Ангел жизни (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

«Ангел Жизни»
Собственно говоря, лишь очень
немногие живут сегодняшним днем.
Большинство готовиться жить позднее.
Д. Свифт

Что такое время? Время не существует,
время есть цифры, время есть отношения
бытия к небытию...
Ф. М. Достоевский.

Предисловие
Пару недель тому назад закончил я очередную свою повестушку. Потом несколько дней правил и «причесывал» написанное. Еще несколько дней ушло на то, что «отходил» от темы - устроил себе законный отдых и на компьютере по вечерам у меня, кроме игрушек ничего не возникало. Определил я себе отдых на месяц, но не выдержал, сам же и нарушил свое «определение».
Однажды вечером, показалось мне, что «гонять дурака» на мониторе недостойное занятие. Устыдился почему-то этому обстоятельству и решительно залез в Word. Создал Doc 1…  и  задумался. Дальше-то что?
А ничего. То есть совсем ничего – никаких тебе острых тем, никаких наболевших жизненных вопросов, требующих немедленного разрешения. Пусто в загашнике. Как в красивой жестяной коробке из-под печенья, что валяется на шкафу и  отсюда мне свой краешек кажет.
Дописал я абзац и подумал, а действительно, какого такого черта эта старая коробка пылится у меня на шкафу? Не пора ли сделать генеральную уборку?
Насчет уборки, да еще и генеральной я слегка погорячился – уборка требует определенного настроения, а для меня так и героических побуждений. Так что, ну ее, эту уборку. Как-нибудь потом. Вот только коробку выброшу.
Мне хватило мужества оторваться от компьютера и, взобравшись на стул, достать эту емкость. Достал и от нечего делать принялся изучать на ней картинку и сопутствующие надписи.
На коробке была изображена стилизованная открытка конца ХIХ века - молодой человек, разглядывающий себя в зеркало. И соответствующая надпись, шрифтом того же времени – «Нарцисс». Какое отношение этот румяный щеголь в панталонах со штрипками, в сюртуке и прочих… «примочках» моды своего времени, имел к кондитерскому изделию,  было совершенно непонятно. Но не это меня, как всегда вдруг, взволновало.
Вспомнил я откуда у меня эта коробка. Одним словом, через эту коробку, привезенную из города Кирова, вспомнил также, что где-то в стенном шкафу  прихожей в  общей свалке залежей бумаг, у меня должна находиться еще одна, но уже большая картонная коробка. Ту коробку я тоже привез из Кирова два года назад, да так и не удосужился за два года в нее заглянуть. Даже вспомнил, сколько различных неудобств она мне доставила, пока попала в шкаф.
В предвкушении, что это самое «вместилище» даст мне уцепиться за какое-нибудь новое повествование, закончилось тем, что, долго чихая от пыли, я все же достал и открыл ее.
Здесь необходимо взять паузу, чтобы объяснить, что с этой коробкой связано и как она ко мне попала. Это отдельная история с криминальным душком и в эту самую паузу я попробую рассказать ее.

В Киров я попал в конце сентября  два года назад. Меня послали в командировку. Дела в фирме, в которой я тогда подвязался, шли ни шатко, ни валко. Работа была довольно рутинная, скучная. Так что я даже обрадовался  возможности некоторое время не видеть уже, порядком, надоевшие лица коллег. И когда встал вопрос, кому ехать, я с готовностью отозвался. И не пожалел потом ни минуты. Срок командировки мне определили в две недели. Получил все, что положено, как командированному, и отбыл.
Я не очень большой знаток географии, а потому о городе знал только, что он находится где-то к востоку от Москвы и, что прежнее название его – Вятка. Еще более старое название – Хлынов, воспетое в произведениях русских писателей. У Салтыкова-Щедрина он, по всей вероятности, фигурирует под названием – Глупов. Вот и все. Для меня этого оказалось вполне достаточно, чтобы уже едучи в купейном вагоне, нафантазировать вполне достаточно.
Киров оказался вполне уютным городишком, решительно пытающимся вылезти своими окраинами из литературных ассоциаций прошлого к современному виду. Но в центре, в черте старого города, все-таки ревниво сохраняющем свое прошлое. Одновременно стыдливо прикрывающем следы разложения новомодными рекламными щитами. Как яркими заплатами на старой кацавейке.
Одним словом, мне кажется, что с самого первого моего шага по вокзальной площади, мы постарались произвести друг на друга благоприятное впечатление. И за две недели не успели друг другу надоесть.
Поселился я гостинице «Хлынов», в номере люкс, как того требовал мой представительский статус фирмы, и приступил к исполнению…  
Но я не буду утомлять техническими подробностями переговоров - это только одна сторона моего пребывания в Кирове, так сказать, официальная.
Времени свободного у меня было более чем достаточно, и я успел ногами оттопать весь город вдоль и поперек, поклониться всем памятникам «старины глубокой», посетить все музеи и театры. Успел завести несколько приятных знакомств.
Уже перед самым отъездом, меня пригласил за город, на шашлыки один из сотрудников фирмы, с которой я проводил переговоры. В середине дня, на берегу речки, с соответствующим названием, «Вятка», нас было четыре человека – мой новый знакомый, Игорь с женой Ларисой, и подруга жены Ольга, рыжеволосая и длинноногая кобылица, с до невероятности длинным лицом, вероятно специально приглашенная для «парности». Мы пили неплохое вино, болтали о разном. Я пытался, как умел флиртовать…  признаюсь, безрезультатно. Впрочем, совсем не усердствовал.
Конец сентября оказался теплым, солнечным. Опадающие желтые и красные листья настраивали на умиротворенное созерцание и негромкую беседу.
Уже ближе к вечеру к нам присоединилась еще одна компания из трех мужиков. У них было все свое, кроме шампуров забытых дома. Оказалось, что один из этих новеньких был знаком с Игорем – оказался старшим следователем ГОВД. Не помню звания его – не важно это, кажется, майор. Звали его Сергей Сергеевич Голышок. Запомнил потому, что уж очень забавной показалась его фамилия. А так, совершенно неприметная личность лет возле пятидесяти. Он же, представляясь, сказал
- Голышок… хотя и одет. Уголовный розыск. Слыхал, слыхал о вас… господин писатель.
«Интересно, кто же это ему про меня мог настучать?» - так подумал, но изрек глубокомысленно, с достоинством.
- Лучше сказать, прозаик – и деликатно кашлянул в кулак – хотя бы потому, что ни один из присутствующих  не читал ни одного моего опуса.
- Не скромничайте. Жизни впереди, поди,  еще навалом. Будем еще гордиться, что вот так вот, запросто с писателем.  И, давай сразу «на ты» вздрогнем.
Я счел это знакомство за хороший знак – мне для моего очередного детектива как раз требовалась консультация специалиста. Так что все сложилось наилучшим образом.
Сергей Сергеевич сразу оказался в центре внимания, а принесенная  водка развязала языки.
- Сергеич, расскажи, чем дело кончилось с пацаном-то? – в разговоре спросил Игорь.
- А ничем и кончилось – впиваясь зубами в кусок хорошо прожаренного мяса, попытался произнести Сергей Сергеевич. -  Списали на несчастный случай. Дело закрыли. Осталась одна коробка от пацана. Кстати, это по твоей писательской части, Василич.  По стакашке еще и… есть предложение.
- То есть?
- Опер, ты сначала расскажи, в чем дело, а уж потом с предложениями – это уже Игорь встрял.
- И то верно. Но сначала «на грудь». Вперед. А вот теперь можно. Значит так. Двенадцатое мая этого года. Поехали на вызов, путейцы вызвали. Мальчишку поездом сбило или еще как… ну, сами понимаете, не к столу будет сказано, собирать почти нечего. Свидетели -  пять человек, с платформы видели. И по показаниям в один голос заявляют, что никакой это не несчастный случай, а преднамеренное самоубийство – суицид, одним словом. Дальше, больше. Стали выяснять, кто такой. Пацан,  десяти-двенадцати  лет из детского дома. И документов на него в этом детском доме никаких. Не успели завести – всего дней десять у них и пробыл. Называть себя никак не хотел, зовите, как хотите, все, мол, едино. Ну, ясное дело, «бегунок». Теперь таких много. Не сидится пацанам дома.
- Это у которых он имеется – вставил свое слово Игорь. -  А то случаются такие родители, от которых по неволе сбежишь.
- Вот заведешь своих, тогда поглядим, что у тебя получится, а пока не встревай. Так вот. Заведующая детдомом пока  называла его просто «новеньким». А ребятня Цыганом «погоняли», потому как темен.  И все. Пришел в детский дом сам. Непонятно откуда, изголодавшийся, в лохмотьях – долго, верно, бродяжил. Пришел и приволок на раздолбанной детской коляске коробку со своим скарбом. И тут же эту коробку припрятал.
Ну, в детском доме его, понятно, приняли, обогрели, отмыли и накормили. И стали выяснять – кто таков, и откуда притопал. Только он такую ахинею нес, что вскоре отступили. Подали, как положено в розыск – может, где родители проявятся.
А двенадцатого мая, или накануне, ушел он из детского дома, дошел до платформы «9-ый километр», да и сунулся под электричку. Увидел, что приближается, перекрестился да и положил головку на рельс… вот такая трагедия… прямо граф Толстой с «Анной Карениной», не иначе.
Ни записки, ни… ну, ничего. Детдомовские пацаны все же коробку его нашли, да и приперли к нам. Вроде как «вещьдок». А на кой он нам, когда нет дела? Мы посмотрели, а в ней макулатура – тетрадки разные, очень старые, исписанные взрослым размашистым подчерком, в основном пером. Явно не его рука. Письма, билеты, расписки, счета.  Разбираться не стали, хотели спихнуть в архив. В архив не приняли, даже смотреть не стали, у них свое-то  добро хранится кое-как, потому как работать некому, грошей мало платят и  ремонт самого архива при царе Горохе был. Словом, не взяли, выбросить жалко – а вдруг что-нибудь дельное. У меня в кабинете в углу так с тех пор и лежит.
Короче. У меня к тебе предложение, Васильич – забери, за ради спасиба, если не в тягость, авось пригодится. А нет, так в Москве и скинешь. А если что дельное, так тебе в столице к науке, к разным там историкам, или еще как, ближе. Чего скажешь?
И что-то мне стукнуло – а ну как  действительно, что-нибудь стоящее.
- Годится – отвечаю – с одним уговором - к вагону доставите. А то сами понимаете, у меня и свой багаж.
- Без проблем. Короче, когда ты едешь?
- Да завтра. Вечерним. Вагон 7.
- Заметано. Проводим. И машину подадим к гостинице.
Только по приезде в Москву закрутился, дела навалились, проблемы разные. Каюсь, забыл я о ней. И только вот теперь, благодаря «Нарциссу» вспомнил.

Две недели, почти безвылазно я разбирал эти «письмена». Помогло только то, что все в этой коробке было рассортировано, все отдельно увязано в разные упаковки, перевязанные, когда простой бечевкой, когда выцветшей шелковой ленточкой с бахромой.
И чем дольше я разбирался, тем в большее и большее недоумение приходил. Тем чаще и чаще восклицал – «Этого не может быть! Никогда не может! Непостижимо! Фантастика». Когда же дочитал эти «материалы» до последней строчки, вообще отпал на некоторое время. А когда пришел в себя, решил, что грех будет не написать об этом. Конечно приведя это в более-менее художественное состояние, по возможности, не искажая стиля и смысла прочитанного. Только слегка обработать, так сказать, литературно. Кое-что домыслить пришлось, ну это уж совсем самую малость. Да и то, ссылаясь на имеющиеся материалы.  Признаюсь, что многое мне самому осталось непонятным, есть кое-какие нестыковки. Но здесь я уже ничего не могу поделать – что есть, то есть.
Если кому-нибудь покажется невероятным мое изложение, готов предоставить «исходные материалы»… по первому требованию. Тем более что теперь я уже не считаю нижеизложенное таким уж невероятным. И еще я хочу заявить… но, может быть, лучше я это в финале сделаю. Боюсь, что  сейчас непонятно будет.
А, впрочем, судите сами. На то вы и читатель.

1.
Они появились одновременно. Но если о первом известно, что и как, то о втором вообще ничего не известно – так, мифическая фигура. Фантастическая. И всякий волен об этом думать, что захочет. Но о нем позднее.
Итак, тринадцатого числа мая месяца (по новому стилю) 1852 года появился на свет младенец мужеского пола. А в аккурат, на Ивана Купала был крещен отцом Виссарионом и наречен Глебом. Родительница же, будучи уже в летах, после рождения ребенка, недолго томилась болезнью, и едва дождавшись крещения, тихо отошла в мир иной, оставив младенца наполовину сиротой.
Происходило же сие в родовом имении, по тому времени довольно богатого помещика Павла Александровича Фатюнина в  Егорьевском уезде Нижегородской губернии. Поместье находилось в стороне от тракта, в сорока с лишком верст от уездного города.  Состояло из трех деревенек на шестьсот-семьсот крепостных душ и большого клина землицы,  угодий, почитай до самой Волги.
Само имение, после пожара, случившегося три года назад от молнии и теперь отстроенное наново, стоит на высоком холме, поросшем дубами и липами. Внизу бежит торопливая речка «Дурашка»,  спешащая к Волге. Чуть выше по речке, разливается большой пруд с плотиной и мельницей. Дальше, куда только может захватить глаз, до самой Волги, по небольшим холмам поля да луга с перелесками да оврагами, с вышеупомянутыми деревеньками, в самой большой из которых, тускло, поблескивают купола деревянной церквушки с тремя колоколами в звоннице и чуть покосившимся крестом.  
Идиллическая, надо сказать, картина. Особенно по вечерам, когда солнце, уморившись за день, прячется за холмы, за Волгу,  и на землю, отдающую тепло вместе с запахом клевера и поспевающей ржи, опускается с неба покой и, как говаривал батюшка Виссарион, «наступает благость».
Вот такое местечко на земле и было избрано для появления на свет Божий Глеба Павловича Фатюнина.
Надо бы еще сказать пару слов о родителях младенца.
Фатюнины вышли в дворяне еще из Петровских «орлят». Служили государям до 1825 года. В декабре же того года случилось на Сенатской площади в северной столице небольшое кровопролитие. Сразу же после оного происшествия, не дожидаясь последствий, до этого времени подающий большие надежды, гвардии подпоручик Павел Александрович Фатюнин, двадцати двух лет от роду, неизвестно чего убоялся. И, не будучи никаким образом причастен к упомянутым событиям, неожиданно не только подал в отставку, но и отправил сам себя в ссылку. То есть на постоянное поселение в свое собственное имение, без права посещения столиц, да, собственно, и оных мест далее десяти верст от места своего добровольного заточения. Привез два воза книг, несколько дворовых людишек и молодую жену. В то время ей едва исполнилось шестнадцать. Крылась ли за этим, какая романтическая история, можно только строить догадки.
Злые языки утверждали, что «побег» из столицы совершился из-за дружбы с бунтовщиками, но это никоим образом не доказано. Как не доказано и то, что жена его, Елизавета Григорьевна, царствие ей небесное, находилась в дальнем родстве с Бестужевыми. Что, впрочем, вполне возможно.
Детей у них долго не было, и только на сорок третьем году жизни, что согласитесь, довольно поздновато, Бог дал ей дитя, но лишил при этом собственной жизни.
Павел же Александрович, к моменту рождения сына, сильно постарел и потолстел, так что удивительно, как все это и случилось. Видно Судьба уготовила такую участь и ему и ребенку. А там, где вмешивается Судьба, всякие домыслы повисают в воздухе и не требуют обоснований.
После смерти супружницы, Павел Александрович лет десять почти не замечал сына, весь ушел в управление поместьем, стал угрюм и тяжел в обращении. С соседями со всеми разругался, и те к нему забыли дорогу, новости приходили только от нескольких толковых грамотных крестьян, получивших свободу еще до отмены крепостного права и торговавших по осени от его имени на нижегородской ярмарке.
Глеб рос среди дворовой ребятни под присмотром кухарки. Вместе с другими ребятишками учился грамоте у отца Виссариона. Рос крепким здоровым и сметливым.
Когда однажды Павел Александрович, аккуратно, дважды в году посещавший кладбище, как он говорил, «побеседовать с женушкой»,  возвращался в очередной раз с «печального места», вдруг будто опомнился. И уже взойдя на крыльцо дома, оглянулся вдруг и как-то растерянно стал искать глазами сына среди малышей пяти-шести лет, возившихся у кузни. Не нашедши же, громко позвал по имени.
Какого же было его удивление, когда на его зов, совсем с другой стороны, от конюшни, к нему подошел, ковыряя в носу, босоногий, загорелый мальчуган с вихрами почти черных волос, и глазами.  Ах, если бы не эти большие, цвета спелого и мокрого каштана глаза, унаследованные от матери, ни за что бы, ни признал свое дитя.  
И с этого самого момента, жизнь Глебушки изменилась – отец всерьез решил заняться его воспитанием и образованием. Три, а то и все четыре часа в день, сам начал втолковывать сыну науки, не особенно доверяя Виссариону,  больше полагаясь на собственные знания. С того же дня была открыта библиотека, до этого открывавшаяся только для проветривания и уборки неизменной пыли. Вот эта самая библиотека и стала основным учителем для подростка. Забыты игры и забавы со сверстниками. Забыты сказки на ночь, от которых волосы встают на макушке, и так хорошо дрожится от страха под одеялом на широкой печи в кухне.  
Теперь ему приходится спать в отдельной комнатке, одеваться, как подобает барчуку. Теперь к нему приставлен дядька Агафон, служивший еще его родителям в столице, и много чего рассказывавший чудного о большом городе.
Все ему давалось легко, знания подобно губке впитывались ежедневно, чтобы ночью возвращаться удивительными снами, перемешанными со сказками. В числе прочих, часто повторялся один и тот же сон... но как ни пытался, Глеб припомнить его утром – ничего не выходило. И так продолжалось без малого три года.

Теперь о втором персонаже. Повторяю, откуда он взялся неизвестно, но появился он предположительно именно в это время. Это могло произойти примерно так.
Удрать от Агафона, Глеб мог запросто, воспользовавшись привычкой дядьки после обеда придаваться сну. До Волги по берегу речки можно добежать за полчаса. А там, пристроившись на берегу под старой березой, корявые корни которой уже наполовину повылазили из земли, можно не замечая времени долго смотреть на нещадно дымящие пароходы, на длинные караваны плотов, на рыбацкие лодки…
В один из таких  дней, эта первая встреча и состоялась, чтобы потом повторяться еще много раз…  
Но это я немного забегаю вперед.
Послеобеденное солнце уже не так палило. Крошечные волны шуршали галькой, а за  Волгой, с той стороны, поросшей густым лесом,  медленно наползала сизая туча в полгоризонта. Глеб отметил про себя, что возвращаться ему придется уже под дождем, но это его ничуть не смутило, даже как будто  слегка возбудило скорым приключением.
- Здравствуй, Глеб.
Это приветствие прозвучало так неожиданно, что Глеб, до этого мгновенья представлявший как будет весело бежать домой под косыми струями дождя, скинув рубаху и башмаки, вздрогнул и даже слегка ударился головой о ствол дерева.
- Напужал тебя? Извини. – Подошел и погладил по головке. И от этого прикосновения, боль от ушиба сразу прошла, а во рту стало мятнопрохладно.
Молодой человек в широких белых портах и такой же рубахе с опояском. Лицо светлое, чистое, в оправе длинных светло-льняных чуть вьющихся волос, с едва наметившейся редкой бородкой, и удивительно добрыми голубыми глазами. Присел рядом с Глебом и взял в руки книгу, которую Глеб захватил вчера еще в библиотеке и только начал читать.
- Дяденька, а ты хто? – почти шепотом спросил Глеб.
- Я-то? Ну-ка, ну-ка…  «Орлеанская Дева». Занятное чтение. А я – Ангел.
- Как это?
- Да, небось, батюшка в церкви сказывал.
- Брешешь. Ангелы с крылами.
- Так то там – ткнул, не глядя, тонкими и длинными пальцами куда-то в тучу – а здесь, с тобою рядом, накой они мне – маята  одна с ними.
- А побожись, что не брешешь! – Глеб вдруг осмелел, вскочил и стал всматриваться в лицо незнакомца – «интересно, сможет он побожиться? Ведь если врет, то сразу можно будет заметить».
- А это сколь угодно будет. Вот те истинный крест. – Перекрестился широко и, кажется, вся его фигура на мгновенье осветилась дивным светом. А может, это от его белой одежды отразилась молния, вдруг полыхнувшая в полнеба. А раскатившийся гром, будто подтвердил сказанное.  Так, что  Глеб поверил.
- Я знаю, ангелы забирают на небо…  ну, когда человек помирает. Вона, Проньку, надысь забрал. Мне что, тоже уже помирать пора? Я так не хочу. Я еще и не начинал жить.
- Нет, дорогой мой, у тебя впереди еще длинная жизнь. Я просто твой ангел.
- Ангел-хранитель?
- Да, и он тоже. Но бери чуток повыше.  Я – Ангел Жизни и…
- Как это?
- Как бы тебе…  рангом повыше буду, а в прочем, это не важно для первого знакомства. Теперь вот скоро ливанет, как из ведра. Так что тебе лучше домой бечь, чтобы только пятки сверкали.
- А ты как же? Ты тоже со мной побежишь? Давай наперегонки?
- Как-нибудь в другой раз. Я к тебе еще приду.
- Когда?
- Когда нужно будет.
- Кому? Мне?
- Нет. Когда  время придет. Твое время.
- А когда оно придет?
- А вот этого даже я не знаю. Увидим. Ну, беги, а то совсем промокнешь.
- А я не боюсь ни грозы, ни молнии с громом!
- Я знаю. До встречи! Да… и, пожалуйста, никому не сказывай обо мне.
- Даже отцу Виссариону?
- Да, и ему тоже. Его это не касается. Беги, уже первые капли дождя.
- До свидания!
- До встречи.
Уже отбежав на приличное расстояние под начавшимся дождем, Глебушка при очередном раскате грома оглянулся, чтобы еще раз…
Молния ударила в старую березу, и она сразу вспыхнула, загорелась, как свечка. Только под березой уже никого не было.

