Рассказ написан по реальным событиям…
…Яркий свет прожектора, осветивший железнодорожное полотно, крупный гравий насыпи, придорожные заросли акации и полыни, истеричный гудок, разбудивший черных ворон в далеком, по-осеннему черном березняке, и безрезультатная попытка разом вспотевшего машиниста притормозить,
остановить ход тяжелого, состава – все смешалось в безрассудно громкую, и бесконечно наивную попытку судьбы переосмыслить, переиграть, переписать заново чью-то граничащую с самым страшным смертным грехом, волю…
И хотя уже дрожали крупной дрожью холодные, отполированные до серебряного блеска рельсы, ходуном ходили полусгнившие шпалы среди черного щебня, и там, за залапанным окном кабины, машинист уже в безнадеге зажмурил набрякшие веки, еще наверняка можно было бы отпрянуть, откатиться в сторону, переосмыслить в жесткой траве пропахшей мазутом и металлом это, глупое свое решение, но он, ровно, как и шестьдесят лет назад прищурился и, выдохнув легкий матерок, прошептал:
- Ну что ж, давай капитан, давай…
Желтый, помятый и обшарпанный автобус, с натугой рыча и исходя сизым выхлопом, переваливаясь с бока на бок, наконец-то уехал, выплескивая колесами грязную воду из глубокой колеи. Автобус ушел, а Кутенков, довольно крепкий еще пожилой мужик, остался на автобусной остановке совершенно один, не считая крупного, рыжей масти бездомного пса, сонно поглядывающего на мир янтарными глазами.
Кутенков расстегнул китель с потертыми полковничьими погонами и, подтянув на коленях заглаженные до блеска брюки, присел на кособокую скамейку, закурил. Выходить из-под спасительного козырька под холодный дождь не хотелось, и мужик принялся с интересом осматриваться по сторонам, пытаясь хоть что-то увидеть сквозь плотную, серую непогоду. Псина, словно завороженная точно также как и он, водила из стороны в сторону своей лобастой головой, морщила коричневый, сопливый нос и отчаянно скучала. Полковник скинул старые, стоптанные туфли, облегченно пошевелив пальцами ног, прикрыл глаза, решив, по-видимому, вздремнуть в ожидании погоды… Сон не шел и Кутенков тихо но, явственно матюгнувшись, вновь обулся и решительно вышел под дождь. Собака с тоской посмотрела на уходящего в шелестящую мокрень человека и громко, обреченно вздохнув, поплелась за ним…
Так и шли они вдвоем: старик и собака, шли по раздолбанной машинами дороге сквозь нескончаемый, холодный, осенний дождь. Кутенков изредка курил, прикрывая от дождя ладонью сигаретный огонек, обреченно прижавшись спиной к корявым стволам акаций, растущих вдоль обочины. Собака тогда присаживалась рядом, неодобрительно поглядывая на промокшего человека.
Даже табачный дым не мог перебить стойкий запах мокрой псины и мужик, виновато потрепав собаку по торчащим ушам, вновь выходил под дождь…
Они шли и шли, молчаливые и промокшие, шли навстречу вечеру и двум покатым меловым горам, с обеих сторон возвышающихся над петляющей между ними этой вконец разбитой, скользкой дорогой…
Мины словно коровьи лепешки ложились одна за другой, всего в нескольких метрах от наспех вырытых в осклизлой, глинистой почве окопах, принуждая промокших солдат плотнее прижиматься к неровным стенкам и лужистому дну…
- Товарищ капитан. Третий на проводе…
Сержант-связист распахнул над офицером плащ-палатку и передал ему мокрую телефонную трубку.
- Третий, третий…Восьмой слушает…Але, Але…
Жилы на шее капитана вздулись и посинели.
- Я вас не слышу, говорите громче…Третий, третий…
Разбуженной не ко времени пчелой, прожужжал осколок упавшей невдалеке мины и связист, так и не выпуская из кулака обремканный край плащ-палатки, завалился на бок. Из развороченного горла толчками ринулась ярко-алая кровь, тотчас окрасившая меловые лужи в розовое и тут же в телефонной трубке что-то щелкнуло и грубый мужской голос, видимо заканчивая разговор, выдавил:
-…А если ты Кутенков, мне к завтрашнему вечеру высоту 18/6 не возьмешь, я тебя, как суку последнюю перед строем, без суда и следствия… Так как ты сейчас, ио командира батальона, а значит и спрос с тебя будет как с командира…Запомни Валерий Михайлович, твои ребята нынче дорогу целой армии прокладывать будут…Понял, Кутенков, какая тебе нынче честь выпала?
- Так точно, товарищ третий, понял! Конец связи. - проорал капитан и обессилено опустившись на колени в светло-серую, меловую мешанину, механически положил мокрую, склизкую трубку на эбонитово - черный аппарат, все еще сжимаемый уже наверное остывшими, побелевшими пальцами погибшего связиста.
