Ласточка и Воронёнок (Сказки)

*
     Однажды весной, возвращаясь в родные северные пенаты из вечно тёплого южного края, отбившаяся от стаи Ласточка пролетала над деревьями, на которых гнездились вороны, и сквозь раскидистые густые ветви одного из них заметила полуразрушенное гнездо с белым пятнышком. Подстёгиваемая то ли обыкновенным любопытством, то ли материнским инстинктом, она спустилась пониже и разглядела в этом брошенном вороньем гнезде одинокое яйцо, вот-вот готовое выкатиться и упасть на землю. Ей сразу же с грустью вспомнилось, как год назад, потрясённая смертью своего возлюбленного, подстреленного человеческим детёнышем из похожего на её хвост оружия, и потому не уделившая должного внимания своему прохудившемуся за зиму домику, она потеряла своё драгоценное потомство, которое выскользнуло и разбилось о твердь бездушного городского асфальта. Домик она, конечно, отремонтировала, но осталась совсем одна. При свете солнца она почти не вспоминала о своём горе и одиночестве, поскольку дел разнообразного порядка ей хватало на весь день: рассекая как тёплый воздух, так и леденящую память своими резвыми крылышками, она сновала в почти беспрерывном поиске мошек, по ходу дела обмениваясь впечатлениями или споря о вкусах с её соседями и по жилищу, и по пространству вообще. А с наступлением сумерек она усаживалась в своём неприветливом пристанище и до наступления полной темноты всё смотрела и смотрела на то место, где из хрупкой, как сама жизнь, скорлупы в одно мгновение вытекла вся её материнская надежда: любить и быть нужной.
     «А не взять ли мне это яйцо? – подумала Ласточка. – Гнездо ведь явно брошено, и за этим бедным птенцом, скорее всего, никто не вернётся. Он никому не нужен!»
     Она покружила над вороньим гнездом в некоторой нерешительности, на всякий случай взглянув по сторонам, и, не заметив ни ревностного наблюдения родителей, ни подозрительного внимания соседствующих птиц, спустилась прямо к яйцу…

     – Как же мне повезло! – воскликнула она, невероятно обрадованная тем, что скорлупа оказалась ещё тёплой. – Пусть у меня будет сын!
     И, аккуратно обхватив яйцо своими тонкими пальчиками, она вспорхнула и понесла его к своему домику, который, к счастью, находился неподалёку, но путь к которому был вовсе не прост: нелёгкая это задача – маленькой птичке не выпустить из своих объятий наследника птиц из другой весовой категории! Однако надежда на долгожданное материнство перевесила и вес яйца, и его размеры: целым и невредимым оно опустилось в гнездо Ласточки, которая пребывала вне себя от счастья, что у неё наконец-то появилось настоящее дело! День за днём она согревала это сокровище нежностью и теплотой своих пёрышек, примащиваясь к нему то с одной, то с другой стороны, и только изредка взмывала в воздух, чтобы не умереть счастливой, но голодной. И у неё больше не было ни времени, ни желания как для горьких воспоминаний, так и для пустых споров-разговоров с соседями, которых она, собственно, и не замечала, ибо всё её внимание, даже мысленное, было постоянно обращено к домику, который скоро, совсем скоро, должен был приютить ещё одно, но самое главное дыхание: дыхание сына, дыхание любви.

*
     И вот в один чудесный солнечный день, занимаясь своим настоящим, но уже ставшим обычным делом, Ласточка вдруг услышала под собой не что иное, как треск. О, она знала, что это был за треск! Она очень хорошо знала, пусть даже только от соседей, что означал этот неприятный для ушей, но самый сладостный для сердца звук! И, с прыгающим от радости сердцем, она отпрянула от яйца и увидела, как из него высунулась мохнатая чёрная головка, размер которой не то что не уступал, а даже превышал размеры некоторое время назад появившихся на свет птенцов её соседей-ласточек.
     – Здравствуй, маленький! – воскликнула она, помогая своему долгожданному счастью высвободиться из заточения скорлупы. – Какой же ты у меня славный!
     А славный недоумевающий птенец обвёл свою восторженную освободительницу сощуренными глазами, хмыкнул и спросил:
     – Ты кто?
     – Я – птица! – с гордостью ответила она. И с ещё большей гордостью добавила: – И я – твоя мама!
     –  Мама, – повторил он, и, гордо запрокинув голову, улыбнулся во весь рот.
     «Надо же, какой смышлёный воронёнок! Не успел родиться, а уже знает целых три слова!» – подумала Ласточка, умиляясь новорожденному и его улыбке, широта которой говорила не столько о радости, сколько о желании скорее подкрепиться.

*
     А потом… Потом всё было так, как и должно было быть: мама улетала охотиться на мошек и более крупную живность, в которой нуждалось её не по дням, а по часам растущее прожорливое дитя, а дитя, у коего, помимо аппетита, развивалось ещё и здоровое птичье любопытство, постоянно высовывалось из гнезда и наблюдало за проносящимися мимо соседями и какими-то большими птицами, сидящими на ветвях деревьев и имеющими такой же окрас, как и его ещё редкий и мягкий пушок.
     И однажды Ласточка заметила это любопытство.
     – Не высовывайся, сынок, – наказала она ему перед очередным вылетом из гнезда. – Ты можешь упасть и разбиться. К тому же, тем большим чёрным птицам, за которыми тебе так нравится наблюдать, очень нравятся птенцы. Такие, как ты.
     – Правда? – обрадовался Воронёнок. – Тогда пригласи их в гости!
     – Глупенький ты мой, – умилилась Ласточка. – Они прилетят без приглашения, если увидят тебя. И проглотят тебя, целиком!
     – Какие они... странные, – сморщился птенец. – Это у них такой обычай знакомиться? Сначала проглатывают, а потом выплёвывают и говорят: «Здравствуй, маленький!»?
     – Нет, сынок, не выплёвывают, и ничего не говорят. А молча съедают свою вкусную добычу.
     – А разве я – вкусный?
     – Конечно!
     – А откуда ты знаешь? Ты что, меня уже проглатывала? – спросил птенец, и с таким серьёзным видом, что мама не могла не рассмеяться.
     – У меня это вряд ли получилось бы! Но у них – получится, сынок.
     – А вот и не получится! Я скажу им, что я невкусный! И всё! – И, полный решимости, он подпрыгнул и топнул своими растопыренными ножками, чем опять рассмешил Ласточку.
     – Славный ты мой! Разве с ними поспоришь о вкусах? Или о чём-то ещё! С ними нужно не спорить, а быть не видимым и не слышимым. Понимаешь?
     Воронёнок сморщился и втянул шею.
     – Какие они… ужасные!
     – Они не ужасные, сынок, – сказала Ласточка, на этот раз очень серьёзно. – Они такие, какими и должны быть. А ужасный – только тот, кто отказывается с этим считаться.
     – Я не ужасный, мама! – воскликнул птенец. – Если они прилетят, я буду с ними считаться! Я умею считать до трёх!
     – Правильно, сынок. Ты, я, и наш дом – раз, два, и три. А больше никого и ничего считать не надо. Никого и ничего! Сиди тихо и не высовывайся! Совсем! Ты должен быть очень осторожным.
    И, рассчитывая на послушание хоть и маленького, но чрезвычайно смышлёного сына, Ласточка выпорхнула из гнезда. А Воронёнок, съёжившись, чтобы не быть замеченным ужасными не-ужасными чёрными птицами, предался единственно возможному и неопасному занятию: убиению времени, о существовании которого он, конечно же, не подозревал.
     – Раз, два, и три. Я, мама, и домик, – развлекал он себя, покачиваясь из стороны в сторону. – Три, два, и раз. Домик, мама, и я… Раз, три, и два. Я, домик, и… скучно… Два, раз, и три. Мама, я, и… очень скучно… Три, раз, и два. Скучно, очень скучно и… очень-очень скучно!
     И, не выдержав долгого разговора о скучной бессмыслице с существом, мало разбирающимся в самодостаточности, он вытянул шею и высунулся из гнезда, но так, чтобы только его глаза могли соприкасаться с внешним миром. Однако скучной для него оказалась и картина, в которой в тот день он не нашёл ничего необычного: всё те же сигающие вверх, вниз и в разные стороны соседи, похожие на маму, и большие зелёные деревья, постоянно издающие громогласное «Каррр!» и периодически разрывающиеся на множество чёрных крылатых частичек, олицетворяющих, как он понимал, большую опасность для любого, кто желает остаться целым в своём гнезде, а не в их желудке.
     Воронёнок, конечно, осознавал, что беспокойство мамы было небеспричинным (и был согласен с ней на все три процента!), но заниматься убиением времени путём убийства естественной любознательности, тем паче скучными матемаПтическими методами, он был не в состоянии. К тому же, что-то, чему он, естественно, не знал названия, подсказывало ему, что всё течёт и всё изменяется, и что однажды привычная для его глаз картина включит в себя нечто если не сверхъестественное, то, по крайней мере, доселе им не виданное. И ежедневно, как только Ласточка отправлялась за кормом, Воронёнок воровски вытягивал шею и устремлял своё ожидание «невиданного» к деревьям, разрывы коих на мелкие чёрные частички постепенно возбуждали в нём не только любопытство, но и необъяснимое желание понять, отчего ему иногда хотелось и самому быть одной из этих частичек. О нет, никаких птенцов он проглатывать целиком не собирался! Но проглотить хоть какое-то объяснение своего странного желания он был не прочь. И Воронёнок наблюдал. Но только до тех пор, пока его желудок не начинал настойчиво напоминать о себе и о скором возвращении мамы, что, как правило, и к его величайшей радости, всегда происходило одновременно, или с разницей, как ему казалось, в три секунды.