2.
1872 год. Москва.
Большой купеческий дом о двух этажах, на каменном подклети, что стоит на углу Божедомки и Палихи. По первому этажу большие магазины:  Медведев «Колониальные товары» и «Мука» того же купца Медведева.
Осенний бесконечный дождь полощет за окнами черноту ночи, стучит как валиком по белью мокрой веткой сирени о стену. Этот монотонный стук сливается со скрипом половиц под тяжелыми шагами купца-миллионщика Силантия Петровича Медведева. Вот уже больше часа бродит по большому своему дому Силантий, разбрасывая по углам тени от догорающей и теперь нещадно коптящей свечи. Давно уже храпит жена, дочери угомонились в своей светелке. И только в комнате у постояльца горит огонь.
Не спится хозяину. Не дают покоя всякие мысли, тяжело перекатываются в его, непривыкшей к подобным действиям, кудлатой голове. Он усиленно морщит лоб, пятерней то и дело расчесывает бороду, и время от времени тяжело вздыхает. Посреди дня да работы некогда заниматься подобной ерундой - нужно считать копейку, следить за приказчиками, да кумекать себе в эту самую бороду, куды капиталы направить, чтобы с выгодой.  А вот, подишь ты, думушка непривычная навалилась, как с печки свалилась – никак не угомонится окаянная. А, казалось бы, чего проще – зайтить к барчуку, оттаскать его за ухи, пустить кровавую юшку. «Это надо же чего соделал, прости, господи – спортил младшенькую. Срам-то  какой. И кода ж, стервец, сподобился? Ах ты, господи, грехи наши тяжкие, не углядел.  Так и не слепой же был, видел же, что так и вьется вкруг нее, так и вьется, паршивец. Да рази ж он один, приказные тож… вон Васька-аршин причины свои выставляет, сватами грозится…  а  оно вона как…
Тоже вот, думалось, може… да кабы… на будущее чего сладится. Бог наследника-то  не дал, примак в дом опять же нужон для дела.  А оно вона как…  да и старшую сначала бы надоть выдать. Правда, лицом не вышла, так не с лица воду пить – стерпится… кода такие тыщи валю в приданное…
Може барину отписать… так, мол, и так… что ж, мне теперя… как же мне теперя…  ей же шашнадцать токо минуло. Да и барчуку рано еще жаниться, только в науку определился. Мало ему рази девок распутных… так вот же, на тебе. Ах ты, господи! Опять же, барину слово давал, что как за родным глядеть буду, потому как должон ему всем, что маю по гроб свой.  А слово купецкое оно… оно крепше сургучевой бумаги будет. Грех попутал,  куды нам с постной мордой лезть в благородные. У нас, поди, свой шесток насиженный, нам всякие ливерансы господские ни к чему.
Аль зайтить? Ишь, не спит, наукой мается… табачищем своим всю комнату…».
До этого момента в комнатке Глеба тишина стояла. А тут заскрипел стул расшатанный, потянулся до хруста костей Глеб.
- Силантий Петрович, – через зевоту сладкую позвал – заходите. Давно слышу шаги ваши. Не спится вам, как и мне?  Вот и заходите. Разговор есть.
«Ах ты, нелегкая… услыхал».
- Рази что на минутку, Глеб Павлыч, зайтить? – подал голос Силантий, с осторожностью открывая дверь.
- Хотя бы и на две.
- А то и самоварчик можно… Гришку шумнуть, али как?
- Можно и самоварчик… только, поди, уж поздно.
- Да уж за полночь.
- Ну, и обойдемся без чая. Да вы не стойте в дверях-то. Садитесь на канапе. В своем же доме, не в гостях. Это я у вас вроде приживальщика.
- Грешно так и думать, Глеб Павлыч. Я ж вас вона каким еще нянькал. При батюшке еще… - Силантий  загасил свою свечку, с которой ходил по дому, плошку долго не знал куда пристроить.
- Как же, помню, помню. И  как меня трехлетнего на лошади учили… и как я через голову коня летел… чуть на заборе не повис. Помню.
- Да неужто ж? Совсем малец еще был…
Комнатка Глеба действительно прокурена, дальше некуда. Даже открытая фортка, за которой шепелявит дождь, не спасает. Мебель в комнате только самая необходимая – стол письменный, несколько разнокалиберных стульев, диван да канапе. Голые стены с обоями невзрачными. И только в простенке между небольших окон, большое зеркало в полроста человека. Никаких образов - лоб перекрестить не на что. Кругом одни книги – стопочками и навалом, на столе и на полу. На столе же сразу три свечи горят в канделябре, чуть прикрытом жестяным абажуром,  и карта Поволжья лежит, свешиваясь со стола одним углом…
Глебу от Божедомки до университета далековато, и он давно уже помышлял нанять квартирку поближе, но все как-то не решался. У Медведева все же он был на всем готовом и полторы тысячи рублей в год, которые положил ему на обучение отец, он мог тратить исключительно на себя.
Глеб два года уже в Москве. От прежнего Глебушки, остались разве что еще больше потемневшие, чуть вьющиеся волосы да темно-коричнево бархата, большие и влажные как у девицы, глаза – вытянулся в стройного юношу. Лицом был бы замечательно хорош, если бы не эта появившаяся упрямая складка  в углах губ, Да глаза изменились. И даже не сами глаза, а взгляд. Странный взгляд появился – будто смотрит не на человека, а куда-то сквозь него, ему за спину. Так и хочется повернуться и посмотреть, что же это такое позади, что ему, одному видится…  
Вот этого самого взгляда и заробел Силантий, совсем неуютно себя чувствует, не знает, куда девать огромные свои ручищи, которыми иногда еще в охотку, запросто тягает трехпудовые мешки с зерном да мукой. Робеет не только от взгляда проникающего сквозь, но и от обилия книг, от избытка знаний, заключенных в них. Да и просто по привычке старой, холопской, робеть перед барином.
«Бастрюк. Как есть бастрюк…» - про себя бормочет Силантий, наконец, усаживаясь на застонавшую под его массивным телом, кушетку.
А Глеб берет очередную папироску, прикуривает ее от свечи, руки закладывает за  голову и откидывается на своем стуле, отчего попадает в тень, из которой только глаза поблескивают.
- Силантий Петрович! Вопрос приватный позвольте?
- Это как же?
- Это значит, не очень скромный.
- Это можно – Силантий, сильно помня, зачем пришел. На всякий случай, руки, лежащие на коленях, собрал в кулаки.
- Батюшка мой помог вам встать на ноги. Вот вы поднялись, стали купцом, с которым многие считаются, уважают вас за ваше состояние. Я не спрашиваю, сколько у вас капитала. А скажите, можете зараз собрать тысяч триста серебром?
- Трудновато. Все капиталы в товаре, поди. Но ежлив…
- Ну, скажем, для дела, которое может принести доходу на пару миллионов?
- Тогда… оно конечно…  дни в три, больше в четыре и можно.
- Хочу предложить вам дельце одно. Мне-то не поднять его, а вместе смогли бы. Знакомцев по университету у меня много. Через них, стороной, совершенно случайно узнал, что дорогу железную собираются очень скоро строить… вот в этом самом месте. Гляньте на карту. Рядом с поместьем моего батюшки.
- Дак… извиняйте, не могу по карте-то… темен.
- Ну, хорошо…  сухой лог за Медведками помните?
- Как же, помню…  там, дале, еще Рындиных землица. Бросовая землица, ничего не родит.
- Точно. Потому недорого будет купить ее. И еще подальше, Платоновы, Барышниковы да Куприяновы. У них вообще, после вольной крестьяне разбежались кто куда, доходы здесь в Москве проели давно – рады будут продать землю.
- Купить-то можно… токма накой?
- Я же говорю, железная дорога пройдет там. Мне доподлинно известно через моих знакомых. Сведения секретные пока, торопиться надо, пока тот же Рындин не узнал.
- Не понимаю.
- Чего же непонятного? Земля пока, как сказали вы, бросовая. Потому дешевая. А как начнут строить, так станет втридорога. А начнут очень скоро.
- Рискованно…
- Конечно, риск имеется, но…
- Не нашего ума этакое понять… мы больше по зерну… надежно это.
Глеб загасил папиросу, встал и отошел к окну, руку в фортку высунул под дождь, а потом мокрой рукой по лицу… и будто решил что для себя.
- Ладно. За Аграфеной Силантьевной, много ли приданного будет?
Пришло время Силантию взволноваться
- Да, неужно? Руки штоль  просите? Аль ослышался? Как можно?..
- Мила она мне. Так если за ней будет тысяч триста, то я, пожалуй, и женюсь.
- А как же барин, Павел Александрович? Он же не даст родительского согласия. И как же это тогда?..
- Я же сказал, люба она мне. И она ко мне… не равнодушна. Так что можно хотя бы и завтра обручиться, а там, не мешкая, под Рождество и под венец.  Да только деньги нужны будут на неделе, иначе верное дело упустим.
- Да кода ж, у вас с Грушенькой сладилось-то?
- Так как, насчет обручения завтра? Точнее, сегодня уже. В часу  третьем пополудни?
- Больно скоры вы, Глеб Павлыч. Подумать надобно.
- Ну, вот до утра и думайте. Покойной вам ночи. Только дней через… через неделю, деньги живьем. Если выгорит, то по миллиону достанется. Смекаете?
- Хлопотно.
- А где же без хлопот, да забот копейки на ветках растут?  Да ваша забота только деньги собрать, а за остальное не беспокойтесь,  не в карты же предлагаю…  здесь беспроигрышное дело.
- Так то оно так, но… так я пошел? Покойной ночи – не  выдержал, вдруг добавил уже стоя в дверях – токма какой уж тут покой – вона чего удумали, Глеб Павлович. Выходит без благословения батюшки…
- Да время такое настает, Силантий Петрович. Не до благословений – дело делать надо. Да и нечего Павла Александровича беспокоить. И так плохой совсем стал, водянка замучила,  боюсь, до весны не дотянет.
- На то Божья воля.
Забыл, выходя из комнаты, Силантий, свою плошку со свечой. В темноте, как пьяный на ощупь дорогу искал, да только все же  мимо своей опочивальни прошел, тяжело ступая. Спустился вниз, на двери засовы крепкие отворил да и встал на крыльце, подставив голову под дождь. Остудиться надобно. «Вона каки дела-то  пошли…».

А у Глеба в комнате другой разговор.
- Не ожидал. Право же не ожидал.
- Тебе чего? Не звал.
- Меня, положим, звать и не надо. Я уж как-нибудь сам, когда мне охота есть… накурено у тебя… и напрасно самовар не поставил. Сейчас бы в самый раз…
- Хорошо. Что ты хочешь от меня?
- Да ничего. Любопытно мне стало, со стороны на тебя глядя. Что же получается? На купчихе вот изволишь жениться. На молоденькой… глупенькой. Одна фигурка только и имеется сладенькая. А там, оглянуться не успеешь, к двадцати-то пяти годкам как растолстеет? Тогда как?  Жутко мне это интересно. И как же Софья Григорьевна? Али на двоих одновременно? Так это дело в России не поощряется. Вот в азиатских странах, там…
- Не умничай, сам знаю.
- Ну, конечно, здесь считать надо, примерять. За Софьей одни долги - дом, имение заложено, перезаложено. Один титул – графиня.  Да и зачем нам титулы, мы же свободны от таких условностей. Али нет? А тут тебе наличными… да серебром… да и на будущее миллионы. Это тоже свобода своего рода. Можно, к примеру сказать, добрыми делами заняться, так сказать во имя освобождения всего человечества от угнетения…
-  Пустое говоришь.
- Voila le grand mot. Только, ой, ли? Как там у тебя из читанного из socialistes – révolutionnaires – «чтобы доброе-то творить, средства нужны… и себе при этом, на горло наступать вовсе не возбраняется». Ну, да я тебя не первый год знаю, слава Богу. Кончится все тем, что Софьюшку, графинюшку свою, променявши-то на Грушеньку, не оставишь вовсе, убедишь и себя и ее… кстати, вон она как тебе в рот-то смотрит, совсем головку ей заморочил идеями вольными. Так что, глядишь, и разделишься как-нибудь…  на почве «свободной любви» да эмансипации…  или еще как.
- Послушай,  уйти не можешь? Мне сегодня не до тебя. Приходи в другой раз.
- Всенепременнейше!  Со свечкой приду – светить новобрачным… только бы дома не перепутать.
- Не решено еще… окончательно.
- А чего решать? Купец-то рад радешенек, притащит с поклоном триста тысяч, лишь бы позор отцовский прикрыть законным браком. И при этом еще в дворяне выползти из лаптей. Но как ты сам смотришь на подобный mesalliance?
- Устал я от тебя. Спать хочу.
- Очень хотелось бы верить этому. Потому ухожу. До скорого… надеюсь.

«Он не меняется. Меняется только костюм, он же остается всегда двадцатипятилетним… приблизительно. Я скоро стану его одногодком. А потом… потом, стану его старше… и все больше и больше. И так будет, пока я не превращусь в жалкую развалину. А он останется таким же. Конечно, глупо завидовать тому, кого в этом материальном мире не существует. Глупо, глупо, глупо. У него позади и впереди только Вечность, а тебе, что отрезано…  Ах, если бы…»
Глеб погасил свет, разделся и лег. Но не спится  ему, слишком нервы возбуждены, даже непрекращающийся за окном дождь, не успокаивает, а начинает раздражать своим шуршаньем…
«Как с конька крыши в сугроб съехал. Еще днем никаких мыслей по поводу коммерций не было. И как же теперь быть? Может, обойдется само собой как-нибудь, Силантий не захочет рисковать или еще что.  И завтра же опять к вечеру… к Софье…».

***
Особняк графа Урусова располагается на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка. Дом хорошо сохранился после войны 12-го года, но давно не ремонтировался и начинал дряхлеть. И если еще по фасаду через год-два маляры проходились краской по лепнине да графскому вензелю, то все, что было скрыто от глаз прохожих, медленно и неумолимо осыпалось. Тем не менее, старый граф Григорий Алексеевич Урусов с женой, сыном и дочерью, пытается жить на широкую ногу, погружаясь, все глубже и глубже в долги.  Где-то еще тихонько дослуживает, дожидаясь третьей звезды, постоянно меняет управляющих хиреющего имения под Тулой, да по средам играет «по маленькой» в вист в Собрании.
Сына Алексея определил в университет на юридический факультет и пророчит ему блестящее дипломатическое будущее. Дочь Софья на домашнем воспитании и тоже своими успехами радует родителей. Софья неплохо рисует, музицирует и пытается писать стихи, впрочем, никому их не показывает, а потому сообщить о них нечего. На два года младше своего брата и очень схожа с ним легкостью характера, остроумием и несомненным, хотя и «книжным» умом.
Урусовы на балах бывают дважды в год, в театре Корфа на всех премьерах, благо далеко ходить не нужно, в «Большой» выбираются раз месяц. Для этой цели карета с графским гербом, хотя и до «Большого» променаду минут десять.
Глеб тоже уже два года обучается на юридическом. Ни с кем близко не сходится, с полунищими студентами не общается, к богатым в товарищи не лезет, слывет «сам себе на уме», замкнутым, и к чужим проблемам бесчувственным. Кажется, что погружен он целиком и полностью в науку, а до остального ему и дела нет. Так кажется со стороны. Вот только, уже обучаясь по второму году, неожиданно быстро и коротко сошелся с Алексеем Урусовым. Сошелся, как это ни странно, на философии, утверждающейся в  форме воинственного атеизма и «попрании всех святынь». Юношеский задор, не более того. Третья четверть девятнадцатого века вообще  нашпигована всякого рода отрицаниями и реформаторскими, революционными настроениями. Особенно в студенческой и разночинной среде.  Так что, ничего предосудительного в том нет, что два атеиста нашли друг в друге слушателя и соратника.
Но выходило как-то, что в доме у приятеля во все это время Глеб не был ни разу.

В самом же начале мая этого же года, воскресным ранним утром Глеб позвонил в колокольчик  у парадных дверей Урусовых. Долго не открывали, в доме привыкли, что  ранние визиты начинаются не ранее полудня, а если кому по делу, так на то есть другой вход, со двора. Наконец, старый дворецкий в помятой ливрее отворил двери, осмотрел звонившего, решил по одежде, что пришел барин, и пропустил гостя в вестибюль.                                                                                          
- Как изволите доложить?
- Доложи молодому графу, Глеб Фатюнин, собственной персоной.
- Только оне еще почивать изволят.
- Ну, так разбуди, старый черт. Скажи, что мол, уговаривались по утру за город. Ну, чего еще ждешь? Иди-иди. А то я и сам пройду.
- Пождите здесь, барин. Я скоро.
Не успел дворецкий скрыться за поворотом широкой мраморной лестницы на второй этаж, как Глеб, сняв свою широкополую «разбойничью» шляпу, почти подбежал к огромному зеркалу. Покрутил головой туда-сюда, взмахивая волосами. Потом отступил на пару шагов и стал подбоченясь разглядывать свою фигуру, одетую в широкое летнее пальто с одной застежкой в виде бронзовой головы льва. Собой остался совершенно доволен.
В это же зеркало вдруг заметил, как из боковой почти незаметной двери, вышла заспанная девушка в простеньком сарафанчике поверх ночной рубашки, в шерстяных тапочках.  Длинная русая коса за ночь растрепалась, на голове полный беспорядок. Вышла в вестибюль и встала как вкопанная, с удивлением рассматривая гостя.
Глеб машинально отметил про себя, что она весьма недурна, и даже, черт возьми, красива. А серо-голубые глазки так вообще просто чудо. И уже больше по привычке, поправил  свой модный английского покроя наряд, повернулся на пятках и развязной походкой подошел к девушке. Легонько, одним пальцем поднял ее подбородок и поцеловал в припухшие слегка губы, думая при этом «убежит сразу или нет? Если не убежит, то сегодня же… или завтра ночью…».
Надо же, не убежала. Только еще шире распахнула глаза и уставилась на Глеба.
- Ты здесь живешь? – В ответ только короткий кивок.
- А спишь где? – опять неопределенный короткий кивок куда-то в сторону.
- Я приду к тебе скоро ночью. И буду ласкать твои нежные перси до утра… - его рука слегка коснулась небольшого бугорка ее груди - …и ты познаешь со мной блаженство рая.
- Insolence. C'est tout? Vous me comprenez? Вы, я надеюсь, все сказали? – голос мягкий и мелодичный. Глеб оторопел, но не потерялся
- O! Mill pardon, mademoiselle. Mill pardon… Так вы?...
- Как это ни странно, но я – это я. Мне это достаточно хорошо известно. А вот то, что у моего брата такой нахальный приятель…
- Глеб Фатюнин.
- Вы всегда сначала целуете девушку, а потом называете свое имя?
- А вы… Софья Григорьевна, я так полагаю?
- Вы мне не ответили… и пока вы точно не знаете, кто перед вами – дворовая ли девушка, прислуга или же…  живо целуйте меня еще раз, ну же, encore une fois…  когда еще придется вот так…  ну, же, я приказываю вам!..
Второй раз поцеловать не случилось, потому что наверху послышались быстрые шаги. Спускался же небрежно, но со вкусом одетый Алексей. Увидел живую картинку «Пастушка и пастух», на секунду оторопел, но тут же  и рассмеялся.
- Sofie, этот обольститель уже предложил тебе свою любовь и дружбу? Не верь – обманет и глазом не моргнет.
- Он уже успел предложить постель. Вы оба порядочные животные. Vous il est simple les bétaux! – и тоже засмеялась звонко, заливисто.
Господи, да только по одному этому смеху, от которого почему-то перехватывает дыхание и начинает щипать в носу, можно догадаться, что это брат и сестра.
- Ну, вот, сразу и ругаться. Это тебе не к лицу.  Если ты его узнаешь поближе, то поймешь, что он не так уж и плох, к тому же умен как змий.  В нем масса достоинств… и, потом, только взгляни на него, он красив, как Апполон. Природа наградила его с избытком…
- Да, возможно, для прислуги он неотразим… – фыркнула Софья и, подобрав длинную рубашку, и сверкая голыми икрами, побежала вверх по лестнице. На повороте же остановилась, перевесилась через перила - …как вас там… Глеб. Еще с вас можно писать картинку на жести для кондитерской! Вот! Я подумаю об этом – и показала язык. И снова засмеялась так…
Приятели, громко хохоча… (точнее, смеялся в основном, Алесей) выскочили на улицу, взяли пролетку и поехали в Сокольники.

Весна в Москве, несмотря на свою запоздалость, уже проявила себя в полной мере. Улицы привели в порядок от накопившейся за зиму грязи, но во дворах кое-где чернели  еще сугробы. Свежий, пропитанный солнцем воздух, был полон запахов сирени и черемухи, запах этот смешивался с острыми запахами навозных куч во дворах, дымом печей, солнечных лучей…  и еще чего-то, совершенно невообразимого, пьянящего  душу  
Всю дорогу Алексей весело подтрунивал над возчиком, говорил всякие пошлости, а Глеб больше молчал, был чрезвычайно рассеян и… глупо улыбался каким-то своим мыслям. Наконец и Алексей замолчал. Искоса взглянул на приятеля и хитро улыбнулся.
- Между прочим, вас, сударь, пригласили позировать. Вам назначили rendez-vous.
В ответ, Глеб коротко кивнул головой и поймал себя на мысли, что машинально сделал это точно так же, как Софья.
- Да ты, кажется, влюбился! Не ожидал. Хотя моя сестра достойна…
- Я… я еще не решил…
- Влюбляться или нет? Для этого нужно решение? Ты меня удивляешь. Даже, при всем нашем с тобой прагматизме по отношению к женщине, это слишком. Неужели ты еще ничего такого не испытал в жизни? Мгновения жизни, когда летят коню под хвост все убеждения?
- Думаю, что этого не может произойти…
- Ой, ли? Держу пари, что через месяц ты пожалеешь о своих словах. Моя сестра того стоит.
- Пари так пари – встрепенулся вдруг Глеб и с каким-то даже облегчением в голосе, сказал - А теперь я хочу напиться, как сапожник!
- Мы же собирались…
- К черту.  Эй, Ванька, где мы едем? Ресторан поблизости есть?
- Вась сиясь, тута одни трактиры.
- Поворачивай обратно, в Разгуляй едем. Полтинник накину. Гуляем!
- Это можно, вась сиясь. Но-о, родимая!
Глеб откинулся на сиденье и уже тихо, самому себе прошептал
- Может быть… может быть, что я уже и проиграл пари. Я плачу!

Надо ли говорить, что свидание состоялось? Не далее, чем через три дня. И с этого момента, Глеб стал бывать доме Урусовых очень часто. Более того, в начале июня он был приглашен самим графом на все лето на загородную дачу, находившуюся в тридцати вестах от города.
Кстати сказать. Софья не единожды принималась рисовать портрет Глеба, находя в нем усидчивую натуру, но… но было испорчено большое количество листов бумаги, карандашей и угля. Портрет же не выходил  даже в отдаленном сходстве с натурой. Софье никак не удавалось схватить что-то такое неуловимое, что составляло, так сказать, основу… основную черту…  а это, согласитесь, раззадоривает интерес.  А где интерес, там и неминуемое сближение.
И во все лето, роман с Софьей развивался бурно, с восторгом и пылкостью чувств. И если бы в это время, кто-то из прежних знакомых Глеба, увидел его, то не поверил бы своим глазам – столько живой энергии чувств выливалось из него. От прежней холодной замкнутости и отчужденности не осталось и следа…
Дачные наблюдатели давно, не сговариваясь, решили, что дело, без сомнения, закончится свадьбой. Впрочем, этого и не скрывалось, и даже наоборот - флирт был открытый, отчаянно дерзкий, показной. Была ли за этим флиртом близость другого рода? Стали ли они любовниками?  Несмотря на  современные взгляды обоих по данному вопросу, кажется, далее флирта дело не шло.
Каким образом, несмотря на явную влюбленность к Софье, в одно и тоже время, Глеб соблазнил еще и купеческую дочку, совершенно непонятно. Но факт остается фактом, к которому добавить нечего.

***
К Софье пошел лишь на третий день.
Первые осенние заморозки подморозили лужи. Опавшие листья на бульваре хрустели под ногами, брусчатка на улицах была скользкой, и как не старался Глеб идти медленней, в конце концов, все же оказался у дома графа Урусова.
Двери отворил все тот же старый дворецкий. Поклонившись, принял верхнюю одежду, пробормотал, что «оне вас два дни спрашивали… теперь листы краской марают, листочки жухлые рисують – натирморд…», и отправился на кухню, предупредить, что пришел студент и сейчас потребует кофию в кабинет молодой графини...
Глеб перед зеркалом поправил привычным жестом прическу и, никого не встретив по пути, прошел к Софье.
- Entrer! Ну, что же ты, входи! Я тебя два дня ждала. Где ты пропадал, противный? Ты плохо выглядишь. Ты не болен? Что-нибудь случилось? У тебя такое  лицо… быстро садись сюда, к свету… нет, стул поставь к голландке. Вот так. Мне кажется, что я сегодня смогу схватить… Ты сейчас похож… похож на злого ангела. Или страдающего демона. Смешно?  Ну, вот, все готово, я начинаю. А ты рассказывай, не молчи.
- Соня… я пришел сказать…
- Ну, так и говори. Нет, подожди. Чуть повернись вправо. Тебе удобно? Так хорошо. Я слушаю.
- Соня. Я женюсь.
- Вот еще новости. Ты даже не спросил меня, согласна ли я?  Может быть, я хочу тебя помучить еще пару лет. Или, по крайней мере, пока не напишу твой портрет. Поверь, что это произойдет не скоро.
- Я женюсь на купчихе… Медведевой…
- Это плохая шутка,  но если это серьезно… то…  то…  Et lorsque… когда?
- Под Рождество. Соня, я очень надеюсь… пойми, обстоятельства так обернулись… я очень надеюсь, мы останемся друзьями?
Кто их выдумал? Эти томительные паузы, в которые созревают решения… решения, которые, в свою очередь,  быть может, разворачивают жизнь человека в совсем иную сторону?..
- Fichez-moi le camp! И никогда! Никогда больше… не смей появляться в моей жизни…  Господи, что я говорю. Я тебе не верю. Так не должно было…
- Прости. Но и теперь я люблю тебя. Очень люблю.
- Люблю? Почему ты раньше…  Убирайся!
- Соня…
- Скажи, что ты зло пошутил, скажи, что мне это только приснилось. Скажи… и все будет…  нет, не будет ничего, уходи.
- Я могу надеяться, что мы…
- Оставь меня. Ты действительно очень злой. Злой ангел.
Выходя, Глеб столкнулся с горничной и едва не опрокинул поднос с чашками.
На улице вместе с морозным воздухом проглотил комок в горле, запахнулся и чуть не бегом пошел по Дмитровке к Стастному бульвару. Метров через сто только заметил, что второпях оставил шляпу, на секунду остановился, оглянулся, но тут же махнул горестно рукой, пошел дальше.

3.
1878 год. Швейцария.
Женевское озеро, недалеко от Лозанны.
Молодая русская пара живет здесь с марта. Купленный ими домик о двух этажах, с террасой и верандой, стоит на дальнем краю деревушки, на отшибе, почти на самом берегу. Местным жителям эта пара кажется странной – живут они очень тихо и как будто даже  отдельно. То есть целыми днями существуют каждый сам по себе.  И только по вечерам, до самой темноты молча сидят на веранде в плетеных креслах и смотрят на озеро, на горы, на закат…
Почти каждое утро Monsieur встает очень рано, порой до восхода солнца и поднимается в горы. Есть там недалеко высокая скала, на вершине которой только несколько низкорослых и кривых сосенок растут. Вот на этой скале часто он встречает восход солнца. Видевшие его в эти моменты утверждают, что стоит он неспокойно, часто машет руками, будто разговаривает с кем-то. А может быть, стихи читает – эти русские вообще очень сентиментальны, особенно по отношению к природе.    
Потом Monsieur идет пешком в соседнюю деревушку, до которой почти час пути. Но там, на почте есть телеграф. И каждое утро от получаса до двух получает и отправляет телеграммы. Уходит с целым ворохом бумажных лент, на которых только ему понятные известия.
Вернувшись, непременно идет купаться и лишь после купания завтракает. После завтрака закрывается в кабинете, изучает свои «серпантины» и выходит уже к обеду. Нанятая кухарка утверждает, что супруги почти всегда завтракают и обедают отдельно и в разное время,  встречаются уже ближе к вечеру. И все как-то тихо, почти без слов.
Да… Madame  он зовет Sonya.
Так вот, madame Sonya, встает гораздо позже, берет этюдник, краски или книгу и уходит в другую сторону, в сторону водопадов. Пишет озеро или читает книги.
Что до контактов с местными жителями, то кроме «oui» и «non» от них редко что можно услышать. Впрочем, никого это не смущает – не хотят люди общаться, ну и пусть их…  хотят люди жить в одиночестве, их дело. В конце концов, это их жизнь.
Никуда не выезжают и никого не принимают.
Вот только сегодня, ближе к вечеру, спрашивал monsieur Fatiunina приехавший в дилижансе уже немолодой русский. Сюртучок на нем старенький, с дороги запыленный, саквояж в руках – весь багаж. На французском  изъяснялся крайне плохо, на немецком того хуже, но все же был понят, и направлен в нужную сторону.

