За семьей, от войны, от вины.
Свой конец ты знала заранее,
Словно видела вещие сны.
Ни кола, ни двора. Переделаны
Все дела. И куда теперь? Как?
Не позвал тебя в Переделкино
Перепуганный Пастернак.
Безысходности отупение,
Преклоненность гордой головы.
Снисходила ты вверх по ступеням
К небронзовым бонзам Москвы.
Словно загнанный конь, в Татарию,
От обид закусив удила,
Иностранка, изменница, пария,
Вся из камня, по Каме плыла.
Городок – 20 тысяч – Елабуга,
И пристанище, и каюк..
Коль на свете тогда была бы я,
Создала б я Марине уют.
«Быт убогий. Безмолвие. Сослана.
Скоро буду у бога. Больна».
Не заметила Шишкина сосны.
Не Марина уже, не она.
Над Елабугой, над Елабугой
Белый Кремль на крутом берегу.
Чтоб не мыкалась бедолагою,
Я б сказала ей: «Помогу!»
Пустота! Ни Сергея, ни дочери.
Лишь один, раздражителен, хмур,
Холодных упреков очередь
В тебя разряжает Мур.
Все, что строила стойкая, рухнуло.
Лук тугой им тростинкой сломать.
В сорок девять – седой старухою –
Ты решила: пора умирать.
Зелень глаз твоих, остекленевшая,
И пергаментность впалых щек.
Отлюбившая, отгоревшая,
Ты свела свой последний счет.
И сказала хозяйка Маринина:
«Бог, прости нам тяжкие грехи!
Глянь: повесилась, как ее по имени.
Говорят – сочиняла стихи».