*
     И однажды он дождался того дня, когда привычная картина наконец-то одарила его любознательность не только «невиданным», но и неким объяснением его странного желания. День тот начался с приятного и неприятного.
     – Мама! – возопил он, едва проснувшись, но вполне осознавая, что был так голоден, что мог проглотить самого себя, целиком.
     Но Ласточки в гнезде не было. И это – было неприятным!
     Воронёнок попытался уснуть, но, поняв, что в домике для этого слишком шумно, поскольку его пустой желудок не переставал недовольно рычать и периодически жалобно скулить, решительно подскочил и вытянул шею. Ничего ободряющего пред его взором не предстало, и он был готов закричать от обиды, на всё и всех: на свой улюлюкающий желудок, на совершенно глухую к этому улюлюканью маму, на снующих туда-сюда соседей, которым не было до него никакого дела, и даже на тех больших чёрных птиц, которые спокойно сидели на деревьях и не собирались облегчить его страдания хоть каким-нибудь отвлекающим и развлекающим событием! О да, в тот момент ему было безразлично, услышат его крик те ужасные не-ужасные чёрные птицы или не услышат, проглотят его целиком или не проглотят – он в любом случае умирал! От голода!
     И Воронёнок открыл рот, чтобы действительно закричать. Но вдруг… перед самым его клювом пролетело какое-то не виданное им доселе существо. Оно показалось ему… красивым! Оно было ярко-оранжевого окраса, с чёрными кружочками, или линями. (Этого он уяснить не мог, ибо был силён только в арифметике.) Он щёлкнул клювом от эстетического удовольствия и ещё больше высунулся из гнезда, чтобы понаблюдать за полётом этого красивого создания. Оно выделывало зигзаги, взмывало вверх, опять опускалось, и то приближалось к нему, то отдалялось… Оно, наверное, так и продолжало бы развлекать Воронёнка, если бы совершенно неожиданно не оказалось в птичьем клюве. И этот клюв, к величайшему недоумению птенца, оказался маминым! Воронёнок был так удивлён, что даже забыл спрятаться в гнезде, дабы не раскрыть тайну о своих ежедневных вылазках. А когда он об этом вспомнил, было уже поздно: с ярко-оранжевым существом в клюве, Ласточка сидела на краешке гнезда, рядом с его головой.
     – Я только хотел посмотреть, не летишь ли ты домой, – сказал он с виноватым видом.
     – Маленький мой, я тебя очень прошу, не делай этого больше, – сказала Ласточка, как только опустила свою бездыханную добычу на дно домика. – Не заставляй меня волноваться. Пожалуйста! Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Понимаешь? Ты мне очень, очень нужен!
     – Нужен, – задумчиво повторил Воронёнок, и потупился.
     Он хотел что-то спросить, но ярко-оранжевый цвет вдруг заполонил собой всю его любознательную головку.
     – Что же ты медлишь? Разве ты не голоден? – спросила мама, глядя на нерешительного сына, который на удивление спокойно разглядывал свой завтрак.
     – А это что?
     –Это бабочка, сынок. Ешь. Они очень вкусные. И полезные.
     – И красивые,– улыбнулся птенец.– Значит, всё, что красиво, – полезно?
     – Нет, сынок. Очень часто красота бывает ядовитой и несъедобной, и ею лучше наслаждаться издалека.
     – А как я узнаю, что она ты-довитая и несъедобная, если я не попытаюсь её съесть?
     Ласточка задумалась. Но пока она искала подходящий ответ, красота в виде бабочки уже сумела отыскать близкий путь к наслаждающемуся сердцу Воронёнка через не менее наслаждающийся желудок.
     – Красота! – выпорхнуло из его щёлкнувшего клюва. – Я бы съел всех бабочек на свете! Или хотя бы три.
     И они оба рассмеялись. Это – было приятным.
     Но вдруг, резко замолчав, Ласточка спрыгнула с краешка гнезда и поспешно укрыла голову птенца обоими крыльями.
     – Тихо! – приказала она вполголоса.
     Тихо было и за пределами их домика. Подозрительно тихо! Так, как будто в один миг мир лишился и соседей, и больших чёрных птиц, и зелёных деревьев, и даже ветра, часто раскачивающего эти деревья из стороны в сторону, словно желая стряхнуть с них всё лишнее, или опасное.
     «И куда всё подевалось? – подумал Воронёнок. –Так тихо, как будто остались только мы с мамой… Ну и бабочка, конечно!» И его клюв ответил щелчком.
     – Шшш! – скомандовала Ласточка, и осторожно выглянула из гнезда. – Понятно. Ничего страшного, сынок. Сейчас начнётся переполох.
     – Где?! – испугался он. – И почему ничего страшного?!
     – Потому что переполох будет не у нас, а на тех деревьях напротив.  
     – Наконец-то! – воскликнул птенец, и буквально подпрыгнул от радости, о причине которой мама, конечно же, догадалась.
     – Если ты хочешь, можешь понаблюдать. Будет очень нескучно, – сказала она, и подмигнула своему пытливому чаду. – Но только одним глазком!
     – А сколько их у меня, этих глазков? – спросил он, недоумевая и одновременно торжествуя в предвкушении «невиданного».
     – Как, сколько? – удивилась Ласточка. – Ты же умеешь считать! Два, конечно!
     – А третий где?
     – Какой же ты у меня славный! По-твоему, если бы ты умел считать до десяти, у тебя было бы десять глаз?
     – А что тут такого? – хмыкнул Воронёнок. – Я слышал от наших соседей, что, когда внизу появляется какой-то серый хвостатый охотник, надо смотреть во все глаза! А не в два!
     – Дурашка ты мой! Это просто так говорят. И ещё говорят – смотреть в оба глаза. Это означает – быть очень внимательным. Понимаешь? – И она начала демонстрировать на птенце: – Вот смотри, сынок. Всего у нас по два. Глазик и глазик – раз и два. Ножка и ножка – раз и два…
     – Как это – всего? – перебил Воронёнок, когда она добралась до его крылышек. – А где же моя вторая голова? Где-то потерялась?
     – А головка, маленький, у тебя только одна, – улыбнулась Ласточка, и нежно погладила этот драгоценный единственный экземпляр. – И именно поэтому её лучше не терять!
     – Я понял, мама, – заключил птенец с умным видом. – Потому что её могут найти и проглотить те большие чёрные птицы! Но ты не волнуйся, я не потеряю свою голову, раз у неё не бывает «раз и два». А если потеряю, то… то тогда быстренько побегу её искать, чтобы она никому не досталась!
     – Побежишь? Хотела бы я на это посмотреть! И на то, как все наши соседи просто удавятся от зависти! – И Ласточка рассмеялась во весь голос.
     Однако её смех тут же утонул в оглушительном взрыве начавшегося долгожданного переполоха. Воронёнку казалось, что в тот момент разорвались на мелкие частички не только деревья напротив, но и всё окружающее их пространство, включая землю, небо и, конечно же, их домик! Вся округа вдруг сотряслась от неслыханных устрашающе-пронзительных криков больших чёрных птиц и от поддерживающего эти крики не менее пронзительного визга их соседей!
     – Смотри же, сынок, – спокойно сказала Ласточка, которая, казалось, была единственным не кричащим и не визжащим живым существом.
     Единственным, потому что Воронёнок тоже кричал.
     – Не бойся, маленький мой, – успокоила она сына, погладив его по дрожащей от страха спине. – Нас это не касается. И тебя никто сейчас не заметит. И уж тем более не проглотит!
     И тогда Воронёнок, у которого не было оснований не доверять своей самой надёжной маленькой телохранительнице, сделал глубокий вдох и вытянул шею. И он увидел…

     О, это было настоящее зрелище! Нескучное зрелище! Немыслимое количество больших чёрных птиц, беспрерывно крича во всё горло, кружило над одним из деревьев, то и дело стремительно бросаясь вниз, к одному из ответвлений с расположенным на нём большим гнездом. Он присмотрелся и заметил, что по древесному стволу к этому самому гнезду ползло какое-то огромное и странное длиннохвостое чудовище серого цвета, у которого, как думалось Воронёнку, либо были заложены уши, либо напрочь отсутствовало чувство страха, ибо чудовище это ползло и ползло, не обращая внимания ни на что и ни на кого.
     – Что это, мама?! Что это ползёт?! – возопил он не своим голосом, но не столько от испуга, сколько от изумления. – Я никогда в жизни такого не видел!
     – О, ты многого ещё не видел! Смотри же, и запоминай, – ответила Ласточка. – Это тот самый серый хвостатый охотник, о котором ты слышал от наших соседей. Он охотится на птенцов. А иногда и на взрослых птиц.
     – Как?! – теперь уже действительно испугался Воронёнок. – Он может доползти и до нас?!
     – Нет, сынок, до нас ему не доползти. Я построила наш домик под крышей высокого дома, который построили люди. А они строят свои дома так, чтобы хвостатые охотники, которых они называют котами, не могли взбираться по их стенам. Понимаешь?
      Но в тот момент Воронёнку было не до понимания ни тонкостей строительства, ни того, что эти самые «люди» были не птицами, а совершенно иными существами.
     – И правильно! – воскликнул он. – Надо хорошо заботиться о своих птенцах! А не так, как это делают те большие чёрные птицы!
     – Никогда не торопись с выводами, – сказала Ласточка. – Эти большие чёрные птицы о своих птенцах заботятся гораздо лучше, чем люди!
     – Потому что они смотрят во все глаза? И видят в три раза лучше?
     – Да, сынок. Но ещё и потому, что не учат их убивать ради забавы, от нечего делать, – сказала она, с грустью вспомнив о своём возлюбленном, к чьему бездыханному телу человеческий детёныш, провозгласив всей округе о своей удаче радостным смехом, никакого дальнейшего интереса не проявил.
     – А этот охотник? Он тоже хочет проглотить их птенцов от нечего делать? – Но, не дожидаясь ответа, Воронёнок тут же закричал: – Мама! Смотри! Смотри! Он же сейчас и вправду их проглотит! А ты говоришь…
     – Это ты смотри! – прервала его Ласточка, и приподняла его голову так, чтобы он увидел финал «нескучного зрелища» уже не одним глазком.
     И то, что он увидел, потрясло его ещё больше, чем странное длиннохвостое чудовище, которое какие-то ещё более странные «отнечегоделатные» птицы-люди называли каким-то трижды странным словом «котами»: одновременно, как будто по команде, большие чёрные птицы с яростью набросились на серого вылазчика, уже доползшего до гнезда и приготовившегося проглатывать их птенцов, и в три счёта сбросили его с дерева! Он издал какой-то противнейший вопль – «Мя-а-а-а-ау!» – и, полетев вниз, исчез из поля зрения…

     Еле дышащий и распираемый чувством солидарности и гордостью за весь пернатый мир, Воронёнок опустился на дно гнезда и сказал:
     – Какие они… отважные! Ведь тот котами мог проглотить их всех до одного! Я тоже хочу быть таким!
     – Будешь, сынок. Обязательно будешь, когда вырастешь, – сказала Ласточка, чья грустная улыбка не осталась незамеченной.
     – Мамочка, разве они сделали что-то неправильно? – спросил удивлённый птенец. – И разве ты на их месте не поступила бы точно так же?
     – Ну что ты, маленький! Я поступила бы точно так же, не сомневайся! Разве можно поступить иначе, когда речь идёт о жизни того, кто тебе нужен?
     – Тогда почему ты не радуешься за тех… не-ужасных птиц?
     – Я радуюсь, сынок. Просто…
     – Просто – что?
     – Переполох закончился. С глаз – долой, из сердца – вон! Нужно думать о том, что есть сейчас. А сейчас – я ужасно голодна, и у меня нет сил радоваться за кого-то так, как радуешься ты!
     И Ласточка выпорхнула из гнезда, оставив удовлетворённого её ответом Воронёнка наедине с мыслями о происшедшем и о том, что его странное желание быть одной из чёрных частичек разрывающихся деревьев, по его мнению, было объяснено.
  
     «Я обязательно буду таким же отважным, когда вырасту! – думал он. – И буду заботиться о тех, кто мне очень-очень нужен! Нужен… Да! Я буду такой же хорошей мамой, как моя! Потому что она очень хорошая. Как те не-ужасные чёрные птицы…»  
     А позже, когда все его мысли опять начали сводиться к элементарной арифметике, он прислушался к невыносимо скучным после такого переполоха звукам, и высунулся из гнезда, но на этот раз действительно только для того, чтобы посмотреть, не летит ли его кормилица домой, ибо никакие «раз, два, и три» не могли сосчитать ни требовательных возгласов его не обученного долгому ожиданию желудка, ни его желаний закричать. Но едва рот Воронёнка открылся, в очередной раз, чтобы наконец выразить содержимое его ни-о-чём-кроме-еды-не-думающей головы, Ласточка укрыла эту голову своим разгорячённым от долгих полётов крылом. Она бы, конечно, немедленно отругала своё дитя за непослушание, если бы оно мгновенно не набросилось на неё как в буквальном, так и в переносном смысле. Заглотнув долгожданный ужин чуть ли не с упаковкой в виде маминого клюва, Воронёнок тут же спросил:
     – Мама, а что это значит: нужен?
     – О, это очень просто, сынок, – с готовностью ответила Ласточка. – Вот смотри: если бы у тебя не было меня, и ты был бы сейчас совсем один, как бы ты ловил мошек?
     – Мошек? Я бы их и не ловил! Они невкусные!
     – Ну, хорошо, не мошек, а…
     – Бабочек? – И он щёлкнул клювом, как будто в предвкушении приятного сюрприза, который, возможно, спрятался если не в глубине маминого горла, то где-то ещё.
     – Да, бабочек, – улыбнулась она. – Хоть они сейчас и редкое удовольствие. Но как бы ты их ловил, без меня?
     – Никак, – нахмурился Воронёнок, поняв, что никакого сюрприза не предвидится, и, к тому же, представив возможность своих досадных лишений. –  Но ведь ты – есть!
     – Правильно. Я есть. И я тебе нужна. Чтобы тебя кормить, и чтобы ты вырос здоровым и сильным.
     – И чтобы я радовался.
     – Правильно, сынок. Только здоровые и сильные могут радоваться жизни.
     – И бабочкам!
     Ласточка рассмеялась и поцеловала птенца в его ещё раз щёлкнувший клюв.
     – Но ведь я ничего не ловлю, – заметил Воронёнок. – А ты как-то сказала, что я тебе нужен. Зачем?
     – А вот это, сынок, непросто объяснить. Но ты обязательно это поймёшь сам, когда вырастешь.
     – А я хочу понять это сейчас! Я уже вырос! – капризничал птенец, который с каждым днём замечал, что размеры его миниатюрной мамы всё больше и больше уступали его собственным.
     – Ну, хорошо, – сдалась Ласточка. – Понимаешь, каждый из нас очень хочет, чтобы его кто-то любил. А вот любить в ответ, или просто так, умеет не каждый. Многим нужно этому учиться. Потому что это очень непросто – любить. И ты мне нужен, сынок, чтобы любить тебя. Понимаешь?
     – Любить… Лю-бить, – повторил Воронёнок так, как будто хотел запомнить это слово на всю свою оставшуюся птичью жизнь. – Но что это значит: любить?
     – А вот этого, сынок, я не смогу тебе объяснить, даже если очень захочу, – ответила Ласточка, и нежно погладила крылышком такую забавно-пытливую и такую неудержимо растущую головку не отпускающего её на ночной покой сына.
     – А ты захоти! Больше, чем очень! И тогда сможешь объяснить! – продолжал капризничать птенец.
     Ласточка улыбнулась и, прикрыв уставшие глаза, тихо ответила:
     – В этом мире, сынок, есть много необъяснимых явлений. И любовь – одно из них. Объяснить её нельзя. Можно только почувствовать. И почувствовать её можно только самому. Когда ты вырастешь и почувствуешь её, ты сразу поймёшь, что это значит: любить. А теперь – спи, сынок. Но перед сном – подумай хорошенько о том, что ты сегодня сделал неправильно.
     Едва договорив, она глубоко вздохнула, прислонилась к нему своей тёплой белоснежной грудкой и тут же уснула.
     «Вот ещё! – подумал Воронёнок. – Целых три минуты думать о том, что я высунулся на нецелых три секунды!»
     Но уснул он в ту ночь гораздо позже, чем через три минуты. Он всё ворочался и ворочался, пытаясь отыскать хоть какую-то связь между этим загадочным словом «любить» и своим разрастающимся желудком, поглощающим действительно нужное ему бессчётное количество насекомых, коих доставляла – несомненно, нужная! –  мама. Но, так и не найдя ни связи, ни особой нужды задумываться над этим в то время, когда нужно спать, он сладко зевнул и выпорхнул из реальности в мир сновидений…

