Чайка не может остановиться в полете.
Это позор, это бесчестье.
Р.Бах, «Чайка Джонатан Ливингстон».
…Жил художник в нужде и гордыне.
Но однажды явилась звезда.
Он задумал такую картину,
чтоб висела она без гвоздя.
Я захлопнул томик Вознесенского и приласкал клавиатуру. Ну что Вам сказать? Силен старик. Это я про Вознесенского. А про меня? Что про меня? Йа – мазилко, как сейчас говорят в интернете. Ну, то есть, если по-русски, я − художнег. Художник. Но, вообще-то, я человек простой, и мне самому удивительна эта история в которую я так неожиданно вмазался. Мне двадцать шесть лет и мой благополучный старший брат считает меня городским сумасшедшим. Ну, а конечно! Все люди как люди. Зарабатывают деньги. Живут в своих квартирах. Ездят на приличных машинах (купленных зачастую в кредит, впрочем, это я уже ерничаю). А я пишу картины. Я служу искусству. Честно? Честно, по секрету. Я и рад бы как все, делать свой маленький бизнес − вот открыть ларек и все, и быть маленьким счастливцем с ларьком, как мой одноклассник Тоха. Или магазинчик? Точно, магазинчик! Сначала, конечно, года три постою на рынке, поторгую книжками, и как раз скоплю на магазинчик. Книжный. И буду счастливый и солидный, как все состоятельные кроты. Да только хр..н! Ни черта у меня не выходит. Я несколько раз пытался завести дело. И поначалу заводилось, а потом такое начиналось… Последний раз, чуть голову мне не проломили. Я даже благополучного брата спрашивал, что я неправильно делаю? Он не смог сказать. Все правильно делаю. А результат… Я и подумал, что видимо, высокое искусство наложило на меня лапу и не отпускает меня в состоятельные кроты. Так ведь и не кормит!.. Мне трудно оценить мои картины. Знаете, посмотришь на какого-нибудь там Пикассо, если не знать что это Пикассо, - беспомощная мазня! Вот так и у меня. Никто меня на руках не носил и на выставки не приглашал. Жил я как в этом стишке:
Он менял за квартирой квартиру,
стали пищею хлеб и вода.
Жил, как йог, заклиная картину.
Она падала без гвоздя.
Надсаживаясь какое-то время в неудачных попытках прорваться все-таки в кроты, я наблюдал, как Господь методично отводит вылетающие в меня из бизнес-пространства вилки, грабли и решетки. Поняв, что очередной несчастный случай может стать последним, я убоялся, смирился и решил делать то, чего от меня требуется высшим силам – писать, мазать. Я бы сдох, конечно же, с голоду. Это было проще, чем заставить себя просить денег у брата. Но тут возник Виталька Клевцов. Этот молодой человек, весьма предприимчивый, но не лишенный интеллекта, такта и вкуса, случайно попал в чуланчик на Промзоне, который я называл своей мастерской. Собственно, он зашел спросить, где здесь склад, на котором находились какие-то его таровозвратные поддоны. Увидев пару-тройку моих картин, он пришел в неописуемый, и мне самому непонятный восторг и захотел немедленно со мной выпить за искусство. В процессе последовавшей пьянки он пообещал вывести меня в люди и вообще… Надо отдать должное Виталику, он честно попытался выполнить обещание и с огромной энергией принялся продвигать мои «бессмертные творения». И даже некоторые продвинул, так что у меня отпала необходимость умирать с голоду или просить денег у брата. И появилась смутная перспектива хлеба с маслом. Тут надо еще знать, что за черт этот Виталик. Это небольшого роста мужичок с крупной головой. Он очень энергичный, как многие маленькие мужчины – есть такая американская пословица – динамит всегда развозят в мелкой таре. Он начальник отдела в крупной корпорации и такого комбинатора свет еще не видел. По моим скромным представлениям, конечно. Он очень быстрый и очень общительный. У него тысячи разнообразных друзей и знакомых по всему свету. Он легко договаривается с кем угодно о чем угодно. Описание его подвигов может занять много места, поэтому расскажу только об одном. Однажды Виталика послали решать вопросы в Винницу, там, в одном районе, он убалтывал районного голову и его заместителя выдать некую справку, совершенно безобидную, но непривычную для сельских чиновников и с неясными им целями. Виталик поил их целый вечер прямо в кабинете головы райадминистрации, развлекая всякими забавными историями и незаметно, по спирали, подкрадываясь к интересующей его теме. Всякий раз, проговорив с ним о документе, чиновники пасовали, но, не отказываясь в прямую, переводили речь снова на охоту, на погоду о видах на урожай. В третий раз этот переход настолько обозлил Виталика, что он, ни с того ни с сего, как могло бы показаться собеседникам, грохнул кулаком по столу, и заорал:
- Да Вы будете подписывать или нет?