- Так точно, понял- казалось молодой капитан все еще продолжает разговор с начальством
… Еще бы не понять…Перед строем, как суку…Меня!? Как суку последнюю…Вот ведь блядство…Как суку!? Не дождетесь, товарищ третий, я и без ваших угроз здесь, на этом долбанном, промокшем мелу подохну…Как суку…Хрен вам в грызло! Как суку…
Офицер раз за разом бросал трубку на аппарат, все тверже и грубее, пока та не брызнув веером осколков, не развалилась в руках исходящего психом капитана….
Солдаты, чьи головы в грязных касках и насквозь сырых пилотках, торчали из оплывших окопов, старательно отводили глаза, стараясь не смотреть на истерику своего командира, но странная реакция обычно спокойного, молодого офицера смущала опытных мужиков, заставляла гадать о телефонном разговоре, ближайших, неведомых пока еще приказах начальства…
Словно побитый, обессиленный и промокший Кутенков поднялся, и, направляясь к себе в блиндаж, утомленно бросил подоспевшему ординарцу:
- Телефон и чай. Чай в первую очередь.
Ординарец-ефрейтор, пожилой мужик, годившийся капитану в отцы, неловко козырнул и, буркнув совсем не по-уставному:- Сейчас, сынок, я мигом…- исчез за пеленой дождя…
- Забившись в угол своей землянки-блиндажа, капитан с удовольствием выпил горячего чаю, и словно бы отошел душей, отогрелся несколько.
- А что, Николай Иванович, - спросил он своего ординарца, покуривая и отводя взгляд от этого видавшего жизнь, опытного человека, да и солдата…
- А как вы думаете, сможем мы сквозь эти горы пройти?
- А-а-а - Протянул ефрейтор, проникаясь необычайной жалостью к своему совсем еще молодому командиру: двадцать пять, что это за возраст для настоящего командира? Так кутенок, а не боевой командир…
- Наседают значить? Требують?- Он присел рядом с командиром и громко, по – домашнему вздохнул:
- Нет, Валерий Михайлович, нахрапом нам этих горбов не взять… Были бы просто горы, еще куда бы ни шло, а это ж чистый мел – сейчас под дождем он ровно солидол, прости Господи…Можно конечно попытаться ночью ступенек понаковырять, авось получится, но боюсь один хрен, минут через десять они замылятся…Вона, дождь не переставая уже трое суток сыплет…Осень одно слово…Да и что-то меня уж очень кустики смущают, те, что на вершинах этих холмов колосятся…С чего бы это вдруг: вокруг лысо, ровно у бабы на сиськах, а тут на тебе- кустики…Ох засада там чую, прости господи – пулеметы как пить дать…
- Похоже, что вы правы, Николай Иванович.
Офицер закурил и, поднявшись с низких, застеленных волглой соломой нар, заходил в сомнениях от стенки к стенке тесного блиндажа…
- Две горы, между ними дорога, узкая и скользкая, да на ней еще к тому же подряд два немецких танка закопаны, по самые башни…Плюс деревня за этими танками, домишки, хатки…Какие-никакие а укрытия…Нет, по дороге нам точно нельзя…А вот что с горами этими нам делать, а?
Молодой капитан прижался горящим лицом к влажным, шершавым доскам-стенкам землянки.
- То, что там пулеметные гнезда это, несомненно… Я сам бы их на этих макушках приказал установить, коли наши бы они были… А фрицы, что ж, разве дурнее нас когда были…? Нет…Но и не проверить эти кустики, эти треклятые макушки я также не имею права…А если не пойду, донесут, как пить дать донесут…Доброхотов много…
Вы вот что, Николай Иванович, часам к шести пригласи сюда, ко мне весь сержантский состав батальона, будем беседовать…И коммунистов естественно. В таком деле я могу, я имею права только на добровольцев полагаться… На заведомую смерть, по приказу, я людей гнать не могу, даже если меня и как суку последнюю, перед строем…
Он закашлялся, и, выбросив окурок за дверь, неприметным движением вытер выступившие слезы.
- Ишь ты,- в сердцах повторил старик- ефрейтор.- Как суку значить? …Ну, ну…
…Часа в два ночи, когда полная луна умудрилась-таки продышать сквозь плотную, промокшую дождем облачность бледное, белесое пятнышко, со стороны меловых гор раздались короткие, злобные автоматные очереди: сначала справа, а минут через десять и слева…
- Немцы, прости Господи…- с выдохом подытожил старый ординарец, и, покопавшись в мешке, выудил сытно булькнувшую фляжку…
- Ну что, товарищ капитан, за упокой по пятьдесят капель?
