- Двинься!
- Ммм...
- Посунься, говорю! Дай прилечь, развалился на весь полок, барин.
- Ой, уйди, лихо мне. Сейчас вырвет...
- Нечего было коньяк жрать неделю кряду.
- Ааа! Ээхх!!
- Ну не подлец ли? На спину мне наблевал. Ффу! Да вонючий какой, клоп бородатый.
-Тьфу... Тьфу... Оох... Воды.
- А пива?
- Ой, пива.
- А шампанского?
- Ой - его.
- Сухого или сладкого?
- Полус... Да кто тут? И-и, мохнатый какой! Свят, свят, свят!.. Свет. Вот я сейчас - свет... Ё-моё!..
- Ну? Эк, рыло-то у тебя вытянулось.
- Ты кто?
- Дед Пихто.
- Нечистый...
- А то. Обрыгал ведь ты меня. Да не складывай пальцев. Хоть закрестись, не уйду.
- Как так?
- Как накАкаш, так и смЯкаш. Я тут живу. Уходи отсюдова прочь. Три часа ночи, замёрз, спать хочу.
- Чай зеленый... в кружке на полке. Подай.
- На, хлебай.
- Гм-гм-гм... Уфф...
- Легше?
- Не понял еще. Спасибо.
- На здоровьице. Собирай манатки и - кыш в избу.
- Кыш... Какой ты... В стылый дом. Это моя дача. И баня, стало
быть, моя.
- Баня моя. Я в ней поселился, когда ты свою задницу пукой называл, и вовсю прудил в ползунки.
- Я голышом нарезАл до пяти лет, без ползунков. Меня полотенцем за ногу к столу привязывали, чтоб не вытворил чего.
- Верю. По роже твоей нерусской вижу.
- Послушай, я слаб, и не в силах отвечать на грубости. Да и не желаю. Я устал от грубости в городе и сюда сбежал. И я - частью - русский. Почто ты меня гонишь?
- А как иначе? Приперся поперёк зимы, разбудил раньше срока, шарашишься тут пьяный, и еще песни орёшь на тарабарском языке.
- Влашский диалект.
- Вчера плясать взялся в полночь. Да ладно бы под музыку, а то молчком чечетку наяривал, аки аспид, аж страшно делалось.
- Прости... А зиме-то капут, март на дворе.
- Моя зима заканчивается двадцать второго апреля.
- В день рождения Ильича?
- Кузмича. В день открытия дачного лабаза. Я арахис в сахаре уважаю, вот и приворовываю под сурдинку раз в году. Ваша продавщица Полина после зимы - клуша клушей, рассеянная, даже не обсчитывает в этот день. Грех не утянуть орех. О, стихи! Тоже можем, не всё тебе. Ты ведь болдинскую весну решил себе устроить? Удрал от людей, и ну - спиртное дуть. А музы пьяных не уважают. К тем, кто слегка на кочерге, они наведываются, не спорю, однако нынче ты, брат, лишку задвинул со спиртным. Сам-то читал свою писанину?
- Читал... Знаешь, пока пишу - нравится, трезвый прочту - стыдно. Декада без толку прошла, печь рукописями разжигаю.
- Правильно, не срамись перед людями. Разве можно начинать рассказ словом "вечерело"? Это ты вчера наваял. Навонял, то есть.
- Да? Может, лучше, утрело?
- Слабо. Уретра. Ныла уретра, Вот достойное начало рассказа. Интригует.
- Дурак. У меня нет простатита.
- Не лайся. Повествуй от второго лица. А простатит дело наживное. Недельку еще задержишься тут, коньяку попьешь, снегом пообтираешься и заработаешь.
- Ну, хорошо. Предположим, ныла уретра. У кого?
- У меня. Я эти десять дней в алюминиевой фляге от тебя хоронился, в предбаннике. Озяб тушкой.
- Вот кто кило халвы уговорил. Здоров трескать, даром, что мал. А я на мышей грешил, помет-то мышиный.