К черту работу…
Проба… проба пера.
Проба  для… никуда.
Пришедшее из ниоткуда, и явно, так явно не мое. Чьи слова  тогда лезут и просятся на бумагу? Не все ли равно. Азм есмь…

Прогулки
Моя душа во мне не одна. Их много, этих душ. Больших, маленьких, всяких.
Я четко помню момент, когда  я впустил их в себя, всю эту шумную и беспокойную толпу, в кампании которых и провел последующие вечности - с ними, немедленно уютно расположившимися у меня внутри и затеявшими бесконечные и не вполне понятные мне игрища…  
У меня… где? Я так и не смог четко определить это. Пусть будет в Душе, хотя, конечно, этот термин не слишком претендует даже на роль существительного. Достаточно странно осознать уже то, что ты уже не один. Еще более забавно обнаружить вдруг, что суммарная воля остальных душ и душечек внутри тебя, существенно превосходит твою. Стоит на секунду поддаться, расслабиться, дать им возможность покорить тебя - и они берут контроль над твоим телом. Исходя из того, что их много. Ты есть, но есть и они. Их много. Каждому из них дана равная доля власти над тем, что когда-то было только твоим телом. И теперь ты способен управлять им лишь в отведенных на это пределах. Четко отмерянных и измеренных пределах – «от» и «до». Потому временами чувствуешь себя в нем только гостем.
Итак... Помню...
Помню Соню, отбросившую мольберт и вытолкавшую меня за дверь.
Помню нежный поток света, ветерок янтарного, персикового, золотого сияния, окутывавшего ее лик, помню мучительный миг нехватки слов, чтобы выразить, описать всю ее красоту... И помню…
     Помню угол дома. Дальше меня практически нет. Есть все это внутреннее множество - «мы». И  «нам» - весело.
Дети на углу дома обсуждают, как кричит ворона. Пытаются повторить. Я… который, просто «я», прошел бы мимо. Hо «нам», есть дело до всего в мире. «Нам» есть дело до этого дома, до этого угла на нем, до этих детей, до вороны, в конце концов. И «мы» тоже начинаем каркать, издаем крики, предположительно принадлежащие вон той птице, что сидит на карнизе и с удивлением наблюдает за этой веселой кутерьмой внизу.
И еще одно удивленное лицо, в окне, прямо под вороной – лицо Сони.
«Вот уж не думала, что…»
«Мы» усиленно машем крыльями - полами распахнутого пальто, так что лошадь испуганно шарахается и слышен окрик извозчика – «Полегче, барин! Понесет ведь…».    
И тут «мы» слышим звук. И понимаем, что даже помимо «нас» в этом теле еще кто-то есть. Кто-то, чья сущность одновременно находится в нас и - где-то извне. Где-то там, куда она твердо намеревается привести «нас», вопреки всем обстоятельствам. Место, куда нам всем нужно всенепременно попасть. В мире разлито достаточно примет, путеводных нитей к этому сказочному месту. Они сокрыты буквально во всем.
В отражении солнечного лучика в луже, у тебя под ногами.
В причудливой игре света и тени на лицах у прохожих.
В трещинках асфальта.  
Иные пути. Другие Страны.
Океаны. Острова.
Робинзоны…
Где?..  
Соня выпархивает, наконец, из дома.
Как самая главная примета и путеводная нить...
Крик кошки. Помню...
Помню разрушенный дом на Мясницкой. Помню крики населяющих его духов, бессильных покинуть рушащиеся стены, их боль и отчаяние, их глаза и руки, их открытые в безмолвном крике рты в разводах побелки, омываемой капелью мартовской оттепели на оголенных бесстыдно-рыжих кирпичах.
Потом…  потом, ничего не помню… и снова…
Конка.
С Соней едем на конке.
С «нами»… и  вместе с Соней, которая тоже «мы»… и непонятно, кому веселей…
И искренне непонятно, отчего у всех окружающих не вызывает такой же радости вид, Театральной площади. Афиша на тумбе «Без вины вино…», и дальше за поворотом угаданное «…ватые», повергают нас в истерически-невозможное состояние, мы шокируем пассажиров конки, но не в силах справиться с раскатами хохота, покидаем ее. Идем куда-то. В никуда.  
О! Вот теперь все становится особенно важным. Появляется потребность чувствовать боль. Соня ждет нашего малыша и стоит ей поморщиться, я испытываю резкую боль внизу живота… непостижимо, но так реально. Это «мы» ждем…

Вот «мы» опять с Соней и снова нам  весело.
Заходим к «Елисееву». И сразу включаемся в дискуссию. Продавец  мороженого неосторожно обмолвился - «Оно внутри мягкое и нежное».
«Чудовищно, не правда ли»?
Мы очертя голову бросаемся восстанавливать справедливость. Странно, но факт - количество доводов в пользу того, что внутри у мороженого все по-другому,  повергает в «священный ужас» не только  нянек с детьми, что сидят за столиками, но и нас самих. А потому, сняв шляпу и откланявшись, мы с неприличным хохотом спешим выскочить на Тверскую.
Внутри меня есть острова. Есть водопады. Есть горы и водовороты, есть даже облака, а внутри них - ангелы. Спирали, россыпи бриллиантовых звезд... и самая, самая – Сонечка!
У «Филиппова» пьем кофе с пирожными.  О чем-то говорим. Мы окружены народом, а потому несем невероятную чушь, что-то именно щебечем, упиваясь самым чудесным фактом того, что легкокрылые птицы-слова столь нетерпеливо рождаются у нас на языке и, сорвавшись, улетают в чудесный и огромный мир…
Какие глупости! Я больше не могу сидеть на месте.  
«Куда ты? Разве здесь плохо? Здесь тоже весело»!
«Не могу сидеть на месте».
Мы идем и поем. Не знаю слов песни, но подпеваю во все горло.
Перила ласкают руку.  Что это за люди? Почему я курю?
Мы стоим посреди стройки новой церкви на Басманной.  Строители отдыхают, а я долго объясняю им, что все это строение - глупость и уродство. Мы почти не спорим. Все доводы основаны на том, что раз люди на это жертвуют – значит, им это нужно…

- Далековато забрались, Глеб Павлович, далековато, едва нашел. Разрешите представиться…
Глеб вышел на веранду и нехотя протянул руку гостю, появление которого его не очень удивило.
- Представляться не нужно. Наслышан. Прохор Петрович, не так ли?  Главная ищейка Тверской части. Прошу прощения, следователь по делам.
- Немало удивлен осведомленности вашей, Глеб Павлович. До этого момента мы, кажется, не встречались. Несколько лет назад покойный Иван Иванович с вами имел дело-с. А я только год на этом поприще…
- Так уж и дело? А в прочем… может и дело… дело по роковому несчастью, которое обрушилось на меня в то время. Ну, так это все в прошлом, два года уж минуло. Что же мы стоим? Вы же с дороги. Не угодно будет пройти, привести себя в порядок? Купальня рядом, можно в озеро погрузиться, потом обед. Я прикажу подавать через полчаса.
- А где ваша несравненная супруга, Софья Григорьевна? Я сочувствую ей, да и вам тоже. Тоже вот несчастье…
- Гуляет. Не скоро… часа через два-три будет.  Да…  ребенок и двух дней не прожил.
- Понимаю-с переживание матери. Ну, да еще все впереди – молодые, поди, еще… как же без потомства.
- Как Богу будет угодно. Только врачи московские и здешние говорят, что не будет у нее больше…
- Сочувствую… так, куда прикажете пройти? Я вас долго обременять не буду, может сегодня к вечеру и дальше в путь.
- Стоило через всю Европу тащиться, только для того, чтобы со мной встретиться на несколько часов?
- А я, так сказать, не по службе к вам завернул - сам по себе. Из любопытства. Европы посмотреть захотелось, не бывал-с.  Вот, после вас в Париж махну. Компанию не составите?
- Нет уж, увольте…  прошу.

Обед проходит почти в полном молчании. Так только… кое-какие военные с Балкан и московские новости. Коротко, без особых комментариев. По всему видно, что хозяин полностью осведомлен, будто пару дней только из Москвы.
Глеб больше приглядывается к гостю, стараясь не гадать, за каким нелегким его принесло. То, что непременно пожалует, знал уже несколько дней назад. Вот только зачем?
Прохор Петрович – росту среднего, плотненький, с брюшком уже небольшим, недавно за сорок, волос короткий с сильной проседью. Лицо все «изрытое», нос слегка великоват и тоже мелкими «буграми». Глаза серенькие широко и глубоко посажены, постоянно в прищур, оттого еще меньше кажутся. Впрочем, вид не отталкивающий, но уж сильно опрощенный для лица, занимающего довольно  сильный пост…
После обеда прошли в кабинет, где более прохладно. Глеб закурил, а Прохор Петрович достал золотую табакерку с вензелем на крышке.
- Предпочитаю нюхать табачок, для здоровья пользительней.
- Ну, это все, так сказать, предисловие.  Я, разумеется, не тороплю вас, но…
- Не терпится узнать, какого растакого принесло этого шпика в такую даль?
- Положим, что и так… чего уж…
- Только я издалека начну, уж позвольте.
- Да хоть от рождества Христова.
- Так вы что же, стало быть…  и во Христа веруете?
- В Бога – нет, а во Христа верую.
- И за  кого же вы его принимаете? Только попроще, я университетов не кончал, на медные деньги образовывался – в философии да теософии не особо…
- А здесь ничего сложного нет. Принимаю за первого на земле Сверхчеловека. Все эти библейские сказания не более чем остроумная выдумка. А Христос… может первый из живущих доказал своим существованием, что есть еще другая жизнь. Не за гробом, разумеется – за гробом один тлен, а вообще. И не здесь на Земле, а еще где-нибудь… подале.
- Надо бы записать, но постараюсь пока и так запомнить. Стало быть, Бога, нет… ну, а черт… Сатана, Вельзевул,  есть?
- Так это вы господина Достоевского спросите. Это по его части.
- Кто таков?
- Этого писателя  даже… как вы себя называете, «шпику» полезно знать.
- И это имя запомню. Поинтересуюсь. Только давайте, с вашего позволения,  я все же отрапортую, зачем я здесь. В чем мое любопытство заключено.
- Прошу.
- Начну все же издалека. Я прежде-то немного вам налгал, что мы не встречались. Запамятовали вы. Очень даже встречались. Только тогда я еще был… неважно это. Так вот. Тому лет уж восемь, была встреча наша первая. Вы тогда только в Москву пожаловали. Молодой, горячий, до всего любопытный. И сразу по кабакам да по девкам стали хаживать. И занесло вас по пьяному делу в нумера при Каторге на Хитровом рынке…
- Так это вы меня тогда от «перышка» разбойного спасли?
- Не только спас, но и до дому доставил-с в полном здравии.
- Значит, я у вас в должниках. Так?
- Дело прошлое. Только с того самого случая я со стороны за вами… очень вы мне тогда понравились. Смелостью и буйством.
- Что ж в том хорошего?
- Да и дурного не вижу в этом.  Понятно - жизнь кипит. Наблюдал я за вами из любопытства – чем, думаю, такой человек закончить может. Жизнь его к ногтю придавит, али он ей бока намнет.
- Ну, и к какому выводу?..
Здесь Прохор Петрович как будто даже взгрустнул, отчего лицо его сразу стало сморщенным, жалостливым и еще сильнее «взрыхленным». В довершении, даже платок достал и звучно прочистил нос.
- Прошу прощения… - тут же приняв прежнее выражение лица, серьезно спросил - Спите вы спокойно? Кошмары не мучают? Потому как при такой… внутренней организации…
- Какой?
- Умны вы больно, а через ум свой и подвержены всяким… движениям…
- Что ж с того?
- Как вам это… вот, у купца, скажем, ум весь в расчет уходит, в деньги то есть. А вы-то, не купец, бери выше - барская косточка. А потому по организации… тьфу ты, слово привязалось, тоньше, я думаю. Потому понятие о чести там… о совести имеете. И как тогда?
- Не понимаю. Что с  того следует?
- Я спрашиваю, совесть-то по ночам не мучает?
- С чего бы?
- Вот ехал и думал, что вот так сразу, прямо с порога и бухну.  Ан, нет. Ладно, давайте я, будто и не про вас стану рассказывать. Расскажу один случай, вас как бы и не касаемый вовсе.
- Попробуйте. Я слушаю.
- Прошлой осенью еще было. Взяли мы одного хитрована по воровскому делу с поличным на Тверской возле Елисеева. Васька Темный – известный тип, разбоем промышлял, а на воровской мелочевке попался. Оказался в придачу еще и беглый с каторги. Решил поменять участь – утек. Убежал, да через два месяца и попался. Я-то его грешного уже давно знал. И он меня…  привечал, одним словом.
Сидит, стало быть, он в участке неделю, другую. А конец октября холодный был, вот он и приболел. Приболел, да так, что помирать собрался. Хотели его в тюремную больницу отправить, а он ни в какую. Говорит «все едино, где помирать, оставьте». А перед самой своей кончиной  просит, чтобы я пришел, есть что сказать, мол. Я, понятное дело, сделал такое одолжение, пришел. Вижу, действительно совсем плох, уж глаза закатывать стал. Так вот при мне и помер. Только успел он мне кое-что рассказать перед смертью. Известно дело – перед костлявой какой резон врать. Так что выложил он, как на духу, что узнал от другого такого же «сильно каторжного» про убийство целой семьи купеческой, самого купца с супругой с дочерьми. По дороге в Новый Иерусалим.  Да с такими подробностями, что не поверить мудрено.
- Я в это время в столице был.
Прохор Петрович будто и не услышал ничего, только заторопился как-то, комкая слова.
- Мне бы забыть весь этот разговор… а я с дуру-то, возьми и бумаги все подними. Поднял, прочитал, да и поехал в Санкт-Петербург, познакомиться со свидетелями по тому делу. А там очень любопытные вещи узнал. Действительно, были вы в столице…  только неделей раньше, а всем свидетелям выдали потом по сотенке, чтобы они показали, как надо. А в день, когда душегубство произошло, вас там не было-с. А были вы, страшно даже подумать…  стояли за деревом и наблюдали, как шайка лихих людей…
Остановился на этой фразе и снова шумно высморкался в платок. Глеб же слегка поморщился, встал с кресла и подошел к окну.
- Вы все выдумываете!
- А чего ж вы тогда так разволновались. Я же сказал, что не про вас все это…
- Душновато стало – где-то гроза идет.  Я тогда в Павловске у любовницы был.
- Были, верно. Были-с… только через два дня.
- И с чего вы взяли, что я  непременно за деревом стоял?
- Да это так…  только слово. Может и не за деревом… за кустиком каким или еще за чем… Больно вам хотелось посмотреть, как же это все получится. Да потом, сразу же, недалеко в лесочке, скажем, исполнителям большущую сумму денег отвалили за содеянное. Сумма настолько большая оказалась, что не смогли ее поделить разбойнички, друг дружку с горяча-то и поубивали – это вы верно все тогда рассчитали – такие средства у одного должны были остаться…  а уж с последним-то можно легко справиться. Только немного здесь промахнулись. Выстрелили с двух шагов прямо в лицо, а он возьми и выживи. Выжил да скоро вдоль по каторге и пошел, как это обыкновенно с ними и случается…
Вот какая история получилась. Остался молодой человек с купеческими миллионами, да за два года сумел еще и удвоить… или даже утроить состояние. Опять же приятные знакомства в самых верхах помогли… конечно, за определенную благодарность. Опять же поставки в армию государственные, а это самое верное дело для умного человека – армию провиантом снабжать. Богоугодное дело с одной стороны, а с другой так и весьма прибыльное. А где деньги, там и…  Вот и жениться смогли, на ком хотели. И здесь благодетелем вышли – хоть и графья, да в кармане вошь на аркане. Так с потрохами и купили. Так что молиться они на вас должны, как на идола… или как на ангела дарующего нечто уж совсем неземное…
Весь свой монолог почти скороговоркой произнес и замолчал неожиданно. И снова платок из кармана потянул.
- Сколько?
- Что сколько?.. Ах ты, боже ж мой! – Прохор Петрович даже руками всплеснул – Вы, что же, ненароком подумали, что я с вас хотел бы что-нибудь получить, в обмен на молчание? Господь с вами – я и так все это в могилу унесу. А, впрочем… извольте оплатить дилижанс от Женевы до вас и обратно, если вас не затруднит. Всего-навсего пятьдесят франков. Вас, надеюсь, не затруднит такая сумма?
Глеб спокойно подошел к стене, за письменным столом, за висевшей на стене картиной, небольшой потайной ящик открыл и достал ассигнацию в сто франков.
- Это за ваши дорожные хлопоты…  надеюсь, хватит. Только один вопрос, Прохор Петрович.
- А это сколько вам будет угодно.
- Я не понимаю, в чем все же ваше любопытство заключается, если не из-за денег?  Неужели вы надеялись, что я тут же вам признаюсь, в том, что не делал. Пуще того, раскаиваться начну, в грудь себя начну колотить? Или сам на себя еще наговаривать начну? То, что вы мне здесь сообщили, действительно ко мне никакого отношения не имеет – сочинить же можно разное… до известного предела, разумеется. Вы думаете, что вы первый такой у меня посетитель? Да за два года, мне еще и не такие истории рассказывали про меня, да мне же и в глаза. Представляю, до чего додумываются в мое отсутствие. Одно могу сказать… впрочем, пусть все остается, как есть – в неизвестности. А молва людская – вздор.  Вот ведь до сих пор мы не знаем – убивал ли Борис Годунов царевича Дмитрия или нет. Нет улик – нет и преступления. Больше скажу, мне совершенно все равно, что вы обо мне думаете. И еще… хоть вы и следователь, и я думаю, что неплохой, но вот только что сами себя с головой выдали. Выдали, что придумали все. С потолка все взяли. И быть может, даже и не ездили никуда. Вы  сказали, что у любовницы в Павловске я был два дня спустя. Признаюсь в одном - никакой любовницы в Павловске у меня никогда не было. А, следовательно, и бумаги по тому убийству вы тоже в глаза не видели… потому как нет этих бумаг, и не было. Мне это доподлинно известно. Не понимаю, на что вы рассчитывали, едучи сюда?
Прохор Петрович снова всплеснул руками и даже чуть подскочил на кресле.
- Глеб Павлович! Глеб Павлович. Так это и прекрасно, что не было любовницы. Это-то и прекрасно. Нет, и не было никогда… прекрасно, распрекрасно... И бумаг тоже не было – ну, откуда бы им вдруг взяться? Может, и были, да тать утащил… ну, и Бог с ними. А только…  вдруг не все утащил? А? Тогда как же?  Да не беспокойтесь, действительно никаких бумаг и нет.  Мне же было весьма любопытно посмотреть на вас, как вы станете меня слушать… вдруг, сморгнули бы… или еще что. Важно зацепочку какую-нибудь заполучить, а там… такое можно…
- А там глядишь, и притянуть по закону можно будет? Так что ли? Но и мы не лыком шиты – университет хотя и не закончил, но…
- Да я же и говорю – умны вы больно, куда мне с вами тягаться. Так… бес попутал.
Прохор Петрович, вздохнул виновато, поднялся с кресла и, выглянув в окно, засуетился
- Да и впрямь дождем пахнет. Надо бы мне поскорее до дилижанса добраться. Разрешите откланяться.
- Не смею задерживать.
- Благодарствую за хлеб-соль и откланиваюсь. Мое почтение Софье Григорьевне. Уж вы передайте.  Надеюсь, что мы еще с вами, Глеб Павлович, встретимся.
- Земля кругла.
- Не провожайте.
- Прощайте.
Глеб вышел с Прохором Петровичем на террасу. Долго смотрел, как его непрошенный гость семенил по дорожке, опасливо поглядывая на набегающие со стороны озера тяжелые облака. Потом медленно вернулся в кабинет.

В кабинете у окна, спиной к нему стояла Софья
- Соня?  Ты давно здесь? Я не слышал, когда ты пришла.
- Давно. И я все слышала.
- Как тогда тебе этот тип показался?
- Скажи, Глеб…  все так на самом деле и было?
- Что бы ты, любимая, хотела услышать?
- Правду.
Ах, как захотелось вдруг Глебу в это самое мгновение увидеть себя со стороны. И это ему отчасти даже и удалось. Краем глаза увидел себя в стеклянной дверце книжного шкафа. Прислонившегося спиной к дверному косяку, скрестившего на груди руки и слегка наклонившего к плечу голову. На одно мгновение промелькнула мысль «зачем я здесь? Разве этого я хотел?». Но тут же, в той же стеклянной дверце, у себя за спиной увидел и того, другого. Он всегда появлялся неожиданно и в самый неподходящий момент…
«Как мы с ним похожи. Он и одет теперь также как я. Можно сказать, близнецы. Все отличие – он волосом светел…   впрочем, ничего удивительного, верно так и должно тому быть…».
- Правду…  какую правду?  Еще немного и я, кажется, сам поверю во весь этот вздор, который мне пришлось услышать за эти два года. Я поверю в то, что не только присутствовал при убиении, но и сам…  сам все это проделывал. Какую правду ты хочешь знать?    
- Ну, прямо Чарльд Гарольд, не иначе. Расскажи ей, где ты был тогда. Так будет лучше. Да не вздрагивай, она меня не видит и не слышит. – Он прошел бесшумно по кабинету и сел на краешек дивана. - Я могу присесть на диван? Впрочем, я уже сел. Утомился сегодня что-то. Вот и теперь… приходится за тобой… как бы это сказать…   хм… Прохор Петрович-то минут этак через двадцать вместе с дилижансом в пропасть покатится. Не станет больше Прохора Петровича, вот ведь беда какая. Остальные только испугом да царапинами обойдутся, а вот он… не будет больше тебя беспокоить.
- Нет! – невольно вырвалось у Глеба.
- Что, нет? – Только теперь Софья повернулась к нему.
Выглядит она гораздо лучше, чем приехала сюда несколько месяцев назад. Правда, похудела немного, да сохранилась некоторая бледность, ну да все это уже ничего – время лечит душевные раны.
- Глеб, я чувствую, что в твоем молчании кроется какая-то страшная тайна. Почему ты мне ничего не хочешь говорить?
- Соня, мне сегодня нужно ехать в Москву. Алексей телеграфировал, что старик мой третьего дня Богу душу отдал. На похороны не успеваю, но засвидетельствовать должен… исполнить…  вступить в права…
- Я с тобой. Мне уже гораздо лучше. Только… скажи… скажи, ты действительно… способствовал  смерти?
- Хорошо. Проведем осень на Волге. Я покажу тебе одну сгоревшую от молнии старую березу. Я видел, как она горела. А за минуту перед тем, я сам был под этим деревом и…
- Ты мне не ответил.
- Соня… меня тогда там не было. Этого довольно.
Ангел поднялся с дивана, потянулся.
- Да-с, умеешь ты создать интригу на пустом месте. Такого туману напустил. Только все равно когда-нибудь всплывет. А старика… я имею в виду гостя недавнего, жалко –  срок его еще не вышел. Хотя…  сам виноват, не следовало ему совать нос, куда  не следует…
Все, засиделся я. До встречи. Тебе же советую – сегодня не езжай, да и завтра тоже… А сейчас, лучше подойди да приголубь жену. Самый что ни на есть момент… ах, ты…  столько там страсти накопилось, ты еще такого и не испытывал. Хм, завидую. А то я вижу, что ты на баб местных начал заглядывать, даже старуху кухарку уже без неприязни воспринимаешь. Оно и понятно – траур трауром, а…  да что мне тебя учить, пора бы и закончить поститься.  Кстати, выгляни в окно, гроза мимо прошла, даже краем не задела – хороший знак. А все же раньше третьего дня и не думай…  
И еще… я тут мельком на твою «пробу, пробу» взглянул… мудрено, не по современному, но кто его знает… главное, с чувством. Свежо, молодо. Так сказать «из глубины скорби к радости жизни» или как там, у Бетховена в «Оде к радости»?  Хвалю.

Из дневника Глеба Фатюнина.
13 сентября. На Волге.
Двадцать седьмой год только пошел, а мысли о смерти посещают все чаще и чаще. И не по вечерам, когда очередной день подходит к концу и тоже умирает, но более всего по утру. Проснусь и первая мысль – зачем живу? Для чего? Странно, казалось бы - ожидалось, что здесь, в имении что-то должно возродиться из памяти детства, дарующее новые силы. Но не случилось, не произошло. Кресты унылые на кладбище не вызывают ничего. Мать не знаю, отца не любил. Последние десять лет почти и не вспоминал.
Дождь, грязь непролазная. А тут еще и холера, мрут целыми деревнями. Тоска. Какая тоска во всем. Слоняемся по дому с утра до вечера, и, кажется, скоро возненавидим друг друга. Соня стала очень раздражительна. Я тоже не нахожу себе места, скорее бы в Москву.
Писать пробовал – бросил… мутно все.
Постоянно перемалываю в голове мысль. Тогда… тогда я мог стоять за деревом. Хотел я стоять тогда за деревом. Вот в чем вся штука. А может, и действительно стоял. По крайней мере, Он-то уж точно там находился. Так ведь не признается. Тоже стал саркастичен  донельзя.
Застрелиться что ли? Просто так, из любопытства. Или назло Ему… что почти одно и тоже.

4.
1880 год. Москва.
Ночь. Безлюдная Тверская. Тусклые фонари поблескивают под редким, уже по-летнему теплым дождем. На Страстной площади привыкает к своему месту бронзовый Пушкин, установленный третьего дня. Вокруг памятника много корзин с цветами, венки.
Вот и еще один большой венок прилег к подножию памятника. Положивший его, снял шляпу и низко поклонился поэту. Сухонький, ссутулившийся, в неловко висящем на нем летнем пальто. Рубашка успела за день изрядно помяться, да и галстук повязан неумело, того и гляди развяжется.
Из остановившейся невдалеке коляски легко спрыгнул молодой человек, пару секунд всмотрелся в стоящую возле памятника фигуру, затем подошел и тихо произнес.
- Здравствуйте, Федор Михайлович.
Достоевский слегка вздрогнул от неожиданности, оглянулся.
- Доброй ночи… мы знакомы? Не припоминаю, уж извините…
- Сегодня мечтал подойти к вам в Собрании после вашей речи, но куда там. Признаюсь, находился в таком же восторге, что и присутствующие. Вам непременно нужно напечатать свое «Слово о Пушкине». Непременно.
- Я так и хотел бы поступить. Но вы себе не можете и представить, сколько раздражения, какой поток критики вызовет это «Слово» у всех тех, кто сегодня так шумно аплодировал. На себя же обидятся, что так были несдержанны в своих чувствах, да и начнут… кто во что…
- Федор Михайлович. Конечно, вы меня не помните. Восемь лет прошло. Мы с вами встречались однажды у Майкова по поводу ваших «Бесов» и моих литературных потуг.
- Что-то такое припоминаю… смутно.
- Глеб Фатюнин. Тогда еще студентом был. Тогда же при вас свою статейку и порвал, больше не балуюсь…
- Да-да-да, теперь вспомнил.  Фатюнин…  э…  коммерсант-миллионщик  Фатюнин вам кем?..
- Это я и есть.
Невольно строгое удивление мелькнуло в лице Федора Михайловича. И Глеб это заметив, поспешил добавить
- Но это совершенно не важно. Я большой поклонник вашего таланта. Читаю все. Не со всем согласен, вы уж простите за откровенность, но преклоняюсь перед вашим стоицизмом…
- Стоицизмом? Вот так меня еще никто не ругал.
- Немного неправильно выразился, извините.  У меня к вам предложение. Вы когда возвращаетесь в Петербург?
- Завтра. Вернее, уже сегодня вечером.
- Очень хорошо. Предлагаю ехать вместе. Курьерским. У меня купе, и я один. Не составите компанию? Могли бы побеседовать, с пользой использовать время. А нет настроения, так и просто помолчать. С вами и молчать должно быть весьма полезно.
- Не знаю, право же…
- Не беспокойтесь, вы меня ничуть не стесните. Напротив, я буду вам весьма благодарен, если вы примите мое предложение. Вы теперь в гостиницу?
Федор Михайлович огляделся вокруг, будто только теперь сообразив вдруг, что стоит на площади.
- Да-да, конечно. Вот только извозчика поймаю.
- Прошу в мою коляску. Подвезу. Вы где остановились?
- В Лоскутной, близ Иверских ворот.
- Удобно вам там? А то и ко мне можно. Жена в Петербурге, а здесь у меня дом пустой, совсем рядом.
- Благодарю, за приглашение, но…
- Понятно, не настаиваю. Только завтра, перед отъездом я уж за вами заеду. Вы уж позвольте.
- Пожалуй… пожалуй, я приму ваше предложение.

