ИСТОРИЯ НЕНАВИСТИ.
Начало прошлого века.
Возвышенность, на которой раскинулся небольшой городишко, круто спускалась к судоходной реке. Если забраться на колокольню, то с нее было видно и пустынную узкую пойму, и извилистую ленту реки с редкими дымящимися на ней точками пароходов, и простирающуюся на противоположном берегу до самого горизонта серо-зеленую равнину болот с редкими вкраплениями дубовых рощ.
Тимофей Семенович, сын мелкого торговца непонятной национальности: полуеврей, полугрузин, был здоровый, рослый, еще холостой мужик – хозяин.
Держал в городе свою пекарню. Нрава был строптивого, с мужиками нахрапист, своей выгоды никогда не упускал.
Деньги считать умел.
Дела шли успешно, пекарня процветала, снабжая весь город всевозможной выпечкой: бубликами, пирожными, подовым хлебом – всем, на что был спрос.
Работниками у него в основном были бабы, большей частью молодые.
Возможно, поэтому он сам нередко становился к большим чанам, в которых замешивалось тесто, следил за соблюдением рецептуры, помогал вытаскивать формы из пышущих жаром печей.
Бабенки заглядывались на него, те, кто побойчей, норовили пройти рядом, особенно в узких проходах, стараясь задеть его самыми пышными местами.
- Ну, что же ты, Семеныч... никак тебя не обойдешь...
Или вдруг наклонялись, чтобы поднять что-то "очень необходимое"...
Все эти обольстительные маневры явных преимуществ никому не давали. Только каждый раз в таких случаях взгляд у Тимофея становился блуждающим, похотливым, и он уходил себе в конторку.
И вот однажды, подойдя к ничем не выдающейся на внешность, разве что крутыми бедрами, пугливой Маше, сказал:
- Ты, это... после работы, там... это... прибраться у меня нужно в конторке...
Когда она, подбив юбку, стала внаклонку мыть пол, он, сопя, налетел сзади, завалил ее прямо на пол... Она, слабо сопротивляясь и тихо причитая: «Как нехорошо, ой, как нехорошо», быстро поддалась его натиску.
Несмотря на свою пугливость, себе на уме Маша все рассказала домочадцам, по городу поползли слухи. Назревал скандал, который мог подпортить деловую репутацию Тимофея.
Пришлось сыграть свадьбу. Родившуюся, как и положено, через девять месяцев, дочь нарекли Пашей, Прасковьей Тимофеевной, значит.
Семейная жизнь не задалась сразу. Машина тупая угодливость и животная хитрость раздражали и бесили Тимофея – до скандалов и побоев.
Свою ненависть к жене он порой вымещал на дочери, таская ее за волосы за каждую провинность, особенно когда та по любому поводу начинала врать и оправдываться.
Но в глубине души Тимофей Семенович гордился ею – за то, что была чуточку похожа на него – смуглая красавица, с черными как смоль волосами. Отец потихоньку приучил Пашу быть хозяйкой в пекарне, дал ей добротное образование.
Нагрянувшая революция все перевернула в жизни Тимофея. Накопленные драгоценности и золото, во избежание репрессий, ему пришлось почти все сдать новой местной власти. Потом, недолго думая, с любовницей, бросив больную умирающую жену и уже взрослую дочь, он сел на пароход "Робеспьер" и был таков. Следы Тимофея затерялись где-то в Новороссийске или, как поговаривали, в Хабаровском крае.
Прасковья Тимофеевна, оказавшаяся натурой творческой, быстро и в совершенстве освоила навыки портнихи и стала привлекательной своей независимостью невестой. Отвергнув всех красивых и породистых претендентов на свою руку и сердце, женила на себе парторга хлебозавода, некогда бывшего пекарней.
Сергей Ильич был слабохарактерным, угодливым и добродушным малым. Подчинившись полностью властной жене, как почти все партаппаратчики, пристрастился к карточной игре, застолью и женщинам. Последние восполняли ему неполучаемые дома внимание и любовь. И еще была одна страсть – страсть к садоводству.