Перепуганные, голова с замом переглянулись и голова сказал:
- Він - …нутий! Треба підписувати!
И они подписали.
Я быстро подпал под обаяние его реактивной личности, и неудивительно, что он быстро убедил меня: мое дело – писать картины, об остальном он позаботится сам. Рано или поздно все устроится. Будут деньги, слава и все что положено. ОК. Я отрешился от дурных мыслей о бедности и неизбежной смерти под забором, и с новым воодушевлением принялся за работу.
В детстве я любил рисовать дельфинов. Пастелью. Рисуя, я словно бы сам оказывался в прохладной колеблющейся сапфировой среде и скользил вместе с гибкими быстрыми телами дельфинов. И растворялся в ней. И мне было хорошо. Со временем мои предпочтения изменились. Я стал рисовать людей. Это было сложно. Многие люди не любят людей, а зря! Такое интересное, сложное, многофункциональное создание с обилием непонятных кнопочек, лампочек и переключателей, само себе непонятное, и от того временами сердитое… Неужели неинтересно зачем оно такое? Нет! Им интересно футбол и еще выпить и закусить квантум сатис*.
* квантум сатис- лат., столько, сколько нужно, достаточное количество.
Я стал рисовать своих близких, друзей, одноклассников, зарисовывал по памяти интересных людей, увиденных на улице. Мне удавалось что-то такое схватывать в лицах, что многие, кому я показывал свою мазню, надолго застывали, глядя на лист с рисунком. Хвалили, впрочем, мало. Приятель отца, старый следак, дядя Коля, посмотрел с прищуром на портрет прохожего под дождем, и сказал:
- Не любишь ты людей, Серега…
На мои вопросы с чего он это взял, он похмыкал, и сказал, что этот прохожий явно замыслил недоброе, а мне, мол, удалось это подметить своим острым недоброжелательным взглядом.
- Как свидетелю, - подытожил дядя Коля, - тебе бы цены не было.
И это верно, я люблю, слоняясь по улице, рассматривать прохожих и, вылавливая мелкие детали их внешности делать глубокие выводы об их существе и жизни, а-ля Шерлок Холмс. Иногда эти выводы отливались в полновесные истории, порою даже остросюжетные, которые я прокручивал перед внутренним взглядом в виде своеобразных комиксов.
А вот соседская девчонка, 10-летняя Валюша, долго разглядывала моего «Прохожего», и сказала:
- Он добрый. Как мой дедушка…
Ее покойный дедушка и вправду был замечательный старикан, мир его праху, и относился к Валюше лучше, чем ее родители. Он, по крайней мере, с ней разговаривал на отвлеченные темы – про звезды, галактики, про любовь, и играл с ней в шахматы. А от мамы с папой ей редко приходится слышать что-то более вразумительное, чем «иди кушать, сходи за хлебом, опять двойка» и так далее. И это грустно. Как поется в старинной американской песне:
Еще день, еще два по дороге шагать и не ждать ниоткуда подмоги…
Еще день, еще два свою ношу нести, здравствуй дом мой, о мой Кентукки!
Конечно, сначала, я испытал прилив вдохновения, и первое время, работал не покладая рук, забывая поспать, поесть и попить, благо, некому было надолго отрывать меня от работы и вытаскивать из чуланчика на свет Божий. Пару месяцев я писал неотрывно, вещь за вещью, и, закончив одну, тут же принимался за другую, выбравшись побродить по городу в поисках новой темы. Как многие креативные люди, я вскоре заметил, что при хорошем градусе погружения, работа работается сама собой. Пишешь как бы и не ты. Краски, мысли, нюансы возникают ниоткуда, ты просто пропускаешь через себя этот поток. Так вот, через месяц такой оголтелой практики, все мои краски, образы, абрисы, контуры и силуэты стали легчать. Они становились все легче и легче, все невесомее и прозрачнее, все небеснее и небеснее.
Стали краски волшебно-магнитны,
примерзали к ним люди, входя
Но стена не хотела молитвы
без гвоздя.
