Но отступать было поздно. Раз уж приехали...
...Мы без стука вошли в двери морга.
Полупьяный патологоанатом перестал ворчать, как только Шварц утихомирил его десятидолларовой бумажкой.
Патологоанатом в своем нечистом халате и съехавшей на затылок шапочке ухватками и недовольным видом напоминал торговца мясом, которого оторвали от деревянной колоды и топора.
Он лениво махнул рукой, и мы гуськом двинулись за ним.
Стараясь не дышать, узеньким коридорчиком, мимо одной комнаты, в котором пожилая женщина ножом с широким и коротким лезвием кроила буханку черного хлеба, мимо другой – непроглядно темной, видимо, с зашторенными окнами, мы прошли в прозекторскую и увидели мраморный стол, а на нем – лежащее на спине тело нашего друга. Грудная клетка была вскрыта, и окровавленные ребра ее торчали вверх.
Шварц закрыл глаза и покачнулся.
Рядом со столом стояло большое ведро с синей надписью «морг» на мятом боку, и в нем что-то красно-черное, влажное, страшное и, видно, тяжелое...
Алекс шагнул к трупу.
— Ну и вид у тебя, братец, – сказал он хриплым голосом, – да ты, поди, совсем мертвый...
— Это точно, – вяло откликнулся патологоанатом, и сумрачно пошутил: – мертвее не бывает. Я тут немного его, – он кивнул на тело, – выпотрошил, уж простите мне покойницкую терминологию, так что вид у него действительно непрезентабельный. Но что поделать? Порядок такой... Оживить я его, конечно, не оживлю, но к похоронам подготовлю должным образом – припомажу, нафабрю, будет, как новенький, не узнаете... Так что, не волнуйтесь. А вы кем приходитесь покойному, уж не родственник ли? – спросил он в надежде еще заработать. – Господи, да вам плохо, голубчик! Знал бы я, что вы такие... слабонервный...
— Идем отсюда к чертовой матери, – пробормотал Алекс и повернул ко мне белое лицо.
По больничному парку Алекс несся, припадая то на одну, то на другую ногу. Мы с Сёмой взмокли, его догоняя.
Потом Алекс понемногу успокоился и перешел на дромадерский шаг, а спустя десять минут принялся вновь разглагольствовать в духе позднего Юрка. Запомнились мне следующие его высказывания:
— Жизнь надо воспринимать как дар бесценный и незаслуженный. Его еще заслужить надо...
— Знаешь, – сказал я, – от кого-то я уже раз слышал это. Знаешь, от кого?..
Алекс остановился, странно посмотрел на меня и, свернув с асфальтовой дорожки, углубился в заросли кустарника. Оттуда донесся его страдающий голос, прерываемый звуками рвоты.
— Господь...
— С каких это пор ты стал верить в Бога?
— Заткнись, нехристь! И слушай! Господь авансирует нас жизнью, – орал Алекс из кустарника. – Новорожденному Бог сразу наливает по полной: Он награждает каждого жизнью! Задумайтесь, олухи, пока не поздно!.. Черт возьми, давно мне не было так лихо!
Опять звуки рвоты. И яростный треск ломаемых сучьев. Казалось, Алекс пляшет на куче хвороста.
— Что ты там делаешь? Откуда этот треск?
— Я-то почем знаю… Может, медведь...
Шварц присел на скамейку. Я поймал его полный ужаса взгляд.
Алекс, спотыкаясь, наконец, выбрался на дорожку и, вытирая лицо платком, опять принялся кричать:
— Наше рождение – счастливая случайность, наши родители могли не встретиться, а могли и встретиться, но зачать нас на день позже или раньше, и комбинация женских и мужских клеток была бы иной, и родился бы уже не ты, а кто-то другой... А ты бы вообще не родился, дурак ты этакий... – он указал пальцем на Шварца. – Каждый день, каждый час я живу с мыслью, что я избранник Бога, раз Господь меня так отметил, наградив жизнью. И умру я спокойно, зная, что смерть завершающий аккорд жизни!
— Успокойся, – Шварц поднялся со скамейки и приблизился к Алексу, – хочешь, я дам тебе таблетку?