«Может быть рассказать? Исповедоваться, коли  случай такой представился? И что же я ему расскажу? Про сны? Про Него? Про мою галлюцинацию? Кстати, уж почти три месяца как не посещает.
А может это и не галлюцинация вовсе, а и на самом деле нечто… недоступное пока нашему пониманию,  непосредственному восприятию, но реально существующее? Материя, с другими свойствами? Вот ученые же пишут о совершенно неизученных свойствах материи.  И тогда… и что тогда? Одно из двух – либо я идиот-шизофреник, либо… либо у меня способность… способность воспринимать, видеть, слышать, разговаривать с Этим. Я даже потрогать его могу…
И что с того, что только я и никто со стороны?  Само по себе, это отступление от нормы… от нормальности, и может восприниматься со стороны, как идиотизм. А может это избранность, кто может определить? Но вот же Федор Михайлович и сам страдает эпилепсией. Тоже болезнь нервическая. Может быть, как раз ему и будет понятно мое положение?  Сколько уж раз я пытался заговорить об Этом, но каждый раз что-то меня останавливало. Или же собеседника не находилось, кому можно Это доверить. Но и не только это останавливает. Вдруг, если я все же расскажу об Этом, все и закончится? А хочу ли я, чтобы Это кончилось? Вот вопрос, который меня…»
Теплая и светлая ночь. Паровоз сыплет из трубы искрами и мерно отстукивает версты. Скоро уж и Тверь. На столике в купе первого класса остатки ужина, тихо позвякивает в ведерке со льдом бутылка «Клико». Бокал Федора Михайловича почти полон. Не пьет совсем, да и не до вина ему теперь. Разговорился Федор Михайлович, и если в начале говорил тихим глухим голосом, то с полчаса назад неожиданно воодушевился и теперь его, вероятно, слышно и в коридоре.
- …мне, как какой урок твердят «Не стоит желать добра миру, ибо сказано, что он погибнет». В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое. Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода «коли все обречены, так для чего же стараться, для чего любить, добро делать? Живи в свое пузо…».
Неожиданно встретив отсутствующий, погруженный в себя взгляд Глеба, остановился, и как будто даже сконфузился.
- Глеб Павлович, я, вероятно, вам надоел своим стариковским брюзжанием? Вы меня, похоже, и не слушаете вовсе?
- Ну, что вы, Федор Михайлович! Слушать вас одно наслаждение – встрепенулся Глеб - Между прочим, последний раз я слушал вас, когда вы читали вашу легенду «О Великом Инквизиторе», с полгода тому назад на каком-то вечере в декабре еще. Поразила она меня тогда, помню необыкновенно. Может быть, ничего лучше и не слышал… разве что из Евангелия. Тогда  еще помню, хотел подойти к вам, но тоже как-то не получилось даже близко подступиться.  Вот только теперь могу вам сказать, слова благодарности. Многое мне объяснилось тогда. Если помните, восемь-то лет назад, я отстаивал правоту и неизбежность  в России «шигалевщины». И, признаюсь, что и сам я в то время искал дружбы с подобными людьми… вроде Бакунина и Нечаева, и не без успеха. Даже и теперь многие из этих социалистов-террористов, знакомы мне, некоторым приходилось и помогать. Да только после «Инквизитора» вашего словно глаза наново распахнулись – дано было мне увидеть, куда могут завести эти анархисты, к какому хаосу, к какому тяжелому и кровавому бунту, после которого мало чего может остаться от России…
- Вот что странно, Глеб Павлович… - потянулся за папиросой Федор Михайлович - «Инквизитор» совсем не о том легенда.
- Ваша правда, не о том. Но и о том тоже…  
Самое главное, я понял - никакое социальное переустройство невозможно без нравственного перерождения человека и всего человечества. Эти две задачи об руку ходят.  И это… это вопрос даже не нашего… боюсь сказать, даже не следующего века. Вот и получается, что нам… мне, по крайней мере, и  сегодня все тот же вопрос остается для повседневного пользования – «для чего жить?». Трудную, непосильную задачу задали вы, Федор Михайлович.
- Так ведь и выстрадана же мною даже сама постановка этой задачи.
- И я так понимаю, что каждый волен решать ее для себя сам?
- С кем быть? С Христом или с Инквизитором?  Каждого современно мыслящего человека касаем этот вопрос.
- Напрямую, пожалуй и не отвечу…  хочу напомнить, с чем я к вам тогда приходил.
- Помнится, со статейкой явно утопического направления.
- Хорошо вы тогда меня остановили. Не вышел из меня беллетрист. Может быть и к лучшему. Но на деле я все же попробовал применить в жизнь некоторые идеи.
- Вы уж простите меня за любопытство, очень уж много слухов ходит вокруг вашего имени, Глеб Павлович. Что вы и рабочие коммуны организуете, и образовываете своих рабочих. Как же это – буржуа  и такое человеколюбие? Не склеивается.
- Насчет коммун, вздор, но вот вы сами, Федор Михайлович, и ответили на свой же вопрос – с кем я. И потом, какой же я буржуа, если порой в кармане и пятнадцати рублей не бывает? А впрочем, конечно же, буржуа… эксплуататор.
- Признаться не ожидал. Я во всю свою жизнь мечтал как-нибудь вдруг разбогатеть, только чтобы одним махом. Потому и ходила за мной слава игрока. Но мне роковым образом не везло. Вовремя опомнился – не по Сеньке колпак оказался. И существую только на свои писательские гонорары, пером создаю свои капиталы.
- Федор Михайлович, а предположим, было бы у вас много денег, так вы и писательство забросили бы.
Достоевский весело рассмеялся
- А, пожалуй, что и так. Впрочем, по складу моего характера, не долго бы задержались бы у меня средства. Уж, наверняка, нашел бы им применение, и снова пришлось бы корпеть по ночам.
- Вот и со мной что-то такое происходит. Поначалу-то деньги мне достались… как говорится, с неба упали. Только я сразу их в дело пустил. Не ради накопления - человеку немного надобно, а черт его знает, почему. Пошло и поехало, хотя можно было до конца века своего ничего не делать. И детям бы еще осталось. Только теперь я денег-то почти и не вижу - положил для себя  каждые полгода открывать новое дело, то заводик, то фабричку. У меня рабочие и служащие жалование имеют втрое больше, чем у других. Одно лишь условие ставлю – постоянное самообразование и трезвое существование. Многие не выдерживают. Молодые люди охотно ко мне идут – дорогу просторную для себя видят. Директора да управляющие все в возрасте до двадцати пяти лет, со студенческой скамьи беру. И при этом не кричу кругом «я да я». Потому и слухов да домыслов много.
- Стало быть, и вы о будущем России думаете?  Может быть, как раз в этом и заложена ваша правда.
- Особым патриотом себя не считаю, и никогда не считал. Делаю, потому что по-другому не хочу, да и не умею. Делаю, потому что, в конце концов, мне, как это не покажется странным, выгодно. И мне безразлично, добро ли я этим творю или зло, будущее покажет.  Ну, и довольно об этом. Пусть дело само делается и как-то за себя говорит. Довольно об этом…
Глеб налил полный бокал вина, выпил, папироску зажег и задумался. Федор Михайлович еще одну закурил и после долгой паузы спросил
- Так чем же тогда ваша душа, Глеб Павлович, страдает? По глазам… да и еще по некоторым признакам, чувствую я… не случайна наша встреча.
Глеб тяжело вздохнул, но сразу же и улыбнулся широко.
- А расскажу я вам, Федор Михайлович, один свой сон. И русским буржуа сны снятся, при том престранные, надо сказать.
- Говорят, через сны Бог с душой человечьей говорит.
Глеб ухмыльнулся криво
- Если так,  то престранная должность у Господа Бога – дурачить человека, стращать до полного оцепенения души, когда просыпаешься в холодном поту. А снится мне изредка, что голова моя летит куда-то  отрезанная от тела колесами паровоза. Да не такого, что нас сейчас везет, «самовар на колесах», как говорят мужики, а совсем бездымного,  почти бесшумного. Успевает моя голова в коротком этом полете увидеть самую малость, пустяковину – пустую бутылку с надписью «Клинское» да кусок неба, опутанный тонкими нитями. Дальше вспышка такая яркая, как из темноты вдруг на солнце, только еще ярче в разы…  вот и все. Дальше я просыпаюсь обыкновенно. И такая тоска меня тогда забирает, до зубовного скрежета, хоть волком вой. И уже хочется, чтобы поскорее все это и на самом деле случилось, только чтобы не мучаться…
Федор Михайлович покрутил головой, потом виски потер двумя руками, будто отгоняя какую мысль.
- Действительно… вот ведь как получается, Глеб Павлович.  Меня от моей падучей болезни уж лет тридцать пытаются излечить, но толку в том мало. Боюсь, что и у вас это болезнь. И к ней надобно приспособиться и как-то жить.
Глеб выпил еще бокал – очень вдруг уж захотел напиться, хотя и редко себе это позволял.
- Жить? Как жить? Признаться, я не только не знаю, «для чего жить», но и постоянно ловлю себя на том, что я и не живу вовсе. Будто кто-то вынул из меня эту самую жизнь и пользуется ею, как хочет, а мне оставляет лишь роль наблюдателя за тем, как он… этот кто-то, ею, моей жизнью, распоряжается. Вот такой парадокс, в лучших традициях Гоголя, Писемского, и… еже с ними. Даже у вас в ранних рассказах встречаются подобные фантазии…
Сплю, ем, куда-то еду, вот как теперь, что-то делаю. Уверяю себя, что восторгаюсь увиденным или услышанным. Пытаюсь уверить себя, что люблю жену… и даже страстно люблю, кажется, но и в этом жизни не чувствую.  Теперь вот прибавления в семействе своем жду скоро, может как раз в этот самый момент сие таинство совершается. Но не наполняет это меня радостью. Отдельно от меня радость ходит. Стоит только взглянуть в зеркало, да и просто на секунду остановиться… пусть даже на середине слова – такая бесконечная и ледяная  пустота мгновенно хватает меня в свои тиски, что в самый жаркий день, в полдень где-нибудь в Италии скажем, лоб инеем, кажется, начинает покрываться…   И как к этому «приспособиться»? Как с этим существовать постоянно?
- Является?
- Кто?
- Извините, Глеб Павлович, мне вдруг показалось…  у меня в романе к герою, вот который «Легенду о Великом Инквизиторе» рассказывает,  черт собственной персоной надумал явиться. Горячкой кончил. Это часто случается… больше у людей гордых, подверженных обостренному восприятию, занимающихся самоуничижением и самобичеванием… из собственной-то гордыни, разумеется.  Этаким,  нравственным «хлыстовцам».
- Надеюсь, Федор Михайлович, мне это не грозит. По натуре своей я очень рационален и эгоистичен, в смысле разумного эгоизма, в чем с прискорбием должен признаться. Ни в Бога, ни в черта не верю. Вот только…
- Напрасно. Вы даже не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в Коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик. Ан нет!.. Он действительно был в раю в припадке падучей, которой страдал, как я. Не знаю,  длится ли это блаженство секунды, часы или месяцы. Но верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!.. – вдруг проговорил Федор Михайлович страстным, порывчатым шепотом – Бог есть! И не нужно быть верующим или атеистом, чтобы поверить в это. Это не требует доказательств. Он просто есть!  
Федор Михайлович неловким движением потянулся к своему бокалу, но пить не стал, только погладил кончиками пальцев стекло. Как-то разом сник и стал выглядеть намного старше своих лет.
- У вас еще все впереди… вся жизнь. Болезнь ваша… нисколько не сомневаюсь, что это болезнь, несколько иного рода. Я не врач, но думаю, что она, как и моя падучая, не телесного свойства. Есть в ней что-то от Фауста…  и эту загадку придется решать вам самим… и только самим.
Я не могу на себя взять роли пророка, но мнится мне, много вам еще придется в жизни перетерпеть, испытать. И тогда, быть может, ваше сегодняшнее состояние души покажется вам… ребячеством, недостойным даже внимания. Россию ждут тяжелые времена, много в ней должно еще перемолоться темного, мрачного, кровавого, прежде чем наступит минута просветления Истины. Может на минуту, а, может статься, и на века. Дай вам Бог, Глеб Павлович, дожить до этого. Я, как мог, приближал это…  но мой век на исходе, может па пару романов еще меня и хватит. А ваш только еще начинается. Вы теперь, несмотря на все ваши «опыты» покамест находите для себя место наблюдателя, почти постороннего лица, но я почему-то верю, что однажды, вдруг, в одну секунду, может озариться ваш путь. И тогда вам придется пройти по нему до конца…  каков бы он ни был.  Это будет ваш, и только ваш путь.
Вы говорите, что не патриот. Я много знаю патриотов-крикунов. Вы не подозреваете и сами о своем патриотизме. Вы вполне русский человек и этого достаточно. Что ж с того, что до тридцати лет, как Илья Муромец, сиднем сидели, запрягали долго, но, как там, у Николая Васильевича – «И какой же русский не любит быстрой езды?». Вот вам того и желаю. Езды быстрой, чтобы дух захватывало. А остальное, верю, вам Бог даст… если попросите…  
За окном вагона, откуда-то справа вынырнула огромная красная луна и поскакала, цепляясь за острые верхушки деревьев,  сильно ранясь об них и  еще более истекая кровью…

***

1881. Санкт-Петербург.
Гнилой, просоленный ветрами с моря февраль. Такой, какой только, кажется, и может быть зима в северной столице.
И без того мрачный город, под коркой наросшего сероватого инея покрывающего все промерзшим колючим саваном, выглядит всеми забытым покойником. Это город-призрак, пытающийся своими шпилями и башнями выбраться из зимней могилы. Чего уж говорить тогда о кладбище, где все утопает в сугробах, под которыми только мертвецам и может быть теплее.
Наверное, уже больше часа стоит Глеб возле свежей могилы. Да и где она, эта могила, когда под снегом и соснового креста почти не видно? А ветер все кидает и кидает новые пригоршни снежной крупы… «за упокой души рабы твоя»…
- Мил друг, ты еще не замерз окончательно? Глядя на тебя, и я начинаю дрожать.
- Уйди!
- Вот уж, уволь. Я не затем здесь. Мне до жути интересно посмотреть, как ты тут будешь изображать мировую скорбь.
- Я прошу!.. Христа ради, уйди.
- И не проси, все одно…  глупый ты человек, как я посмотрю. Я всегда был о тебе лучшего мнения. Столько всего перечитал, передумал, а когда самого прихватило, так через весь город и полетел сломя голову. Да нет ее здесь, поверь уж мне-то. И давно уже нет. Так только… место… символ, не более. Предлагаю переместиться куда-нибудь в тепло. В ресторацию, например. Отдельный кабинетик взять, доброе вино и… извини, чуть было не сказал, девочек…  Поехали, помянем отошедшую. Ей сейчас совсем неплохо там…
- Где там?
- Ну вот, узнаю теперь…  мы же уговаривались, что о том, что за пределами бытия здешнего, ни словечка… до срока.
- Я ее люблю… любил.
- Ну, так в тепле о любви и поговорим. Страсть люблю разговоры об абстрактных идеях, неопределенных ощущениях. Ты, в какой стороне возок свой оставил?
- У лавры… кажется.
- Тогда нам направо. Еще бы немного и совсем темно стало, по сугробам ты тут долго в темноте барахтался бы. Кстати, не желаешь взглянуть налево? Вон туда. Тоже вот…  еще одна свежая могилка, памятника пока нет. Знаешь, чья?
- Мне теперь дела нет до других.
- Тебе очень любопытно будет узнать – Федора Михайловича.
- Достоевского?!
- Его самого. В один день с твоей супругой преставились…  Осторожнее, не упади в могилу, это пока не твоя…

- Доброго здравия, Глеб Павлович! Давненько у нас не были.
- Здравствуй, Козьма. Отдельный кабинет и ужин на двоих.
- Извольте-с, с нашим почтением. Позвольте вашу шубу.

- Прошка, помойная харя, слыхал? Рысью, язви твою душу. Все лучшее тащи. Ужин Фатюнину в восьмой.
- Козьма Петрович, я слыхал, на двоих ужин-то?
- Ничего ты не слыхал. Услышишь, когда я скажу. И смотри у меня с чаевыми… не балуй, не  попутай карман, в ветошку сотру.
- Как можно-с, Козьма Петрович! Уже лечу…

- Хм, мне показалось, что ты и впрямь начал меня принимать за нечто, на самом деле существующее? А между тем…
- Не философствуй и…  не цитируй… это пошло.
- Как скажешь. Только я…
- Лучше скажи, это твоих рук дело?
- Это ты о чем?
- Это ты устраиваешь вокруг меня пустоту. Стоит только с кем-то мне…
- Так тут же оне и помирают? Какая жалость. Вот как перед Богом – и в уме моем такого не было. Тут силы помимо меня…  со мной не советуются. Что ты будешь тут делать – интриги и у нас в ходу. Как водочка? Не разобрал пока? Так ты еще прими, за упокой Софьи Григорьевны. Душевная была женщина, ничего не скажешь. И ведь любила тебя, как кошка, все прощала. Всю твою холодность чуть ли не за гениальность почитала, сердешная. Любовь женская слепа… и, в конечном счете, нелепа. Так только - зов плоти, зов чрева, по большому счету… не более. Вы все, даже самые лучшие из вас, самые впечатлительные и чувствительные, бежите от любви. Дрожите от страха при первом же поцелуе, понимая, что это долго продлиться не может. Никогда уже не будет первого поцелуя, никогда не будет первой ночи. Дальше будет… проза, одним словом. Проза с двойными подбородками, дряблыми щеками и бедрами. И так до скончания века. Так что, очень везет тем, кто успел уйти из этого мира, не успев разочароваться в придуманных иллюзиях счастья.
Я очень надеюсь, что ты окажешься достаточно умен, чтобы не попадаться на этот вечный  любовный крючок. Это не для тебя. Да ты меня и не слушаешь вовсе. Жаль, весьма жаль. Все проходит, мой друг, все проходит. А знаешь, что я тебе рекомендательно сообщу? Бросай ты все свои делишки. Капиталец имеется, пора бы пожить в собственное удовольствие. Поедем мы с тобой, мил друг, за границу! А? Что ты на это скажешь? Куда-нибудь, где потеплее… да хотя бы и в Африку. Очень хочется на эфиопов посмотреть в их естественной среде, так сказать…

- Глеб Павлович. Глеб Павлович!
- Чего тебе, Козьма?
- Спрашивают тут вас… как ответить-с?
- Кто?
- Да вот… Александр Григорьевич. Управляющий ваш.  А вы мне допреж-то велели, как он спрашивать будет вас… так я ни-ни…
- Зови.
- Слушаюсь-с.

- Судьбами какими, Саша?
- Здорово, Глеб. Весь день тебя искал. Сказали, на могиле у сестры. Все кладбище впотьмах облазил.  Потом…
- Потом, я, видишь, здесь расселся. Водки хочешь?
- Пожалуй… замерз немного.
- Пей. Постой, и я с тобой. Еще помянем Соню…  Ты будто не в себе, Чего ж еще случилось?
- Да из Москвы я только. Беда одна не ходит. Суконна фабрика сгорела.
- Поджог?
- Никто не знает. Двенадцать баб сгорели, вот беда.
- Час от часу не легче. Земля им пухом. Распорядись, чтобы помочь живым, кто там остался?
- Конечно.
- Вот и ладно. Ты ешь, не глядя на меня, я два часа как здесь…
- Гляжу я,  стол не тронут.
- Водка не берет. До этих пор поверить не могу, хотя и видел в гробе.
- Не мучь себя, и мы там будем.
- Легко сказать…  ведь у тебя семья, детишки. А я как будто проклят.  Хочу уехать. Надолго. Быть может, навсегда.
- А как же дело?
- Все на тебя оставлю. Мне многого не надо. Вот так, мой милый… я так решил. Так будет лучше. Быть может, и вернусь, но жди не скоро.
- Глеб, а ты заметил?
- То, что мы почти стихами говорим, как встретимся? Давно заметил.
- Что это может означать?
- Что мне пора уехать…

5.
1886 май.  Толедо. Испания.
Дона Анна.
Непонятно откуда возникло имя - снаружи или внутри - заметалось в зеркалах, дробясь на радужных гранях в звонкие осколки, постепенно замирая в бесчисленных повторениях. Белая шахматная королева неожиданно качнулась и упала с доски на мраморный пол, запрыгала по нему в полной тишине.
Дона Анна.
Может быть, все было как раз наоборот – сначала с шахматной доски упала королева, дробный стук ее падения на мраморном полу отразился, и… тогда возникло имя и заметалось в зеркалах, дробясь на гранях…
Дона Анна.
Нет. Все же это произошло в другой последовательности. Сначала Глеб, до этого сидевший в глубокой задумчивости, увидел на мгновение в третьем от конца стойки зеркале мелькнувшее лицо, поразившее его чем-то так, что сердце гулко забухало в груди. Он резко встал, сразу перед глазами поплыл черный туман, ухватился за край стола, чтобы не упасть, от этого движения свалился на пол белый ферзь слоновой кости и запрыгал по мраморному полу…  
Это маленькое кафе в полуденный час сиесты обычно совершенно пусто. Глеб давно облюбовал себе столик в самом углу. Наверно потому, что этот столик со всех сторон окружен зеркалами по стенам, и здесь никогда он не испытывал одиночества. Бокал перно и шахматная доска, над которой он коротал часы изнурительного зноя - такое общество его вполне устраивало. Играя сам с собой, он обычно за эти три, а то и четыре часа делал один или два хода, так что шахматная партия едва перешла в эндшпиль.
Дона Анна.
Кажется, только вчера перед сном читал «Каменного гостя», так что возникшая ассоциация не показалась ему особенно странной. Постояв с минуту, он поднял ферзя с пола, покрутил в руках, зачем-то сунул его в карман, и, вдруг решившись, быстро вышел из кафе на площадь в ослепительно белый жар дня.

- Зачем вы преследуете меня, сеньор?
Как заправская шпионка, женщина завернула за угол и тут же остановилась. Глеб, ускоривший шаг, почти налетел на нее. Внезапно смутившись, он снял  шляпу, подставляя свою голову раскаленному добела светилу.
- Прошу прощения, сеньора, но я боялся потерять вас в толпе.
- Это пустынную улочку вы называете толпой? Забавно. Что вам от меня нужно?
Он смог рассмотреть ее. Сейчас он  уже не находил в себе того ощущения, что заставило его броситься вслед за уходящей дамой в черном траурном платье. И все же она была прекрасна той зрелой красотой, которая, увы, очень скоро будет готова перейти к увяданию. По всем приметам ей было около пятидесяти. Выше среднего роста с почти девичьей фигурой. Черные, гладко зачесанные  волосы уже посеребрила седина, Тонкая паутинка  морщинок у живых карих глаз, тонко очерченные скулы, ямочки на щеках и острый подбородок при тонких упрямых губах дополняли портрет. Тем не менее…
- Дона Анна!.. – вырвалось у него невольно.
- Вы меня знаете?
- Пока нет, но очень надеюсь…
- Напрасно. Я не испанка и эти минутные страсти, о которых здесь говорят даже камни, мне непонятны. Так что ваше преследование…
- Вы сказали, страсти? О, очень хотел бы я узнать, что это такое. Но, увы, я тоже здесь иностранец.
- Вы русский?
- Как вы догадались?
- Испанский у вас ужасный. Только…
- Стоило проехать через всю Европу, чтобы встретить соотечественницу. Впрочем, это совсем неплохо. Разрешите представиться – Глеб Фатюнин.
- Анна Александровна…
- А дальше?
- Хименес де Санчес. Испанская подданная. Этого довольно?
- Вполне. И если  вы не очень торопитесь, то не могли бы вы удостоить меня беседой? За три последних месяца я впервые говорю на родном языке.
- Да, нет, я спешу… спешу на кладбище.
- Я почему-то так и подумал, когда увидел вас в кафе.
- Это легко понять по моему костюму. Ах, уж не  намерены ли вы стать для меня дон  Гуаном?
- Увольте от поэтических реминисценций. Я не стремлюсь к любовным похождениям…
- Со старухой? Вы именно это хотели сказать?
- Нет, я…
- Тем не менее, несмотря на жару, вы все-таки пошли за мной. Зачем?
- Я и сам пытаюсь это понять. Пока не получается. Вероятно в дальнейшем, когда…
- Я думаю, что дальнейшего не предвидится. И потом… - она чуть грустно улыбнулась -  по всей вероятности, я действительно  гожусь вам в матери.
- Я не заметил этого. И потом, это совершенно неважно. Я совсем не помню своей матери. - Глеба вдруг осенило – Но вот и разгадка. Кажется, я разрешил свой неожиданный порыв. У меня есть медальон с портретом моей матери. И вы удивительным образом похожи на нее. Вот собственно и все. Извините, что побеспокоил. Прощайте.
- Подождите, куда же вы, смешной человек? Я же не прогоняю вас. Запоминайте адрес. Сан-Хосе 42. Это отсюда вверх, вторая улочка налево, возле площади святого Себастьяна.  Вечером приходите. Поговорим. Я двадцать лет не была в России. И не забудьте захватить медальон, мне стало чуть-чуть любопытно.
- Непременно…

***
Анна Александровна в девичестве Пахотина, действительно попала в Испанию более двадцати лет назад – выдали ее, совсем еще подростком прямо из Смольного института за испанского поданного  Луиса Хименеса де Санчес. В то время этот испанский дворянин, будучи уже далеко за тридцать от роду, состоял в столице России при «гишпанском» посольстве. Прожили они в Петербурге почти десять лет. Потом по каким-то делам де Санчес попал в опалу и был отозван. Добавить нужно, что жили они бездетно. Наследников же по линии де Санчесов, готовых предъявить свои права по окончанию траура было более чем достаточно. Не к тому сказано, что судьба могла повернуться к Анне Александровне тыльной стороной, но будущее выглядело очень туманно.
Ко дню встречи с Глебом Анна Александровна была ровно год в трауре по своему покойному мужу и действительно спешила на мессу, посвященной окончанию траура.
Есть документ подтверждающий, что она была на десять лет и полтора месяца старше Глеба. Так что, ее слова «я гожусь вам в матери»  не лишены смысла. Еще на год-два и… и все могло бы быть. Но, слава Богу, не случилось.
То, что эта встреча произошла именно в этот день, не раньше и не позже, можно рассматривать как одно из счастливых обстоятельств жизни, которые хоть и изредка, но все же происходят с людьми. Иначе жизнь была бы совсем пресной.
Одним словом чудо совершилось, иначе это не назовешь.