В какой-то момент я почувствовал с неотразимой императивностью: то, что я пишу, должно летать. Подчинившись, я стал писать летающих людей, кошек и собак, коров и лошадей, парусники и даже паровозы. Да, я знаю, похоже на Шагала. Но я не Шагал. Я, чорт возьми, летал. Не смею сказать, что я пишу лучше. Куда мне. Но каждый, даже самый маленький творец, (творушка, так сказать), имеет свое неотъемлемое, естественное, жизненное право на индивидуальность, право на особинку. Эта особинка у меня была. Мои пассажи отличались от Шагаловых, некоей точной, жадной до мелочей, фотографичностью, и какою-то светлой объемностью. Затем я заметил, что мне отвратительно мясо и перестал, его есть вовсе. Это было нетрудно, я и так питался крайне нерегулярно и без всякого удовольствия. Я сильно похудел, черты лица заострились, но глаза сияли так, что можно было не подсвечивать телефоном на темной лестнице. Виталик же, знай, нахваливал меня, и продавал, продавал, продавал мои картины. За небольшие денежки, но регулярно. Во всей этой моей художественной одержимостью, однако, чего-то не хватало. Возможно, чего-то не хватало во мне самом. Я мучился и бесился от этого, в паузах между приступами и схватками вдохновения.
Обращался он к стенке бетонной;
«Дай возьму твои боли в себя.
На моих неумелых ладонях
проступают следы от гвоздя».
От глубоких и тягостных рассуждений на тему призвания художника и его места в современном украинском обществе, от самоедства, комплекса неполноценности и прочей рефлексии меня спасало то, что я, в сущности, никогда не придавал значения своим упражнениям с кистью. А вот когда Виталик напел мне сладкие песни про мое великое будущее, тут я стал терзаться пропорционально имеющемуся успеху.
И таким образом, когда на руках у меня впервые в жизни скопилась довольно солидная сумма в несколько тысяч гривень, я оказался резко и категорически не способен работать и немедленно провалился в железобетонную депрессию. Мои картины стали казаться мне скучными, плоскими, банальными и одномерными. А сам я предстал перед собой напыщенным маньяком и жалким подражателем. Только сейчас я осознал, что у меня, пожалуй, есть жизненный путь, о котором я раньше не подумал: почему бы мне не пойти в грузчики? Такой полной бездари, которой я являюсь самое подходящее место в грузчиках. Можно попробовать в постовые, но туда меня уже точно не возьмут.
В этом идиотском состоянии я пошел в ближайший кабачок, чтобы, как заведено у творческих людей, утопить тоску в зеленом вине. При этом, мне совершенно не пришло в голову, что ведь вся моя тоска от того, что я считаю себя личностью нетворческой. Вот так: как работать – так я нетворческий, а как забухать, то очень даже творческий.
Виталик был в очередной командировке, поэтому я пошел один. Был хмурый понедельнишный зимний вечер. Под ногами мокро хлюпала слякоть. Обыкновенный кабак назывался необыкновенно – «Малыш и Карлсон», это название осталось от советского детского кафе. Кафе приватизировали и сделали вполне взрослое заведение, но название владелец оставил, должно быть на счастье. И не промахнулся. Кабак не был лучшим, но уверенно процветал на среднем уровне. В наше время и это очень хорошо.
В кабачке я забился в самый дальний угол. Впрочем, от зоркого глаза Никиты, проворного молодого официанта, я не укрылся. Мы бывали в этом заведении с Виталиком, и Никита нас приметил. У него был нюх на деловых людей, вроде Виталика. На фартовых деловых людей. Но и со мной он был любезен, видимо, в память о перепадавших от Виталика чаевых. Я успел хорошо уже нарезаться, когда заметил ее.