Мичурин местного значения, в своем идеально распланированном и ухоженном саду он выращивал самые красивые, самые вкусные собственноручно выведенных сортов яблоки, груши...
Потому конкурентов на рынке у него не было, товар расходился влет.
Порой кажется, что все великие достижения мужчины совершают из-за женщин. Из-за их непонимания любви и неспособности к ней. Из-за неумения женщины видеть в мужчине, кроме как средства, еще и цель своего существования.
И поэтому всю неистраченную любовную энергию мужчина переносит на создание искусственного объекта любви, который ему подвластен и благодарно откликается.
У Сергея это был сад.
Родившаяся дочь Нина была любимицей Сергея, что вызывало ревность жены. Эта ревность толкала ее на уничижение мужа в глазах дочери. Прасковья восстанавливала свою власть над дочерью побоями, тасканием за волосы, вспоминая уроки своего детства.
Время шло, Нина подросла. Закончила десятилетку. Учеба давалась трудно, но Прасковья Тимофеевна не могла допустить, чтобы ее дочь была отстающей. Она всю мощь своей натуры направила на постижение дочерью школьных наук.
- Чтобы выучила уроки, не дай Бог, дура, принесешь завтра двойку.
И та учила, зазубривала, каждый раз оправдывая свои слабые оценки кознями учителей и не в ее пользу сложившимися обстоятельствами.
- Сергей, ты когда займешься дочерью, сходи, поговори с директором школы или в районо... Ты когда будешь влиять на успеваемость дочери, у тебя же связи.
- Ну, Паша, она же старается, что сделаешь, если в твою маму пошла.
- Я тебе покажу - "в твою маму", на своих родственничков посмотри, у меня отец один заводом управлял, а вы теперь... Я хозяйкой была, а ты, как был мужиком... Нинка, завтра к обеду принесешь мне на рынок корзину яблок, тех, что в сенях лежат, и еще ведро крыжовнику нарви.
Только попробуй тройку принести.
Проблема поступления в институт решилась просто. Началась война, и в институты стали принимали почти по оценкам в аттестате зрелости. Усилия Прасковьи не пропали даром.
Учеба в институте закончилась, диплом - на руках, лихолетье войны уже в прошлом.
Как ни старалась Прасковья противиться замужеству дочери, та увлеклась и увлекла собой статного, высокого кандидата наук, то есть будущего кандидата, а пока аспиранта, на зависть всем своим подругам. Правда, этот кандидат был на шестнадцать лет старше нее. Но что такое шестнадцать лет, когда не только молодых, а просто мужиков в возрасте не хватало, а тут еще и аспирант ко всему прочему.
Поселились молодые у родителей Нины.
Ох невзлюбила теща зятя своего, Ивана: ее единственная дочь теперь принадлежала стороннему человеку, ее власть над ней кончилась.
Изобретательности Прасковьи в изживании Ивана можно было только удивляться. Как и терпению Ивана.
Даже рождение внука не примирило Прасковью с зятем. На нервной почве, а может, от старости, стали у нее болеть ноги, и стоны в голос раздавались в доме с утра до вечера.
Сергей, со слезами на глазах, не отходил от ее кровати.
- Пашенька, ну как тебе помочь, давай я тебе ноги скипидаром натру...
- Довел до такого состояния, а теперь "ноги натру"..., все вы меня ненавидите, смерти хотите, вон и дочь со своим туда же... – хватается за ногу и истошно кричит: ааааааааааа....
Как не велико было терпение Ивана, но ушел он из дома, снял квартиру и стал жить отдельно. Когда с женой и сыном, когда один, деля их между собой и тещей.
Недолог век мужчины. Не выдержало сердце Сергея страданий его Пашеньки. Почувствовал себя плохо:
- Как же ты останешься без меня, одна, в случае чего?.. Переезжай тогда к Нине, Иван против не будет, в новой квартире места хватит. Да и внучок...