- Да ты что, Шилов? Совсем здесь, в ординарцах охренел…За упокой пить…Да еще вернуться, как пить дать…
- Нет, товарищ капитан, ужо не вернуться…- домовитый мужик перекрестился и аккуратно перелил спирт во фляжку.
-Я с подобной хренью еще в финскую сталкивался. Тама тожь, что ни дерево, то кукушка-снайпер засел, что ни горка, то пулемет обязательно…
- Это немец стрелял, их автоматы, немецкие… А у наших пистолеты были заготовлены, да ножи… Вы сами приказали…
- А раз сами, то и подождем до рассвета…- Буркнул Кутенков мрачно и зло, и вышел на воздух.
- Да кстати, Шилов,- проговорил он устало присев на деревянный ящик, невесть откуда и зачем принесенный ординарцем…- Пригаси - ка ко мне Курбатова…Ну того, лейтенанта от артиллерии…За жизнь поговорить хочется…
Под утро, белые от мела тела погибших разведчиков, словно по снегу безвольными кулями скатились с крутых и склизких откосов…
Рассекреченные немцы – пулеметчики, особенно больше не хоронясь на верхушках гор, смело курили, постреливали по недосягаемым окопчикам, и даже вроде бы перемахивались друг с другом… Сволочи.
Старик, сопровождаемый собакой, подходил все ближе и ближе к подножию меловых гор. Дорога, петляя, становилась все светлее и светлее (черноземная грязь уступала место мелу) по мере приближения к ним, и вот уже полковник с чавканьем, трудно и нудно вытаскивая из липкой и белой дряни безвозвратно испорченную обувь, доковылял до изломанной, гнутой акации примостившейся возле самой горы, той, что слева.
- А ведь не было тебя раньше… Точно не было. Я бы запомнил.
Пробурчал старик, любовно похлопывая ствол дерева темной, с выпирающими жилами ладонью.
- …Здесь мы псина с тобой, пожалуй, и заночуем…Чую, сейчас нам до деревни и не доползти…
Полковник привалился к акации и, выудив из кармана бутерброд с колбасой, завернутый в промокшую газету протянул его собаке.
Та (вот же интеллигентная сука), не торопясь, носом, высвободила угощенье из обертки и точно также неспешно проглотила его.
- Ну, вот и ладушки!- отчего-то повеселевшим голосом проговорил старик обустраиваясь среди изогнутых ветвей акации, и приказал псу, а может быть и себе самому:- Все. Теперь спать…Спать.
- Товарищ капитан. Младший лейтенант Курбатов по вашему приказанию прибыл.
Молодой, красивый, с румянцем в пол лица татарин, четко отдал честь и даже после предложения присесть, остался стоять.
- Так и чем мы сейчас богаты?- Кутенков курил, отстраняясь от горького дыма, упрямо слезившего глаз…
- 76-мм полковая пушка образца 1927 года и к ней три снаряда. Расчет укомплектован полностью.
Курбатов отчеканил четко и разве что не радостно…
- Три!?- Капитан усмехнулся и, подойдя к лейтенанту почти вплотную, как бы, между прочим, поинтересовался, тем ни менее глядя тому в глаза.
- Скажите Курбатов. Только честно. Что вы со своим «Бобиком», сможете сделать против двух танков, по башню врытых в землю?
- Если повезет, то можно бензобак зацепить…Тогда танку каюк…А так, максимум заклинить механику поворота башни…Вот пожалуй и все, товарищ капитан…
- …Вот, пожалуй, и все…
Повторил Кутенков, все еще вглядываясь в лицо артиллериста.
- А ведь мы с вами, товарищ лейтенант наверное ровесники…А помирать-то ох как не хочется…Нет, не хочется. Ну ладно. Это все пустое…Пушку измазать мелом, расчету приказываю быть рядом. Через четверть часа начнем…
- Слушаюсь, Валерий Михайлович.
Курбатов выскочил из землянки и поспешил к своим артиллеристам.
…Первый же выстрел головного немецкого танка, превратил полковую пушку в груду искореженного, бесполезного металла, а пулемет второго, положил всех семерых человек расчета, включая младшего лейтенанта.
…Телефон бесполезно надрывался в командирском блиндаже, исходя истерическим зуммером вызова, но никто, ни связист, ни старик ординарец, ни сам капитан Кутенков не слышал, да и не мог услышать призывные эти звонки. Батальон, раз за разом бросался вперед по склизкому раскисшему мелу, откатывался назад, отброшенный пулеметными очередями, оставляя лежать на глине все новых и новых погибших солдат.
- Да что же у нас, блядь, авиации вообще не существует?
Думал Кутенков, озлобляясь все больше и больше, глядя на потерянных, понурых, промокших и обессиленных своих солдат, в очередной раз отброшенных в полуразрушенные, обвалившиеся окопы.