— Только этого мне не хватало! Ты, наверно, думаешь, что я рехнулся после того, как насладился видом выпотрошенного Юрка? После этих его ужасных ребер?..
— Ничего я не думаю! Но ты угробишь меня своими рассуждениями! Подобные мысли приходят в голову детям, но уж никак не взрослым людям, – проворчал Шварц, страшно боявшийся разговоров о смерти.
Мы двинулись по аллее к выходу.
Шварц плелся несколько позади и все время кряхтел, как корова после отела. Вообще надо признать странным, что он увязался поехать с нами... Как-то все это не похоже на него. Я посмотрел на Шварца. Он болезненно улыбнулся в ответ.
Потом я перевел взгляд на Алекса.
— Жаль, что здесь нет Бовы, он бы объяснил тебе, в чем заключается счастье. Он-то знает. И вообще хорошенький ты момент выбрал для болтовни! Затеял совершенно неуместный разговор... Тут Юрок умер, а ты... Шел бы уж лучше блевать...
— Ты не понял меня! Вот сейчас мы потеряли Юрка... И разговор этот как нельзя кстати... Когда нам еще говорить?.. Мы и так перестали разговаривать! Вот мы потеряли Юрка... Юрок недавно говорил мне... О тебе... Он просил меня, если сам не успеет, сказать тебе... Я выполняю его волю... Ты должен прозреть и вспомнить, что жить – уже счастье. И наслаждение! И в твоих силах использовать этот дар, ниспосланный судьбой...
— Дар... ниспосланный! Черт бы тебя побрал! Ты можешь говорить нормальным языком? Без красивостей? И вообще, замолчи! Или мы поссоримся!
Но Алекс, похоже, не хотел меня слушать:
— Нельзя творить, ненавидя весь мир! А с тобой произошло именно это! В твоих силах преодолеть в себе уныние! Я знаю, как это трудно. Страшно трудно! Но если ты не попытаешься осветить свою жизнь радостью, то ты напрасно родился. Мог бы этого и не делать...
Теперь он вторил Дине. Когда-то я слышал от нее нечто подобное...
Алексу легко рассуждать. Я давно заметил, что людям, которым крупно и нежданно подфартило, очень нравится поучать других, которым повезло несравненно меньше или не повезло вовсе. У них это вроде болезни. И мне кажется, эту болезнь Алекс унаследовал от Юрка.
Впрочем, я бы мог легко ему возразить: мое рождение не зависело от меня... Но мне было лень продолжать разговор.
— Я, – кричал Алекс, – я твердо знаю, что надо жить так, чтобы было, как на увлекательном, интересном киносеансе, – уходишь, жалея, что слишком быстро промелькнула картина. И еще, счастлив тот, у кого есть мечта. И главное – вера, что эта мечта сбудется!
Ничего не значащие слова... Как кулаком по барабану... Божественный звук пустоты... Как же он мне осточертел, этот Алекс! Как он изменился!
Я встретился взглядом с Сёмой. Он слегка пожал плечами, как бы говоря: «Ты же видишь, какой он дурак! Теперь тебе понятно, что с Алексом нельзя иметь дело?»
— Очень хочется напиться... Юрка жалко, – сказал я.
— Прости, – Алекс прятал от меня глаза, – но я вам сегодня не компаньон, видишь, в каком я состоянии. А Юрка, ты прав, действительно, жалко... Мне его будет не хватать... С кем я буду пить, когда развяжу? Не представляю...
Алекс попрощался и уехал.
Пришлось мне надираться с Сёмой.
Мы устроили с ним малые поминки по Юрку.
Помню, я произносил бесконечные тосты за свое здоровье, потом порывался петь «Вечную память» и часто возглашал себе «Осанну». Шварц благосклонно улыбался, непрестанно потчуя меня восхитительными бутербродами с датской деревенской бужениной, которую готовил явно какой-то чародей…
Я понимал, что медленно, с остановками, двигаюсь к пропасти, в которой гниют души попавших туда до меня бесчисленных искателей шальной удачи.
Все это я понимал, но мне это было почти безразлично.
(Фрагмент романа «Меловой крест»)