     Ему приснилось, что он совершил свою очередную тайную вылазку, но, высунувшись из гнезда дальше обычного, не смог удержаться за краешек и… полетел. Но полетел – не летя, а стремительно падая вниз! Как летел тот серый хвостатый охотник. Он падал, падал, и кричал, и чувствовал, как на его дрожащей от страха спине судорожно бились какие-то два отростка, название коих он никак не мог отыскать в своей детской памяти, но само существование коих оставляло надежду хотя бы на удачное приземление…

     Однако до земли, или, скорее, до подобия неба, расстелившегося под их домиком безрадостно-серой твердью городского асфальта, Воронёнок не долетел, потому что проснулся в тот самый момент, когда это подобие заполонило собой не только всё поле его зрения, но почему-то и всю его гортань. Впервые за всё время он не сетовал на утреннее отсутствие Ласточки, которая, конечно, могла бы объяснить, что с ним происходило, но которой, как он считал, необязательно было присутствовать при его неуважительном сплёвывании вчерашнего ужина…

*
     Вопреки тому, что одно воспоминание о последствиях этого сновидения вызывало в Воронёнке сильнейшее отвращение, выбросить его из головы оказалось выше его сил. И причиной тому была не столько естественная любознательность, присущая большинству птенцов, сколько его чрезвычайная настойчивость, граничащая с навязчивой идеей. О нет, он вовсе не настаивал на том, чтобы долететь до подобия неба, но заставить свои бьющиеся за спиной отростки биться так, чтобы его полёт кардинально изменил направление, а именно, в сторону неба настоящего, он желал больше, чем чего бы то ни было! И даже вкус всегда желанных бабочек не мог сравниться со вкусом победы, которая, как ему что-то подсказывало, означала бы его готовность выпорхнуть из детского сна во взрослую реальность. И так, с предвкушением этой победы и удивляющим Ласточку послушанием, Воронёнок укладывался спать каждый вечер, не дожидаясь темноты.

     И вот, одним чудесным летним утром, которое было чудесным в первую очередь потому, что долгожданная победа была, наконец, одержана, Воронёнок открыл глаза и закричал:
     – Мама! Мамочка! Ты себе не представляешь…
     Но, обнаружив Ласточку отсутствующей, он с досадой положил голову на краешек гнезда и закрыл глаза. Однако ощущение досады и нетерпение рассказать маме о своём сновидении мучили его недолго: он с удовольствием принялся вспоминать в деталях, как – о да, именно как! – он одержал эту победу, которая наверняка являлась знаком того, что он был теперь отнюдь не маленьким, как ей нравилось его называть, а большим, очень большим! И, как будто наблюдая за собой со стороны, он вернулся в свой самый лучший, самый вдохновенный сон: вот он высовывается из гнезда и, не в силах удержаться за краешек, падает вниз; вот на его дрожащей от страха спине бьются два отростка, название коих он никак не может вспомнить; вот он почти утыкается клювом в серое подобие неба; но вот – эти два отростка вдруг начинают биться с такой силой, что подобие неба начинает удаляться из его поля зрения; и вот эти отростки уже не бьются, а плавно вычерчивают в воздухе какие-то фигуры, при этом унося его тело куда-то высоко и далеко от дома, в небо, в настоящее голубое небо; и вот это настоящее небо, подобно тем зелёным деревьям напротив его домика, разрывается на чёрные частички, и он понимает, что эти частички – не что иное, как большие чёрные птицы; и вот эти птицы кричат не «Каррр!», а совсем иное: «Здравствуй, крылатый!»; и вот он смеётся, счастливый и гордый, смеётся и вспоминает название своих спасителей-отростков: «Крылья!», вспоминает и летит, летит…
      «Маленький мой, я же просила тебя не высовываться!» – услышал он голос Ласточки, и открыл глаза.
     Она сидела на краешке домика, рядом с его головой.
     – Мамочка! – воскликнул Воронёнок, обрадованный её возвращением. – А я уже не маленький! Я большой!
     «Да, он действительно уже не маленький, – подумала Ласточка. – И это гнездо уже не в состоянии его скрывать, даже когда он спит».
     – Ты себе не представляешь, что мне приснилось!
     – Могу только догадываться, – усмехнулась она. – Какая-нибудь сочная мышь? Или мясистая крыса?
     – Мыши, крысы, – сморщился Воронёнок, на время забывший о том, что крылья и желание подкрепиться вполне могут сосуществовать. – О чём ты, мама?! Я летал! Летал!  Я летал в настоящем небе! Вместе с…
     Но он осёкся, подумав, что, наверное, не стоит рассказывать о больших чёрных птицах, во-первых, чтобы её не испугать, во-вторых, чтобы она не подумала, что он только о них и думает, и, в-третьих, что было самым главным, чтобы она не услышала в его голосе как нескрываемую гордость, так и необъяснимое счастье, которое он испытывал, находясь рядом с вовсе не ужасными, а очень-очень неужасными  птицами!
     – Ах, вот оно что, – спокойно сказала Ласточка, и погладила его всклокоченную головку. – Маленький мой… Ты вырос. Ты теперь почти взрослый.
     – Значит, я умею почти летать?
     – Нет, сынок. Почти летают – только сверху вниз. А летать не почти – я должна тебя научить.
     – А зачем кого-то чему-то учить, если у него есть крылья? – недоумевал птенец. – Ведь они у меня есть!
     И он расправил свои отростки-крылья с такой напыщенностью, что Ласточка рассмеялась.
     – Почему ты смеёшься? – вознегодовал Воронёнок. – Вот я сейчас выпрыгну из гнезда, и увидишь!
     И он действительно выпрыгнул бы, если бы не Ласточка, которая мгновенно преградила ему путь.
     – Послушай меня, сынок, – сказала она серьёзным тоном. – Махать крыльями умеет каждый. А вот летать, по-настоящему, – этому нужно учиться. Понимаешь?
     – Тогда я хочу учиться! Прямо сейчас! Чтобы они мне сказали: «Здравствуй, крылатый!»
     – Они? – И Ласточка пристально посмотрела на Воронёнка, который, поняв, что проговорился, тут же потупился.
     Но лгать он не умел, и учиться этому не имел никакого желания.
     – Я летал с теми большими чёрными птицами, мама. Но только во сне, – сказал он, осторожно поднимая глаза. – И я хочу научиться летать так, как они! Прямо сейчас!
     И, возможно, он настоял бы на своём, если бы они оба не услышали какие-то странные, не знакомые их слуху звуки: что-то неожиданно завизжало, или запищало, а после – заскрежетало, загудело, и так громогласно, что они едва могли расслышать друг друга.
     – Что это, мама?! – прокричал Воронёнок, преодолев первоначальный испуг и высунувшись из гнезда дальше обычного, чтобы взглянуть вниз, на место, откуда доносился этот отвратительный рокот.
     Но, к его изумлению, обычно всё и обо всём знающая мама развела крыльями и сказала:
     – Я не знаю, как это называется, сынок. Но это похоже на… убийство деревьев.
     – А кто это, там, внизу? Кто эти существа, которые убивают эти деревья? – спросил птенец, наблюдая за невиданными громадными созданиями, покрытыми не перьями, и даже не шерстью, а какими-то разноцветными, непонятно из чего сделанными принадлежностями, и убивающими деревья какими-то скрежещущими и гудящими предметами.
     – Это люди, сынок, – ответила Ласточка. – Когда ты научишься летать, тебе придётся часто их видеть.
     – Очень жаль, – вздохнул Воронёнок. – Мне совсем не нравятся птицы, которым нечего делать.
     – Они не птицы, маленький. Они – люди. Они не умеют летать.
     – Но если они не умеют летать, то почему они этому не учатся вместо того, чтобы от нечего делать убивать деревья и выгонять из дому тех больших чёрных птиц и их птенцов?  
     – Потому что летают – только птицы, – улыбнулась Ласточка, и нежно погладила птенца по спине, на которой вздрагивали его готовые к обучению крылья. – А за больших чёрных птиц ты не волнуйся. Они переселятся в другое место.
     – Рядом с нами? – обрадовался он.
     – Тебе что, не терпится быть проглоченным? – И она громко рассмеялась, но как-то неестественно, как показалось Воронёнку.
     – Мама… – сказал он серьёзно, глядя ей в глаза.
     – Знаю, знаю, ты очень голоден!  
     И Ласточка поспешно взмыла в воздух, оставив озадаченного сына наедине с его размышлениями.
     «Она что-то от меня скрывает, – думал он. – Наверное, то, что они глотают не только маленьких, но и больших птенцов. Как я. А, может, и взрослых птиц? А, может, даже этих не-птиц-людей и их птенцов? И, может, эти люди убивают деревья именно поэтому, а не от нечего делать? Но тогда почему они не проглотили то серое длиннохвостое чудовище? Или оно ты…или я-довитое? Наверное, так… Ну, тогда пусть переселяются! И куда подальше! С глаз – долой… из клюва – вон!»
     И, положив голову на краешек гнезда, Воронёнок с удовольствием наблюдал за тем, как большие чёрные птицы, негодующе крича, одна за другой вспархивали с клонящихся в сторону, а позже с грохотом падающих наземь деревьев, и улетали в это «куда подальше», находящееся так далеко, что через некоторое время их было совершенно не видно и не слышно…

