая, пробрался в спальню с намерением выспаться, как следует, отчего всё пройдет. Не тут-то было! В комнате, хранившей ранее память о Никитином детстве, где со смерти мамы он и не прибирался толком, царил невероятный порядок. Вдобавок на стенах были омерзительного рисунка (идиотские желтые лютики в ночных горшках по палевому полю) обои, мамино трюмо находилось не на обычном месте, а в углу у окна, кровать была застелена (!) горчичным покрывалом и подле нее стояли невообразимые по своей нелепости дамские домашние туфли с опушкой из какого-то блядского меха. Никита исторг из организма звериный рык и бросился в кухню.
На пороге он притормозил. По пути решил бороться с фантомом вежливо, но решительно. Все-таки, самая быстрая штука на свете — человеческая мысль. От спальни до кухни Бартенев шел каких-нибудь двенадцать-четырнадцать шагов, а в голове его уже созрел довольно стройный и, как ему показалось, осмысленный план. Он решил: если в кухне нет никого, то и слава Богу, но если там все еще обретается эта дамочка с селедкой — вышвырнуть ее к свиньям собачим за порог. Да пинками и оплеухами, чтобы неповадно было в следующий раз метить чужую территорию своими сельдями, пусть даже и дефицитным «заломом».
В кухне было по-прежнему людно. Никита подкрался к «дамочке» и, грозно насупив брови, страшным голосом спросил:
- Кто такая?! Как фамилия?!..
Девица обернулась, расставила в стороны испачканные селедочными внутренностями руки и, нимало не смутившись, наглым образом чмокнула Никиту в щеку накрашенными губами. Потом ловко вытерла след поцелуя локтем и молвила:
- Привет, родной. Ой, какой ты небритый! Когда успел обрасти? Иди теперь же побрейся, оденься и садись за стол. К тому времени и картошка поспеет.
Обалдевший от столь бесцеремонного с ним обращения, Никита послушно поволокся в ванную бриться. Уставившись в зеркало на свою покрытую мыльной пеной физиономию, он принялся рассуждать: «Предположим… на минуту, что я умер, и мне это только кажется. Из эзотерической литературы известно, что после смерти душа еще сорок дней болтается между небом и землей. Пес его знает, что на самом деле творится, пока она ждет своей очереди на определение статуса в загробной канцелярии. Может почившему в бозе делаются всякие видения того, что с ним могло бы еще в жизни произойти. Я никогда не был женат. Так? Значит эта… фря с селедкой — одно из моих нереализованных мечтаний? Ни фига себе, шуточки!» Тут рука его дрогнула, и острый отцовский «Solinsen» пропорол щеку. Пошла кровь. «Нет», — подумал Бартенев, — «Что-то здесь не вяжется. Я стою босиком на кафеле, который сам положил. Он теплый. Это работает спираль подогрева пола. Я порезался при бритье. Мне больно, из щеки идет кровь. Сейчас я смажу порез квасцами, и будет щипать». Он открутил колпачок кровоостанавливающего карандаша и потер ранку квасцами. Щипало, как всегда. «Я жив», — с некоторым даже огорчением резюмировал Никита.
***
Оранжевый абажур окрашивал кухню в приятный теплый оттенок. Бартенев с вилкой в одной руке и с «николаевским» (ржаной, намазанный чухонским маслом хлеб, распластанное филе сельдя и половинка сваренного вкрутую яйца) бутербродом в другой, умытый и выбритый, одетый в свежую сорочку сидел на стуле и целился в румяный бочок дымящейся, отварной, поджаренной на оливковом масле картофелины. По другую сторону стола, прямо напротив него, потешно размахивая тонкими прозрачными ручками и смеясь, без умолку щебетала русоволосая, лет двадцати-двадцати пяти отроду особа. Как выходило из разговора с Макумбиной тещей, звать ее следовало Леночкой. И по всему выходило, что она его, Бартенева то есть, жена. Хорошенькое дело. Не было ни гроша, как вдруг — алтын. А ничего себе алтын такой. Ручки, ножки, бюст… номер... должно быть, три, прическа, то да сё. Красивая женьсчина. Только он-то, каким здесь боком? Ладно. Где наша не пропадала! Никита, наконец, зацепил картофелину, положил ее в тарелку, взял со стола граненую, александровского стекла рюмку и произнес перевернувший всю его жизнь тост:
- Ну… со свиданьицем... то есть, за знакомство!