- Нинку никогда не прощу, говорила ей... старый он для тебя. Вот теперь пускай с чахоточным и возится. Пускай сюда побегает. Платье новое захочет... Не бросит, не посмеет, в горком буду жаловаться, там ей враз хвоста накрутят, побоится карьеру себе портить... Ой... ой... ооооооой ногааа...
Сергей скончался в одночасье.
Нина Сергеевна, теперь уже работник гороно, разрывалась между желанием сделать карьеру (ей нравилось быть на виду, нравилось властвовать), больной матерью и больным мужем.
У Вани открылась каверна. Туберкулез, фронтовая памятка.
Да и Нина стала часто жаловаться на здоровье. Ближе к летнему сезону состояние ее здоровья резко ухудшалось, и она уезжала по путевке гороно лечить сердечные боли на юг.
Иван из-за болезни забросил научную деятельность, отложив до лучших времен защиту кандидатской, полностью отдался рыбалке. Его серия рассказов под общим названием "Бывалый" печаталась в местной газете, и читатели с нетерпением ожидали очередную увлекательнейшую историю о хитрости леща или о дурной силе щук.
На зимней рыбалке он провалился под лед, застудился насмерть. Старая болезнь взялась за него с новой силой и уже не отпустила.
- Мама, меня посылают на трехнедельные курсы повышения квалификации с дальнейшим утверждением на новой должности, такой возможности больше не будет... Начальство уговаривает и идет мне навстречу, предоставляет на это время место для тебя в доме престарелых. Ты знаешь... этот дом за рекой, в дубовой роще. Там хороший персонал...
- Я... в дом престарелых... никогда... и это родная дочь...
- Не порть мне карьеру, ты мне и так все жизнь с Иваном испортила. А через три недели я тебя заберу.
Дом был одноэтажный, старинной кирпичной кладки, с обветшалым большим деревянным крыльцом. Кто этот дом построил и зачем – никто не знал. С торца к нему примыкал сарай.
Поместили Прасковью четвертой в просторную, с серыми обоями, комнату, с портретом Ленина над окошком, с большим столом посередине, покрытым клеенкой, и койками по стенам, в изголовьях которых стояли тумбочки. В беспорядке расположенные стулья и табуреты завершали общий вид этой комнаты.
- Мама, ну я пошла, машина ждет..., где что лежит – показала... В случае чего обращайся к заведующей, я, как приеду, сразу заберу тебя. Не скучай, познакомишься с соседками..., – три старухи с интересом наблюдали за происходящим. – Ну, до свидания..., – наклонясь, неуверенно поцеловала молча глядевшую на нее мать. Ушла.
О чем думала в тот момент Паша, Прасковья Тимофеевна..., наверное, вспоминала внука, Серёженьку, как он там, в чужом городе? Может, приедет, навестит? Возможно, о юности, пекарне. Мысли о дочери с раздражением отгоняла прочь, но они опять с обидой и болью в ногах возвращались вновь.
С раздражением осмотрела соседок...
- Пашкааа, а я ведь тебя узнала..., - вдруг произнесла сухопарая, сутулая старуха, - Помнишь меня..., Клавку..., как ты со своим папашей...
Помнишь, как в чан, сука, тыкала, а ведь не только я... Тесто испортилось..., все сахар воровали. Файкааа, помнишь..., Сережка, покойный, все к тебе бегал?
- Клавочка, миленькая, да ладно тебе, чего вспоминать-то, - Фая медленно поднялась с кровати, переваливая свое громоздкое, бесформенное тело, уселась за стол.
Третья женщина перестала жевать и соскрёбывать сосредоточенно ложкой что-то с промасленной оберточной бумаги. Воцарилось зловещее молчание.
- Помню..., шалавы подзаборные, - Прасковья приподнялась на локте, опустила из руки согнутую на весу болящую ногу, повернулась вполоборота к говорящим, освободившейся рукой угрожающе подтянула к себе клюку. - Что заслужили, то и получили, здесь и издохнете.