*
     А на следующее утро, когда он проснулся, Ласточка сидела на краешке гнезда с его завтраком в клюве и довольно потирала крылышки.
     – Нам чрезвычайно повезло, сынок! – сказала она, как только Воронёнок освободил её клюв. – Всё, что ни делается, – только к лучшему!
     Но Воронёнок, взглянув за пределы их домика и обнаружив, что не-птицы-люди оставили неубитыми только три зелёных дерева, нахмурился.
     – Ничего не к лучшему, – проворчал он. – Как я, по-твоему, научусь считать?
     – Дурашка ты мой, – рассмеялась она. – Научишься! Считай бабочек!
     – Не могу. У меня от них мутнеет в глазах.
     – Тогда считай соседей!
     – Не могу. Они всё время мелькают.
     – Ну, тогда считай ветки на тех трёх деревьях!
     – Не могу. Они слишком далеко. Мне плохо видно.
     – А! – радостно воскликнула Ласточка. – В том-то всё и дело, сынок, что тебе будет видно очень хорошо! Сегодня же ты будешь сидеть на одном из тех деревьев!
     – Зачем? Мне что, нечего делать?
     – Ну, если ты не хочешь учиться летать…
     – Хочу! – вскрикнул Воронёнок. – Но при чём здесь ветки? Считать – не летать!
     – Правильно. Летать – не считать. Но рассчитывать! Забирайся на край гнезда и слушай меня внимательно.
     Воронёнок с радостью вспрыгнул на краешек, едва не столкнув с него Ласточку, и с ужасом вонзился взором в широкое асфальтное полотно, разверзшееся прямо под их домиком.
     – Не смотри вниз, сынок! – скомандовала мама, приподнимая его голову крылом. – Старайся смотреть только вперёд. Видишь те три дерева? Ты должен долететь до одного из них и зацепиться за ветку. Понимаешь?
     – А что тут непонятного? Раз, два, и три! И вперёд!
     – Подожди, маленький, не торопись. Постарайся всё хорошо рассчитать. Семь раз отмерь – один раз отрежь.
     – Что отрезать?! Крылья?!
     – Да нет же, глупенький ты мой! Расстояние! Это просто так говорят: семь раз…
     – Да не умею я столько! Раз, два, и три! – воскликнул нетерпеливый птенец и спрыгнул.
     Точно так же, как и в своих сновидениях, он сначала падал и падал, неумело хлопая крыльями по бокам и не видя ничего, кроме приближающегося серого подобия неба. Он падал и чувствовал, что ещё три секунды, и мама обнаружит его неуважительное отношение к завтраку, готовому вылететь из его желудка. Но, к счастью, эта неприятность его миновала, потому что он вдруг услышал голос всё рассчитавшей и неотступно кружащей над ним Ласточки:
     – Смотри вперёд!!!
     И Воронёнок, заставив себя поднять голову, с радостью отметил, что теперь к нему приближалось не что иное, как зелёное дерево! И вот она, ветка, пусть даже самая низкая, но ветка! Та самая ветка, за которую нужно постараться зацепиться! И он – зацепился. И вздохнул с облегчением. Вздохнула с облегчением и мама, которая тут же присела на эту ветку, рядом с сияющим сыном.
     – А теперь, маленький, тебе нужно перелетать с ветки на ветку, вверх и вниз, вверх и вниз. Пока ты не почувствуешь настоящую силу в крыльях.
     – Запросто! – воскликнул воодушевлённый птенец, и принялся выполнять два задания одновременно. – Раз ветка… Два ветка… Три ветка… И вторая раз ветка… И вторая два ветка… И вторая три ветка…
     «Какой же он у меня славный!» – думала Ласточка, с умилением наблюдая за успехами своего старательного и способного чада.  
     И так – он перелетал с ветки на ветку до самого вечера, периодически с жадностью заглатывая всё, что ему приносила заботливая мама, даже невкусных мошек. О вкусах в тот день он решил не спорить, как и не думать об арифметических достижениях, потому что всё, чего ему хотелось, – это достичь главного: научиться летать, по-настоящему, чтобы взмывать в настоящее небо вместе с Ласточкой, и летать, летать, наслаждаясь простором и тем, что его полёт ничем не мог уступить ни стремительному рассечению воздуха, мастерами в коем были их соседи, ни величественному кружению над деревьями, коим, как ему казалось, так гордились те большие чёрные птицы, которые, по счастливому стечению обстоятельств, переселились в «куда подальше»…
    
     Однако в своём собственном переселении Воронёнок ничего счастливого не нашёл. Когда Ласточка объявила о том, что ему придётся ночевать не в домике, до которого ему пока что не долететь, а на дереве, он забрался на самую высокую ветку и, сощурившись, проворчал:
     – Я ничего не понимаю. Почему я должен оставаться здесь? Всю ночь! В темноте! Один!
     – Если ты будешь сидеть так высоко, то одни мы точно не останемся, – ответила Ласточка, которая расположилась на удобной ветке в самом центре кроны. – Нам лучше быть незамеченными. Спускайся, маленький!
     И, услышав такое понятное и такое светлое слово «мы», обрадованный птенец тут же преодолел и расстояние между их ночлегами, и собственное недовольство тем, что за умение летать ему придётся расплачиваться умением спать сидя, пусть даже рядом с мамой.
     – Подожди, мама, не спи, – сказал он, тормоша Ласточку. – Я, всё-таки, не понимаю, почему я должен сидеть на этой ветке. Все птенцы наших соседей ночуют дома! Почему они могут долетать до своих гнёзд, а я не могу? Я что, хуже их?
     – Ну что ты, сынок, – ответила она, зевая. – Ты просто… другой.
     – Какой другой? Большой?
     – Да, маленький. Ты просто большой и… тяжёлый. И твои неокрепшие крылья пока ещё не могут поднять тебя на высоту нашего домика. Понимаешь?
     – Ну вот! Я так и знал! Так и знал, что я слишком много ем! – И Воронёнок хлопнул себя крылом по месту, где, по его мнению, находилось его ненасытное, но виноватое в ночном сидении чрево.
     Однако о своём выводе он тут же забыл, потому что его клюв, не посоветовавшись с его умной головой, вдруг набросился на какое-то ползущее по ветке длинное ворсистое создание и, доставив это создание по назначению, растянулся в довольной улыбке:
     – Дома надо сидеть, а не ползать где попало!
     – Ну вот, сынок, – сказала не менее довольная Ласточка, – ты добыл свой первый ужин. Поздравляю!
     – А сколько их будет, этих ужинов?
     – Сколько захочешь! На этих деревьях обитает множество разнообразных вкусных блюд в виде гусениц, жуков, мух и… – И она улыбнулась, услышав привычную реакцию в виде щёлкнувшего клюва. – Да, да, и бабочек тоже!
     – Я всё равно предпочёл бы ужинать дома, – вздохнул Воронёнок.
     – Ничего, маленький, ты обязательно вернёшься в наш домик. Обещаю. Потому что обязательно научишься и будешь летать по-настоящему. Как я. И как наши соседи.
     – Конечно, научусь, мама. И буду летать по-настоящему. Как те большие чёрные птицы! Потому что я тоже – птица. Ведь так?
     – Конечно, – ответила Ласточка, радуясь скрывающей её грустные глаза темноте. – Потому что ты тоже… птица.
     Но грусть в её голосе незамеченной остаться не смогла.
     «Я знаю, о чём она думает, – подумал Воронёнок, и вдруг почувствовал, как у него в горле что-то шевельнулось и сжалось в комок. – Наверное, о том, что, когда я научусь летать по-настоящему и стану совсем взрослым, она мне будет больше не нужна. Как нужна сейчас, чтобы учить меня летать. Но почему она так думает? Ведь это неправда! Потому что… Потому что…»
     – Я знаю, о чём ты думаешь, – вдруг сказала Ласточка. – Всё правильно, сынок. Когда птенцы становятся взрослыми птицами, их родители становятся ненужными. Так всегда бывает.
     – Но разве ты хочешь, чтобы было именно так? – спросил он, удивлённый и её словами, и тем, что она каким-то образом прочитала его мысли.
     – Глупенький мой… Чтобы было так – не хочет никто и никогда. Потому что это – больно.
     – Больно, – повторил птенец. – А что это значит: больно?
     Ласточка неожиданно рассмеялась.
     – Какой же ты любознательный, честное слово! Всё тебе скажи да расскажи! Вот станешь взрослым, тогда сам всё и узнаешь. А сейчас – спать! Утро вечера мудреней. И не думай о всяких пустяках. У тебя и без того каша в голове.
     Но Воронёнку, угадавшему в её смехе не простое желание увернуться от ответа, а нечто более серьёзное, нечто, чему он не мог найти объяснения, это слово «больно» пустяшным не показалось. И он добавил его в список слов, значение коих ему предстояло понять только тогда, когда он станет совсем взрослым. Теперь их было три: «нужен», «любить» и «больно». Со значением слова «нужна» он, конечно, уже давно разобрался, и никакой каши в голове у него не было. Во-первых, потому что кашам, насколько он разбирался, там вообще не место, а во-вторых, потому что он вообще никогда и ничего не разжёвывал! А если что-то разжёванное и попадало в его голову, то это было дело не его клюва, а маминого! Но он ни в чём её не винил, потому что, хоть она и говорила всякие глупости, либо от переутомления, как он думал, либо от переволнения, она была ему – нужна! И это было понятно как трижды три: раньше была нужна – чтобы он был накормлен, сейчас – чтобы научился летать, а потом будет нужна… наверняка для чего-то ещё, о чём он узнает, когда станет не только совсем взрослым, но и совсем умным! Но зачем он был нужен ей – для него по-прежнему оставалось загадкой, потому что между её словами «ты мне нужен, сынок» и «чтобы любить тебя» он находил такую же логическую связь, как и между своим нежеланием быть слишком большим и тяжёлым от усиленного питания и своим собственным клювом, который, казалось, находил огромное удовольствие в том, чтобы этому нежеланию противоречить, и который, как Воронёнок с ужасом отметил, за время его размышлений сделал это – троекратно! А после, покончив и с противоречиями, и с вопросами, на которые в такой поздний час отвечают только тихим сопением, этот же необузданный хищнический клюв зарылся в тёплых пёрышках на маминой шейке и нашёл не меньшее удовольствие в том, чтобы просто быть, пока его утомившийся за день хозяин беззаботно спал.

     И так, прислонившиеся друг к другу и убаюкиваемые лёгким летним ветерком, покачивающим их просторное пристанище, Ласточка и Воронёнок проводили ночь за ночью, в то время как день за днём она продолжала обучать его настоящему полёту, приближая возвращение если не простора их домика, то хотя бы его уюта, с которым, как считал Воронёнок, не могли сравниться ни возможность научиться считать, ни свободный выбор из бессчётного количества блюд в его ежедневно пополняющемся меню.    

*
     – Мама! Смотри! Я сейчас долечу! Мама! – закричал Воронёнок, стремительно приближаясь к домику, который хоть и немного, но изменился, ибо заботливая мама сумела найти время и силы не только на обучение сына, но и на ремонтные работы.
     – Ну, вот и всё, маленький, – сказала Ласточка, когда он буквально плюхнулся в слегка расширенное гнездо, в коем, к его величайшей радости, хватало места не только нижней трети его тела, но и целой маме, которая и не подумала обидеться на тесноту, расположившись в единственно отведённом для неё уголке – под его большим и сильным чёрным крылом.  
     – Да! Вот и всё! Наконец-то я дома!– торжествовал птенец. –  Или что – всё?
     – Ты научился летать! Как я и обещала! – ответила она с нескрываемой гордостью. – По-настоящему!
     – Да! Вот и всё! Я научился летать! По-настоящему! – воскликнул он, но вдруг задумался: – И что теперь с этим делать?
     – Как – что? Дурашка ты мой! – рассмеялась Ласточка. – Летать, конечно! Летать! И быть счастливым! Потому что летать – это счастье!
    – Счастье, – повторил Воронёнок, но не спросил, что это значит. Он просто понял: счастье – это когда тебя поднимают! Крылья!
     И они оба взмыли в воздух. И летели, летели, крылом к крылу, наслаждаясь своим первым полётом вместе и поднимаясь всё выше и выше…
     О небо! О величественные голубые крылья, не ведающие усталости и приземления! О свободная исполинская птица, не нуждающаяся в приюте и дарующая приют всем нуждающимся! О могучее ненасытное чрево, поглощающее всё и вся во имя бесстрашия сомневающихся и блаженства смеющих! О несравненное настоящее небо, оперяющее взлетающих и обнажающее пред ними настоящее счастье!
     «Небо, сын и я, – думала Ласточка, любуясь царственной грациозностью то взмахивающего крыльями, то парящего Воронёнка. – О, если бы так было всегда! Только небо, мы и счастье!»
     «Небо, мама и я, – думал опьянённый полётом Воронёнок. – Раз, два, и три. Небо, мы, и… совсем не скучно! Потому что счастье скучным не бывает!» Однако для полного нескучного счастья ему было необходимо им поделиться, иначе, как он чувствовал, оно вот-вот могло разорвать его на мелкие чёрные кусочки и разнести по всему белому свету! Да! На кусочки! На частички… И он вспомнил о больших чёрных птицах. «Не знаю, кого они там заглатывают целиком, но попадись они мне сейчас на пути, они бы подавились! От зависти! Увидев, как! – как я могу летать!»
     А через несколько секунд Воронёнок подумал о том, что они, наверное, умеют читать мысли точно так же, как и мама, и поэтому, как только эта его мысль возникла, она тут же материализовалась: многочисленная стая больших чёрных птиц окружила его и маму и одним общим возгласом «Каррр!» оценила его могущественные крылья! О да! Они ничем не уступали крыльям этих птиц, от одного вида которых у него захватывало дух (не считающийся с его мыслями), и которые с каждым взмахом оказывались всё ближе и ближе, особенно к маме, как будто желая разглядеть его бесспорно способную учительницу, научившую его так! – так летать! Как они! Большие чёрные птицы!
     – Какие они… прекрасные! – восторженно провозгласил Воронёнок, взглянув на Ласточку, которая, как ни странно, и не собиралась разделять его восторг.
     – Вниз! Сейчас же вниз! Домой! – скомандовала она твёрдым, но всё же, как ему показалось, взволнованным голосом.
     – Почему, мама?
     – Потому что ещё немного, и ты можешь этой мамы лишиться навсегда! Вниз!