Она тоже сидела на «камчатке», то есть в глухом углу, как и я, только на другой стороне зала. Она была девушкой и прехорошенькой. На фоне тусклой черно-белой тундры моего настроения, это было явление. Как будто в коровник залетела яркая тропическая пичуга. Я с любопытством уставился на нее. Затем, спохватившись, отвел глаза, и поглядывал теперь время от времени, так чтобы было невидно, что я ее разглядываю. Первое что я заметил, что мне хочется ее написать. Не переспать, нет. Я не ошибся. Именно нарисовать. У меня такое бывало, когда заболеваешь объектом. Увидишь что-нибудь такое, и заснуть не можешь, пока не перенесешь на бумагу. Оно в тебе зудит, топорщится, ворочается в душе… И вот тут был как раз такой случай. Она, на первый взгляд, была совсем обычной. Сравнение с тропической птицей не означало, что она была ярко одета, или обладала какой-то крикливой внешностью. Да нет, нормальная девчонка, и одета как все, обычно для наших широт. Обычные русые волосы, забранные в хвост на затылке… но что-то все-таки было в ней нездешнее. Я пригляделся внимательнее. Вероятно, такое впечатление создавалось из-за ее неброского прохладного голубого макияжа, который очень гармонировал с ее глазами. Хотя нет, скорее все дело было в ее глазах. Глаза у нее были такие… Пришлось бы с ними повозиться, прежде чем удалось бы положить на бумагу это личико. Главное, что глаза у нее были широкие, широкие голубые глаза. Я про себя сразу прозвал ее Эвриопис (широкоглазая – по-гречески). Часто слышишь у поэтов сравнение женских глаз со всякого рода водоемами, - «два бездонных океана глаз», «утонуть в глазах», и прочая, прочая. А эти глаза если и напоминали океан, то только пятый океан, воздушный. Не в том, разумеется, смысле, что она казалась продувною бестиею, или необыкновенною ветреницею. Девушка выглядела достаточно серьезной. К тому же, как мне удалось выяснить, когда я отвлекся от ее глаз, она пила чай и за столом сидела одна. В ее глазах была бесконечность весеннего неба, его яркая воскрешающая голубизна, пронизанная золотым нежным, еще чуть теплым весной солнечным светом. Эвриопис нервно поглядывала на часы. Что-то у нее не срасталось, наверное. Свидание расстроилось, например. Лицо ее стало тревожным. Я посмотрел на нее чуть ли не с сочувствием. У меня не было никакого желания знакомиться с ней, но в то же время, мне до дрожи, до боли, до зуда в пальцах, захотелось написать ее. Ну, поскольку залучить ее к себе в чуланчик, и, тем более, не знакомясь, было невозможно, то, стало быть, нужно было попытаться сделать набросок прямо здесь, вот именно так: сидящей за этим столиком с чашкой чая в тонких пальчиках. Я пошарил по карманам и добыл большой блокнот, который всегда таскаю с собой. Карандаш всегда был со мной. Ну, вот и слава Богу, - хотя бы карандашный набросок, а уж дома я над ним поработаю!..
Эвриопис, между тем, попросила еще чаю, и закурила тоненькую душистую сигарету. Она сидела за столом в легкой песочно-зеленой курточке, положив тонкие бежевые перчатки на стол. Правилами кабачка клиентам разрешалось не сдавать одежду в гардероб. Мои попытки рассматривать ее незаметно оказались безуспешными. Все она прекрасно заметила. Девушка, глядя в сторону, улыбнулась краешком рта, и поправила русую прядку, заложив за аккуратное розовое ушко.
Тут меня посетила неожиданная мысль, что я мог бы познакомиться с нею, тогда было бы проще работать с портретом. Эта мысль заставила меня испугаться – уж не болен ли я: слишком уж старательно отодвигал я от себя мысли игривого характера об Эвриопис. Разве она не красива, разве не нравится мне? Красива. Нравится. И более того, она интересна. Не только как натура. Она была интересна как человек. Не пустая гламурка, - девушка с головой и сердцем. И с загадкой. Я принял еще дозу коктебеля, и вспомнил, как Виталик проповедовал мне теорию знакомства с девушками. Простой и надежный способ – модель «классика»: подходишь и говоришь: «Я вижу, что Вы – хороший, интересный человек. Хочу пообщаться с Вами, чтобы лучше познакомиться». Даешь визитку и или говоришь свой номер телефона и называешь время и место встречи, но так, чтобы она могла переназначить.
Итак, высокий старт! Еще «коктебеля», и я иду к ней. Приготовились, ноль, один, два, три! Пошел!
…Есть в жизни законы Паркинсона. И сказано: Принимая высокий старт, убедись: не бежит ли кто сзади с шестом.
Я даже успел приподняться со стула, как вдруг дверь в заведение распахнулась, и в зал вошел парень моих примерно лет, широкоплечий и с радостной улыбкой на лице. В руках его был букет роз, штук пятнадцать, наверное.
Я упал на стул, как утка, подстреленная на взлете, падает в холодную болотную водицу, и, покачиваясь на краешке, сидел теперь, наблюдая сцену встречи.
Эвриопис, напротив, чуть привстала со своего места и, расцветая в улыбке, всем существом потянулась навстречу этому молодчику. «Так тут любовь»! – подумал я неприязненно. Он мне сразу жутко не понравился. Я окинул его своим хваленым «свидетельским» взглядом и сразу отметил, что у него слева подмышкой топорщится пальто, как если бы там был пистолет и пистолет не маленький.