- Бледный ты сегодня какой-то, Никита. Надо бы тебе Пал Антонычу показаться. Пусть он тебе капли какие-нибудь пропишет витаминные или микстуру для аппетита. Совсем ты у меня отощал. И на воды поедем. Давай? В Карловы Вары или Трускавец. Милка Сергеева на днях из Чехии прикатила. Помолодела на десять лет. Это она так говорит. По ней, конечно, не скажешь. Как была кобыла стрижена, так и осталась. Красоты не набрала. Цвет лица, действительно, улучшился. Посвежела, кожа разгладилась. Только она не в Варах была, а… в Дудинце, по-моему. Ты можешь себе представить? Там вода круглый год двадцать восемь градусов!
- Дудинце — это в Словакии, — машинально поправил Никита и, как лекарство выпил водку. На душе стало тепло. «А и хрен с ним», — решил он, — «Жена, так жена. Даже забавно. Это что же, мне с ней и спать, выходит, разрешается?»
- Можно и в Словакию, — тряхнула кудряшками Леночка, — Все едино, Европа. Правда, там всё жутко подорожало. Они, как присоединились к Евросоюзу, цены — фьють, и вверх. А может, ну их воды совсем? Что мы газировки не купим? Поехали лучше в Венецию. Всю жизнь мечтаю покататься в гондоле. Кругом вода, гондольер «Санта-Лючию» поет… Поедем? А, Никитка? Мне по профсоюзной линии раз в три года можно скидку на путевку получить. Представляешь — Венеция, Мурано, Пьяцца Сан Марко, Санта Кроче, Палаццо Дожей, мост Вздохов… и мы с тобой на мосту. Я, чур, в черной соломенной шляпке и матроске, как в фильме у Висконти.
Никита рассеяно ел картошку, смотрел на «жену» и всё прикидывал, как бы поестественнее затащить ее в койку. «А что? Имею полное право. Только вот никогда с законной супругой дела не имел. Барышню постороннюю на спину завалить — пара пустых. А тут жена… Тонкое, должно быть, дело…»
Ультрамариновый бархатный занавес закрывал затянувшийся закатный спектакль. На синем небе сочувственно загорелась первая желтая звездочка. Имя ей — Венера. Куда-то она заведет? Один только Бог знает…
Ночь была (к черту подробности!)… сказочной. Любили друг дружку, уподобившись похотливым каракатицам. Уснули на рассвете…
***
Он пробудился от холода и скрипа рассохшихся половиц. С трудом разлепивши склеившиеся опухшие веки, в перекрестье окна различил расплывчатый силуэт чего-то огромного. Оно пыхтело и, кажется, готовило яичницу.
- Ты кто? — на всякий случай спросил Никита.
- Конь в пальто, — последовал незамедлительный ответ, — Ты, Бартенев, бросал бы бухать. А то смотреть на тебя тошно.
Никита привстал на локте, рукой продрал глаза и в радужном сиянье определил личность «коня». Это был скульптор Андрей «Дюша» Столяров. А находился Никита на его территории, в скульптурной мастерской, где Дюша ваял свои «склепатуры». «Хорошенькое дело», — похвалил он ситуацию и спросил, ни к кому особенно не обращаясь:
- Как это я здесь оказался?
- Как-как? А пёс тебя знает, как. Прихожу, а ты тут валяешься на топчане бездыханный. То есть не совсем бездыханный. Запах-то от тебя нешутошный. Пришлось проветривать служебное помещение, — Столяров снял сковородку с огня и поставил ее прямо на стол, — Завтракать будешь?
- Мне бы похмелиться для начала. Есть у тебя чего-нибудь?
- Свинья везде грязи найдет, — проворчал скульптор, дотянулся до висящего на стене поставца и выставил на стол бутылку пшеничной водки. На, травись, горе луковое!
Незваный гость поднялся с лежанки, его качнуло и бросило к умывальнику. Никита изготовился было стошнить, но было нечем. Крякнув, он открыл воду и подставил голову под холодную струю.
- Вот молодец! Хорош! Нечего сказать. Краса и гордость русской живописи Никита Бартенев в собственном соку. Завтрак, блядь, аристократа! — Столяров покачал головой и принялся за еду. Сам скульптор «не употреблял». Ссылался на больную с детства печень, на уверения, что «так то ж перьвое лекарство», добавлял, что записался в баптисты, если и это не помогало, подносил к носу назойливого угостителя арбузного размера кулак и ласково сообщал: «Не пью я, дружок. Просто не пью, и всё тут». Обычно этого аргумента доставало. Несмотря на трезвость, хозяин мастерской имел в запасе пару литров доброго алкоголя. На всякий, такой например, как нынче, случай.