***
Из дневника Глеба Фатюнина.
1886 сентября 21. Толедо
Впервые за последние пять лет, я по-настоящему счастлив. Мне хочется поставить здесь восклицательный знак, но я этого делать не буду – боюсь спугнуть так неожиданно свалившееся на меня ощущение беспредельного счастья. Этот унылый городок, наполненный пылью и солнцем, обросших мхом истории камней, превратился в самое романтическое место на земле. Мой вечный и неотвязный наставник Ангел будто забыл о моем существовании и вот уже почти год не появляется. И я этому обстоятельству весьма рад.
Только теперь я научился видеть красоту здешней природы. И все это благодаря моей Аннушке. Почти каждое утро мы поднимаемся в горы и возвращаемся только к вечеру. Мне не стыдно признаться самому себе, что до Аннушки я совсем не знал, что такое женская любовь, во всех ее проявлениях. Она чрезвычайно умна и порой я чувствую себя рядом с ней учеником. Но и это рождает во мне чувство несказанной благодарности.
Аннушка иногда ведет себя со мной как заботливая мать, точно напоминая о разнице в возрасте, но это происходит так умилительно, что я поддаюсь на эту игру. Особенно по ночам, когда только  крупные кастильские звезды освещают нашу наготу. Иметь друга, любовницу и мать в одном лице…
Я становлюсь сентиментальным до такой степени, что с трудом сдерживаю слезы. Такого со мной прежде не случалось. Одно единственное желание, чтобы это продолжалось вечно. Я готов остаться здесь навсегда и когда придет мой срок, лечь в эту землю. Единственно чего я страшусь, так это пережить Аннушку. Вероятно, это мой врожденный эгоизм, но я готов отдать свою жизнь ради нее.
От Александра раз в месяц приходят письма. Я прилежно их прочитываю, но ничего понять не могу – происходящее в России мне совершенно чуждо и незнакомо, как будто все, что там происходит, никогда ко мне никакого отношения не имело. Или было, но будто совсем в другой жизни. Скорее всего, так оно на самом деле и есть.
Я наполнен теперь до краев любовью, даже хожу с большой осторожностью, боясь расплескать эту живительную влагу, напоминающую здешнее молодое вино.
Я счастлив! Да-да-да, с восклицательным знаком, иначе сердце не выдержит.

***  
12 мая 1932 г
В этих войлочных тапочках невозможно оторвать ногу от пола, можно только осторожно шаркать, едва-едва передвигая ноги. Это только  кажется Глебу, или же  он действительно настолько ослабел, что передвигаться нормально, не держась при этом за стену, совершенно не может. Но жажда сильнее слабости.
Тусклая дежурная лампочка освещает коридор. Целый час он лежал и ждал, что вот появится нянечка и можно будет попросить воды. Но видно она занята или, что, скорее всего, спит в ординаторской. И теперь приходится пробираться самому в конец этого длинного коридора, где в углу стоит бачок с водой, к ручке которой длинной цепочкой прикреплена жестяная кружка. Старики народ забывчивый и, напившись воды, норовят эту самую кружку прихватить с собой в палату. Так что это общественное достояние охраняется цепочкой.
В первую палату Глеба перевели два месяца назад, еще в марте. Эту палату кто-то окрестил «мертвецкой» за то, что сюда переводят умирающих стариков. В палате всего четыре кровати. И примерно раз в две-три недели, отсюда выносят вперед ногами. Глеб сменил уже трех соседей. Обычно это происходит по ночам. Тихо входят санитары и выносят на носилках очередное бездыханное тело. Утром после завтрака можно попрощаться с покойником, пройдя по длинной липовой аллее до морга. На прощание отводится около получаса. Потом приезжает полуторка и увозит уже закрытый гроб на сельское кладбище на другую сторону речки Гаруньки. Желающих присутствовать при погребении, находится немного. Обычно это одни те же старухи. Им приходится пройти по подвесному мосту на ту сторону речки, где всего в трестах метрах от берега посреди березовой рощи находится кладбище. Там же и старая церквушка, давно потемневший купол с крестом которой виден из окна палаты. Можно, не спеша, за полчаса дойти туда. За это время, машина успевает проехать по большаку до моста, что в километрах пяти от дома престарелых и, потом, уже по проселку, доехать до кладбища.    
Глеб никогда не ходит туда. К чему. Скоро самого отвезут, так что познакомиться с местом своего будущего вечного пребывания, можно не торопиться – никуда не денется, все там будем.
Глеба в доме престарелых не любят за его холодную замкнутость и постоянный сарказм, который проявляется даже во взгляде. Придумали ему историю, что Советская власть специально упрятала его подальше от Центра, где он занимал большой пост. До революции большевик-подпольщик и подпольная его кличка – «Гайдук». При сильном воображении он действительно смахивал на старого седого румына. Все, что касается остального, то Глеб никак не комментировал данную ему «легенду», ему было все равно.
Сегодня ночью помер «Нарком». Как настоящая фамилия этого старого толстого астматика, знают только в администрации. Все его упорно называли Наркомом. Целыми днями он ходил по территории и доказывал подряд всем встречающимся преимущества планового хозяйства не только всей страны, но и отдельно взятого гражданина. Он планировал каждый час своего дня и неукоснительно исполнял распорядок, поминутно справляясь с карманными серебряными часами. Запланировал даже день собственной смерти. Ошибся, правда, всего лишь на  один день. Еще час назад он хрипло дышал во сне, а теперь затих навсегда.
Глебу совсем не страшно лежать в одной палате с покойником, только вот жажда замучила. Кое-как встал  с кровати, подошел к Наркому, наклонился и послушал – все, мертвее не бывает. Уж ему-то, Глебу это хорошо известно, столько за всю жизнь насмотрелся, ничем не удивишь. Потому и нет у него к умершему ни жалости, ни сочувствия. Подошел к окну, открыл его. Палата сразу наполнилась звуками майской ночи. Щербатая луна поднялась высоко, пришлось даже слегка высунуться, чтобы получше рассмотреть ее. Большой сквер перед домом в ночи напомнил ему смутно что-то, но что именно, никак не удавалось схватить. Вдруг со стороны церкви, раздался колокольный звон. «Ну, да, конечно, Пасха сегодня. Христос воскрес из мертвых. А тут…». Глеб не додумал фразу, вздохнул и поплелся в коридор.
Возле бочка висит старенькое зеркало, надтреснутое и в желтых разводах. Из зеркала посмотрела на Глеба седая, давно нестриженная, всклокоченная голова. Подбородок и щеки, заросшие седой щетиной, мутные глаза. Глеб горестно усмехнулся и отвернулся от этого зрелища.
Вода была теплой и отдавала железом. Напоследок он умудрился грохнуть кружкой, которую опустил мимо бочка. Поднимать не стал, запахнул на груди теплый серый халат и поплелся обратно. Вдруг неудержимо захотелось курить, хотя последний раз курил он лет десять или двенадцать назад. Помотал головой и стал в полголоса повторять «Это надо же. Это надо же такое…».
Уже лежа в кровати, он еще раз произнес «это надо же». Непонятно только к чему это теперь относилось – то ли к тому, что табаку захотелось, то ли, что Нарком себе смерть планово накликал. Только вдруг он ясно и отчетливо понял, что ему самому осталось жить… ну минут пять или десять. Он давно готовился к этому, но теперь неожиданно ему стало страшно. Даже холодным потом покрылся, а сердце забилось возле самого горла. Потом страх прошел, осталась одна жалость.  И от этой самой жалости к самому себе, он тихо по-собачьи заскулил. Крупные слезы обильно полись по глубоким морщинам, по седой щетине. Подушка сразу же стала мокрой.
- Христос Воскресе… смертию смерть поправ…  хм…  Так, так, так. Как себя чувствует клиент этой богадельни? Значит, мы собрались в последний, так сказать? Стоять на пороге Вечности и вдруг так раскваситься.  Не хорошо, ей-богу, не хорошо.
Слезы разом иссякли, Глеб даже не стал всматриваться в темноту. Напротив, отвернулся к стене и, прижавшись лбом в шершавой поверхности, притих. Через минуту или две все же выдавил с трудом, хрипло
- А пошел ты…
- Ну, вот. Я можно сказать, со всем своим сочувствием, а он… Впрочем, прощаю. Не впервой от тебя такое слышать. В последний раз можно бы и пропустить мимо ушей.
Глеб нехотя повернулся на спину и уставился в потолок. Ангел сидел на кровати мертвого «Наркома» и поглаживал того по животу.
- Много мне еще осталось?
- Смотря сколько принимать за «много».
- Я тебя совершенно конкретно спрашиваю… час… пять минут… меньше?
- Это что-нибудь меняет?
- Да. Мне еще нужно…
- Напоследок помусолить свое прошлое? Похвально. Свести, так сказать, счеты, подвести итог жизни. Только зачем все это? Может лучше будет пару папирос выкурить, да и в путь. У меня как раз пачка «Герцеговины» завалялась…  И потом…  неужели ты не понимаешь, что половину… большую, причем, своей жизни ты уже ни за что не вспомнишь. Это называется…
- Я знаю, как это называется. У меня есть еще время понять?
- Понять? Что ты еще хочешь понять?
- Я хочу понять, для чего… зачем?
- Нельзя ли конкретнее? Конкретнее оформить свой вопрос?
- Для чего все это было? Зачем я родился, прожил эти восемьдесят лет и теперь вот умираю? Зачем все это?
- В эти восемьдесят лет ты так часто задавал себе этот вопрос, что давно уже  должен был бы найти ответ. Странно, что это не произошло.  На этот вечный вопрос столько существует ответов - от «для того, чтобы есть, спать, рожать детей»  до  «чтобы исполнить Закон Божий, Его заповеди». Только выбирай, какой ответ тебе больше подходит. И думать ничего не надо.
- Не то…  все это, не то! Меня не устраивает этот ответ. Меня не станет, а этот проклятый вопрос останется. Это несправедливо, нелепо…
- Справедливость? Какое тебе до этого дело? Миллиарды людей родились, прошли по своему отрезочку времени и умерли, так ничего и не поняв.
- Вот именно, ни-че-го! Никто толком не успел понять, для чего все так устроено. И я не успел понять. И уже не пойму. Обидно… обидно и только. Я ничем не лучше других. И… ну, и все, довольно. Уйди. Не мешай мне перед концом «полистать»  прожитые годы. Больше мне все равно ничего не остается.  Так что…уходи. Прощай. Надеюсь, что я не сильно попортил твою Вечность, своим минутным существованием.
- Глупо, конечно, да, собственно, мне-то что за дело, вспоминай. У меня к тебе другое предложение. Тебе хотелось бы еще пожить?
Глеб криво усмехнулся.
- Дойти до полного старческого маразма, лежать в собственном дерьме и начать живьем разлагаться?
- Ну, зачем такие крайности. Повторяю вопрос - тебе хотелось бы еще жить?  Без такой душещипательной натуралистической картинки, что ты изобразил.
Глеб почувствовал в словах Ангела какой-то затаенный подвох, но сил разбираться в своих ощущениях у него не осталось.
- Было бы неплохо. Совсем неплохо…  еще пожить.
- Ты все же хочешь найти ответ? In what essence of life, что есть жизнь, так сказать. Суть-то в чем всего этого?
Обдумывая ответ, Глеб все же покряхтел и сел, спустив голые ноги на прохладный пол.
- Именно…  Какое сегодня число?
- Завтра… вернее, уже сегодня тебе исполнилось бы восемьдесят. Надеюсь, хоть это-то ты помнишь? Завтра ты бы получил письмо от зампреднаркома Софьи Павловны Фроловой. Дочь все-таки, вспомнила, наконец, что у нее в богадельне доживает свои дни отец. Надеюсь, что ты помнишь, что тебе уже восемьдесят?
- Да…  это я помню.
- Это немного, но и совсем не мало по земным меркам. Вон, «Нарком» до семидесяти пяти не дотянул. Ты мне не ответил. Зачем тебе еще нужно тянуть земную лямку?
- Не торопи…  Мне только пришла в голову мысль, что не  смотря на…  в общем, мне  кажется, что я еще и не начинал жить. Что еще только-только самый… если не первый день, то…
- Лихо подвел. Лихо, но понятно. Хороший масштаб – день равный восьмидесяти годам. И сколько же ты хочешь таких «дней»?
- Я понимаю, что это невозможно. Я понимаю, но…  еще немного. Хотя бы для того, чтобы шаг за шагом вспомнить прожитое… И может быть тогда… тогда я смогу понять…
- Ну, для этого времени много не нужно. Так, дня три-четыре, неделю самое большее. Вижу, ты в своих воспоминаниях пока только до Испании кое-как дополз. Там жарковато было… и мне работка нашлась. Повеселился, надо сказать…  Так что впереди… вернее, позади чуть больше половины еще.
- Да, вроде бы…
- И это все? Дальше твоя фантазия не идет?
- Конечно, было бы неплохо пожить, но…
- Но не так, как до сих пор, не с таким финалом? – Ангел встал и подошел к окну, потянулся всем телом беззвучно, и одним прыжком сел на высокий подоконник - Попробовать, конечно, можно. Замолвить пару словечек где надо, кому надо кое-что пообещать, но…  тебе пока ничего обещать не буду. И если уж что и получиться, то уж совсем не то, что ты просишь. Так что можно попробовать поменять участь. А то, подумай еще – может и не надо суетиться,  ну ее, эту земную суету?
- А что меня ждет там?
- То же самое, что и «Наркома». Попробуй, спроси у него.
- Лучше ответа ты не смог придумать.
- Просто я существую очень давно,  опять же, по земным меркам, разумеется. А тебя очень уж хорошо знаю.  Ты  в своем вопросе не оригинален. Как, впрочем, и вся твоя жизнь до сих пор была лишена оригинальности. Я понимаю, что тебе это обидно. Как же так, тебе казалось, что ты чуть ли не избран самим Ангелом жизни, и вдруг «неоригинален». Да только от сознания своей заурядности можно в петлю забраться. Но лезть в петлю за несколько часов… или, скажем, дней до естественного окончания земного бытия, согласись, еще пошлее. Но я постараюсь быть к тебе милосерднее, отвечу на твой вопрос «Что тебя ждет там». Все, что там тебя ждет, совсем не то, что ты можешь себе представить. Вот. Устраивает тебя сие речение? Иного не будет. Все, мне пора заняться твоим «делом», а ты укладывайся и постарайся, как следует выспаться.
Любопытное наблюдение. Сам видел, присутствовал при том, как крепко и спокойно спят осужденные на смерть в последнюю ночь перед казнью. Даже позавидовать можно. Спи спокойно. Завтра еще не конец. И до встречи. Теперь мы с тобой…  Бог знает, когда встретимся. Спи. И еще раз со светлым праздником тебя. Христос воскресе!
- Воистину…
- Ну и с восьмидесятилетием, конечно. Может и тебе еще немного повезет. Спи.
И Глеб, пред этим вот уже года два мучимый бессонницей, неожиданно заснул.
Проснулся в опустевшей палате, когда в открытое окно солнечные лучи дотянулись до его изголовья. Кровать «Наркома» была уже пуста и аккуратно застелена свежим бельем.
Всем телом вдруг почувствовал себя совершенно здоровым. Слабость еще ощущалась, но это были сущие пустяки. Главным же было ощущение жизни, если не бесконечной, но на данный момент кажущейся вполне достаточной…
Нет, в такое майское утро умирать? Вот уж нет. Ни в коем разе…
Вот если бы, скажем, шел дождь или было холодно и ветрено…
То и тогда…

6.   

1887. Январь. Толедо. Испания
Холодный вечер. В Испании, как это не странно, зимой тоже бывает холодно. Камин жарко горит, но его тепло не может обогреть гостиную, большей частью своей прячущейся в темноте. Только в креслах подле камина тепло и уютно.  
- Отчего ты такой сегодня?
Подошла сзади и нежно обняла, стараясь не мешать читать.
- Какой такой?
- Что-то случилось?
- С чего ты взяла? Да и что может случиться в нашем медленно замерзающем мире?
- Глеб. Я же чувствую, что с тобой что-то происходит. Когда ты в очередной раз хватаешься за «Капитал» и пытаешься вдумчиво читать, я знаю, что мысли твои далеко от этого дома и самое главное, что в этих мыслях полностью отсутствую я.
- И ты начинаешь меня ревновать к Марксу. Милая, «Капитал» вместе с «Манифестом» недостоин этого. История не раз впадала в утопические бредни подобного рода. Хотя, честно говоря, я симпатизирую этим идеалистам. Марксу с Энгельсом может быть и невдомек, что первые христиане мечтали о la liberté,  l'égalité,  la fraternité. Впрочем, об этом столько всего во все времена, намечталось и напридумывалось, что просто удивительно, как это давно не осуществилось - ни одна революция не достигла этих идеалов. И вот как раз Карл Маркс пытается доказать, что производительные силы и производственные отношения должны в своем развитии дойти до определенного уровня. Правящий класс должен сам себе создать могильщика в лице…
- Не пытайся заговаривать мне зубы. Что-то случилось. Что-то должно произойти, во что ты не хочешь меня посвящать. Я права?
- Ну, хорошо. Завтра, рано утром, мне нужно будет отлучиться на несколько часов. Необходимо исправить одну… ошибку природы. После этого я опять буду принадлежать тебе всецело.
- Я так и знала. Дуэль! Об этом болтают на всех углах, но я этому не верила. Тебя не на секунду нельзя оставлять одного. Нам только не хватало дуэли.
- Будь ты мужчиной, ты поступила так же.
- Я думала, что ты, такой умный, такой рациональный по отношению к окружающему миру, выше всех этих предрассудков. Имущественные права ныне улаживаются через мирового судью. И испанский король, исполняющий роль судьи в последней инстанции, жестоко наказывает дуэлянтов. Ты хочешь на всю жизнь попасть за решетку? Я запрещаю  тебе. Ну, пожалуйста, откажись. В конце концов, мы просто можем отказаться от этого дома и уехать обратно в Россию. Я не нищая, у меня есть имение под Псковом… вероятно. В самом Пскове есть большой дом родителей. Это точно.  Я запрещаю… запрещаю тебе… если ты меня еще любишь…  так нельзя… пойми.
Толстая книга, совсем недавно переведенная на русский, летит куда-то в темноту комнаты, а Анна оказывается у Глеба на коленях.
- Я прекрасно понимаю, что это дурацкая условность. Но эта условность живет у меня в крови. Я дворянин и с этим ничего нельзя поделать. По крайней мере, пока на земле не наступит эпоха всеобщего братства и равенства. Я не собираюсь убивать. Только проучить. В конце концов, моя прелесть,  речь идет о твоей чести. А стало быть, и моей тоже. Я не могу себе позволить…
- Это племянник моего мужа Мигель? Ты молчишь, значит, я угадала,  это Мигель. Нам этого еще не хватало.  Он же бретер, все это знают. Он тебя продырявит с двадцати шагов.
- Боже, откуда ты знаешь такие подробности? И почему же тогда твой король не упечет его за решетку, если он уже троих отправил на тот свет? Почему ему это сходит с рук?
- Это сложно объяснить.
- Времени до утра у нас много. Попробуй, я пойму, я способный.
- Видишь ли…  род Хименесов один из древнейших родов Испании, хотя и подрастерявший свои перышки. Но у этого рода очень много заслуг перед королями.
- Значит то, что дозволительно Зевсу?..
- Именно. То совсем непростительно иностранцу. Им все сходит с рук. Пожурят немного, а потом пожалеют, да еще какую-нибудь новую должность сочинят при дворе. А при дворе…
- Я понимаю, при дворе они  неприкосновенны. Недурно устроились. Придется все же подпортить шкурку этому дончику, чтобы неповадно было отзываться о родственниках непочтительно. Чтобы знал, что у вдовы его дяди есть защита. Ты знаешь, я даже отчасти рад этому развлечению.
- Ты говоришь, развлечение? Пресвятая Дева Мария, да ты хоть раз держал револьвер в руках?
- Нет, но думаю, что это не сложно. Важно очень захотеть, страстно желать, до умопомрачения возжелать. И тогда случается…  по крайней мере со мной в жизни это происходило неоднократно. Все происходит именно так, как я того хочу.  Надо только очень захотеть. А я хочу! Я хочу, чтобы больше никто не осмеливался мешать нашему счастью. Слышишь? Никто!
- Твоя страсть заходит далеко, тебе не кажется?  Вступаясь за мою честь… очнись, мы всего лишь любовники. Пусть бесконечно счастливые, но все же…
- Ты в этом так уверена? Да я точно так же вступился бы за честь любой прачки, если бы она мне приглянулась.
-  Старый развратник!
- Я тебя уже полгода прошу выйти за меня замуж.
- Нас не обвенчают. Я же католичка. А ты, в своем закоренелом атеизме, ни за что не примешь католичество. Так что…  так что здесь тебя, скорее всего, повесят за дуэль, если только останешься в живых.
- «Я, Франсуа, чему не рад.
Ждет скоро смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея».
Милая моя, ненаглядная, поехали домой. Мне здесь становится неуютно. Я не хочу висеть в Испании. Я хочу снега, трескучего  мороза, саней с бубенцами и колокольного крещенского звона. Здесь же эти заунывные мессы, эта показные  благонравие и боголюбие. А по ночам в темных переулках блеск кривых ножей. Эти корриды, эти бойни.  Поехали домой. Ну, их всех ко всем чертям.
- Не поминай Нечистого. Я забыла все давно. Раньше… страшно подумать, как давно это было, мне еще снились, Петербург, институт, деревня, родители. Теперь даже не снятся. Я стала испанкой, благонравной католичкой…
- Ой, ли?   Я видел, как ты скучаешь во время проповедей. И также как и я, со студенческих времен ненавидишь латынь. Пора, пора домой.
- Хорошо. Мы поедем. С тобой я согласна поехать. Но при одном условии – ты отказываешься от дуэли. Я боюсь за тебя.
- Нечестный ход. Надо быть последовательными. Завтра… вернее, уже сегодня я напоследок слегка пощекочу себе нервы, немного поквитаюсь  со всеми здешними Мигелями и в дорогу. Что-то я засиделся в заграницах. Пора и честь знать. Домой!

