На заводских вечерах Валентин Павлович был не превзойдён.
Я совершенно ничего не понимаю в мужской привлекательности и не вижу в этом какой-то своей ущербности. Вот если бы я совсем не разбирался в женщинах... Впрочем, что это я о себе? Хотя, и разговор то об этом начал только для того, чтобы сказать, что совсем не понимаю, чем таким Валентин Павлович выделялся. Ну, роста немалого, хотя современные юноши и повыше. Волосы реденькие и прямые с проплешиной, слегка сутулый, и я бы не сказал, что торс его идеален, скорее наоборот. Не то, чтобы брюшко, но намечающиеся складки поверх брючного ремня, отсутствие мужественного взгляда, некоторая мешковитость одежды и вообще не вид победителя, не склоняли моё отношение к нему, как к сопернику во внимании прекрасного пола.
Однако, когда он поднимался со своего столика и делал шаг в сторону освещённого пространства перед сценой, всё женское общество замолкало и даже замирало в предвкушении. И выбор читаемых им стихов был банальным, и не делал он каких-то изощрённых поз или эффектных взрывов звука в затаённой страсти, но в глазах прекрасных и почти прекрасных сослуживиц читалось откровенное упоение. Почему? Я так и не понял. Ну, не дано мужику познать тайну мужского обаяния, да это и правильно.
Поэтому на этом и остановимся — Валентин Павлович на заводских вечерах блистал.
Чего он ждал от поездки? Кроме давнего интереса к этим поэтическим местам, где он раньше никогда не был, и естественного для немолодого мужчины желания позволить себе очутиться там, где он молодым был почему-то бесконечно мало, а может и не был вовсе, и куда звали иногда останавливающиеся на нём огоньки Настенькиных глаз, у него была ещё одна тайна.
Когда он читал стихи, в нём что-то просыпалось или может даже открывалось. Он никогда не думал и не решал, где сделать паузу, что означает тот или иной поэтический пассаж. Но слова как-то сами звучали, очаровывая прежде всего его самого. Он как завороженный произносил все звуки и с замиранием последнего из них ещё оставался в гипнозе ауры Поэта, будто пронзавшего его насквозь и вещающего устами Валентина Павловича.
Вот ведь как, именно уста. Это через полчаса будут рот, губы, странные серые глаза, проплешины и сутулость, а в миг звучания стиха ничего этого нет, есть уста и звук.
Знал за собой Валентин Павлович эту особенность, может даже дар, и тут вдруг ему страстно захотелось именно в Пушкинских Горах, как молодой Александр Сергеевич перед Державиным, встать в одном из залов и произнести бессмертные строки, которые так преображали его самого.
Всё получилось как нельзя лучше. Автобус плавно переваливал через колдобины спецтрассы для взимания дополнительных доходов с иностранцев, почему-то говорящих на языке Великого Поэта без акцента. Впереди целых два дня и огромная ночь, домик на холме, озеро в низине, аллея с деревьями, видевшими Поэта, крест над могилой и умная речь гида.
Валентин Павлович безропотно отнёс вещи Настеньки в трёхместный номер, который она заняла вместе с двумя молодыми женщинами, с одной из которых где-то встречалась раньше. Они сейчас и остались там втроём разложить вещи и о чём-то поболтать полчаса до завтрака, выставив галантного кавалера за дверь.
Валентин Павлович поставил сумку около своей кушетки двухместного номера, заглянул в шкаф, пощёлкал пультом телевизора, перекинулся парой фраз с водителем их автобуса, устраивавшимся напротив и, пройдя по длинному коридору мимо множества дверей, туалета и ещё одной двери с надписью «Душ», спустился на первый этаж и вышел в стеклянную дверь.
Листья начали желтеть. Луж почти не было. В лёгкой ветровке было уютно и совсем не холодно. Настенька появилась в подъезде через пару минут одна и сразу подошла к нему. Они говорили о чём-то оживлённо и почти всё время улыбались. Её рука легко нашла его ладонь, а он вроде немного сначала смущался, а потом перебирал её тонкие пальцы бережно и нежно. Они так и ходили теперь вдвоём, держась за руки, будто дети.