*
     – Может, ты, всё-таки, объяснишь мне, что произошло? – осторожно спросил Воронёнок, когда долгое молчание спрятавшейся под его крылом Ласточки начало не только омрачать его память о таком счастливом – самом счастливом дне, подарившем ему и первый настоящий полёт, и первую встречу с большими чёрными птицами, но и вызывать в нём необъяснимую тревогу.
     Но Ласточка молчала. Молчала и пыталась найти в себе силы рассказать ему всю правду, чтобы он, наконец, понял: и почему им тесно в гнезде, и почему их соседи мгновенно разлетаются в стороны, когда он приближается к ним с тем, чтобы просто вежливо поздороваться, и почему он уже не боится тех прекрасных птиц, которые, наверное, до сих пор ужасаются его странному поведению, обсуждая его поспешное «бегство» с птицей, годящейся ему не в матери, и даже не в друзья, а в лакомые кусочки. И этих «почему» было не три, а гораздо больше!
     – Я больше не могу скрывать от тебя правду, – сказала она, наконец, и тяжело вздохнула. – Я, сынок… не настоящая мама, потому что…
     – Как это – ненастоящая?! – взревел Воронёнок, и так, что их домик, казалось, мог обвалиться от сотрясения. – Это полёт бывает ненастоящим! Как тот, который совершил тот серый охотник! С дерева – вниз! Это небо бывает ненастоящим! Как то, что там, внизу! Оно ненастоящее, потому что неживое, а настоящее – живое! И ты – живая! И значит – настоящая!!!
     – Какой же ты славный, – рассмеялась Ласточка, придя к выводу, что, видимо, время ещё не пришло ни для правды, ни для настоящей взрослости выросшего пока что только телом Воронёнка.
     – Я уже взрослый! – продолжал он. – И могу отличать настоящесть от ненастоящести! И мамость – от немамости! Но я не понимаю, почему ты говоришь о себе так, как будто ты какое-то от нечего делать убитое дерево! Тебя же никто не убил! И не убьёт! Потому что я не позволю! Потому что я сильный и отважный! Как те большие чёрные птицы! И они, между прочим, хотели… – Но он вдруг запнулся, и начал глотать воздух: – Мама... Я всё понял… Ты испугалась… Ты подумала, что они тебя проглотят… Да?
     – Да, маленький, – ответила она еле слышно.
     – Ты ошибаешься, мама! Они и не собирались этого делать! Я видел их глаза! И в них не было… злобы!
     – Конечно, не было, сынок. Но даже если бы была..Ты ведь сильный и отважный. И рядом с тобой мне никто не страшен.
     – Но они не страшные! Они – прекрасные! Я видел! Потому что смотрел во все глаза! А ты, наверное, смотрела только одним глазком!
     – Успокойся, маленький мой, – улыбнулась Ласточка. – Ничего страшного не произошло. Наверное, мне просто хотелось, чтобы нам никто не мешал наслаждаться друг другом и небом.
     – Ну вот, так бы сразу и сказала, – вздохнул с облегчением Воронёнок, и с нежностью прижал её к себе. – А то пускаешь тут перья в глаза – ненастоящая, страшные… Ничего, мамочка, мы с тобой ещё полетаем! Обязательно! Только ты, я, и небо. Раз, два, и три. Небо, мы, и счастье!

*
     Но день сменялся ночью, ночь сменялась днём, а небо с того дня оставалось неизменным: в нём летали, кружили, парили… все, кроме Ласточки и Воронёнка. С самого утра она покидала гнездо и отправлялась за завтраком, уже не заботясь о том, что сынок и его улюлюкающий желудок с нетерпением ожидают её возвращения, поскольку и сынок покидал гнездо с самого утра, уже не заботясь о том, что мама принесёт на завтрак каких-то паршивых мошек. О да! Самостоятельность для него означала свободный выбор! И завтрака, и обеда, и ужина, и, конечно же, к величайшей радости его щёлкающего клюва, всевозможных красивых и съедобных десертов. Однако удовольствие, которое он получал от разнообразия, не могло сравниться со счастьем – счастьем их первого полёта вместе. И, как только он подлавливал маму, на минутку, или три, вернувшуюся в гнездо, он тут же упрашивал её подняться с ним ввысь, гораздо выше почему-то пожелтевших деревьев и почему-то посеревших домов не-птиц-людей, и гораздо выше их соседей, сновавших в небе почему-то дольше обычного. Он упрашивал, умолял Ласточку о полёте, чтобы снова испытать то наслаждение от чувства единства, которое можно испытывать только будучи рядом с самой родной и самой надёжной птицей, крылом к крылу. Но Ласточка постоянно находила или уважительную причину, по которой в тот момент не могла предоставить Воронёнку это родное и надёжное крыло (как правило, этой причиной являлись неотложные встречи с соседями, на которых они обсуждали что-то чрезвычайно важное), или просто сетовала: то на усталость, то на головную боль, то на обыкновенный дождь, которым небо разражалось всё чаще и чаще.
     А по вечерам они, как и прежде, усаживались в домике, который почему-то начинал заметно ветшать и в котором нижней трети Воронёнка становилось всё тесней, и до наступления темноты разговаривали: об одном, другом, третьем и трижды третьем…            

     И вот в один из таких вечеров, желая сделать Ласточке приятный сюрприз и развеять её непонятную, но с каждым днём всё более заметную грусть, Воронёнок вернулся домой с кусочком свежего мяса.
     – Мама, смотри! – воскликнул он с торжественным видом. – Это тебе не какие-то мошки-шмошки! И даже не бабочки! Нам этого хватит на весь завтрашний день!
     – Спасибо, маленький. Но я не ем этого, – ответила она, и поспешно выпрыгнула из-под его крыла.
     – Почему, мама?!
     Но Ласточка взмыла в воздух и скрылась за деревьями.
     «Странно», – подумал Воронёнок, и принялся за еду, которую игнорировать, с его точки зрения, было, по меньшей мере, неуважительно. Ведь он потратил столько сил, и применил все свои навыки и способности, чтобы раздобыть этот кусочек! И в первую очередь – для неё! О, если бы она только видела, как он прятался в жёлтой листве одного громадного дерева, растущего вдали от дома, и наблюдал за большими чёрными птицами, растаскивающими на куски свою находку, или добычу! Если бы она только видела, с каким мастерством и с какой отважностью он выпорхнул из своего укрытия и в одно мгновение схватил этот лакомый кусочек, на который было столько претендентов, сколько ему вовек не сосчитать! Схватил и помчался прочь, преследуемый парой, или тройкой этих негодующих птиц, которые в отместку, как он был уверен, были не прочь превратить его самого в этот лакомый кусочек, или, скорее, в большой лакомый кусок! Но он обвёл их вокруг хвоста! Взмыв над деревьями, он пальцами сорвал с одного из них сухую ветку и бросил её в своих преследователей, которые наверняка подумали, что он испугался и вернул им их добычу! Но пока они в замешательстве разглядывали летящую вниз ветку, он – скрылся из виду! И направился домой, к ней, чтобы порадовать её! Новизной! Свежестью! О, если бы она могла это знать…
     Однако, когда Ласточка вернулась, а новизна и свежесть уже слились воедино с никогда не стареющим чувством удовлетворённости, Воронёнок не стал рассказывать ей о своём подвиге, а только осторожно спросил:
     – Мама, почему ты не стала есть то, что я принёс? Ведь это очень вкусно! И полезно!
     Но она не ответила, а только вздохнула под его крылом и потёрлась головой о его бок.
     – Мама, я прошу тебя, объясни! Я, наверное, чего-то не понимаю, – упорствовал он.
     – Спи, сынок, – ответила Ласточка, и опять вздохнула. – И я тоже должна поспать. Иначе у меня не будет сил для долгого перелёта.
     – Какого ещё перелёта? Куда? Ты что, построила новый дом? Попросторнее? В другом месте? И мы переселяемся?
     Но вместо ответа он получил нечто странное и доселе им не испытанное: его бок, в том месте, где покоилась её голова, как-то необычно похолодел, но только на мгновение, после которого возникло ощущение тёплой, но неприятной мокроты.  
     – Что это, мама?! – вскрикнул он испуганно. – Почему я… мокрею? Мама!!!
      Он приподнял крыло и наклонился к Ласточке, чтобы посмотреть ей в глаза, которые, увы, оказались надёжно спрятанными и темнотой, и её нежеланием их открывать.    
     – Маленький мой… – сказала она дрожащим голосом. – Как быстро пролетело время…
     – Какое ещё время? Где пролетело? Это что, такая птица?
     – Да, сынок, это такая птица… Но очень большая, самая большая на всём белом свете.
     – Как? Она что, больше, чем небо?
     – Больше, чем что бы то ни было.
     – Вот это да! А почему я никогда не видел эту птицу-время?
     – Потому что она невидима, маленький.
     – Повезло же! За ней никто не гоняется, чтобы отомстить за утащенный ужин! Но как ей это удаётся – быть невидимой?
     – Дурашка ты мой, – улыбнулась Ласточка, и положила своё крылышко на выросшую не-выросшую голову сына. – Она такой родилась. Её никто не может видеть. Но перемены, которые она приносит, видеть могут все. Иногда эти перемены – к лучшему, а иногда – наоборот.
     – А что она принесла, что могу увидеть я?
     – Осень. И эту осень видят все. И я.
     – Осень, – задумчиво повторил Воронёнок. – А осень – это «наоборот»? И поэтому ты такая грустная?
     – Осень, сынок, – это обратная сторона весны. Весной – всё оживает, а осенью – всё умирает.
     – Как это – всё? И ты? И я? И птица-время?
     – Нет, маленький. Птица-время не умирает никогда. Но когда она приносит в эти края осень, и здесь начинаются холода, другие птицы должны лететь на юг, туда, где всегда тепло. Поэтому завтра… завтра я должна улететь. Чтобы не замёрзнуть, и не умереть. Понимаешь?
     – Нет, не понимаю! – возопил Воронёнок, испугавшись отсутствия такого понятного и такого привычного слова «мы». – Зачем… нам куда-то лететь? Мне не холодно! Мне никогда, никогда не холодно! И тебе не будет! Я буду тебя греть!
     – Нет, сынок, – вздохнула она. – Ты не сможешь защитить меня от лютых морозов, когда птица-время принесёт зиму.
     – Какая она… жестокая! И жаль, что она невидимая, а то я бы ей показал, где зимы ракуют!
      – Славный ты мой! – рассмеялась Ласточка. – И кто только учит тебя таким выражениям?!
     – Никто. Я просто слышу их от птенцов не-птиц-людей. Они ещё и не такое говорят! Ты бы слышала! Представляешь, они называют больших чёрных птиц – ядъёными воёнами!
     – Воронами, сынок! Воронами! – сказала она, смеясь ещё громче. – Человеческие детёныши иногда глотают буквы!
     – А при чём тут их питание? И почему – воронами? Они что, воруют?
     – Нет, маленький, просто у вас такое название. Понимаешь?
     Воронёнок так опешил, что, даже если бы Ласточка предложила ему в тот момент взлететь с ней в небо, он, скорее всего, ничего бы не ответил и отпустил её одну, на все три стороны.
     – У… нас? – еле выговорил он.
    