- Кому на хрен нужны эти бесполезные потери? Во имя чего? Во имя победы? Родины? Сталина?
Да знает ли он, этот самый Сталин, что чувствует себя человек, ползущий по глине и почти в упор расстреливаемый пулеметами? Ни хрена он не знает…Да для него небось, что один человек, что сотня- все едино…
И что могут дать для победы, окончательной и всеобщей победы, эти сутки, унесшие с собою столько человеческих жизней, когда основные силы армии, следующие за нами, с их артподготовкой, авиацией, и свежими полками и батальонами могли бы занять эту высоту в считанные минуты?
Небо почернело и казалось, упало настолько низко, что вытяни руку, и она утонет в серой, равнодушной круговерти.
Дождь. Крупный и холодный дождь стеной рухнул на землю, безжалостно заливая и без того промокших и замерзших людей.
- Братцы.
Кутенков поднялся во весь рост, и ладонью, смазав глину и дождевую воду с лица, крикнул:
- Братцы. Я знаю. Вы устали. Вы очень устали…У меня сейчас нет ни кухни, не спирта, что бы накормить и напоить вас. Но поймите, послушайте меня, родные мои…Вы все, вы почти все старше меня, умнее и опытнее, но я прошу вас, я прошу вас выслушать меня быть может и в последний раз.
Мы должны, мы просто обязаны занять эту долбаную высоту 18/6. Я мог бы приказать, но я не буду этого делать…Я не могу, не смею этого сделать…Я вас прошу, еще раз в последний раз…Пока дождь и видимость никакая…Я вас прошу…
…Танки пылали подожженные бутылками с «коктейлем Молотова» и темно-багровые языки пламени рвались к тучам, словно усмехаясь над проливным дождем и осенней, быть, может, последней в этом году грозой.
И капитан, уже было, с радостью вскинулся, поднимая солдат в последний рывок, в последнюю атаку, необходимую для захвата никчемной этой, безымянной украинской деревушки, отмеченной на карте как высота 18/6, как вдруг резкий, ломаный гром придавил его к земле, а сиреневая, удивительно долгая вспышка молнии осветила шлагбаум, перегораживающий дорогу.
Но не шлагбаум, и, даже не эсесовцы, стоявшие за ним, заставили капитана, уже почувствовавшего вкус победы на своих, в кровь растрескавшихся губах, кинуться к телефону, а дети и бабы, путами привязанные к бревну этого самого шлагбаума.
- Третий, третий. Я восьмой. Атаку вынужден приостановить. Как слышите?
Я не могу продолжать захват высоты…Здесь на пути дети и женщины…Как слышите, третий?
Связь сработала…Но кто знает, быть может было бы лучше, коли не донесись до капитана злой с придыханием голос третьего…
- Ты что, разорался капитан, как гимназистка целку потерявшая? В рот тебя, не командир, а баба какая-то…Высота должна быть взята еще вчера. Я главкому уже доложил, а ты верещишь тут: дети, дети…Вперед. Война все спишет. Вперед, а не то я тебе лично яйца оборву…Своих детей никогда уже не заимеешь. Все капитан и больше не звони…
Грянул гром, и разряд молнии словно разделил жизнь, и самую сущность Кутенкова на две половины, до и после этого страшного телефонного разговора… И та, нынешняя его половина, отбросившая телефон в грозовую темноту, вскинула автомат и нажимая спусковой курок закричала, заглушая в себе остатки всего человеческого:
- Вперед, мать вашу! Огонь!
Деревушка казалось, совсем не изменилась за эти годы.
Все те же домишки, беленные известью, с оконцами и чахлой геранью за пыльными стеклами, все те же палисадники с лопушистыми подсолнухами за кривыми штакетниками, все тот же колодец на отшибе…
Валерий Михайлович покурил и обреченно подошел к висящему на проволоке ржавому колесному ободу. Резкий дребезжащий звон, пересилив шум дождя, поплыл над деревушкой.
Постепенно к старику стали собираться местные, немногочисленные жители.
Последним, на каталке с колесами от детской коляски, приполз безногий мужик, хмурый и не выспавшийся…
Кутенков отбросил в сторону железяку, коей все это время, не переставая, долбил по ободу и, вглядываясь в недоуменные лица, бухнул на колени, в лужу, в грязь…
…Состав давно уже умчался в сырую мглу, недовольно и зло переругиваясь с ночным эхом, а Кутенков все еще лежал рядом с железнодорожным полотном, уткнувшись крупным носом в холодный, мокрый щебень, беззвучно плакал, мысленно повторяя одно и тоже:
- Зачем!? Зачем ты вытащила меня, песья твоя рожа…Ты же видела, ты же все видела, они, они со мной даже разговаривать не стали…Нет, не стали…