Он шагнул вперед, и мне вдруг показалось, что черты его лица тают, затем они как бы потекли, и вся фигура его потекла, и стала оплывать.
Ему предстояло пройти шагов двенадцать до ее столика, и с каждым шагом он терял какие-то признаки человеческого облика. Так что шага за три он переплавился в причудливую и страшную смесь волка с крокодилом, морда в серой шерсти, с горящими желтыми глазами и оскаленной пасти, с желтыми клыками, залитой слюной. Вместо роз в когтистых руках-лапах у него были окровавленные кости с клочьями мяса на них, завернутые в промокшую от крови газету «Урядовый курьер». Время бесконечно растянулось и замедлилось, словно под водой, я слышал его громкое жадное дыхание: «Пххххх – вхххххх», и лихорадочную дробь своего сердца. До меня долетело дуновение его запаха – смеси запахов больной помойной собаки и протухших яиц. Я остолбенел. С открытым ртом я сидел на краешке стула, замершего подо мной на задних ножках, а Эвриопис продолжала улыбаться ему. Она ведь видела перед собой своего боевика, опера или кто он там у нее, с букетом. Не знаю, чтобы с ней было, но тут ножки моего стула скользнули вперед, и я тяжело грохнулся на пол, схватившись за стол, и переворачивая его на себя, со всей посудой, стараясь все же не отрывать глаз от этой странной пары. Они оба посмотрели на меня, я лежал на боку, выглядывая из-за стола, с салфетками на голове. Девушка смотрела удивленно, а чудовище злобно и подозрительно. Девушка фыркнула, мы с ней встретились глазами, и тут словно что-то тонкое, как излучение, как паутинка, перелетело, перепрыгнуло из моих глаз в ее глаза. Она вздрогнула и, прервав мимолетный контакт, перевела взгляд на своего «кавалера» и...
…и увидела его истинное обличье. Это я заключил потому, что глаза ее стали сначала еще шире, а вслед за тем прекрасное лицо перекосилось гримасой отвращения, ненависти и страха, потом глаза ее сузились с снайперский прищур. Дальше все произошло очень быстро. Отшвырнув ногой стол, она вскочила и крест-накрест сунула руки под мышки за пазуху своей курточки. Она была быстрой, как молния, ее движения были четкими и точными. Она выхватила два маленьких серебристых детских пистолетика, прежде, чем оборотень понял свой провал и начал реагировать. В разных углах зала поднялись несколько человек и двинулись в нашу сторону, на ходу доставая оружие. Я покосился на них и увидел, что это тоже оборотни, которых я чудесным образом стал способен видеть в их звериной форме. Один был ящером, с зеленой чешуйчатой плоской головой, он злорадно щерился. Другой был песиглавцем, этакий бультерьер, крысо-собака с красными маленькими глазками, была еще очень впечатляющая женщина-рысь, ужасающая как все они, но, в отличие от прочих, красивая. Они, наверное, заранее сидели так, чтобы в случае чего, перекрыть дверь и окно.
Крокодил, стоявший прямо перед нею, отшвырнул свой мерзкий «букет», так, что кровь с него брызнула мне на лицо, а кости со свистом пролетели над головой. С гулким нутряным рыком он сунул лапу под пальто, и успел вытащить оттуда здоровенный черный пистолетище, какой-нибудь глок или люгер, из тех, что любят показывать в гангстерских фильмах. Тогда девушка выстрелила в крокодила из двух стволов. Пистолетики у нее выглядели несерьезно, но бахнули так, что у меня в голове зазвенело, а из крокодила просто клочья полетели, и его смело из кадра. А потом она стреляла так, как, не то, что в кино, в компьютерных играх не увидишь. Кажется, это называется стрельба по-македонски. Она скрещивала руки, описывала круги и постоянно меняла направление огня, успевая поражать цели и справа и слева, и впереди. И еще, она постоянно двигалась, это было очень похоже на танец, такой быстрый и очень красивый танец. Она то раскачивалась, как змея, то прыгала, как мангуст, то прижималась к полу, перекатываясь и кувыркаясь, то крутилась как юла, сея вокруг себя огонь. Видимо, поэтому в нее никак не могли попасть ее противники. Ее же попадания, видимо, были для них не всегда смертельными. Они, хрипя и рыча, падали, вставали, зажимая лапами раны, и продолжали стрелять. Трое, впрочем, валялись