***  
13 мая 1932г.
В полдень на обходе к Глебу заглянул старенький доктор Марк Соломонович. Был он такого маленького роста, что врачебные халаты ему приходилось укорачивать. Лысенький, с острой бородкой, весьма смахивающий на Шекспира с известной гравюры. В дополнение к портрету, был он очень близорук и носил пенсне. В доме для престарелых был известен тем, что прописывал всем аспирин, касторку и расслабляющие ванны. Очень гордился тем, что вошел в литературу тем,  что учился на одном факультете с Антошкой  Чеховым, и что тот якобы списал с него портрет (в молодости конечно) для героя своего рассказа. Вот только названия этого рассказа, он не помнил, но говорил, что очень уж живым получился, прямо-таки, запоминающимся.
Марк Соломонович войдя в палату, застал Глеба сидящим на высоком подоконнике и крошившим корку хлеба воробьям, хлопотавшим под окном. Судя по всему, подобное зрелище никак не входило в представление врача об умирающем старике.
- Батенька ты мой, что же это творится? Я его, можно сказать, в «отходняки» прописал, а он как какой-то постреленок, правила сего заведения нарушает, архитектурный фасад здания превращает в место развлечения. Глеб Павлович, извольте немедленно сползти с подоконника и принять лежачее положение. И как это вам удалось вскарабкаться на него? Святым духом перенеслись, не иначе. Позвольте вам помочь в этом деянии, табурет подставлю, высоковато все же.
Пока Марк Соломонович искал «подставку», Глеб бросил оставшуюся корку за окно, чем вызвал переполох и драку всей воробьиной кампании, легко спрыгнул с подоконника, сделал несколько «физкультурных» движений, высоко при этом задирая ноги и глубоко приседая. Потом со всего маху рухнул на кровать, отчего ее пружины яростно застонали.
- Я к вашим услугам, товарищ гробовщик.
Марк Соломонович в недоумении от увиденных «экзерсисов» застыл с табуретом в руках и долго не мог придти в себя.
- Глеб Павлович – наконец, открыл рот Марк Соломонович – Глеб Павлович. Как же это? Что же это? И как это называется, позвольте спросить? Что это вы тут за балет устраиваете? В вашем возрасте-то? Я моложе вас лет на семь, а себе такого не могу позволить.
- Милейший Марк Соломонович, поздравьте же меня, наконец, с… так сказать, благополучным выздоровлением и с естественным моему возрасту юбилеем – сегодня, 13 мая 1932 года мне исполнилось восемьдесят. Всего лишь восемьдесят и… одним словом,  жизнь прекрасна.
- Мало того, что прекрасна, так  еще в большей степени и удивительна, как сказал один пролетарский поэт. Правда, он потом застрелился. Я поздравляю вас, но это совсем не повод пренебрегать здоровьем. Дайте сюда ваш пульс и распахните халатик, сердечко ваше послушаем. Шутка шуткой, а я для вас уже и гробец заказал во славу Хорону и современным достижениям медицины.  
Марк Соломонович необычно долго считал, слушал и прикидывал в уме. Потом поправил пенсне и глубокомысленно изрек
- Ну, что же, могу вам прямо сказать, симулируете вы свой возраст отменно, мотор работает как часики.  Кстати, заметили, сегодня ночью «Наркома» вынесли. Так по его завещанию, его часы к вам переходят. Я хотел, было их припрятать для себя, потому рассчитывал через день-два получить их в собственность, ввиду естественного убытия наследника, но так уж и быть, владейте.
- Я непременно отпишу этот хронометр в вашу пользу, прямо так и сейчас. Владейте. Рано вы меня собираетесь провожать, Марк Соломонович. Я еще, может быть, потопчу эту грешную землю.
- Дай вам Бог здоровья. По мне так живите хоть до ста лет. Но «мертвецкую» немедленно освобождайте. Сегодня трех старух сюда переводим. Боюсь, что после похорон «Наркома», сами сюда в очередь попросятся. Вот увидите, еще будут драться, кто «первее и красившее» преставится, чтобы рядом с «Наркомом» пристроиться. Так сказать, к мужскому обществу поближе. Смех смехом, а я вам по-хорошему завидую. Крепкий у вас организм оказался.
- А еще, Марк Соломонович, разрешите мне садовником немного поработать для общества. Вон как сквер запустили.
- На благо общества, какие тут могут быть запреты. Только не нужно сквер исправлять, лучше в огороде потрудиться. Сами понимаете, подсобное хозяйство при нынешнем голодноватом времени…  Главное, не переусердствуйте, восемьдесят это все же… хм… биологические законы человеческой жизни никто не отменял. Одним  словом - умеренность и систематичность. А под лежачий камень… или там, столбик со звездой, крестик, как кому нравится,  мы всегда успеем.
- Позвольте милейший Марк Соломонович пожать вам руку в знак благодарности за все ваше долготерпение и искусство врачевания.
- Да чего уж, жмите. Слава Гиппократу… и касторке. Ладно, пойду нести благую весть в массы. Может еще кто-нибудь захочет последовать вашему примеру – трудотерапия делает колоссальные успехи для здоровья человека. Можно диссертацию писать.
Уже вышел, но через несколько секунд снова распахнул дверь палаты и, хитро подмигивая, произнес.
- К вечеру поближе будьте любезны, посетить меня в моем кабинете. По случаю юбилея и всего остального. Предлагаю принять по тридцать капель. Спаивать вас, у меня интереса нет. Зато очень хочется поглядеть, не откинитесь ли вы после, так сказать,  принятия спиртного. Чтобы официально засвидетельствовать…  ну, очень хочется, даже за ухом чешется. Не откажите. Но!..- он торжествующе поднял указательный палец – «если человек действительно хочет жить – медицина бессильна!».
Когда Марк Соломонович вышел, Глеб снова подошел к окну, вдохнул полной грудью утреннего воздуха, напоенного запахами сирени и черемухи. На мгновенье помрачнел, подумав, что это, скорее всего недолгое облегчение. Сколько ему этот Ангел отпустил - неизвестно

***
1887. Январь. Толедо. Испания
По неписанной традиции, дуэли происходят только в этом месте. Верхом с час пути от города в горы, потом, спешившись, еще полчаса карабкаться по еле заметной тропинке. Площадка наверху идеальна для подобных «происшествий». Уговор, что оставшийся в живых, возвращается другим путем.
Глеб не спешил. Дождался рассвета, плотно позавтракал, заглянул к Анне в спальню. Анна, вероятно, долго молилась, свечи успели прогореть, но не выдержала и легла одетая, укрывшись пледом. Глеб не стал ее будить. Нежно посмотрел, тихонько пальцами постучал по дереву, закутался в черный плащ, нахлобучил широкую шляпу и вышел. Лошадь уже стояла под седлом, хотя распоряжения конюху вечером он не давал. Здесь все так – никто ничего не знает, и одновременно, все знают все. Причем, с малейшими подробностями. Глеб ухмыльнулся и легко вскочил в седло. Стараясь сильно не шуметь, медленно пустил лошадь налево по улочке. Все же заметил, что из-за одного или двух неплотно прикрытых окон, за ним наблюдают. Глеб только покрутил головой и отправился дальше.
Конечно, он сильно опоздал. Но это входило в его планы – заставить противника понервничать. Когда он поднялся на площадку, все уже давно были там. Из-за горы выглянуло солнце, и сразу все, что было ниже площадки, заволоклось легким туманом.
Глеб извинился, только слегка прикоснулся рукой шляпы. Один из секундантов подошел к нему и стал объяснять правила. Выбор пистолетов, расстановка на места, по сигналу палить с места. Стрелять до тех пор, пока один из соперников ни будет убит. Все. Единственная неожиданность, этого Глеб не знал – места располагались по самому краю площадки, так что в случае даже легкого ранения, падение в пропасть неизбежна.
Площадка на вершине скалы была идеально ровна. Двадцать шагов в ширину и чуть больше в длину. Так что для дуэлей лучшего места трудно было бы найти. И сколько их уже происходило на этом самом месте…
Глеб подошел к краю площадки и взглянул вниз. Ничего пока не видно, только туман клубами на метров десять ниже. Он оглянулся и от нетерпения даже чуть пристукнул сапогом.
Через хорошую… актерскую паузу Ангел изволил появиться. Придумал тоже – к костюме матадора. Разумеется, он сам, слова его и действия остались незамеченными для окружающих.
- Решили порезвиться, Глеб Павлович? Далась вам эта ваша честь? Ни напиться из нее, ни вилкой поковырять.  Конечно, если есть возможность привлечь горние силы, то почему бы и не поиграть, самолюбие свое не потешить. А если бы я проигнорировал? А ну как не стану я тебе в этом помогать? Ведь в штаны наложишь со страха.
- Я  не хочу его убивать.
- Тогда он тебе пулю в лоб всадит, можешь и не сомневаться в этом.
- Я хочу только слегка его поранить и, чтобы при этом он не смог больше выстрелить и не упал в пропасть.
- Ну, мил друг, не много ли? Это ведь как получится, я то… хм… не Бог. А впрочем, попробовать можно.  Итак, для начала, что-нибудь вспомним из Святого Писания для подобного случая. Вот, пожалуй, подойдет.  «Потом берет Его дьявол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Он же сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего. Тогда оставляет Его дьявол, и се Ангелы приступили и служили Ему». Вот я и готов в очередной раз послужить тебе, хоть ты и не Сын, а только раб  Божий
- Вот и делай, если взялся мне служить. Никто тебя к этому не принуждал.
Пока шли последние приготовления, определялось, кто и где стоять должен, да кто должен отдавать команду. Пока проверялось оружие, Глеб,  молча с любопытством, разглядывал своего противника. Видел он его впервые.
Дело в том, что словесное оскорбление вдове, Мигель нанес не присутствии Глеба, ему просто передали, как это происходило. Естественно, Глеб выразил желание встретиться и объясниться с этим сеньором. Причем сделано это было в спокойном тоне, достаточно учтиво. Но Мигелю его слова передали как вызов и, он этот вызов принял. Вот так просто решаются вопросы в этой испанской местности. Можно ни разу не встретиться и нарваться на неприятность рокового свойства. Все же и сюда проникла цивилизация, а потому дуэли происходят в основном на пистолетах, а не как прежде, на ножах. Это облегчает задачу.  Но все равно – дикость.
Мигель оказался ровесником Глебу. Мало того, Глеба неприятно поразило одно обстоятельство.  Глеб почувствовал, что Мигель до странности внешне похож на него. Словно родные братья. Ну, разве что, Мигель был более смугл. Но зато плащ и шляпа выглядела на нем гораздо элегантнее. И глаза. В них не было ни злости, ни презрения. В них притаился страх неизвестности…  почти обреченности. Глеб вдруг почувствовал что-то отдаленное, похожее на жалость. Но было поздно, пистолеты уже раздали, уже секунданты отошли на приличное расстояние, уже начали отсчет.
Но еще при счете «два», Мигель неожиданно правую  руку с пистолетом приложил к груди, качнулся и вдруг беззвучно исчез с площадки. Это произошло так неожиданно, что еще несколько секунд на площадке была «немая сцена».
Наконец, все бросились к краю обрыва, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в тумане, но, поняв бессмысленность этого, начали быстро спускаться по тропинке, по которой пришли сюда, в пропасть. И все это в полной тишине, совершенно не обращая на Глеба никакого внимания.
Глеб остался на площадке один. И ему стало очень тоскливо.
«Все равно все по-своему делает. А быть может, Ангел в данном случае и не участвовал? Мало ли…  сердце схватило или еще что. И оступился. Да какие тут могут быть домыслы – нет человека и все. Вот только что стоял. Но нет на мне вины, разве что косвенно.  Все равно, противно и гадко, где-то там, в глубине души все-таки была, сидела такая мысль. Сидела и ждала, что именно все так и будет».
  Со всего размаха забросил в пропасть пистолет, и потом долго сидел на вершине скалы, пока солнце не стало сильно припекать.

***
Из письма к Александру в Москву.
Милый мой Александр.
Спешу тебе сообщить, что наш приезд задерживается, так что можно не торопиться с отделкой Петербургской квартиры.  Остановились в Париже. Парижская весна! Это словами не передать, надо это видеть и чувствовать. Неприятности остались в Испании. Все разрешилось гораздо благополучней, чем мы рассчитывали. Спорное наследство было поделено равными долями, так что Аннушке досталась довольно приличная сумма. Она терпеть не может хоть какой-нибудь зависимости. Даже от любимого человека, коим я считаю себя. Попроси от моего имени адвоката Рачкова заняться ее наследством в России. Я знаю, что у тебя с ним натянутые отношения после проигранного дела по зерну, но мне он не откажет. Пусть ненавязчиво  поинтересуется землями, принадлежащих  Пахотиным  в Псковской губернии. Если земли продаются или уже имеются другие владельцы, постарайся откупить их. Не скупись, это мой подарок Аннушке на свадьбу. Но пусть пока все это остается в тайне. Надеюсь всю весну провести в Париже, а потом хочу  посетить все европейские столицы. Кроме достопримечательностей, хочу заглянуть на самые крупные заводы.  Так что жди нас к середине лета.
Передавай привет милейшей супруге твоей Ирине Федоровне, поцелуй за меня своих деток.  Слух прошел по все Европе, что Поленька твоя делает большие успехи в музыцировании. Горжусь, так и передай.  
                                                          Твой Глеб
P.S.  Слухи, что я отъявленный дуэлянт и, что меня выдворили из Испании, не соответствуют  истине. Имел место несчастный случай, ко мне имеющий весьма косвенное отношение. На самом же деле, я сильно захандрил и затосковал по дому. И у меня появилось несколько, на мой взгляд, оригинальных деловых предложений. Но пока об этом рано. Это все при встрече.              
  Г.Ф.  
Париж 18 апреля 1887г

7.   
16 сентября 1887 г.
- Анечка, ты только посмотри – березки. Кто сказал, что березы грустные? Ничего, веселенькие березки. Чуть-чуть с золотцем в листьях, так на то и осень. Это же наши, русские. Ты понимаешь, мы в России. Господи, хорошо-то как.
- По-моему, березы везде одинаковые, что в России, что в Германии.
- Нет, уверяю тебя, Анечка,  такие березки могут быть только у нас в России. Вот ведь, милые мои, какие вы пряменькие, как свечечки, выстроились вдоль дороги – любо-дорого. Это они нас встречают, Анечка. Милая моя, это они тебя ждали все эти годы. Ты это понимаешь?
- Глеб, ты просто как мальчик маленький, восторженный. А я как никогда, не могу поддержать твоего умиления. У меня жутко болит голова. Ты не помнишь, куда я положила уксус?
- Анечка, да здесь твой уксус, прямо перед тобой, в твоей сумочке. Это все от железной дороги утомление. Но ничего, это все ничего милая моя,  завтра  уже в Москве будем, дома. А дома и стены…
Глеб оторвался от окна и несколько секунд покрутился в тесном пространстве купе, не зная чем помочь. А чем поможешь тут? Разве что отвлечь как-нибудь…
- Милая моя, может, пройдем в ресторан, поужинаем. Глядишь, мигрень твоя и пройдет.
- Нет, дорогой,  если хочешь, сходи один. Я попытаюсь уснуть. И не мигрень это… милый, я не хотела говорить, пока… забеременела я.
- Аннушка! Услышаны молитвы мои!
- Ради Бога, не надо кидаться на меня. Дай мне отдохнуть.
- Ну, хорошо, хорошо, приляг, отдыхай. Я постараюсь вернуться быстро. Радость-то какая!.. Ты не представляешь, какая радость…
Глеб наскоро привел свой костюм в порядок, прикрыл пледом прилегшую Анну и вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь купе. По качающимся вагонам, по громыхающим тамбурам прошел в вагон-ресторан, напевая себе в нос что-то… из какой-то оперетки.
Свободных мест достаточно. Но вон тот, господин в дальнем конце вагона делает приглашающий за свой столик жест рукой. Если бы Глеб был чуточке внимательнее, то, вероятно, вспомнил бы, что этого господина за последние три месяца он встречал, по крайней мере, раз пять. И каждый раз во время посещения крупных заводов в Швеции и в Германии.
Да и господин очень заметный – крупный, тучный. Трудно не запомнить. Лет пятидесяти пяти. На короткой и мощной шее  начинающий лысеть череп,  большие бакенбарды и отвислые усы, подбородок бритый. Глаза чуть на выкате, широко поставленные, темно-серые. По внешнему виду крупный государственный деятель, никак не меньше министра. По фигуре его и ужин перед ним обильный.  Графинчик с водкой уже ополовинен,  а потому, быть может, и захотелось ему  общества.
Попытался, было приподняться из-за столика навстречу подходившему Глебу, но вовремя от этой затеи отказался, тесновато все же в вагоне. Так что только рукой махнул, извиняясь.
- Вы уж, извините, обстановка не располагает к вставанию. Разрешите представиться – Константин Викторович Цесарский. Прошу за мой столик, одному скучновато стало. А, наблюдая, что вы сегодня без дамы, то я подумал было…
- Сочту за честь. Глеб Павлович Фатюнин.
- Не приходилось прежде встречаться, но в дороге знакомства накоротке, недолгие, может статься, что и подружимся. Ну, хотя бы до Москвы. Так что располагайтесь.
Глеб сел и  потянулся за картой.
- Закажите расстегайчик с семгой, отличная у них здесь семга, надо думать, астраханская. Еще посоветую блинов с икоркой, да солений разных под водочку.
- Да-да, конечно. Непременно расстегайчик.  Так  вот сразу Россией и пахнуло от расстегаев да блинов. За шесть-то лет успел заскучать без русской кухни.
- По своей воле или по нужде изволили отсутствовать на родине?
- В том и дело, что по своей, да уж больно долго зажился. Пора и за дела приниматься.
- Насколько мне память подсказывает, вы, Глеб Павлович, промышленник. Да, точно. Только про вас уже долго ничего не было слышно, а я вас вдруг неожиданно в Берлине да Варшаве… ну еще ранее в Стокгольме, заприметил. Видел, как вы жадно глазами на технику посматривали да подмечали, да в тетрадочку пописывали.
- Выходит, что и вы, Константин Викторович, теми же дорогами ходили. Правильно я понимаю, что вы тоже к производству не равнодушны?
- Нет, мой интерес иного рода. Я по службе этим занимаюсь. Смотрю да выводы делаю, куда все западное производство тянется.   Известно, что только войны толкают вперед технический прогресс. А  Россия, почитай,  уже лет восемь без войн обходится, расслабились, не прозевать бы, заклевать могут. Вот такие дела. Что же вы не едите? Да для начала по «Смирновочке»? Уж, позвольте, я вам налью. За приятное знакомство.
- Да уж больно интересный разговор у нас с вами затеялся. Предлагаю выпить за будущее России. За Россию…  и все-таки без войн, без всяких внутренних потрясений и распрей. Наконец,  за движение к прогрессу посредством реформ, через улучшение условий для этого прогресса.
-  Да вы, Глеб Павлович, уж не социалист ли? Экие у вас взгляды…  при нынешней-то власти не больно…
- Так промышленнику более всех и нужны реформы. Какой я социалист. Скорее,  сочувствующий, не более того.    
- Вот оно влияние западных фурьеристов и прочих. Впрочем, России эти западные идейки не грозят, крестьянская страна. Ну, а с кучкой разных бомбистов-террористов… - в этом месте Константин Викторович ухватил вилкой скользкий груздь и, отправив его себе в рот, смачно захрустел -  …виселиц на них хватает. Это на Западе Бога забывать стали, республик да парламентов расплодили, а мы «За Бога, Царя и Отечество»  пока держимся.
-  А что же тогда эти, так называемые, «народники»?
- Ну, это вообще смех один, игры интеллигентов, не более. Представьте себе восторженную барышню, институтку, ряженую под простую бабу, в лапоточках с онучами из батиста.  Да она же толком на русском языке изъясняться не может, больше на французском привыкла, а туда же «в народ» идти. Призывать, мужика к бунту против Бога и царя.  За свободы, в чем суть которых, она и сама толком не понимает. Да крестьянин, ухватившийся за свой клочок земли, сам же первый и выдаст ее властям, если не хуже обойдется. А власти? А что власти?  Пожурят немного, пальчикам погрозят да и отправят к мамкам, тряпкам, куклам.
- Неужто, только  барышни и ходят в народ? Может быть, вы недооцениваете  это направление? Крестьянский бунт страшная сила.
- Всех Разиных-то с Пугачами мы давно в рудники попрятали, так что нечего и беспокоиться. А чтобы не случилось сего несчастья впредь, надо вовремя кровушку пустить, небольшую войну сочинить, лучше всего «национально-освободительную». Почти медицинское предписание.
-  Любопытное предписание…
В этот момент еще любопытнее было бы взглянуть на Глеба со стороны. Проявилось в нем нечто звериное… от рыси, наверное. Нечто, кошачье, настороженное, кажется, даже уши торчком встали. А  Константин Викторович при этом оказался совсем не так прост, заприметил это возросшее напряжение. Ну и усмехнулся про себя, сообразив свое преимущество.
-  …Ну, и когда же, а самое главное, где можно ждать сие «кровопускание»? - осторожно спросил Глеб. На что Константин Викторович добродушно рассмеялся.
- Вижу, не из одного любопытства спрашиваете, Глеб Павлович. Интерес свой имеете. Что ж, похвально.  Больше скажу, по настоящему времени, так и патриотично. И вполне оправдывает ваш интерес к сталелитейной промышленности. Металл для войны, сами понимаете, больше хлеба требуется.  Так и быть, подскажу, но и взамен кое-что и попрошу… но об этом позднее. Ждать надо военных действий на дальнем востоке. Думается, что с Японией. Не завтра и не через год, но скоро. На восток железная дорога нужна. Поняли, к чему я клоню? Это же тысяч пятнадцать, а то и все двадцать, километров стальных рельс. Никак не меньше. А работы сколько?  У меня есть кое-какие связишки, можно концессию организовать, если с умом к этому приступить. А насчет последнего, надо думать, нам с вами не занимать. Я не тороплю вас с решением, приедете в Москву, оглядитесь, потом и в столицу заглянете. Меня найдете, если решитесь на действия. Но лучше всего это сделать до Рождества. А теперь предлагаю выпить за наше знакомство, которое, надеюсь, не закончится только вагоном-рестораном.
- И как же  вас в столице найду?
- Так я вам адресок оставлю…   разумеется, не служебный. И… и даже не домашний.
- Отчего же такая осторожность?
- За сведения, которые я имею, за передачу их…  все  же стоит поберечься, осторожность не помешает, по крайней мере, на первое время. И еще… - Константин Викторович опрокинул в рот очередную рюмку водки - …за наше с вами экономическое партнерство… я, может быть, попрошу вас кое о чем. Не беспокойтесь, ничего предосудительного. Услуга за услугу, во славу Российской империи.
- И все же, если, разумеется, это не очень большой секрет, чем вы Константин Викторович занимаетесь?
- Служу Царю и Отечеству в меру своих сил при департаменте Светлейшего князя Сергея Александровича. Надеюсь, будет у нас еще возможность познакомиться поближе.
- Я склонен считать, что ничего случайного в нашей жизни быть не может
- Вот и я думаю, что это так, и наша встреча далеко не случайна.

***  
май 1932 г.
Письмо от дочери пришло только 18 мая. Короткое письмо, отпечатанное на машинке. С поздравлениями, пожеланиями…  почти официальное. Но это почему-то оставило Глеба равнодушным. Просто сунул его обратно в конверт, а конверт заложил в общую тетрадь…  и все.  
Первые дни Глеб, на удивление всем обитателям дома престарелых, выбирался в огород часа на два. Очень быстро уставал от прополки грядок, подолгу сидел на скамеечке, отдыхая. Погода радовала теплом, нежарким солнцем и легким ветерком. Уже через неделю, сам того  не замечая, он проработал до самого обеда. Остановился только тогда, когда позвали в столовую. И если раньше после обеда Глеб ложился часа на два, то теперь, не чувствуя усталости, впервые вышел за ворота, дошел до речки и долго сидел на берегу, прислоняясь спиной к стволу старой осины.
В голове было просторно и чисто как после капитальной уборки. Удивленно, будто родясь заново, слушал журчание воды, наблюдал, как плавают и переговариваются утки. Как на лугу, на том берегу речки, деревенские мальчишки жгут костерок и жарят на прутиках пойманную рыбешку. До него долетал запах дыма и цветущих трав.  Состояние умиротворения наполняло его до краев. Как давно он так не отдыхал. Немного задремал…  и успел таки увидеть тот странный сон. Глеб даже во сне отметил, что не  видел его уже лет двадцать, а то и более.
«Голова летит куда-то  отрезанная от тела колесами паровоза. Успевает  голова в коротком полете увидеть самую малость – пустую бутылку с надписью «Клинское» да кусок неба, опутанный тонкими нитями...  Дальше вспышка… как обычно…».
Глеб проснулся окончательно. Солнце садилось, мальчишек на лугу уже не было, утки тоже отправились в деревню на ночлег.
Вечером, когда все старики угомонились, Глеб зашел в умывальную комнату и долго орудовал ножницами и бритвой. После бритья еще раз  внимательно  осмотрел свое лицо в зеркале.
Что это? В ставших уже привычными седых волосах головы, справа вдруг отчетливо мелькнули несколько черных волос.
Эта новость привела Глеба в смятение, и он долго, с удивлением рассматривал эти появившиеся свидетельства давно минувшей молодости. «Неужели это очередная шутка Ангела? Если это так, то это… то это просто отвратительно.
Или… что-то все же не так? Я попросил немного времени, чтобы… чтобы немного привести в порядок, разложить по полочкам свое прошлое. Черт, на кой мне это понадобилось?  Да, признаюсь, я просто хотел еще немного пожить, совсем немного. Что в этом плохого? Зачем мне эта призрачная надежда на то, что жизнь продолжается. И не просто продолжается, а… страшно подумать… я начинаю молодеть, но это почему-то не  доставляет мне радости».
Глеб лбом уперся в зеркало и долго так стоял в оцепенении.
Из этого оцепенения его вывел звон колокола из деревенской церквушки. Еле слышимый, но все же отчетливый. Глеб оторвался от зеркала и прошел по коридору  на крыльцо. На крыльце стояла нянечка в платочке, смотрела в темноту звездной ночи и мелко крестилась.
- Что это, Степановна? – Глеб не узнал своего голоса, до того он был  хриплым. Даже пришлось откашляться. – Что за звон?
Нянечка испуганно вздрогнула и оглянулась. Еще больше она удивилась, увидев Глеба.
- Батюшки, бороду-то куды девал?..  Совсем стал…
- Каким? Каким стал? Страшным, что ли?
- Жаних да и только. Не спится? Вон и дохтур наш тоже по скверу в темноте бродит.
- Степановна, а что за звон в деревне? На пожар не похоже. Праздник нынче какой?
- Какой уж тут праздник - последнюю всеношную в церкви служат. Завтра ломать начнут.
- Зачем?
- Ой, и не спрашивай, батюшка. Говорят, что Бога нет, а потому и церкви не нужны. Этта… только как же без  Бога, как же без креста-то жить? Сумлеваюсь я…
Из темноты сквера точно приведение в белом халате появился Марк Соломонович.
- Степановна, от тебя твой бог никуда не денется, а вот в третьей палате, Брагина с Разумовской свечи жгут, пойди, присмотри. Не ровен час, подожгут чего. Да иди уж, иди. Ночная дежурная на месте должна быть.
- Да все там в порядке, спят все давно…  этта…  ну, кто в церкву не пошел.
- Вот-вот… никакого соблюдения…  Ступай.
Степановна хотела было что-то возразить, но только глубоко вздохнула, еще раз незаметно перекрестилась в темноту и ушла. Марк Соломонович тяжело поднялся по ступенькам крыльца, достал из серебряного портсигара папиросу и закурил.
- Да-с, Глеб Павлович… да-с… - покачался на носках и добавил - Вот так… что делается, что делается…  
К чему это относилось? То ли к прощальному по религии колокольному звону, то ли к не соблюдению дисциплины среди пациентов. А может и к тому и другому
- … зря это вы бороду-то сбрили, несерьезно как-то, солидности никакой не стало. Мальчишество какое-то на склоне лет.
- Не ворчите Марк Соломонович, рано вам в старые ворчуны перебираться. Лучше дайте закурить.
- Не дам из принципа… - но все же раскрыл портсигар – Хотя, если разобраться, когда терять уже нечего… курите, хм… на здоровье, травитесь.
Колокол, наконец, замолчал, и от реки потянуло сыростью. Глеб с Марком Соломоновичем долго еще ждали чего-то, прислушиваясь к тишине. Первым не выдержал Марк Соломонович. Поежился от ночной прохлады и тихо, почти шепотом произнес.
- Что-то все не так идет. Не того ждал от революции, не того.  «Цель оправдывает средства»? Очень сомневаюсь в этом… тезисе.
- Это вы о «единственной слезинке ребеночка»?
- Да…  и об этом тоже. Очень хочется надеяться, что все это  временные явления.
- Думается, что до существенных перемен к лучшему, нам с вами не доведется дожить.
- Это вы, Глеб Павлович, о социализме? Извините, дорогой мой, я не хочу об этом даже и думать. А если вы о свободе личности, о нравственной, духовной свободе, то у человека, если он только сам не захочет, эти свободы отобрать невозможно. Будет ли он при этом жить в скотской коммуне, без церкви и веры или  на необитаемом острове. По своей сути человек свободен. Если он только сознательно не отдает эту свою свободу…
- А вы, Марк Соломонович, свободен?
- В каком-то смысле… в каком-то смысле. Мне только, как старому еврею, очень грустно.
- Марк Соломонович… - Глеб аккуратно загасил окурок и, не видя в темноте урны, зажал в кулаке – я, пожалуй, уйду из богадельни. Не хочу здесь помирать. Уж лучше где-нибудь под забором. Простора хочу, воздуха. Дороги без конца.
- Значит, по стопам Льва Николаевича решили – по Руси великой пройтись? Мне вот все равно, где закопают. А, впрочем, смотрите сами. Жаль, конечно - поговорить станет не с кем. А может, все-таки останетесь? Чего понапрасну ноги топтать-то? По-моему, не важно, что нас окружает и что творится в мире. Главное, что в нас самих… в душе простор искать надо. Я так думаю.