- Мой помет. Конспирация. Не отвлекай. Рассказ, стало быть, пойдёт обо мне, о моём народе, а ты учись, как нужно сочинять правду:
"Ныла, стало быть, уретра. Дед Пихто, охая, и беззлобно
матерясь, вылез из фляги помочиться".
- Стоп. Не пойдет. Рассказ должен быть о любви.
- А я об чем? Как я, не опроставшись, к Лене на свидание отправлюсь?
- К реке?
- К женщине. Она в бане у твоего соседа живет, у Ефимыча. На мордашку - так себе, под стать Ефимычу - с бородавками, но никому не отказывает.
- Блядь?
- Не смей! Елена добрая душа. Она ногу под Измаилом потеряла. Если б не ее нога, не взять бы Александру Васильичу крепости, нипочем не взять. Впрочем, я не о том. Двинули дальше.
"Помочиться не удавалось, как Пихто не тужился". Природой будем любоваться?
- Непременно. Летней.
- Хорошо.
"Стояло бабье лето". - Ой, отвратительно. Лето не может ни стоять, ни лежать. Вот: "Стоял дуб". Опять не то... А, нашел: "Стоял, как дуб... дыбом, дубом, то бишь, стоял у Пихто..." Да что ты будешь делать! - непристойно, и ложь к тому же. Да и дубы в Сибири не растут. Или приврём?
- Про дубы можно.
- Ладно.
"Помочиться не удавалось, как Пихто не тужился. А и пусть, - сдался он, взяв руки за спину, - само выйдет, даже если в штаны. Есть же приговорка: стар Федул - в сапог надул. Лето, пташки чиликают, пчелки сбирают в туески, а я тут жилы на висках тужу... - дед Пихто огладил ствол векового дуба: - Крепок ты, богатырь! И у меня так же вот ст... и я таким же был, да состарился. Но есть еще порох в пороховнице, есть. А на "есть" - и Елена есть". - А, может, лучше - так: "Есть. А утром встанешь - нехрен есть". - Как считаешь?
- Первый вариант литературнее.
- А мне второй больше нравится. Ну, будь по-твоему.
"Елена! - позвал Пыхто".
"Аюшки! - донеслось из зарослей конопли".
- Так это вы макушки обдираете? Она же бестолковая здесь, трава-то.
- Нам в самый раз. И не прёт так, чтоб очи на лоб лезли, и полдня на сопле держит. Опять же - не злоупотребляем.
- Курите?
- Что мы, самоубийцы, дымом травиться? В уши закладываем. Когда вижу, что у У из ушей черенки конопляных макушек торчат - сейчас к нему за морковкой по-корейски. У - дед прижимистый, но когда заткнутый - рубаха дед, последнее отдаст.
- У меня сосед по даче - Володя У. Кореец. Хороший мужик, только подпись у него длинная. Но он не дед, ему сорок лет.
- Знаю. А какой, по-твоему, у корейца должен быть дед Пихто, ежели не кореец? У каждого - свой Пихто. У У - У, а я вот - с бородой, как у тебя.
- И Лена - Пихто?
- Самая что ни на есть. Мы - народ Пихто. Мы - вроде вас, только живем скрытно и дольше; иные особи до девятисот годочков дотягивают, и помирают в здравом уме и без боли, будто засыпают.
- Да ну?
- Верь слову. И людям так же было отмерено - Мафусаил и компания... Да только распорядились вы бездарно этим благом, разбазарили по мелочам. Глупцы, глупцы... Паразиты. Ты, надеюсь, сознаешь, что вы - паразиты?
- Да. Но кто так говорит о людях, хуже паразита. И без нас не было бы твоего народа. Ты же обмолвился, что Пихто приставлены к человекам.
- Точно так. Но мы не знаем зачем. И за жизнь свою не цепляемся. И прикреплены не к каждому. В городах, к примеру, нас не сыщешь. Обитаем там лишь, где от порога бани до земли не выше аршина. Летошний год один наш умник из подмосковья в Сандуны подался жить, к банщику Диме. И что? Взялся через замочную скважину в женское отделение подглядывать, свалился с табурета, ушибся, хворать начал, хворать... запаршивел, а потом
воблы обожрался, и вовсе помер. А ведь трехсот лет бедняге не было.