- Ты смотри, шустрая какая, - продолжала сухопарая. - А тебя, небось, сюда на отдых привезли?..
- Не твое сраное дело, меня дочь через три недели заберет, а ты здесь подыхать останешься.
- Дааа..., - жующая старуха аккуратно перегибала на квадраты промасленную бумагу, - мы, мил моя, тут всяких видели, чевой-то, - окончательно проглотив, - не видели..., чтобы обратно увозили...
Вошла круглолицая дородная заведующая - все потянулись к своим койкам.
- Ну что, бабаньки-куртизанки, что за митинг?
Так... завтра смена белья, чтобы утром все было сложено.
Прасковья Тимофеевна, как устроились? До стола к ужину сами дойдете?
- Дойду, доченька, только вот... ну да... ладно. Спасибо.
Три недели тянулись, как три года. Внук так и не заехал. От бессильной злобы и обиды ноги, как казалось Прасковье, стали болеть сильней, она перестала себя сдерживать, прислушивалась к боли и кричала на всю комнату при малейшем ее усилении.
Клавка постоянно устраивала скандалы по этому поводу, а Фаина подзуживала. Дело доходило до рукоприкладства, но Прасковья умела за себя постоять. Клюка была грозным ее оружием, а когда не удавалось сдерживать дистанцию, сильные Пашины руки вцеплялись в волосы обидчицы. Тут ей равных не было.
- Ну где твоя дочурка расфуфыренная? Скоро прилетит на сраной метле?
- Прилетит. Это к тебе, голь перекатная, уже никто не прилетит.
Сквозь расшторенное окно светила луна, заливая комнату призрачным светом.
Заскрипела кровать.
- Файка, вставай, только тихо, она уже храпит...Тссс...
- А может, не надо, ну её... догадаются.
- Никто не догадается, сдохла и сдохла, а если догадаются, что из того, кому мы нужны... Ты лучше Сережку вспомни, сейчас бы с ним жила...
Ты ей на ноги ложись и руки держи, а я подушкой эту стерву...
Тонька-то, кажется, тоже спит... Тсс...
В сарае, на широком верстаке, лежал голый труп старухи. Двое мужчин, один в возрасте, другой совсем молодой парень, обмывали его тряпками, макая их в ведро с хлороформом.
Была поздняя осень. В окошко сарая видно было, как крупными хлопьями падает первый снег.
- Ладно, все, давай одевать. Да трусы-то зачем, рубашка длинная, оденем и хватит. Стружки-то смахни... Ты ей руки подними, а я рубашку натяну, вот, вот... да не так... ты чего, первый раз покойника собираешь? Приподнимай, а я рубашку под спину заведу.
- Какая она тяжелая, сразу вся поднимается... и холодная...
- Так... хорошо, остальное Нина дома сделает.
Руки на груди попробуй согнуть, а я сейчас гроб из машины принесу...
Петр Петрович приносит гроб, за голову и за ноги приподнимают вдвоем покойницу и, переваливая, укладывают в него труп, накрывают крышкой, слегка приколачивают гвоздями.
- Ну чего, Сергей Иванович, давай помянем, – разливает пол-литра в два граненых стакана, - заодно еще раз познакомимся. Стало быть, я теперь твой отчим, да... Ну, ладно, за усопшую или убиенную, кто сейчас разберет... Восемьдесят пять... это годы...
Залпом выпивают, оба крякают, тыльной стороной ладони вытирают губы.
- Вот и все..., понесли в машину, а ты, однако, пьешь... даже не поморщился.
- Подождите... Она мне в детстве все стихи читала:
"Любить – но кого же... На время не стоит труда... А вечно любить невозможно..." Умная была...
Снег, тем временем, покрыл белым покрывалом всю округу и разбитую осеннюю дорогу.
ГАЗ-66, выбросив клубы дыма, медленно поехал вдоль реки, оставляя за собой две черные колеи, разбрасывая комья грязи.