***  
Из письма Глеба Фатюнина    
30 апреля 1891 года. Киото. Япония
«…Милая моя, я скоро возненавижу К.В.(по-видимому, Цесарский. Авт.).  Вместо того чтобы заниматься своими делами, меня с нетерпением ждут в Порт-Артуре,  я вынужден сопровождать цесаревича в его поездке. Свита у Н.А.  и греческого принца Джорджа, большая. Вокруг толкаются всякие подозрительного вида шпики или охрана, поди, разберись.    В чем заключается моя миссия, я до сих пор до конца так и не понял. Следить и докладывать о похождениях будущего наследника престола, достаточно доброхотов. Но я не привык задавать вопросы, а потому делаю вид, что тоже что-то из себя представляю, а потому запоминаю подробности. Но вчера Его Величество случай и… еще этот… ты догадываешься, кто…  помог мне некоторым образом предотвращению покушения на будущего царя.  Так что ты первая и единственная узнаешь, что твой супруг способен не только на финансовые, но и на героические поступки. Я не хочу об этом докладывать К.В., тем более, что в случившейся кутерьме, я остался совершенно в стороне.
В Киото прибыли 27-го. В тот же вечер, следуя за цесаревицем, посетил Джион - квартал чайных домиков в Киото, где сотни  гейш  заполняют  его  улочки.  Японская экзотика, углубиться в которую я себе, постоянно помня о тебе,  не смог.    Японская  эротика  - утонченнее и чувственнее грубых предложений любви на  европейских  улицах... Заканчивается чайная церемония... Все дальнейшее остается тайной... Для меня, по крайней мере.  Моя и, надеюсь, твоя фантазия сможет восполнить ее. Как только я смогу тебя обнять, я попытаюсь эти фантазии, как я их понимаю, реализовать…
Так что в полночь я уже был в гостинице. Комната в гостинице, хоть и сделанная в европейском стиле, все же крайне неудобная.  Цесаревич, подозреваю,  после бессонной ночи, отдыхал целый день. А я бродил по узким улочкам и маленьким рыночкам – искал тебе и Сонечке подарки.
Это случилось вчера.
Из Киото отправились на джен-рикшах – по-другому здесь передвигаться просто невозможно из-за узких  и тесных улиц   в небольшой город Отсу. В Отсу поехали в дом маленького, кругленького губернатора. У него в доме, совершенно европейском, был устроен базар, где каждый из  нас должен был  разориться  на какую-нибудь мелочь. Я купил маленькую статуэтку, которая странным образом похожа на губернатора, и тоже, как и он может долго кивать головой. Тебе, я думаю, понравится. А Джордж купил довольно толстую бамбуковую палку,  сослужившую через час великую службу.  После  завтрака  собрались  в  обратный путь. Выехали на джен-рикшах, впереди был цесаревич, за ним Джордж, потом я.  И только повернули налево в узкую улицу с толпами  по  обеим сторонам. В это время я увидел, что какой-то страшного вида полицейский, выхватил свою саблю и ударил цесаревича по правой стороне  головы,  над ухом и замахнулся еще раз.  Цесаревич как-то визгливо крикнул: «Что, что  тебе?». Выпрыгнул через джен-рикшу  на мостовую и бросился  бежать  по  улице, придерживая рукой кровь, брызнувшую из раны. Он хотел, вероятно, скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные,  разбежались  во  все  стороны. Я и Джордж на секунду оторопели и тоже оставили наших джен-рикшей. Джордж побежал за этим полицейским, я тоже, по пути схватив бамбуковую палку Джорджа.  Мне удалось передать Джорджу эту палку, когда он почти догнал полицейского. Джордж одним  ударом    палки  повалил  мерзавца.  Когда  цесаревич вернулся, зажимая рукой рану на голове,  наши джен-рикши  и  несколько  полицейских уже тащили  того сумасшедшего полицейского  за ноги. Один из них хватил его же саблей по шее. Из  свиты,  очевидно,  никто  не  мог помочь, так как они ехали длинной вереницей, даже принц Ари Сугава,  ехавший четвертым за мной,  ничего  не  видел.  Рамбах (доктор) сделал первую перевязку Н.А., остановил кровь. Все-таки японцы, удивительный народ.  Большинство  становилось  на колени и поднимало руки в знак сожаления. Представляю себе это происшествие, скажем, где-нибудь… в Хлынове или Скотопригоньевске. Только бы причитали и… ладно, не буду хаять своих.
Вот такая история случилась. Я сразу же отошел в сторону и убедительно просил Джорджа, с которым сошелся накоротке за время этого приключения, мою фамилию нигде не упоминать.
Я очень надеюсь, что К.В. позволит мне оставить свиту, как только мы переберемся на материк. Мои дела стоят и требуют моего присутствия.

Целую много раз тебя и мою маленькую принцессу!                    Твой Глеб.

P.S.    Не успел отправить письмо, как получил приказ следовать с Н.А. по Сибири до Санкт-Петербурга. Так что, очень надеюсь, и к концу мая рассчитываю обнять и расцеловать вас, мои дорогие.                                                        Г.Ф.

8.   
14 мая  1896  года,  Москва
Зазвенели  колоколами  кремлевские  соборы. Молодой царь и белокурая красавица царица вошли в Успенский собор. Стих колокольный звон, и замолчала запруженная людьми древняя площадь. Церемония священного  коронования.   Королевская Европа и весь остальной мир съехались на коронацию  русского самодержца. Наступил  великий миг - Государь принял корону  из  рук  митрополита  и  возложил  ее  на  свою голову.                      
Митрополит загудел
- Благочестивый  Самодержавнейший  Великий  Государь, император Всероссийский! Видимое и  вещественное  главы  твоей  украшение  - явный образ есть - яко тебя, главу всероссийского народа,  венчает  невидимо Царь  славы  Христос  благословением  своим   благостным,   утверждая   тебе владычественную и верховную власть над людьми своими.  
Горят свечи... херувимское пение...  и духота неимоверная.
Глеб огляделся. Стоял он в плотной толпе по правой стороне Успенского собора, среди приглашенных на коронование молодого царя. Конечно же, не в первых рядах, но и не в последних. Впереди, блестя мундирами и звездами, теснятся князья, министры, тайные и статские советники. Рядом и позади банкиры, крупные промышленники. Напротив, через проход иностранные гости, послы.
Анна на коронование не пошла, сославшись на нездоровье. Действительно, она покашливала - всю эту зиму, пришлось прожить в северной столице, климат которой для слабых легких не лучшее место. Врачи посоветовали весной перебираться в Крым. «Вот и Сонечку тоже обязательно нужно к морю вывезти. А самому… - Глеб разглядел стоявшего рядом с генерал-губернатором Москвы князем Сергеем Александровичем, Цесарского, теперь уже обер-полицмейстера Москвы, и поморщился - ...этот клещ так просто не отпустит».
Нет, такого еще не было!  Чтобы при таком стечении  народа появлялся Этот.  Глеб, от неожиданности  сильно вздрогнул, чем привел в  легкое замешательство двух ближайших своих соседей, предпринимателей Рябушинского и Морозова.  А Александр Григорьевич Урусов, стоявший позади его, даже попробовал поддержать его.
- Глеб, с тобой…
- Ну-ну, не вздрагивай, не вздрагивай как, я не знаю кто.
- Как лошадь что ли?
Глеб обернулся и кивком головы показал Александру, что все в порядке, душно только…
- Если тебе нравится такое сравнение. Пусть будет так. Да, как лошадь.
- Ты являешься в собор? Мне казалось…
- А почему я не могу явить себя в церкви? Или ты все же воспринимаешь меня как нечто, принадлежащее к иному «приходу»? К отверженным ангелам? Ну, так это величайшая глупость, которая тебе не к лицу.
- Это не важно, что я думаю. Что тебе нужно от меня? Нельзя ли позднее? Скажем, завтра на Ходынском поле? Я и туда приглашен.
- Вот именно поэтому я и здесь. Хочу предупредить,  не рекомендую тебе появляться там?
- Это почему же?
- Гуляние на крови ожидается. Много невинной крови прольется там. Нехорошо будет по трупам гулять. Князю-губернатору в науку пойдет, да и полицмейстеру перепадет, а тебе там ни к чему…   Не вздумай никого предупреждать, только врагов наживешь. Во-первых, не поверят, а после, не дай Бог, еще и обвинять будут в кликушестве. А это на карьере аукнется, как ты должен понимать.
- Это все?
- Какой ты быстрый. Я с тобой после Испании, почитай,  не встречался, а ты шикаешь на меня, гонишь, как какую собаку шелудивую. Ты, я смотрю, за эти годы много чего натворил – вот и дочь у тебя растет, и концессионером крупным стал и, смотрю вот, банк мечтаешь в Москве открыть. Но не это меня интересует…
- Что еще? Только быстро, скоро выход царя на площадь.
- Мне интересно, что ты здесь-то делаешь, в соборе? Эта церемония… неужели это так для тебя важно? С каких пор ты из почти социалиста стал приверженцем монархии? Не узнаю. Когда произошли такие перемены? Я что-то не понимаю. Как же твои принципы, духовные запросы. Все эти разговоры о светлом будущем России, свободной от оков рабства… и прочего? А может, деньги глаза застят? Так и это все пустое, проходящее.
- Это не более чем проявление лояльности. Не более.
- И потом…  все эти «поручения» вон от того борова? Если тяготит, только моргни, можно ему пристроить бомбочку под кровать. Теперь это даже модно.
- Не надо!
- Тогда,  не кажется тебе, что это не  совсем благородно, мягко говоря, для души незаурядной? Как при этом самочувствие агента, шпиона, провокатора… и… ну, и прочие  подобные определения твоих «поручений»? По ночам спишь спокойно? Или же сумел убедить себя, что все делаешь во славу России? Исключительно, из патриотического долга?
- А вот это тебя совсем не касается.
- Еще как касается! Я, если ты еще не забыл, твой Ангел и несу определенную ответственность…
- Перед кем?
- Ну, вот опять. Какая тебе разница, перед кем? Достаточно тебе знать, что ты мой подопечный и я, в меру своих способностей, должен опекать, охранять, предупреждать…  и, в конце концов, я могу себе позволить хоть иногда требовать отчета…
- Не можешь меня теперь оставить? Убраться не можешь?
- Что, боишься, что вот эти, что рядом с тобою, могут заприметить твою странность… ну, эти  твои… «лошадиные»  подергивания? Так кто сейчас без странностей? За каждым здесь присутствующим, включая уже коронованного царя, столько всего странного… Я мог бы тебе порассказать, но боюсь, что лики святых, что здесь намалеваны, слезами изойдут, наводнение в Москве может случиться.
- Не надо!
- Как хочешь. Да мне, пожалуй, пора. Вон уж царь с царицей с трона встают, вон хоры изготовились,  сейчас Осанну взвоют. Не люблю я этого.  Шутовство во всем этом одно,  фарисейство. Фарисейство и гнилость. Будь здоров. А на гуляние завтра не ходи! Даже скажу больше – сегодня царь короновался, а завтрашний день станет началом его конца… да и не только его.  Посмотри, Цесарский тебя глазами ищет. Чую я, что тебя ждет дальняя дорога. Опять от семьи вдалеке и надолго. Разве что с собой возьмешь? Решай сам.  Так и быть – еще последний совет.  Александру Григорьевичу скоро нужна будет замена. Не жилец он… не знаю, несчастный случай или еще что случиться.  Не знаю – не в моей компетенции.
***
По случаю именин Полины, шестнадцатилетней дочери Александра Григорьевича, собрались на загородной даче в Коломенском. Гостей было немного, в основном все свои, если не считать молодежи с соседних дач.
Утром прошла гроза, но к обеду все просохло, накрыли на большой веранде стол, за который  можно было усадить человек двадцать пять, и еще оставалось место для танцев. Для детей отдельно накрыли стол в беседке.  Было шумно, весело.
Поленька в длинном белом платьице, краснела от многочисленных поздравлений и часто тайком бросала взгляд из-под темных ресниц на Глеба, о котором много слышала от отца, но после возвращения Глеба не видела ни разу. И всякий раз, когда Глеб ловил на себе ее взгляд, он чувствовал легкое волнение. Это его самого забавляло. Он осторожно оглядывался на Анну, не заметила ли она в нем  этого волнения. Но Анна, кажется, была больше поглощена наблюдением за собственной дочерью. Их Сонечка среди детей в беседке, болтала не умолкая,  смеялась много, затевала игры за столом и  вообще постоянно находилась в центре внимания.
После обеда устроили небольшой концерт. Полина действительно очень не дурно играла на рояле. Сегодня она была явно в ударе, и Глеб чувствовал, что звуки рапсодии Брамса звучали именно для него и только для него. Потом  играли еще несколько молодых людей, консерваторских знакомых Полины. Получилось все просто замечательно.
Когда уже начало темнеть, молодежь разбрелась по саду, из кустов то здесь, то там раздавался смех. Взрослые же, в гостиной составили партии в преферанс. Глеб сидел лицом к окну и несколько раз замечал, что в темноте веранды несколько раз  мелькало белое платье Полины. Он был рассеян и вскоре, извинившись, отложил карты и встал из-за стола. Немного побродил по дому, закурил папиросу и вышел на веранду.
Он давно догадался, что эта еще почти девочка ждет его. И он не ошибся.
Она сидела на перилах, прижимая к груди веточку только что сорванной сирени. Глеб подошел и встал рядом. Полина замерла, и, кажется, даже перестала дышать. Глеб выдержал большую паузу.
- Полина, - начал он почти шепотом, заговорщески – вы следите за мной, я заметил. Чем я заслужил ваше  внимание?
- Я… я не слежу, Глеб Павлович. – В голосе ни капли робости -  Я не виновата, что сегодня весь день вы так и лезете, так и лезете мне на глаза. Получается, что все как раз наоборот – это вы стараетесь привлечь к себе внимание. Вам это удалось… вполне.
- Вы, Поленька, знаете, что вы очень похожи  à votre tante, Софью Григорьевну?
- Мне maman говорила, что вы были ее мужем. И она умерла от родов…
- Да…  это правда. Я ее очень любил.
- Если бы вы ее любили, вы никогда бы не женились второй раз. Если я когда-нибудь полюблю, и если мой любимый умрет, я умру тоже… в тот же день. Нет, в тот же час.
- Охотно верю. Я тоже так думал, но не смог… и, я уехал.  Долго жил за границей. Вы тогда были еще совсем крошкой.
- Все равно я вас помню… правда-правда. Не смейтесь, но кукла, что вы мне тогда подарили, до сих пор у меня в спальне лежит.
- Я думаю, что мы с вами еще подружимся.
- Может быть. Вы мне расскажите, о своих путешествиях? Ведь вы, кажется, вокруг земли с будущим царем ездили?
- По долгу службы.
- Хорошо. Вот прямо теперь можете и начать. С чего началось ваше путешествие?
- Это длинный рассказ. Теперь уже поздно, но обещаю, Поленька, мы еще сумеем найти время.  Вы ведь теперь тоже собираетесь на лето в Крым. С вами поедет Анна Александровна с Сонечкой. А у меня дела в Германии, я приеду позже. Вот и наговоримся…
- Это так долго ждать? Я хочу немедленно!
- Да… вы очень похожи на свою тетю…

***  
1938 г.   Южный Урал.  
Деревня Агафоновка.
Была суббота. Матрена протопила баньку, Борька натаскал воды.  Под вечер Глеб с Борькой долго жарились в пару, пахнущем мятой и чабером, долго хлестались березовыми вениками.  Ужинали вареной в мундире картохой  с жареными грибами. Матрена, тоже распаренная, расщедрилась, достала из своих закромов бутылку самогонки.  Сама пригубила рюмочку, остальное распили Глеб с Борькой. Потом, уже при звездах,  долго сидели на завалинке, курили самосад  и рассуждали о строении Вселенной. Звезды согласно кивали в знак согласия… с Борькой, который клятвенно утверждал, что если он сможет, а он сможет, поступить в Московский университет, то уж непременно создаст нечто гениальное.  Собственно, уже есть идеи – это Борька добавил, скромно потупившись  - непременно изобретет такой летательный аппарат, который сможет в считанные секунды долететь до самой дальней звезды.  Дальше… дальше он пробовал объяснить Глебу принцип и устройство этого аппарата, использующего энергию не в общем, принятом смысле слова, а на основании совершенно новых, правда, пока еще не открытых физических законов. Но он, Борис, непременно до них доберется, и уж тогда…
На все эти «умные рассуждения» Глеб, тихо улыбаясь, отвечал только неопределенным мычанием.
Спать легли в сарае, на сеновале, где за перегородкой шумно вздыхала корова Манька. Заснули поздно, когда восток начал светлеть и звезды уже не так вызывающе выпячивали свое превосходство, рожденное относительной вечностью и удаленностью.
«Что день грядущий нам готовит?».  Еще давеча, с утра самого, было какое-то неясное  предчувствие, что той спокойной обыденной жизни, которой уже отмерялось четыре года с хвостиком, скоро придет предел. Но не сегодня же. Глебу нравилась такая жизнь, нравилась эта работа. Четыре с лишним года назад он пришел в колхоз «Красный путь». Председатель колхоза Чебатарев Захар Максимович, бегло просмотрел его документы, разные справки, паспорт и, несмотря на преклонный возраст Глеба, взял его сторожем машинной станции. И не разу не пожалел о своем решении. Поселили Глеба в просторной хате Матрены в одной комнатке с ее внуком, трактористом Борькой.
Глеб внезапно проснулся от очень знакомого звука. Лязг затвора карабина. Он мгновенно открыл глаза, и весь превратился в слух. Одновременно глаза его непроизвольно стали следить за медленными передвижениями маленького солнечного зайчика, проникшего в сарай через дыру в крыше.
Приехавшие, оставили машину за околицей, и поэтому никто не слышал, как они подошли к дому Матрены. С минуту потоптались на крыльце. Несильно постучали, сначала в дверь, потом в окошко. Матрена не отзывалась, спала, вероятно.
Глеб дождался, когда солнечный зайчик доберется до стропилины, поднялся и вышел из сарая, по дороге ладонью погладив на прощание бок коровы. Манька, будто чего понимая, шумно вздохнула.

Везли в «телятнике», вагоне без окон. Вагон долго, иногда по двое-трое суток стоял, потом часа три двигался, потом снова стоял. Кроме Глеба в вагоне находилось еще человек сорок. Во время остановок, кого-то уводили, кого-то приводили. Самое страшное, что никаких разговоров не было, полное молчание. Если кто-нибудь пытался заговорить, то все его обращения наталкивались на стену мрачного отторжения.
Там, снаружи шла своим чередом жизнь, щебетали птицы, пели петухи, где-то играла гармонь, мимо проносились составы. Но здесь, в вагоне все было иначе. Казалось, время, а с ним и жизнь остановились. Каждый был погружен в самого себя, пытаясь понять, каким образом он, ни в чем не виновный гражданин, мог оказаться в этом вагоне. Жила, правда, надежда на то, что, в конце концов, этот кошмар закончится, выяснится, что человек попал в этот вагон по чьей-то ошибке, по недоразумению. И опять все вернется – свобода, работа, семья…
Все общение ограничивалось «бытовыми проблемами» - кормили два раза в день, приносили хлеб, ведро баланды, в мутной воде которой плавали перья капусты и ведро жидкой пшенной каши. На сорок человек семь аллюминевых мисок и ложек. Приходилось пользоваться посудой по очереди. Вместо отхожего места была просто выпиленная дыра в полу в углу вагона.
По некоторым признакам, Глеб  все же понял, что везут в Москву. Это его немного успокоило и ободрило. В Москве жила дочь.   И, хотя уже лет десять связь с дочерью стала условной, в виде редких открыток по праздникам, Глеб все же надеялся, что она непременно сможет его вытащить из этой переделки, у депутата Верховного совета, у зампреднаркома,  должны были быть связи…

- Фамилия, имя, отчество. Год рождения.
Первый допрос после почти месячного пребывания в камере. Казалось, что о нем забыли, что теперь уж точно до конца своих дней ему придется смотреть на эти бетонные стены, мерить четыре шага от стены до стены. Когда Глеб окончательно потерял счет дням, времени суток, его повели на допрос.
Кабинет для допросов, точно так же как и камера, без окон, с единственной лампочкой за сеткой. Правда в кабинете стоит стол и два стула.  Лейтенант НКВД совсем молодой, лет двадцати, с пушком над верхней губой. Чуть портит лицо еще багровый шрам от края губы до уха с правой стороны, да темные круги под глазами.
- Товарищ лейтенант…
- Тамбовский волк тебе товарищ.
Незлобный ответ, больше по привычке. Даже не поднимая глаз от бумаг, лежащих перед ним.
- Извините… гражданин лейтенант. Перед вами мои документы, в них все указано.
- Насрать мне на эти портянки. Отвечай, когда спрашивают.
- Фатюнин Глеб Павлович. 1852 года рождения. Нижегородская губерния.
- Род занятий?
- Да что же вы…
- Отвечать! – резко, почти фальцетом, взвизгнул вдруг лейтенант. Глеб принял это за признак слабости и решился на обострение ситуации.
- Сторож колхоза «Красный путь». Достаточно?  И не кричите на меня. Вы мне во внуки годитесь. За восемьдесят шесть лет, на меня никто не кричал.
Лейтенант как-то ненатурально начал ругаться. Ругательства звучали неловко, почти по-детски и не прямо в лицо, а куда-то в стол.
- Ты мне, гад, не указывай. И в родственники не мылься. Я те покажу…
Глеб почувствовал неопытность следователя, вскочил с места и тоже заорал.
- Ничего ты мне не покажешь, сосунок. Звони полковнику Краснову. Он тебе популярно объяснит кто я такой.  Еще извиняться придется.
- Сидеть! Сидеть…  или ляжешь, падла. Ишь, чего захотел, перед контрой извиняться? Не дождешься.  Посидишь немного и сознаешься во всем.
Чувствовалось, что самого лейтенанта коробит от собственных слов, словно они вылетали по инерции.
- Мне не в чем сознаваться. А заслуги у меня перед Советской властью…
- Заслугами дворянская контра недобитая прикрываешься? У меня не такие кололись. А Краснов… - лейтенант, вдруг перешел почти на шепот - Краснов твой месяц как расстрелян.
- За что!? Он же герой гражданской войны? Орденоносец. Он же у Ежова…
- Был герой, а стал башкой с дырой. Теперь тебе ясно, что запираться бесполезно? У меня материала на тебя, на пять  расстрелов хватит.
- Я требую, чтобы меня принял нарком Ежов. Мне нужно лично ему кое-что сообщить. Конфиденциально. Так же прошу сообщить о моем задержании моей дочери Фроловой Софье Глебовне, депутату Верховного Совета и Заместителю председателя...
- Вон оно что. Значит, требуешь и просишь одновременно?
- Да. И как можно скорее. Кстати, вы, гражданин лейтенант не представились…
Лейтенант будто и не услышал последней фразы. Левой рукой задумчиво почесал свой шрам, а правой начал листать папку, лежащую перед ним. Через минуты три, не поднимая глаз от бумаг, пододвинул к Глебу пачку папирос. Глеб нерешительно вытянул из пачки папиросу и закурил.
Наконец лейтенант оторвался от чтения и откинулся на спинку стула.
- Значит так…
Потянулся через стол, вытряхнул  из пачки перед Глебом пару папирос. Потом сам закурил и тут же закашлялся. Только теперь они встретились глазами. Молоденького лейтенанта поразил этот ясный и решительный взгляд, в котором не было и тени страха. Перед ним сидел старик лет, по бумагам почти девяноста лет, но на вид лет на двадцать моложе.  
- Значит так. Я не должен сообщать вам этого…  а вы этого не слышали. Вас все равно осудят по восемьдесят четвертой и дадут в лучшем случае десять лет без права переписки, что в вашем возрасте равносильно расстрелу. Вы сейчас подпишите свои показания, признаете все, что написано в этом протоколе допроса. Если хотите, можете прочитать, я нашел только один пункт, по которому вы признали свою вину полностью и раскаиваетесь.
- Я не давал никаких показаний.
- Это неважно. Вы подпишите, хотя бы для того, чтобы избежать допросов «с пристрастием». Вы понимаете, о чем я говорю?  Я хочу вас оградить от боли, от сломанных ребер, отбитых внутренностей и прочих неприятностей. Взамен я обещаю вам попробовать доложить по начальству о вашем «требовании». И… я не знаю, стоит ли вам это сообщать…  Когда вы последний раз видели вашу дочь?
- В тридцатом. У нее своя жизнь, семья,  а я…  я просто старый человек, которому совсем недолго осталось жить. Я никому не хочу стать обузой.
- Я понимаю. Хотя вы и выглядите гораздо моложе своих лет. Так, примерно на 75-77 лет. Вы переписывались? Вы вели переписку с дочерью?
- Если открытки по праздникам можно назвать перепиской…
- Еще вопрос. Как давно вы ушли из разведки? Каким образом, Краснов…
- Я никогда не работал в…
- Я понимаю, можете не говорить.  «Никогда» - это тоже, примерно, в тридцатом. До этого  почти все время за границей. Дворянин, работавший вначале на царскую, а потом на советскую разведку.
- Если такое и могло быть, то это должна быть совершенно секретная, закрытая информация. Откуда у вас?..
- Совершенно случайно, поверьте. И к делу не относится. И нигде фигурировать не будет. Я взял ваше дело, потому что…  Мне было просто интересно своими глазами увидеть бывшего разведчика.
- Ну, и как? Вы, молодой человек, удовлетворены?
Лейтенант встал из-за стола и заходил по камере.
- Я повторяю, что не должен вам сообщать следующие сведения, но, учитывая вашу бывшую принадлежность к НКВД…
- Я никогда не работал в органах ВЧК, ОГПУ или НКВД. Никакого «моего дела» не существует и  ваш допрос не более чем провокация. И я, гражданин лейтенант, еще раз требую встречи с Ежовым.
И тут лейтенант сказал такое, отчего у Глеба поплыло перед глазами, и он чуть не свалился со стула.
- Ваша дочь, Фролова Софья Глебовна за  участие в Троцкистком заговоре расстреляна… полгода назад. Я сожалею.
- Уведите…  я прошу, уведите меня в камеру, я…
Впервые в жизни Глеб потерял сознание.