     И вот тогда – Ласточка поняла: вместе с осенью, время принесло и необходимость правды. И, не задумываясь, к лучшему это было или наоборот, она рассказала Воронёнку и о том, как из-за её горя и невнимательности ни ей, ни её птенцам никогда не довелось увидеть друг друга, и о брошенном вороньем гнезде с яйцом, и о том, как из этого яйца появился на свет он, её славный любознательный сынок, и о том, как она тщательно следила за тем, чтобы эта любознательность не отняла у неё единственное дитя, отправив его на поиски истинных родителей, и об их первом полёте вместе, прерванном птицами, которые не совершили ничего ужасного, потому что они такие, какими и должны быть: сильные, умные, отважные и прекрасные…
     – Теперь понимаешь, сынок? Те большие чёрные птицы, вороны, – говорила она, – они никуда не улетают, потому что им никогда не холодно. Даже в самые лютые морозы. И тебе, мой маленький, никогда не будет холодно. Потому что ты – из их рода. И, может быть, даже из их стаи. Ты, сынок, – ворон. А я… Я – ласточка.
     – Ну и что! Подумаешь! – возопил Воронёнок. – Какая разница, какие у нас названия?! И какое это имеет значение, что мы из разных стай?! Ведь главное – то, что ты мне нужна!
     – Нужна… – с грустью повторила Ласточка.
     – Да! Нужна!
     – Но зачем, сынок? Ты вырос. Ты теперь совсем взрослый. Взрослый ворон. Прекрасный ворон! И всё умеешь делать сам. Мне нечему больше тебя учить.
     – Ну и что! Ну и не учи учёного! Ты всё равно мне нужна! Потому что… Потому что…
     Но он запнулся, потому что, хоть и чувствовал себя совсем взрослым и совсем умным (а теперь ещё и совсем прекрасным), объяснить причину этой «нужности» не мог ни Ласточке, ни себе.  
     – Ты тоже мне нужен, сынок, – вздохнула она. – Но завтра… Завтра будет новый день, приближающий зиму. И завтра – я улечу в тёплые края. Ты ведь не хочешь, чтобы я замёрзла и умерла?
     – Я полечу с тобой, – тихо, но уверенно сказал Воронёнок. – И ты не сможешь отрезать мне крылья, отмеряй ты хоть трижды три раза!
     – Нет, мой маленький, – покачала головой Ласточка. – Теперь… ты должен сам. Понимаешь? Сам.
     – Нет, не понимаю! Почему я должен делать то, что должен, а не то, что хочу?
     – Потому что не всё, чего мы хотим, нам действительно нужно.
     – Но если я тебе нужен, действительно нужен, хоть для чего-то, – нервничал Воронёнок, – то почему ты не хочешь, чтобы я полетел с тобой?
     – Потому что это не нужно – тебе. Ты поймёшь это потом, сынок.  
     – Потом? Когда вырасту? – усмехнулся Воронёнок. – Но я уже вырос! И не понимаю!
     – Ты многого ещё не понимаешь, маленький, – сказала Ласточка. – Но обязательно поймёшь. Сам.
    – Сам знаю, что многого не знаю, – насупился он. – Нужен, любить, больно. И всякая прочая ерунда. Ну и ладно. Пусть будет по-твоему. Сам так сам. Ты ведь вернёшься? Весной? Когда здесь уже всё будет оживать?
     – Я постараюсь, сынок.
     – Постараешься? Нет! – закричал Воронёнок. – Это не ответ! Стараются только тогда, когда учатся! А ты не старайся, а просто вернись! И обещай, что вернёшься!
     – Хорошо, – вздохнула Ласточка. – Я обещаю вернуться, если со мной ничего не случится.
     – А что может случиться?
     – В жизни всякое бывает, маленький. Поэтому лучше никогда и ничего не обещать. Ведь это несправедливо, когда обещанное не выполняется. Понимаешь?
     – Тогда пообещай, что с тобой ничего не случится!
     Но Ласточка только нежно погладила его по голове и, прислонившись к его уже высохшему боку, отлетела ко сну.

     А Воронёнок всё смотрел и смотрел в темноту, как будто надеясь отыскать в ней ответы на вопросы. Он пытал и ту темноту, что застилала его глаза, и ту, что поглощала его пытливый, но неопытный ум: как? как, начиная с завтрашнего дня, ему придётся жить, просто жить, в ожидании следующей весны? как и где? и с кем разговаривать по вечерам? и в чьи теплые пёрышки зарываться клювом? и кто поможет ему понять значение этих треклятых трёх слов, которые с самого детства не дают ему покоя? кто? они? большие чёрные… вороны?
     «И я – такой же, как и они, – думал он. – Ядъёный ворон. А моя мама – ласточка. Ну и что? Она сказала, что я ей нужен! Зачем-то… Чтобы меня любить… Любить…»
     И то ли наяву, то ли во сне, он вдруг отчётливо услышал голос Ласточки: «Любить… убить… бить…»

*
     А на рассвете, когда Воронёнок проснулся, Ласточки в гнезде не было. Он решил, что она, как обычно, отправилась на поиски завтрака, и, конечно же, вернётся, ведь не могла же она улететь в дальние края не попрощавшись! Но рассвет сменился полднем, полдень уступил место недолгим часам осеннего дня, день растворился в закате солнца… А Ласточка всё не возвращалась. Он облетел всю округу в поисках хотя бы их соседей, которые, хоть и разлетались при его приближении, одним своим присутствием могли подарить ему надежду на то, что мама всё-таки вернётся в гнездо и позволит ему на прощание уткнуться клювом в пёрышки на её маленькой тёплой шейке. Но ни соседей, ни иных похожих на них и маму птиц он не нашёл. И тогда Воронёнок понял, что она – улетела. Действительно улетела. Совсем.
     Но он не грустил, потому что поставил себе цель: не грустить, а жить, и делать то, что ему действительно было нужно, необходимо.
     «Всё правильно, мама, –  обращался он к ней мысленно. – Всё правильно. Я должен сам. Сам. Теперь – у меня много важных дел, о которых я раньше и не задумывался. Прежде всего, я должен как следует познакомиться с большими чёрными… С моими собратьями! По перьям! А ты вернёшься, мамочка. Обязательно вернёшься. Главное, чтобы птица-время не пролетела мимо и принесла весну!»

*
     Познакомиться, как следует, со своими собратьями Воронёнку труда не составило, ибо в то «куда подальше», в которое они переселились и которое находилось не так уж и далеко от дома, он заглядывал с тех пор, как научился летать по-настоящему, и они, хоть он и не являлся тогда членом их стаи, относились к нему достаточно снисходительно, за исключением тех случаев, конечно, когда их свежее, или не очень, блюдо либо было слишком мелким, либо обводило их вокруг хвоста. Но с отлётом Ласточки он понял, что раз уж название больших чёрных птиц к воровству не имеет никакого отношения, будет лучше, если он не будет дразнить ворон и забудет, хотя бы до весны, о своём пристрастии к одиночной охоте на общественное достояние, даже если эта охота означала для него элементарную проверку на смелость, ну и на «блошивость» тех, у кого чесались клювы в этой смелости ему отказать. К тому же, будучи смышлёным и предпочитающим образованию – самообразование, он очень быстро усвоил, что с воронами жить – по-вороньи каркать, поэтому почёл своим важнейшим делом научиться не только правилам хорошего поведения в обществе, но и правилам хорошего тона карканья, что, в сущности, означало не делать ничего от нечего делать – то бишь, не каркать без нужды. И он научился. Молчать. Всегда. На всякий случай. Чтобы, прежде всего, не прокаркаться о том, откуда он вдруг появился, то бишь, о ласточкином яйце, которое почему-то появило воронёнка! Конечно, его собратья относились к нему с нескрываемой осторожностью, и это было понятным: разве можно полностью доверять кому-то, кто сначала ворует, а потом замалчивает свои грехи? Тем не менее, со временем они начали уважать эту молчаливость Воронёнка, придающую ему не только умный, но и грозный вид, что явно отпугивало от их жилища незваных гостей в виде серых хвостатых охотников, которые, никогда не зная, что было на уме у этого грозного стражника, почему-то всегда сидящего на низких ветвях, в отличие от его собратьев, предпочитали не связываться ни с ним, ни с подсчётами своих оставшихся из трижды трёх жизней.
     Но, несмотря на растущее уважение собратьев к молчаливости молча раскаявшегося воришки во избежание недопонимания и неминуемой недостачи перьев на собственном хвосте, растущей была и их подозрительность по отношению к его достаточно странной привычке: при всём его восхищении как ими самими, так и всем, что они делали, при всей его как преданности, так и надёжности, с наступлением сумерек, ни с кем, естественно, не посоветовавшись, он покидал стаю и отправлялся неизвестно куда. Возможно, как они думали, он нашёл какое-то место, где постоянно или периодически какие-то добрые создания его подкармливают или организовывают для всех пернатых общий стол, о котором они не знают. А каркнуть об этом, в силу своей привычной немоты, он не находит ни возможным, ни нужным. Но это, с их точки зрения, было вопиющей несправедливостью, не уступающей воровству! И за ним установили ежевечернюю слежку. Однако ничего вопиющего в том, что они обнаружили, не оказалось: каждый вечер он возвращался в округу, из которой они были когда-то нагло выдворены, и усаживался в каком-то маленьком ветхом гнезде, в котором явно никого и ничего, кроме его ног и хвоста, больше не было. Усаживался и сидел в этом не-вороньем домике до самого утра. Вопиющим, как они позже решили на тайном стайном совете, было только то, что он, этот загадочный молчун, не просто сидел, а до наступления полной темноты, и даже после, – тихонечко покаркивал! Как будто разговаривал с самим собой, или с кем-то невидимым. И в этом странном явлении они усмотрели не только чудаковатость их юного собрата, но и возможное заговорщичество, что, разумеется, требовало своевременного раскрытия, и значит – продолжения их надзора. И так – каждый вечер они посылали нескольких добровольцев к трём уцелевшим, но, увы, с каждым днём всё больше оголяющимся деревьям, чтобы незаметно, по возможности, надзирать за развитием событий, или чтобы, по крайней мере, выяснить, с кем разговаривает этот притворщик-заговорщик.

*
     А Воронёнок, который испытывал естественную нужду выливать наружу содержимое его так-много-о-чём-думающей головы (но только в том единственном месте, где эта нужда могла быть правильно понятой), сидел и заговорщически беседовал с самой большой на всём белом свете птицей, которая, как он надеялся, могла случайно его услышать, коль она была невидимой и появлялась неизвестно где и когда, и которая, вняв однажды его тихим мольбам о том, чтобы всё поскорее оживало, а не наоборот, возвратит его становящемуся мертвенно-белым краю прекрасную зелёную весну, означающую для него прекрасную встречу с прекрасной птицей, у которой было самое прекрасное название: мама.
     Разговаривал он и с Ласточкой, которая, как он был уверен, могла услышать если не его слова, то хотя бы его мысли, перелетающие в эти слова, и с которой он с удовольствием делился своими ежедневными новостями и впечатлениями.
    Он рассказывал ей о том, с каким наслаждением он часто поднимался со своими собратьями по перьям высоко в небо и кружил, кружил, с ощущением невесомости, или, скорее, с ощущением необычайной лёгкости своего большого и не реагирующего на нерегулярность питания по-прежнему тяжёлого тела, с ощущением величественности и непревзойдённости, или, скорее, непревзлетённости, с ощущением свободы и счастья, которое, конечно, было только третью того счастья, которое он испытал в своём первом настоящем полёте и которое так надеется испытать ещё разок, или хотя бы треть разка, когда она вернётся…  Рассказывал он и о том, как заприметил среди своих собратьев одну очень-очень красивую, но совершенно его не замечавшую собратьицу, и как, когда он попытался броситься ей в глаза, а потом и за глаза, то бишь, на спину, чтобы хотя бы уткнутся клювом в перья на её шее, почти вся стая набросилась на него почти так же, как когда-то – на серого охотника, и как после этого, оставшись, по счастью, не почтишным, а целым, он сделал очень-очень важный вывод: той красотой, что тебе не по клюву, лучше наслаждаться издалека! Рассказывал он и о своих попытках научиться считать на ветках, что, увы, не дало никаких результатов, ибо, когда эти ветки были ещё живыми, то бишь, на них водилась всякая живность, его старательную голову постоянно отвлекал его старательно самовольничавший клюв, а когда они стали неживыми и блестящими, у него началась какая-то то ли смежная, то ли нежная болезнь, которая соединяет эти ветки в одно большое дерево, ослепляющее его нежные глаза и не позволяющее посчитать даже до трёх! Он попытался научиться на своих собратьях, но это тоже не увенчалось успехом, ибо, как только он сосредотачивался на них, они тут же начинали смотреть на него во все глаза и накаркивать, что у него из клюва вот-вот вылетит какой-то не-воробей, которого не поймаешь, что было неприятным и даже оскорбительным, потому что никаких не-воробьёв он не глотал! И он, естественно, сразу же отворачивался и смотрел в другую сторону. И думал о том, что, раз полетело такое дело, он был согласен попытаться научиться на бабочках, хоть это, пожалуй, было самым сложным и почти невозможным! Но когда он, всё-таки, решил попробовать, и не клювом, а только глазами, это оказалось не почти, а совсем невозможным, потому что от их совсемнешнего отсутствия у него в глазах не мутнело, а только белело! Рассказывал он и о белых пушистых ветрах, которые с каждым днём всё чаще набрасывались на него с такой яростью, как будто деревья были их ни с кем не делимой добычей, и от которых, несмотря на то, что он и не думал разделять их мнение, у него перья вставали дыбом! О нет! Он ничего и никого не боялся! Потому что был сильным и отважным! И оставлял этим ветрам их «добычу» только по вечерам, когда на него с такой же яростью набрасывалось желание быть дома, где ему всегда было уютно и тепло. Конечно, о прежнем уюте он и не мечтал, ибо не мог и помыслить о том, чтобы стать в три раза меньше, но никогда не покидающее его ощущение теплоты, и не в ногах или хвосте, а где-то внутри, под рёбрами, утраивало и ощущение уюта этого хоть и крохотного, и ветхого, но такого родного дома, даже если этот дом не мог предоставить спасение ни от ветра, ни от лютых морозов. Но что морозы?! Никакого холода извне он никогда не боялся и не испытывал, хоть этот холод, казалось, всё чаще и сильнее пытался испытать его терпение. Однако, хоть он и был нетерпеливым по натуре, по-настоящему он терпеть не мог только тех назойливых собратьев, которые с вечера сидели на деревьях напротив и, думая, наверное, что он страдает вороньей слепотой, или какой-нибудь шизоворонией, следили за каждым его движением! И не терпел! Потому что, в сущности, и терпеть-то было нечего. Какое движение?! Гнездо стало таким тесным, что он не мог не одобрить чьего-то решения создать птиц так, чтобы они не сидели на головах, потому что окажись его голова внутри гнезда, он, наверное, не смог бы пошевелить ни клювом, ни мозгами! А ему хотелось не безмозгло молчать, а разговаривать, разговаривать… И он разговаривал. И просил Ласточку о том, чтобы она тоже разговаривала и просила птицу-время поскорее пролететь над их домом и сбросить свою всё оживляющую зелёную ношу. И он нисколько не сомневался в том, что мама, где бы она ни была, обязательно попросит, потому что, будучи почти всезнающей, она не могла не знать такой простой вещи: один клюв – хорошо, а два – лучше! А о третьем, лишнем в этом случае, он и не думал, потому что он им был не нужен…
     «Нужен… Любить… Больно…»  – единственное, чего Воронёнок, хоть и думал об этом по три пятницы на неделе, произносить вслух больше не хотел, подозревая, что эти слова могут задержать птицу-время, которая, раздумывая над их значением, может случайно сломать голову и, значит, либо прилететь с большим опозданием и с головой не совсем в порядке, либо совсем не прилететь – туда, где её так ждут! С весной! С мамой…        