Оказывается они не знали о Поэте ничего. И этот дом так не похож на барскую обитель из киношных представлений о роскоши девятнадцатого века. Обыкновенные хозяйские постройки около. Баня, деревянная кадка с водой, которой молодой курчавый мужчина обливался каждый день, разбивая зимой лёд рукой. Тяжёлая трость на прогулках не только помощник в карабкании по склонам, но и гиря для тренировки руки, чтобы не дрожал пистолет на дуэлях. Дорожки и тропы. Свист ветра по крыше. Одиночество. Вдруг шампанское с друзьями и глухая ревность к старику Крылову, которого предпочли молодые соседки. Ссоры с отцом. Запах навоза. Труд крестьян вокруг. Листы бумаги под гусиным пером.
У Валентина Павловича никак не получалось совместить школьный образ всеобщего любимца, блиставшего и покорявшего, с грунтовыми дорожками и склоном холма, скрипучей дверью и яблонями в саду.
В храм на Святой Горе заходить не хотелось. Валентин Павлович один обходил его вокруг, не обращая внимания на собирающихся прихожан к службе. Монахи проскакивали молча. Благочестия в них не увидел, суетливы больно. Долго стоял у склепа с крестом. Глаза скользили по стенам храма, изгороди, надписям на склепе, кустам в вечерней дымке. Что-то проникало в него, погружая в странное оцепенение.
Настенька с новыми подругами и молодым коренастым южанином, рассказывающим им что-то весёлое, ждали на площади.
В кафе на втором этаже никого кроме них не было. Два столика сдвинули вместе. Пара рюмок водки прошла почти незаметно. Арам размахивал руками, а Настенька и Оля с Ирой звонко смеялись. Валентин Павлович улыбался, что-то поддакивал Настеньке, но был совсем не здесь. В проносившихся смутных картинках не было ни портретов, ни балов, кучеров, тройки, заснеженной дороги, а только неяркий свет свечей, горящих не для романтического антуража, полутьма в углах комнаты и тишина.
Они долго сидели в кафе, а потом добирались по тихим улицам до гостиницы, слушая шелест листвы, ещё твёрдо держащейся в кронах и разглядывая очертания немногих знакомых созвездий. Две ладони грели друг друга. Все тихо переговаривались немногими словами. Валентин Павлович иногда задерживал взгляд на Настеньке, будто стараясь что-то разглядеть. А она была непривычно тиха, смотрела на звёзды, дорогу и троих приятелей, весело шагавших чуть впереди.
Мужчины проводили дам до их комнаты и почти сразу разошлись по своим. Сосед водитель дочитал последний листок какого-то детектива, заразительно зевнул и улёгся, накрывшись почти с головой. Валентин Павлович долго сидел на кушетке, читая выданные брошюрки, потом глядел в окно. Мягко прошёлся по комнате и вышел в коридор. Уже протягивая руку, чтобы постучать в дверь, услышал баритон Арама и хихиканье женщин. Постоял немного и повернул обратно.
Экскурсии всего следующего дня будто прошли мимо. Нет, он внимательно глядел на интерьер дома Лариных, Онегинскую скамью, слушал, задавая вопросы, гида, умело нашедшего тональность для не российских русских, но всё это было как бы между прочим. Он чего-то ждал. Чего?
Равнодушно читал объявление о предстоящем выступлении чтецов дней через десять. Вот бы знать. Впрочем, тоже совсем не примеривая на себя. Женщины и Арам снова собрались заскочить в кафе, а Валентин Павлович как-то невнятно отговорился и пошёл к храму. Зашёл внутрь. Ничего не почувствовал. Снова обошёл его кругом и долго стоял у камня с крестом вверху.
Автобус слегка покачивало. Валентин Павлович почти уткнулся лицом в окно, а Настенька доверчиво прижалась к его правому боку и дремала. Проносились жёлтые берёзы и тяжёлые кусты. Мелкие капли часто стучали по стеклу, иногда брызги летели из-под колёс. Он молчал, а потом вдруг губы зашевелились и почти неслышные слова легко и спокойно соединились с гулом мотора:
«...Люблю тебя, Петра творенье...»
Картинки за окном будто не было. Перед глазами стояло звёздное небо, рюмка водки в том кафе, камень с крестом, а губы произносили едва слышное, пока не прозвучало последнее:
«...Похоронили, слава Богу.»
Валентин Павлович замолк и закрыл глаза. Правому боку было уютно. Настенька обхватила его руками, а потом гладила пальцами по щеке и губам.
Она тихонько шептала ему:
«Ну, ты что?.. Ты не думай... Я же тебя...»
Мне страстно хотелось на них смотреть, но я всё-таки отвернулся.
Ноябрь — декабрь 2009, Таллинн