уже без признаков жизни. За несколько секунд участники перестрелки расстреляли весь боезапас и, бросив оружие, пошли в рукопашную. Собственно, в рукопашную пошли звери. Они внезапно, но очень дружно, прыгая через столы и по столам, бросились на Эвриопис. Она мгновенно метнув пистолеты в кабуры, встала в боевую стойку (на ее ногах были удобные мягкие и теплые туфельки с плоскими каблуками). Тут я заметил что их, оборотней, шестеро. Они наступали в два ряда по трое, задние вооружились барными табуретами. Совершенно излишний предмет, на мой взгляд, в борьбе с такой утонченной леди. Но, видимо, оборотни знали ее лучше. Дважды они подступали к ней, и дважды она их отбрасывала вместе с их табуретами. Во время третьего приступа, который Эвриопис успешно отражала, я увидел, что крокодил, пораженный ею в само начале схватки, немного оклемался и подползает к ней, вытягивая лапу, чтобы схватить за ногу. Это могло бы решить исход схватки. Не колеблясь, я поднялся на колени и изо всех сил хватил пластуна по уродливой башке, своим стулом. Башка его кракнула, как разбиваемая деревянная кофемолка, и крокодил тут же угомонился. Эвриопис, обернувшись ко мне, горестной скороговоркой, хрипло и истерично, прошептала:
- Спасибо что ж ты лезешь не в свое дело дурак.
Это было настолько не то, что я мог бы ожидать услышать, что я так и замер в изумлении на коленях перед ней.
Она не смогла бы даже при желании продолжить, поскольку оказалась вынуждена отмахиваться от наседающего на нее зверинца. Отмахавшись от очередной атаки, девушка стремительно двинулась вперед и сделала нечто похожее на полет маленькой птицы в гуще древесных ветвей. Она, как нож сквозь масло, прошла через ряды своих противников, расталкивая и расшвыривая их плечами и чуть согнутыми руками. Я когда-то видел по телику что-то похожее, это было багуа-чжан, китайская драчка, там было такое упражнение. Оно, по-моему, так и называлось – ласточка влетает в лес. Но здесь впечатление было совершенно магическое. Девушка была как молния. Или это была молния, воплощенная в девушке. Если ее рисовать, то совсем по-другому. Это будет молния, пронизывающая крону колоссального дерева и обвивающаяся вокруг ствола. Продравшись к окну, Эвриопис вскочила на подоконник. Этаж был пятый, кажется. Что же она собирается делать? – подумал я озадаченно, и тут меня сгребла за шиворот женщина-рысь. Она запустила когти мне в ребра и в шею, так что я почувствовал, как кровь теплыми ласковыми струйками стекает по животу, и впилась безумным яростным взглядом в мое лицо, как бы вбирая с него боль и страх.
- Ну что, ягненочек, значит, ты сегодня хочешь украсить наш стол? - прошипела рысь. Говорила она с трудом, мешали клыки. Но я все понимал. Я поймал глазами стройную фигурку Эвриопис в проеме открытого окна. Девушка тоже смотрела на меня. Затем она прыгнула. Я крикнул: «Нет»!!! И рванулся к окну. Рысь, неправильно расценившая мое движение, как попытку вырваться, прижала меня к стене и стала душить, сладострастно заглядывая в глаза. В глазах у меня потемнело. Я из последних сил потянулся, задергался, стараясь все же увидеть окно из-за плеча рыси. А рыси, видимо, нравилось, что я бьюсь у нее в лапах, потому что она замурлыкала, как домашняя кошка, играющая с мышью, и это было страшнее всего, но я все-таки дотянулся взглядом до окна, и увидел, как Эвриопис летит в ночном небе!!! Свет рекламы упал на нее, и стало видно, как она выполняет горизонтальный круг, удаляясь от окна и снова приближаясь к нему. Она вспорхнула на подоконник, и, оглушительно хлопнув в ладоши, громко и пронзительно выкрикнула что-то вроде «Лламба»! или «Лампа»! А может и что-то другое, я не расслышал, потому что в помещении ярко вспыхнуло, а потом стало темно. Я еще успел увидеть, как она снова, спиной вперед, вылетела в окно, раскинув тонкие руки, как крылья, выполнив почти танцевальный пируэт, перевернулась на живот, и исчезла во тьме. Я еще кажется, видел, как она летит на спине над какой-то горной страной и звезды отражаются в ее огромных глазах, но, наверное, на самом деле мне это уже снилось.