- Говоришь, не постигли вы смысла жизни?
- А к чему нам? Живем себе потихоньку: зимою дрыхнем, летом размножаемся, друг дружку не обижаем, делить нам нечего, еды Земля родит навалом. Чего еще надо?
- Вы уподобляетесь животным.
- Пусть так, но у нас мир в душах. Знай себе - существуй, зла не верши, да будь благодарен за то, что живешь.
- Кого благодарить?
- Не юродствуй, не дурак ведь. Благодари. Ты же давно для себя вывел: как перестаёт разумное существо быть признательным - считай, пропало существо.
- А Бог - сущ?
- Про то никто не ведает наверно. Но есть косвенные доказательства, от которых невозможно отмахнуться. Однако люди их в расчет не берут. Вы принимаете на веру дикое учение "О происхождении видов", ничем не подтвержденное, и охаиваете горнее происхождении Фатимского явления, пусть даже свидетелями тому было шестьдесят тысяч душ. Впрочем, чему удивляться, если народ, которому в течение сорока лет предоставлялись фантастические аргументы, терял веру и бунтовал.
- Откуда такие знания в тебе?
- В нас. Мы родимся с этим багажом, и он пополняется. Рассказ-то будем дальше ладить?
- Давай еще порассуждаем. Ты мне интересен.
- А ты мне нет. Ты фарисей. Сейчас тихий, а человеку лицо помнёшь, наступи он тебе на ногу.
- Я прекратил бить людей. Давно.
- Я разумел не рукоприкладство. Всё - к рассказу. На чем, бишь, я?..
- Аюшки? - донеслось из зарослей конопли.
- Гляди - не пропил еще памяти. Ну, дай срок...
"- Иди ко мне, девонька! - позвал Пихто. - Подружим. Пусть ребятишки родятся, пусть порезвятся вволюшку, пока колокольчики цветут".
"- Ой, да я мигом! - Елена со всех ног кинулась к Пихто".
- Как это со всех ног, когда она ноги лишилась под Измаилом?
- Нашла. Нашла Леночка свою ногу. Сейчас же после штурма Измаила. В обед. На берегу Дуная отыскала. У собак отобрала, да и к себе приставила. Хорошая нога вышла, краше прежней: ногти, что у орлицы - хоть себя почесать, хоть кого другого. Одно неудобство - носков не напасешься. Ты, вот что: не приставай к художнику с глупостями. Дай рассказ докончить. Видишь, стих нашел на меня.
"- А я уж сегодня и с У косоглазым полюбилась, и с Валерой из кооператива
"Железнодорожник", и еще с одним из деревни, - похвасталась Лена деду. - Дюжина молоди вышла. Десять ребятишек тут же преставились, а двое огольцов - мальчик и девочка - шасть в малинник, только я их и видела".
- Ладно сказываешь. Но, "Косоглазый У"... Так нельзя. Я как-то в рассказе таджика бабаем назвал, так меня собрат по перу в нацисты определил и
обвинил в расовой высокомерности.
- Надо было уточнить в сноске, что у тебя папа таджик. Против такого довода не попрешь.
- Мой папа цыган.
- Какая разница. Всё, отлезь теперь, не перебивай. Приступаю к финалу.
"Двое - тоже приплод, - похвалил Елену Пихто. - А за девочку - низкий поклон тебе от всего общества. Огромная редкость у нас - девочки, сама знаешь", - дед поклонился и громко пукнул. Елена смущенно прикрыла пол-лица рукавом.
"Не румянься, родная, - молвил Пихто. - Это нервы шалят. Они у меня об людей расшатаны. Приляг, голубушка, на лопушок, а я на тебя - по-стариковски..."
- А что было потом?
- Потом? Что ж... всё очень просто:
"Средь бела дня залился, как очумелый, соловей; и только завершил он свою трель двадцать вторым затяжным коленцем, как победно вскрикнули оба Пихто, и из лона Елены выкатилась малюсенькая девочка, глянула на Солнце, звонко рассмеялась и скрылась в шелковой мураве".