С отвращением опохмелившись, Бартенев попытался сложить мозаику вчерашних событий в целостную картинку. После глупейшего розыгрыша он с Марковым, Юрским и еще каким-то хлыщем из Москвы угощались раритетной «Беловежской» в Сашкиной квартире. Поначалу пили интеллигентно. Потом хмель стал брать свое, и Макумба с Марковым столкнулись на национальной почве. А, говоря проще, Марков назвал Макумбу «жидом». В хорошем смысле этого слова. Юрский, с его чисто еврейским умением достать всё на свете хоть из-под земли, был очень, и особенно в этот вечер, приятен милицьонэру.
- Ты, Сашок, настоящий жид! — уверял товарища Марков, — Как у Гоголя в «Ревизоре»… Хотя, нет… постой… в «Ревизоре», Хлестаков и Ляпкин-Тяпкин… А где же, pardon, у Гоголя жид?.. А-а?.. — склонивши голову набок, дознавался у Юрского Марков.
- Вот так всегда! — кричал на это хозяин дома, — Как выпить захочет, так: «Сашенька-дорогой-сколько лет-сколько зим!», а как зальёт глазищи вином, так «морда жидовская»?.. Антисемит недоделанный!.. Дай я тебя поцалую! — вдруг поворачивал напопятную Макумба.
В общем, всё шло своим чередом. Бартеневу представили москвича. Никита тут же забыл, как того зовут. После пришлось знакомиться снова. И так несколько раз в течение вечера. К ночи москвич отзывался на все мужские имена… Потом в памяти Никиты произошел обрыв. Дальше — темнота. Логически рассуждая, он прикинул, что попал в мастерскую на автопилоте. Дверь открыл «спрятанным» над притолокой ключом. Только вот в чем вопрос — чего же он домой-то не пошел, а отправился на другой конец Петроградской отсыпаться в Дюшино ателье?..
- Вот именно, друг милый, — Дюша вымазал хлебным мякишем со сковороды оставшееся сало и вытер руки о штаны, — Чего это тебе вздумалось переться через весь район, вместо того, чтобы, перейдя двор, заночевать дома?
- Сам диву даюсь, — Никита плеснул на дно стакана еще на два пальца водки.
- Ну, будя, будя! — Столяров отобрал у Никиты бутылку, зачем-то посмотрел ее на свет, заткнул пробкой и отправил в поставец, — Тебе, братец, еще домой шкандыбать. Мне работать надо. А ты мешать будешь. Давай-ка, брат, цурюк нах хаузе.
- Да? — возмутился Бартенев.
- Именно, что нах хаузе и цурюк по-быстрому. Некогда мне тут с тобой лясы точить! — скульптор нахлобучил на голову приятеля шапку, повернул лицом к выходу и слегка подтолкнул в спину.
***
Как бы я хотела видеть его. Хоть ненадолго. Сгибаем руки в локтях. Внимательней. Мы должны отнестись серьезно к возможности, что за домом могут следить. Пожалуйста, помоги застегнуть платье. Я разговаривал с ней уже. Он никогда этого не делал. Имеете ли вы проблемы с наркотиками? Как и большинство людей в нашей стране. Масса нетто двести двадцать с половиной килограмма. Не смешите меня. Прибывает на шестой путь Московской стороны вокзала, платформа номер три, левая сторона. Шутить изволите? Что это у вас на плече? Бутылки со сколом не принимаем. Откройте пошире… вдох… вы-идох. Меня укачивает на заднем сиденье. Да отопрете вы дверь, в конце концов, или нет?! Я думаю, вам не надо объяснять, что бюро за всё заплатит. Вода теплая, когда привыкнешь. Когда мы обедали вместе, в последний раз? Этим летом? Не думаю. Ну, батенька, это вам не повредит! Ты готова? Я была бы признательна, если бы вы им ничего не говорили. Разумеется. Я хочу извиниться за своего сына. В этом нет необходимости. Клаустрофобия, что это? Я никогда не видела его плачущим. Ноги — на ширину плеч! Наследства вас лишить можно только через суд. Знаете что? Давайте будем чай пить… Бартенев! К доске!..
***
- Никита! Никитушка! Родненький! Что с тобой? Сон страшный приснился? Вот, выпей водички, — Никита открыл глаза. Леночка смотрела на него испуганно и старательно пыталась влить ему в рот воды из стакана.