*
     И вот, в один из ясных солнечных дней, когда нежные глаза Воронёнка обнаружили, что ветки уже не сливаются в одно блестящее дерево и становятся живыми, что земля под деревьями и подобие неба под домиком его детства уже не слепят их своей мертвенной белизной, а являют им свой первоначальный окрас, и что как все вороны, так и другие не испугавшиеся холодов пернатые становятся заметно резвей, и даже веселей, – они наполнились светом надежды и предвкушения долгожданной встречи. Потому что Воронёнок понял: птица-время наконец-то вняла его тихим мольбам! В каком направлении и по каким делам она полетела дальше, его совершенно не интересовало. Главным было то, что она не пролетела мимо и принесла то, что всегда к лучшему – оживание! А значит – весну.
     И он начал старательно готовиться к этой встрече: умываться, причёсываться, приглаживаться…О, как ему хотелось предстать перед Ласточкой во всей своей вороньей красе! Как ему хотелось, чтобы, увидев его, она воскликнула так же восторженно, как и в день его появления на свет: «Здравствуй, маленький! Какой же ты славный!» Конечно, никаким маленьким он себя уже давно не ощущал, особенно в те периоды, когда его собратья почему-то вдруг отказывались делиться с ним добычей, верхними ветками деревьев или вообще своим обществом, и ему приходилось всё брать в свои крылья, как, впрочем, и в голову, – всё, от элементарнейшего удовлетворения своего желудка до сложнейших умственных упражнений в понимании стайных распределений, порядков и обычаев. Но всё же, в самом этом слове «маленький» он никогда не переставал ощущать ту мамину нежность, которая, несмотря на всю его взрослость, вызывала в нём желание оставаться таким, каким он был тогда, в детстве: глупеньким птенцом, всегда накормленным и согретым тем теплом, которым не согревают никакие перья; любознательным дурашкой, защищённым от всех напастей своей бдительной телохранительницей; маленьким, маленьким воронёнком, у которого всё ещё впереди, и у которого есть самая большая радость – самая ласковая, самая умная, самая заботливая и самая-самая лучшая мама! И он не сомневался в том, что, увидев его, она воскликнет именно так: «Здравствуй, маленький!» А то, что он оставался таким же славным, для Воронёнка было очевидным: он так и не научился ни разбираться в происхождении населяющих округу всевозможных созданий, ни связывать в логическую цепочку то, что видят все его глаза, с тем, что знает вся его голова, ни даже считать, по-взрослому! Хотя почему – «даже»? Он не видел ничего бесславного и без-взрослого в том, что от арифметических достижений его ум остался таким же свободным, как и от понимания необходимости принимать жизнь такой, какая она есть, потому что такое понимание, как он понимал, мешало жить и верить только в лучшее, а не наоборот.  
     И Воронёнок верил, что птица-время принесла весну, конечно же, к лучшему! И что могло быть лучше, чем тот день, когда он воспарил над зеленеющими деревьями и увидел нескольких ласточек, беспрерывно снующих в пространстве, вверх и вниз, и, как он заключил, ищущих подходящие материалы для починки их прохудившихся за зиму домиков!
     «Вот я и дождался!» – подумал он про себя, не смея выразить свой восторг вслух, будучи окружённым своими собратьями, которые занимались или, подобно ласточкам, ремонтными работами, или строительством новых гнёзд.  
     Не дожидаясь вечера и не заботясь ни о том, что подумает его стая, ни о том, что, возможно, его назойливые «надзиратели» последую за ним, Воронёнок отправился домой, к маленькому гнёздышку, которое тоже нуждалось в ремонте и в которое непременно должна была вернуться его всё-знающая-и-всё-умеющая хозяйка. А когда он долетел до трёх неубитых деревьев и заметил соседей-ласточек, вернувшихся в свои домики и тоже занятых починками, и в его голове, и где-то ещё внутри, под рёбрами, что-то необъяснимое начало как будто выстукивать:
     «Мама! Мама! Мама!»
     – Мама! – вырвалось из его горла, в котором, как однажды в детстве, что-то шевельнулось и сжалось в комок.
     Но этого никто не услышал, поскольку всё пространство было наполнено таким шумом и гамом, что Воронёнок и сам не понял, прокаркался он или нет. Он подлетел к своему домику и, обнаружив, что Ласточка, судя по всему, ещё не вернулась, примостился на краешек – с тем, чтобы сидеть вот так, согнувшись, и смотреть во все глаза. Он не думал и не хотел думать ни о чём, кроме того долгожданного мгновения, когда он наконец-то увидит родные очертания, родные крылья. И даже его начавший улюлюкать желудок не отвлекал его голову, сосредоточенную только на ожидании, что, несомненно, его бы удивило, обрати он на это внимание. Но внимание он обращал только на всех появляющихся в округе и в небе ласточек, и похожих, и не похожих на маму. Их было множество, столько, сколько вовек не пересчитать никому, как ему казалось, и даже самому старому и опытному ворону из его стаи, с которым считались все без исключения! Но это «множество» постепенно начало делиться на части, одни из которых оставались в округе, другие же – исчезали за деревьями и домами не-птиц-людей. А с этим делением шум и гам, от которого у Воронёнка уже «шумело и гамело» не только в голове, но и в хвосте, как ему казалось, начал постепенно растворяться в вечерней тишине.
     – Но ведь ты обещала, мама! – сказал он еле слышно, всё ещё сидя на краешке домика и бросая отчаянные взоры то в одну, то в другую сторону. – А, может… Может, с тобой что-то случилось?
     Но он тут же встряхнул головой, не желая и думать о невыполненном обещании, и решил просто ждать, хоть день, хоть два, хоть три, хоть сколько, но ждать, потому что верил: птица-время не могла принести только весну! Может быть, она не принесла с весной чего-то долгожданного только тем не-птицам-людям, которые часто говорят, что им нужно убить время! И не принесёт! Потому что она, эта великая невидимая птица, отнюдь не глупая, и уж знает, где её подстерегает опасность! Но он-то ничего подобного никогда не помышлял! И она не могла, просто не могла его обмануть! Как и мама. Не могла обмануть…

*
     А на рассвете, когда не сдвинувшийся с места Воронёнок открыл глаза, он вдруг увидел, что из-за трёх деревьев, прямо к домику… летит ласточка! очень! очень! и очень-очень похожая на маму!
     – Мамочка!!! – вскрикнул он вне себя от радости, и ринулся ей навстречу.
    Но она ничего не ответила, а только странным образом перевернулась в воздухе и начала падать, падать… на серое подобие неба. Он бросился вниз, чтобы ухватить её за хвост, но не успел: она упала. И упала рядом с ногами какого-то детёныша не-птиц-людей, который держал в руках нечто похожее на хвост его убитой добычи и громко смеялся. И вот тогда Воронёнок, сразу же вспомнивший рассказ мамы об этом, или похожем на него, ужасном птенце, почувствовал внутри такую ярость, какую ни его собраться, ни белый пушистый ветер никогда не испытывали! Он бросился на это жестокое «отнечегоделатное» создание и со всей мощью своего клюва ударил его в голову – и раз, и два, и три! И он, наверное, научился бы считать, ибо не собирался останавливаться на достигнутом, если бы вопящий птенец не побежал прочь, и так, как это делают только не-крылатые существа. Однако клюву Воронёнка пришлось начать счёт заново, потому что, пока он сводил счёты с убийцей, к бездыханной птице успел подползти тот самый серый хвостатый охотник, с которым он уже давно был знаком, хоть и заочно, и который наверняка был не прочь похвастаться своим собратьям по хвосту о такой красивой и не ядовитой находке! Но похвастаться ему не пришлось, ибо Воронёнок, не задумываясь о последствиях, бросился и на него. И клюнул в голову! И раз, и два… Однако третьего раза не последовало, потому что это противно орущее вздыбленное чудовище вдруг замахнулось на него своей передней ногой и ударило в глаз! К счастью, он успел его прикрыть, и глаз остался целым и невредимым, но и не заметившим, что в этот самый момент на серое чудовище налетели назойливые «надзиратели», всё это время наблюдавшие за происходящим с трёх деревьев напротив. Их было много, достаточно много, чтобы хвостатый охотник понял, кто в округе хозяин, и немедленно уполз туда, откуда выполз. Расценив отважность своих собратьев как помощь, Воронёнок почувствовал к ним такое уважение, которое не могло сравниться даже с уважением, родившимся в тот момент, когда он понял, что большие чёрные птицы – не ужасные, а прекрасные! И он, конечно, сохранил бы в себе это чувство, если бы его не-ужасные собратья тут же с жадностью не набросились на свой не заслуженный трофей, не обращая на него никакого внимания. Ему хотелось закричать, во весь голос: «Не смейте!», но, приземлившись рядом с ними, он вдруг осознал, что вместо крика его клюв сейчас вот-вот издаст щёлкающий звук и примется самовольничать.
     «Не смей!» – приказал он себе мысленно, и, стиснув клюв, подобрался поближе к убиенной птице, которую уже растаскивали на кусочки его ужасные не-ужасные собратья…
     Как она была красива! Ласточка… Едва дыша, Воронёнок взглянул в её застывшие глаза, которые смотрели не на него, а в чистое утреннее небо, в настоящее небо, и… подпрыгнул от радости!
     «Это не она! – стучало у него в голове. – Не мама! Это какая-то другая ласточка, которая просто похожа на неё! Очень-очень похожа! Но не она! У мамы совсем другие глаза! Они всегда искрятся теплотой! И нежностью! Они всегда радостные! Или почти всегда! Но даже тогда, когда только почти, они всё равно другие! Они – живые! Настоящие! Как небо! Как счастье! Потому что счастье тоже не бывает ненастоящим! А в маминых глазах – настоящее счастье!»
     И он не заметил, что, пока он думал, его свободный от всевозможных мыслей и принципов клюв присоединился ко всем остальным. Однако ненадолго, и даже совсем ненадолго, потому что завтрак был слишком мелким, а уступать в мелочах – клювам его собратьев, по меньшей мере, не нравилось, или не нравилось совсем.    