- Облила всего! Убери стакан, не хочу я пить! — Никита пришел в себя (Та-ак, мы уже на ты… Кто-то говорил, что физическая близость - еще не повод для знакомства… Леночка?), — Прости. Действительно чушь всякая привиделась. Который теперь час?..
- Одиннадцать без семи минут. Ты поваляйся еще, а я на работу побегу. До обеда отпросилась. Пока себя в порядок приведу, пока доберусь… А ты, кот… гигант. Откуда что взялось. Ну, мы и скачки устроили! Вообще-то тебе все-таки нужно Пал Антонычу показаться. Такие неровности в… постели… могут повредить. Я за безопасный секс. Милка говорила, что один папик на ней скончался. Помер, то есть. Врет, конечно. Но говорят, что кровяное давление может так подскочить, что о-го-го! А это опасно. Ты уже не мальчик. Всё. Я побежала, — Леночка чмокнула Бартенева в щеку и выпорхнула из спальни.
Никита лежал, раскинув руки в стороны, и рассматривал потолок. Вон и трещина в углу прежняя, пятно от убитого комара над окном, дыра в углу (это, когда трубы меняли, к соседям проштробились, а заделать всё времени не было) Но обои… Фигня какая-то. Фантасмагория!
Вдруг он вспомнил… И вспоминание это перекрутило судорогой всё его тело.
Под утро кто-то пытался открыть входную дверь. Утомленная любовными играми Леночка розовым котенком свернулась в уголке кровати. Бартенев встал, подошел к двери и посмотрел в глазок. На площадке, пьяно мотая головой, стоял… он сам и пытался выбрать из связки нужный ключ. У стоящего в квартире Никиты кровь отхлынула от висков, голова закружилась… Как он добрался до кровати, не помнил...
***
Выйдя от скульптора, Бартенев ощутил в организме какое-то жжение. Это не были обычные при абстиненции симптомы, к ним Никита привык и находил их даже, в своем роде, забавными. Ему было занятно ощущать, как разбалансированный внутренний маятник пытается совладать с равновесием, как подрагивает всё тело от самого легкого даже ветерка и так далее. Но сейчас было не то. Жжение обнаружилось где-то за грудиной, пекло там, куда древние персидские лекари в медицинских трактатах помещали совесть и душу. Хотя, кажется, как раз персы заключали ее в голове, однако Никите нравилось думать, что это горит, именно по-персидски, его душа. «Всё!», — думал он, проходя по Кронверкской набережной мимо Петропавловки, — «Затыкаю с питьём и начинаю новую жизнь». Он стащил с головы шапку и перекрестился на желтый купол крепостного собора. Жестяной золоченый ангел на верхотуре со скрипом повернулся к нему своим плоским ликом.
Сколько раз, в часы рассветного похмелья, мучимый угрызениями совести и видениями наканунных «подвигов», пригретый ранним солнышком Бартенев давал себе слово начать жизнь с чистого листа! Если бы записать утренние клятвы на листках папиросной бумаги и сложить их в стопку, то неизвестно, что бы было выше — эта куча макулатуры или Александрийский столп… Но именно сегодня, почему-то, Никита осознал действительную глубину колодца, в который опускал его зеленый (змием его даже неловко назвать) червь. «А ведь серьезный пиздец вам настаёт, уважаемый Никита Александрович», — «опершись жопой о гранит» рассуждал о себе в третьем лице художник, — «Сказать по чести, если бы не давешние «голландцы», предложившие серьезную выставку, вы бы, друг мой даже и не подумали о том, в какую задницу скатываетесь»…
Пока он не был еще совсем пьян, стоя у окна квартиры Юрского и наблюдая за тем, как заходящее солнце окрашивает его мастерскую закатными оранжево-фиолетовыми мазками, Никита подумал, что и его закат не за горами. Слушая, как за его спиной Марков громогласно хохочет очередному, им самим рассказанному анекдоту, Бартенев вспоминал о том, как они втроем, мальчишками бегали на Острова удить корюшку, как прогуливали уроки в Художественной Школе, отправляясь на буксире в Кронштадт, как жарили на костре утащенные из дома сардельки (те шипели и лопались от огня, обдавая руки жаркими брызгами сока), как попадало им по возвращении от Марковского папаши (по коллективной просьбе родителей, он сек всех троих солдатским ремнем), как провожали провалившего экзамены в Академию Леньку в «солдаты», как завидовали его выглаженным утюгом сапогам и ладно сидящей курсантской форме… «Сопьёмся с круга», — думал он, — «Да и очень просто. Столько водки жрать — умом решиться можно. Какой-нибудь немец или француз, или вот, голландец, давно бы в «дурку» загремел. И лечили бы его крутобедрые голландские сестрицы милосердия припарками из тюльпановых лепестков…» Бартенев плюнул в серые воды канала, поднялся с камней и самым решительным шагом отправился домой.
***
Пыльная городская заря вставала над домами. Пригретые неласковым питерским солнышком воробьи затеяли драку из-за половинки полусгнившей, выброшенной на помойку дыни. От их истошного чириканья проснулся необремененный поисками пропитания, кормившийся из мясной лавки жирный рыжий кот. Он нехотя приоткрыл один, ближний к нарушителям спокойствия глаз, зевнул, обнаружив при том полную превосходных зубов пасть, крутнулся вокруг оси, повернулся на другой бок и продолжил утренний отдых. Пришедший затемно мясник, накормил рыжего отменными свиными хрящиками. Стоило ли отвлекаться на бестолковую птицу?..
Александр Семенович Юрский завтракал щедро посыпанным прованскими травами омлетом, когда на подоконнике зазвонил телефон.
- Макумба, — голос следователя прокуратуры Леонида Маркова звучал, как всегда, громко и уверенно. Всякому было понятно, что говорит человек, который не звонит по пустякам, — здорово! Как живешь-можешь? Не разбудил?
- Живу хорошо, — прожевывая омлет, отвечал Юрский, — могу еще лучше. Ты чего, Шерлокхолмс, в такую рань? Случилось что?
- Да нет, вроде, — голос следователя стал немного мягче, — Я вон по какому поводу. Ко мне тут давеча бабка Богомольцевых, Нина Матвеевна, божий одуван, приходила. Помоги, дескать, Леонид Борисыч, по старой памяти. Жековские на нее наехали. Заставляют за мастерскую по полной стоимости платить, как за жилую площадь. От, понимаешь, суки! Нашли с кого деньгу драть. Ну, я им позвонил нежным голосом. Поди, сейчас исподнее в тазу стирают… Да, так я ее спрашиваю. Как, мол, сосед ваш, дружок мой разлюбезный, Никитка Бартенев поживает? Не куролесит? Нет ли от него вам, спрашиваю, Нина Матвевна, какого-нибудь беспокойства? А она, мне: «Да забрали, — говорит, — его, болезного. В желтый дом упекли». Представляешь?
- Очень даже хорошо себе представляю, — Юрский, наконец, прожевал свой омлет и запил его свежевыжатым апельсиновым соком.
- Ты чего там, жрёшь, что ли? — возмутился товарищем Марков.
- Не жру, невоспитанный ты человек, но завтракаю, — Александр Семенович нацедил из кофейника чашку крепчайшего «эспрессо», — Допился, блядь, до ручки. На Пряжку увезли. Я звонил, разговаривал с главврачом. Прогноз… или диагноз, как там… в общем, неутешительный. Маниакально-депрессивный психоз и раздвоение, нахрен, личности. На людей не кидается, но хорошего мало. Будут лечить. Но это надолго. Я тебе собирался позвонить, да забегался. Особняк сейчас одному перцу делаю. Вот умора…
И Юрский стал подробно рассказывать приятелю про урода-заказчика, о непростых отношениях с его молодой женой и о радужных, в этих отношениях, его, Юрского перспективах.
***
ЭПИЛОГ
Тем временем, в Амстердамском Стейдлик Музеуме при великом стечении публики открылась большая выставка русского художника Никиты Бартенева. Директор музея г-н N сказал небольшое, но проникновенное вступительное слово. Он рассказал о том, что со времян Петра Великого контакты Королевства Нидерландов и России всегда были желанными для обеих сторон. Голландско-Российские симпатии постоянно подогревались не только торговыми, но и культурными сношениями. Доказательством того, что эти теплые чувства не угасли, служит выставка замечательного художника из России Никиты Бартенева.
В честь обеих сторон были исполнены государственные гимны. Приглашенный на вернисаж принц-консорт взял с бархатной подушечки большие ножницы и вырезал из трехцветной ленточки порядочный кусок. Гости заулыбались и дружно захлопали в ладошки. Вернисаж прошел к всеобщему удовольствию. В общем, как говорится — «кино и немцы».
*Каляева - на улице им. Каляева в СПб расположен следственный отдел городской Прокуратуры.
**СХШ - Средняя Художественная Школа при Академии Художеств в СПб.
Март, 2010 г., СПб