     –  Что с них возьмёшь? – вздохнул Воронёнок, наблюдая за ними с краешка домика, куда он вернулся, чтобы продолжить ожидание своей настоящей мамы. – Вороны и есть вороны. Такие, какими и должны быть. Ты же сама говорила, помнишь? И я – такой же, как и они. Но ты ведь не стала бы меня осуждать, если бы они меня не прогнали и позволили позавтракать вместе с ними? Ведь это была не ты, а какая-то другая… птица. Вот если бы это была ты, мамочка, я бы…
     И вдруг его пронзила мысль, которую он был не в силах заключить в слова даже в том месте, где никто, кроме мамы и птицы-времени, их услышать не мог. Он не смог бы сказать эти слова даже самому себе, потому что, как ему казалась, у него отнимался язык от одной трети этой мысли, самой ужасной, которая когда-либо посещала его голову:
      «Она, наверное, боится возвращаться домой… Потому что думает, что я… что я её заклюю и проглочу, целиком, лакомым кусочком!»
     Он сидел и смотрел перед собой невидящими глазами, не в силах ни шевельнуться, ни подумать о чём-то ещё. Сидел и не замечал, как ещё один день ожидания уже спешил на встречу с ночью…

     Однако, проснувшись следующим утром, Воронёнок сразу же подумал, что, несомненно, эта ужасная мысль – не что иное, как самый обыкновенный не оптимисПтичный настрой, порождённый потрясшим его происшествием, а затем и устрашающим видом его завтракающих собратьев!
     – Какой же я дурашка, мама! – рассмеялся он, но тихонько, ибо, конечно, заметил, что его не голодные, в отличие от него, «надзиратели» продолжали нести свою службу на деревьях напротив. Заметил и пошутил: – Разумеется, я не смог бы проглотить тебя целиком! Я бы обязательно поделился с ними! У меня же не уличное воспитание!
     Но шутка, которой он хотел себя взбодрить, не рассмешила, а напугала его: ведь мама могла услышать его мысли, перелетевшие в слова! И он втянул шею. Но не от страха, как он это делал в детстве, а как будто желая прислушаться к тому, что у него происходило внутри. А нутро его – клокотало! О нет, дело было отнюдь не в обиде за рвущее и мечущее ненасытное чрево или немного пекущий подбитый глаз! Дело было в другом: он вдруг понял, и со всей ясностью, что больше не хотел быть таким, как они, его собратья по перьям! Не хотел! Трижды три раза не хотел! И не только потому, что не всегда разделял их мнение или добычу. Но ещё и потому, что, при всей его старательности, при всём его желании научиться и быть, просто быть таким, как они, от хвоста до головы, – он не мог, не может и никогда не сможет избавиться от чувства, что он им – чужой! И ненужный! Не нужный… И у него пропало всякое желание стараться, потому что, как он думал, какой смысл стараться быть нужным только для каких-то дел или чего-то ещё, что помогает добыть только то, что нужно, необходимо, но никогда не то, чего хочется больше всего: быть хоть иногда приласканным нежным крылышком, или клювом, который тоже может быть нежным, при желании, и иметь возможность отвечать взаимностью! А этого – не будет никогда. С ними. С собратьями. С большими чёрными воронами… О нет, он отнюдь не забыл Ласточкины слова о том, что не всегда то, чего мы хотим, является нужным. Но ведь она сказала «не всегда», а не «никогда»!

*
     И Воронёнок отправился на поиски. Он подумал, что в жизни бывает всякое, и, возможно, мама решила поселиться в другом месте, чтобы потом, конечно же, найти своего «маленького» и преподнести ему сюрприз в виде отлично обустроенного просторного гнезда. Весь день он летал и в округе, и за её пределами, заглядывая в строящиеся домики и всевозможные отверстия в домах не-птиц-людей, не обращая внимания ни на голод, ни на глаз, который хоть и не был повреждён, но всё же не переставал печь, где-то снаружи, ни на разлетающихся во все стороны испуганных и соседей-ласточек, и не соседей, ни на то, что небо начинало темнеть, и не только в преддверии вечера, но и от желания разразиться дождём… Он искал и искал, до самой темноты, и до того самого момента, когда понял, что желание неба оказалось неудержимым, и от этого его крылья промокли так, что, если он немедленно не вернётся к домику, ему придётся ночевать либо в какой-нибудь луже, либо под каким-нибудь деревом – под наверняка недолгим наблюдением чьих-то недружелюбных глаз…
     И он вернулся домой. Примостившись на краешке гнезда и не обращая внимания на хлещущий косой дождь, спасения от которого не было даже под крышами разбирающихся в строительстве не-птиц-людей, он подумал: «Утро вечера мутренней» и закрыл глаза, чтобы как можно скорее уснуть. Потому что завтра, как он надеялся, будет новый день, а значит – новая надежда.
     Но уснуть ему мешали и постоянно возвращающиеся воспоминания о вчерашнем происшествии, и его ужасная мысль о том, что мама боится быть заклёванной его собственным клювом, и его абсолютное несогласие с тем, что его желание зарыться в её пёрышках, спасаясь от одиночества, хлещущего ещё сильнее, чем дождь, – было чем-то ненужным, не нужным для него! Потому что то, чего он хотел, – было не просто желанием, а потребностью! А значит – тем, что ему нужно! Необходимо! И ему так хотелось! Так хотелось уткнуться своим массивным клювом в мягкий, нежный пушок…
     И так – он не спал до самого рассвета. А рассвет, не ослабивший ни этого желания, ни проливного дождя, который, казалось, испытывал удовольствие и от вида вымокшей природы, и от безразличия к нему такого же вымокшего Воронёнка, явил не новую надежду, а новое ощущение: где-то внутри, под рёбрами, что-то беспрерывно кололось, что-то очень острое, как когти, или клювы, и было неприятно, и неуютно, и… так, как Воронёнок никогда ещё не чувствовал.
     – Я, наверное, простудился, мамочка, – привычно обратился он к Ласточке. – Что-то ужасно колется! У меня внутри. И не перестаёт. И, знаешь, это в три раза неприятней, чем то, что печёт у меня под глазом! А всё этот дождь. Но я его не боюсь. Мне совсем не холодно, мама. Просто… колется. Но когда ты прилетишь, ты наверняка сделаешь так, чтобы это прошло. А ты прилетишь, я знаю! И никакие дожди тебя не испугают! Потому что ты их не боишься. И ничего не боишься, правда же? И совсем не боишься, что я тебя заклюю и проглочу целиком, лакомым кусочком. Или поделюсь тобой с кем-то ещё. Ты же знаешь, что я только пошутил!
     Но он вдруг подумал, что Ласточка, которая, возможно, услышала его тогдашнюю шутку, восприняла её всерьёз, потому что в каждой шутке есть хотя бы треть правды! И, потрясённый этой мыслью, он закричал:
      –  Мамочка! Глупенькая! Маленькая моя! Я никогда этого не сделаю! Потому что ты мне очень, очень, очень-очень нужна! Нужна! Потому что… потому что… Потому что я люблю тебя! В ответ! И просто так! Понимаешь? И я понял, что это значит: любить!
     И откуда-то издалека, как когда-то в детстве, до его сознания донёсся голос Ласточки, но почему-то сопровождаемый голосами его собратьев:
     «Любить… Каррр!.. Убить… Каррр!.. Бить… Каррр! »  
     Он втянул шею, сморщился и начал раскачиваться из стороны в сторону, как делал это в детстве, развлекая себя и убивая время.
     – Раз, два, и три… Любить… убить… и бить… Три, два, и раз… Любить… маму… и меня… Два, три, и раз… Убить… птицу-время… и прямо сейчас! Потому что она жестокая! – закричал он отчаянно. – Потому что она принесла ужасную весну! Да! Да! Ужасную! Слышишь меня, наоборотная невидимка?! Из-за тебя я больше никогда не буду к лучшему! Потому что никогда не увижу свою маму! Никогда!
     Но, испугавшись своих собственных слов, вылетевших из клюва без ведома головы, Воронёнок стиснул этот накаркивающий беду клюв и замолчал. И задрожал. Впервые в жизни. Задрожал от холода, который вдруг просочился изнутри и начал леденить всё его существо, как будто выстукивающее каждой дрожащей клеткой:
     «Никогда… Никогда… Никогда…»  
     А где-то далеко, как будто принадлежа не ему, а другому существу, выстукивала мысль о том, что на этот раз он прокаркался не на шутку, и наблюдающие за ним собратья наверняка заподозрят что-то неладное, что-то, что им отнюдь не по вкусу, о котором спорить с ними он и не собирается, потому что ему – всё равно, уже и совсем всё равно…
      Дрожащий, вымокший и обессиленный, он закрыл глаза… И вот он сидит не на краешке домика детства, а внутри него… И вот он выпрыгивает, и стремительно падает, всё ближе и ближе к серому подобию неба… И вот его отростки-крылышки судорожно бьются, бьются… И вот они уже не бьются, а плавно поднимают его к настоящему небу… И он летит, крылатый, летит… И вот это небо разрывается на мелкие чёрные частички, которые оказываются большими чёрными птицами … Но вот эти птицы неожиданно становятся крохотными и оранжевыми, с чёрными кружочками и линиями… Бабочками… И они летают, красивые, летают… И вот эти бабочки сливаются воедино, и чёрные кружочки и линии становятся чёрной головкой мамы… И она улыбается… И говорит: «До свидания, маленький!»… А он пытается ей возразить, но не может… Потому что та простуда, у него внутри, под рёбрами, своей остротой напоминающая когти, или клювы, уже не просто колется, а режет, пилит, рубит, и так сильно, что у него нет сил ни говорить, ни лететь… И он опять падает… падает…

     Воронёнок открыл глаза и… понял: то ли из-за сырости, то ли под тяжестью его тела, и то ли к лучшему, то ли наоборот, но домик его невозвратимого детства, на краешке которого он то ли дремал, то ли галлюцинировал, в какое-то мгновение не выдержал и обвалился. А он… Он остался. Там. На краешке. И внутри. Навсегда.
     Неподвижный и еле дышащий, с глазами, устремлёнными в серое настоящее небо, он лежал и прислушивался к разнообразным звукам извечно текущей и изменяющейся жизни: к перешёптыванию зеленеющей листвы, как будто радующейся весеннему купанию и делящейся этой радостью со всей округой; к возбуждённо хлопающим крыльям мелких и больших птиц, наслаждающихся девственной чистотой луж и одновременно сражающихся со своими отражениями в них; к мерному журчанию багровых ручейков, вытекающих из прогалин его искалеченной головы; и к не затихающим перекличкам дождевых потоков, с безучастной аккуратностью смывающих с бездушного городского асфальта как багровые, так и бесцветные ручейки, источаемые не столько его почти ничего не видящими глазами, сколько его прозревшим сердцем.
     – Я понял, мамочка,– прохрипел Воронёнок. – Я всё понял. Я не простудился. Просто… мне очень больно.
     Он сощурился и крикнул во всё своё воронье горло, из последних сил:
     –Кааааааррр!
     Не прошло и трёх секунд, как к нему слетелись его собратья по перьям, которые расценили этот крик как мольбу о помощи, отказывать в коей им было несвойственно. И, оказывая услугу как ему, так и себе, отнюдь не злобным, но жаждущим избавиться от надоевшей им должности «надзирателей», они немедля заклевали Воронёнка, тем самым избавив его от невыносимых и никому не нужных страданий…

*
     А Ласточка… Она долго сидела в полуразрушенном вороньем гнезде, глядя на яйцо и раздумывая над всем, что могло бы произойти, решись она усыновить это бедное брошенное дитя. Раздумывала она и над тем, каким образом, если она всё-таки решится, донести его домой целым и невредимым. Но, поняв, что ей это вряд ли удастся, она вздохнула и подумала:
     «Может, и хорошо. В конце концов, ласточке – ласточкино, а вороне – воронье. К тому же, кто сказал, что яйцо брошено? Оно ещё тёплое. Это значит, что родители где-то недалеко. Возможно, сооружают новое жилище. И, наверное, вернутся».
     Осторожно отодвинув яйцо от края, чтобы оно не выкатилось, она наклонилась к нему и сказала:
     – Будь счастлив, маленький. Что бы ни было. И прости меня. Просто иногда нужно закрыть на всё глаза и… взмахнуть не глядя. Понимаешь? Раз, два, и три…
     И, утешив себя мыслью, что своё счастье она ещё обретёт, Ласточка взмыла в воздух и улетела восвояси.

Март, 2010