9.     
1938 год
После трех месяцев, проведенных в подвальном полумраке, кабинет, за окном которого в лучах беспощадного летнего зноя ветер треплет ветки хорошо пропыленного тополя. Окно закрыто, но шум города слышан отчетливо. Вот на повороте заскрежетал трамвай, вот детский смех, шуршание шин, милицейский свисток, голубиное воркование…  все эти звуки неприятно  раздражают нервы, а солнечный свет режет глаза.
Навстречу поднялся усталый человек, лет шестидесяти, лысоватый, худой, в очках с очень большими диоптриями, отчего глаза и без того большие кажутся просто огромными.
- Проходите, Глеб Павлович, садитесь. Закуривайте, если хотите. А может быть чаю? Я, подполковник Лившиц Генрих Робертович, возглавляю один из отделов внешней разведки. – Нажал на кнопку вызова и обратился к заглянувшему сержанту -  Принесите, пожалуйста, два стакана чая и… печенья, если осталось…  
Три дня назад Глебу разрешили помыться и постирать нижнее белье. Холодная вода и небольшой обмылок - радуйся и этому. Кое-как помывшись, Глеб постирал белье и тут же мокрое надел на себя. От холода его колотила дрожь. Зубы выстукивали дробь, и он надеялся, что эта процедура даром ему не пройдет. Он непременно заболеет, и если не умрет, то хотя бы попадет в больницу. Но этого не случилось. Он долго ходил по камере, ожидая, когда просохнет на нем белье. Уже через полчаса ему стало жарко. Потом он долго вспоминал, когда он последний раз болел. Ну, хотя бы грипп, насморк, кашель или что-нибудь в этом роде. Получалось, что он ни одного раза в жизни…  ни разу не болел.  Но так ведь не может быть. Или может? Этот вопрос и теперь ворочался в голове.
- Глеб Павлович, как вы себя чувствуете?.. Вы меня слышите?
- Да, да, конечно. Я вас слышу. Простите, но я давно не видел солнечного света. Глаза никак не могут привыкнуть.
- Извините, что так долго вам пришлось ждать.
- Ничего. Бывало хуже. Намного.
- Да…  в Англии, в Канаде, в Японии… там вам досталось.  Я знаком с вашей биографией.
- Откуда бы?
- Владимир Иванович мне поведал.
- Краснов? Вы же его расстреляли.
- Во-первых, не мы…  во-вторых, это к делу не относится…   Теперь я занимаюсь нашей агентурой. Мы думали, что вам давно пора на покой. Мы устроили вас…
- В богадельню…
- Напрасно вы так. Где-то вам нужно было жить. В тишине и покое, что еще нужно?..
- Чтобы помереть? В этом вы правы.
Лившиц снял очки и начал их протирать, будто не услышав саркастической реплики.
-  Потом мы вас на время потеряли… извините, чего греха таить, забыли о вас.  Но вот вы опять сидите передо мной. И мне теперь кажется, что мы рано списали вас со счетов. И если бы не доклад лейтенанта Серегина…  все могло бы для вас закончиться плохо. Глеб Павлович, вы пейте, пейте чай, пока горячий. Сегодня вас переведут в нормальное помещение… ну, и все остальное будет  для человеческого существования.  Я хочу вам предложить…
- Значит, вы признаете, что до сих пор обращались со мной бесчеловечно? И на том спасибо.  Но вот после того, как расстреляли мою единственную дочь, предлагать мне работу? Это… это… я не знаю даже, как это назвать. Это слишком.
Только теперь Глеб взял стакан с чаем в стальном подстаканнике и сел на кожаный диван в углу кабинета. Но, заметив тут же, что стакан подрагивает в руках, тут же отставил.  Лившиц же подхватил стоящий у стола стул, развернул его и сел напротив, заложив ногу на ногу.
- «Революция пожирает своих детей»…  к сожалению, это диалектика.
Глеб поморщился.
- Служить кровавому диктатору? Извините,  я могу так его называть, я уже очень стар, чтобы бояться.
- Глеб Павлович…  цари, диктаторы, революции, приходят и уходят, а Россия остается. Вам это известно лучше, чем кому-либо. Вы скольких царей пережили? Сколько революций и сколько войн? На три жизни, пожалуй,  хватит. Нам, русским людям…
- Русским?
Лившиц усмехнулся.
- Вы это обо мне? Да, я считаю себя русским человеком. Предки мои еще при Петре Первом обрусели.
- Извините.
- Мне тоже уже пора на пенсию, но я не могу себе этого позволить, пока вокруг России столько врагов.
- И поэтому вы их постоянно находите почему-то внутри. Это что, по принципу «Бей своих, чтобы чужим было не повадно»? Да, только в России возможен такой парадокс.
- Случаются и ошибки.
- Вы сами в это верите? Или вы про то, что «лес рубят – щепки летят»?  Никогда не приму и не соглашусь. И будь я моложе…
- Прошу вас, Глеб Павлович, не говорите ничего. Я прошу вас. Я очень понимаю вашу боль, нетерпимость к несправедливости.  Не торопитесь с выводами, подумайте. Я вас не тороплю. Как и прежде, о вашей деятельности будет знать только один человек. И этим человеком буду я…
- А не боитесь, что вас, как и Краснова «почистят»? Кажется, у вас так выражаются?  И что тогда? Меня снова «забудут». Только не в богадельне, а где-нибудь в фашистской Германии. Я угадал?
- Почти… с  вашим бесценным опытом, когда на Западе идет война…  я думаю, что это будет…
- С меня достаточно сорока лет пребывания на нелегальной работе. Как говорится, пора и о душе подумать.
- Вот и подумайте… о душе, о жизни, о Родине, о России.
- Подумать можно…  о матери-родине, например.  Только пока получается, что мы к ней как к матери родимой, а она вроде мачехи – все норовит со свету сжить. Или как там -  «когда и мачеха бесчеловечно злая, не станет пасынка так беспощадно гнать, как ты врагов своих казнишь не уставая».
- Ну, это вы как-то уж совсем…
- Это не я…  это поэт один так выразил свою боль.  Ладно, я обещаю, что, несмотря на все  «издержки», как вы выражаетесь,  я подумаю. Мне терять уже нечего, все потерял и… я подумаю…  Только сначала расскажите, каким образом моя дочь, большевичка до самых кончиков ногтей, соратница Ленина, комиссар, ответственный советский работник, могла попасть в число враждебных России элементов? Это моему уму непостижимо.
- Моему тоже…

***  
1940 г. 11 августа. Париж.
Из дневника Глеба Фатюнина.
В очередной раз пытаюсь начать вести дневник. Не знаю, на сколько меня хватит, но на бумаге все-таки легче привести мысли в порядок. Почти уверен наперед, что эти записи, при моей деятельности и стремительности перемещения, навряд ли удастся сохранить. На бумаге я лучше «соображаю».
Теперь же мне нужно уяснить для себя следующее. Со мной происходит что-то неладное, противное логике вещей, явно ненормальное -  я начинаю молодеть, просто до неприличия нахально молодеть. Я должен бы радоваться этому обстоятельству, но нет во мне радости почему-то. Я встречаю своих ровестников, 80-90-летних старичков, невольно смотрюсь в зеркало, сравниваю… и нахожу, что эти изменения, которые накладывает время на человеческое существо, ко мне никакого отношения не имеют. Я уже и теперь выгляжу на шестьдесят пять,  и если так пойдет дальше, то…
Склонен считать, что это «шуточки»  моего «Хранителя»… черт бы его побрал. Да, признаюсь, я кощунствую по отношению к Ангелу, но наш русский черт,  как давно уже замечено нашими мыслителями, намного ближе Господу, чем Дьявол Запада. Он менее агрессивен, но также и менее предсказуем, а порой так и глуп.  Мой Ангел соизволил меня оставить в день моего восьмидесятилетия. Оставил меня в полной неизвестности  и теперь, спустя восемь  лет, мог бы и появиться, чтобы проинформировать, наконец, в чем дело. И я должен спросить…  
О чем? Вот еще вопрос. Ну, хотя бы о том, сколько мне еще осталось? Доживу ли до сотни лет? На что мне рассчитывать? Эти прошедшие годы наполнили меня оптимизмом, что это вполне реально, но вдруг все это обман? Нужно быть  готовым… на всякий случай. Вот только умереть в какой-нибудь вонючей тюрьме, вдали от Родины, мне совсем не хочется. В последнее время вокруг меня сгущаются…

(В этом месте запись обрывается. По некоторым косвенным признакам я склонен считать, что в это самое мгновение появился Ангел. Он всегда появляется именно тогда, когда Глеб его совсем не ждет, или ему только так кажется, что не ждет.  Авт.)

- Mon général. Извини, что помешал эпистолярному… или мемуарному творчеству. Или мы шифровку в Центр сочиняем. Тогда извини вдвойне. Честно говоря, совсем не ожидал тебя застать в такой обстановке. Я думал, что ты давно закончил свою шпионскую деятельность.
- Я только поминал тебя…
- Ну, да, в ранг чертей возвел. Что от тебя еще  можно ожидать вместо благодарности.
- Благодарить? Это тебя я должен благодарить? За что?
- Ну, конечно! Я ему его никчемную жизнь вернул. Я ему…
- Хорошо, хорошо, хорошо! Я согласен. Вернул мне жизнь, но каким-то странным, непотребным образом, ты сам это не находишь? Объясни, что со мной происходит?
- Ах, да!  Mille excuses! Забыл, просто закрутился на своем поприще. Забыл. Лучше поздно, чем никогда. Слушай. Там, у нас, я тогда такую интригу закрутил…  впрочем, неважно, тебе это знать не рекомендуется. А вот что важно, так это то, что мне удалось для тебя сделать. Гениальный, уникальный ход! Лучшая шахматная партия Алехина. Впервые с сотворения! Я прямо раздувался от гордости. Радуйся, раб божий, твоя жизнь в биологическом смысле повернула назад! Что гениальнее можно было придумать? И можешь себе представить, чего мне это стоило…
Надеюсь, за время после нашей последней встречи, ты уже сумел это почувствовать, оценить происшедшие изменения? Я этому весьма рад. Но обрадую тебя еще больше. Торжественно заявляю – ты не сможешь теперь погибнуть… скажем, от несчастного случая, от болезни. Да ты и прежде-то никогда не болел. Ты заметил? Завидное здоровье тебе обеспечено. Тебя никто не сможет убить, покалечить, сжечь или как-нибудь иначе уничтожить. Ты теперь можешь геройствовать вовсю, получать награды за свои деяния… ну и прочее в том же роде.
Ну, и как? Je vois tu n'est pas content? Где изъявление восторга, рукоплескания и проч-ч-ч?
- Нет, отчего же, я рад. Но…
- Ах, ты когда-нибудь был мною доволен вполне?
- Я сказал, что я рад и довольно. Меня интересует, что будет дальше,  чем все это закончится? Если так будет продолжаться, то есть я буду продолжать молодеть… это… это вызовет определенные проблемы. Хотя я до конца еще не представляю какие, но…  они появятся и тогда…
- Вот тогда и будем думать, а теперь я вынужден напомнить, что тебе пора идти на явку. Конечно, организация Сопротивления среди русских эмигрантов дело благородное, но хочу предупредить, le compagnon Lapikof, с которым ты сегодня встречаешься, провокатор. Узнал совершенно случайно по своим конспиративным каналам. И еще… не рассчитываю на твою благодарность, но считаю своим долгом сообщить, что нападение Германии на Россию начнется 22 июня следующего года. Правда сам Гитлер этого пока не знает, но Сталина все же стоит предупредить. Впрочем, подумай сам – Сталина предупреждать бесполезно, у этого грузина все равно свое на уме. Так что предупреждать пока преждевременно. Может быть, попозже.
- Все же будет война с Германией?
- Россия, как и Германия, тоже воюют с тридцать девятого. И интересы одни и те же. Сталин Гитлера фактически сам привел к власти, потом науськал на мировую войну  и теперь под него же копает, чтобы на его костях отхватить пол-Европы, заменить фашизм коммунистическим террором…  Ты, надеюсь,  сам это видишь?
- К сожалению. Скажи, кто и когда победит? Предполагаю, что все-таки Россия. Хотя будет ой, как непросто.
- Я тоже так думаю. А вот когда? Это и от тебя тоже будет зависеть в какой-то степени, так что есть смысл тебе вернуться  домой. За сим, je souhaite me porter bien. Jusqu'à de nouvelles rencontres. Извини, не люблю Париж, мне здесь неуютно. Так что, до скорого… надеюсь, что в России. И до лучших времен… юноша.
- Подожди, подожди!  Что-то я еще хотел спросить у тебя… ах, да, чуть не забыл, совсем ты меня заговорил. Скажи…  это совсем неплохо, помолодеть и так далее, а… до какой степени?
- Что, до какой степени?
- До какой степени я буду молодеть?
- До конца…  то есть, до начала. Совсем запутался… ну, ты меня, надеюсь, понимаешь?
- Не понимаю. Мне будет 60, потом, 50…
- Ну, да! 40, 30, 20, 10…  а потом все.
- Потом я стану…
- Тоже есть своя прелесть в младенчестве…
- Но я так не хочу.
- Извини, но что-то переделать, даже я не в силах. Чего мне стоило этот-то вариант  организовать. Ты только подумай – у тебя впереди еще больше семидесяти лет. Радоваться нужно.
- Видно придется. Хорошо хоть знать, что тебя ожидает.
- Ну, конечно. Представь, ты захватишь двадцать первый век. А насчет документальных формальностей, твоей «легализации» и прочей ерунды, я обещаю что-нибудь придумать.

Шифрограмма в Центр.
Восьмому от сорок второго. 15 июня 1941 года 03.47.
Нападение фашисткой  Германии 22 июня в 05 час. Сведения достоверные, не требуют проверки.  Прошу разрешения моего перемещения во Львов для организации партизанского отряда.
Гайдук.

***  
1 августа 1896 года. Ялта.
Вечереет. Приморский бульвар пестрит гуляющей публикой. На море полнейший штиль. Уже не так жарко. Воздух, море, зелень деревьев замерли в неге, предвкушая ночную прохладу.
В кафейне грека Зиразиди  под навесом в тени, уже и теперь прохладно. Можно сидеть, попивая ароматный напиток, смотреть на усталое, пыльное солнце,  на море василькового оттенка, на несколько рыбацких лодок с обвислыми парусами, и три военные корабля, дымящих на рейде.
В сравнении с загорелыми Александром Григорьевичем и дочерью его, Полиной, Глеб выглядит бледным, усталым.  В Ялте он только второй день и уже снова собирается в дорогу.  
- Вот такие дела, Александр Григорьевич.
- А дальше, дальше-то что?
- Дальше?  Дальше… - Глеб закурил и долго молчал. - Дальше нужно ехать в Манчжурию. Интересы России там теперь будут. И наши с тобой интересы тоже, как ты понимаешь.  Заключен русско-китайский договор об оборонительном союзе против Японии. Китай предоставил России концессию на сооружении железной дороги от Читы до Владивостока через Маньчжурию. Право на постройку и эксплуатацию дороги получил Русско-Китайский банк. Стараниями Цесарского сопредседатель банка ждет тебя через неделю.    В Порт-Артур дорогу тянуть нужно.  Надо успеть, пока Япония не набрала сил.
- Думаешь теперь  на Дальнем востоке нужно ждать…
- Не думаю, знаю.
- Глеб Павлович, вы так интересно рассказываете. Вам нравится такая жизнь?  Все время в дороге?
- Конечно, Поленька.
- Я тоже хотела бы путешествовать. Хочу в Индии, в Африке побывать…
- Дочь, не боишься попасть в зубы крокодила?
- Боюсь, конечно. Но если рядом будет Глеб Павлович…
- А что… Глеб, возьми ты ее с собой в Китай. Пусть через всю Россию проедет.
- Нет, Саша. Учиться Полине нужно. В университет поступать.
- И то верно. Слышишь, Поля, что говорит Глеб Павлович?.. а то все «консерватория, консерватория»… вот так. – Александр Григорьевич с озабоченным видом вынул часы.
- Глеб, я, пожалуй, пойду. Нужно проведать наших дам, не заблудились ли они…
- Папа, разве можно заблудиться на бульваре?
- Анна Александровна навряд ли, а вот Ирина…  Глеб, возьми Полине мороженое, остуди ее воображение. Втолкуй ей, что музыка музыкой, а дело делом.  Посидите еще, я найду женщин и вернусь. Не скучайте.
Александр Григорьевич  нахлобучил  шляпу с широкими полями, под мышку заложил тросточку и, выйдя с террасы, устремился на бульвар.
Глеб украдкой улыбнулся, он догадался, что пошел Саша  не на поиски жены. Скорее всего, где-нибудь в городе его ждала очередная пассия.
Оставшись одни за столиком, Полина вдруг и как-то сразу заметно даже сквозь загар, побледнела, словно решаясь на что-то. Она долго и сосредоточенно ковыряла ложечкой мороженое. Глеб не пытался прервать это затянувшееся молчание. Он тоже ждал.
- Глеб Павлович…  можно я вас буду звать просто Глеб?
Глеб ждал, что этот, еще почти ребенок, сейчас, именно сейчас, другого времени не будет, раскроется, как весенний цветок.
- Хм…  отчего бы и нет, Поля?
- Тогда скажите, Глеб – вы любите свою жену?
- Наверно. Она мать моей дочери… мы уже семь лет…
- Я так и подумала, что вы ее давно уже не любите.
- Я этого не говорил. Почему ты так решила?
- Вы такой… такой…  и она рядом с вами…  ну, как вы могли так… как вы могли жениться на старухе?
- На старухе? Она…  - Глеб потянулся за новой папиросой. Долго колдовал с портсигаром,  долго прикуривал. – Девочка, ты ничего не понимаешь.
- Да если хотите знать, я понимаю, быть может, побольше прочих.  И я… я хочу…
- Полина, прошу тебя, ничего не говори, чтобы потом не жалеть о сказанном.
- Неужели вы не видите? Неужели я сама должна вам это говорить? Я люблю вас, как вы этого не понимаете! Я хочу…  
- Но я женат и не собираюсь разводиться. И потом…
- Тогда я буду вашей любовницей!
- Ты понимаешь, что говоришь? Ты даже не спросила меня, хочу ли я этого? Люблю ли я тебя?  И  что можешь знать ты о любви? Принимаешь зов плоти, и вычитанные, книжные  ощущения за…  
- А это… это…  не важно все это!..  не важно…   Вот!
Полина внезапно замолчала и тихо заплакала. Слезы градинами катились по загорелому… и такому прелестному личику. Глеб достал носовой платок и протянул ей. Потом  оглянулся по сторонам, на соседние столики. Их разговор был слышен всем.  Щекотливо-пикантная ситуация. Впрочем, разница в возрасте все оправдывала и не давала повода…  впрочем, чужая душа потемки и обсуждению не подлежит.
- Поленька, девочка… мне очень жаль, что я заставил тебя плакать. Но поверь мне, то, что теперь с тобой происходит…  это вроде инфлюэнцы. Я  послезавтра уеду, к сожалению, я порой не принадлежу сам себе, а еще через месяц ты будешь вспоминать сегодняшний разговор с недоумением, будешь ругать себя за поспешность решений, за эти слова…  
- Ты только позови, Глеб! Позови и я пойду за тобой куда угодно. И не надо меня  называть девочкой. Я не хочу быть…
- Ты меня ставишь  в весьма двусмысленное положение. Черт… и потом, пойми, я уже слишком стар…
-  Молчи, моя любовь сможет...
- Полина! Милая моя девочка.  Это еще не любовь. Это влюбленность. К сожалению, это быстро проходит. Все проходит. И у тебя пройдет, поверь мне.
- Ни-ког-да!

10.
25 октября 1904 г. Порт-Артур
На обеде у градоначальника Сахарова. Присутствуют до сорока человек. Не успевшие эвакуироваться деловые люди, интеллигенция. Общество сугубо мужское. Офицеров мало, в основном с легкими ранениями, остальные на позициях.
Сегодня затишье,  с утра  только отдельные выстрелы слышны береговой батареи. Японцы вяло отвечают. С балкона хорошо виден высокий столб черного дыма – догорают склады на восточной стороне.
Офицеры тихо и мрачно ругают генералов.  
- Стессель - дурак, Фок - прохвост, а Жеребцов  дурак и  прохвост  вместе. Куропаткин и того хуже -  сорвать наступление при самых благоприятных условиях. Один Кондратенко еще чего-то стоит, но один чего он сможет. Теперь жди большей беды, силенок маловато осталось, а япошек еще подвалило.
У гражданских другие проблемы, как бы выжить и убраться отсюда как можно быстрее.  
Глеб уединился с Тифонтаем – основным поставщиком армии в Квантуне.
- Спасибо вам Николай Иванович за содействие – успел-таки перевести в Токио свои капиталы. Правда, при переводе пощипали изрядно, но все равно, война войной, а денежки сохраннее держать подальше от окопов. Лучше у противника…  а еще лучше и самому быть подальше.
Тифонтай сощурил свои и без того узкие глаза, костюм одернул. Видно было, непривычен ему европейский костюм.
- Нет в наших краях человека, который сумел бы вас обойти, Глеб Павлович. Разве что Василий Васильевич с вами может сравниться. Шутка ли сказать, построить город и порт стоимостью  в  двадцать миллионов рублей и составить себе на этом десятимиллионное состояние!  
- Но, Николай Иванович, вы известны не меньше Сахарова, вас знают на всех биржах от Токио до Сингапура!
- Льстите мне, Глеб Павлович. Я всего лишь скромный и  малоизвестный купец.
- Не прибедняйтесь, Николай Иванович. Кому половина  Артура  принадлежит? Вам. Смех смехом, а куда  ни плюнешь,  все  в  Тифонтая  попадешь, так что лучше не плеваться.
Посмеялись оба, но Николай Иванович сразу же и зашептал.
- Глеб Павлович, я правильно вас понял, что вам и самому в Токио нужно?
- В Токио? Я этого не говорил, но вполне возможно. Проницательность ваша не знает предела.
- Так уж и проницательность. Еще неделю назад получил депешу. Адъютант самого наместника Алексеева доставил. Вот, оказывается, какие у вас покровители, а на вас глядя, этого не скажешь. Понимаю, что тайна и секретность, а потому молчу, молчу, молчу.  И все эти дни  думаю, как вас отсюда вытащить. Денежки многое, конечно, могут, но не все. Морем нельзя, штормит здорово, японцы на рейде. По железной дороге… сами понимаете. Остается… пешком через фронт. Есть один китаец, ходит через линию обороны,  но это риск большой, японцы пристрелить могут, или свои.
- Выбирать не приходится. А я в долгу не останусь. Предлагаю вам  позаботиться о здешних моих интересах.
- Сам хотел вам предложить. Но и цену услуги хочу выставить. Восемьдесят от дохода.
- Николай Иванович, помилуйте, это грабеж. Пожалуй, двадцать процентов еще куда ни шло.
- Неизвестно что здесь уже через месяц будет. Так что…  семьдесят процентов…
- Власть что та, что эта – плати исправно и все будет хорошо. Уговорили – пятьдесят процентов.  И по рукам.
- Единственно из уважения к вам. Понимаю же я, что не на прогулку вы собрались.  Предлагаю пойти отметить нашу сделку. Скучно здесь, так мы ко мне. У меня припасы для дорогих гостей всегда в наличии. А чтобы не скучать… ждут нас с вами две смазливенькие  китаяночки… девочки еще,  грудки у них, скажу вам, что эти вот фарфоровые пиалы.
- Я и не знал, Николай Иванович, что вы до «сладенького-то»…
- Сколько еще той жизни осталось?   Так пойдем?
- Пожалуй.
Глеб на секунду одну представил себе Полину. Чуть было не отказался от предложенной «затеи». Но тут же и успокоил себя – это ж всего-навсего китаянки. Так почему бы и нет.

Через три дня, когда уже начало темнеть,  по узким, грязным улочкам, Глеб долго искал нужный дом, китайскую фанзу с дверью, состоящей из дырявой циновки, помеченной двумя крестами. Потом долго искал место, по которому можно было постучать. Циновка сама неожиданно откинулась и его пригласила зайти старуха китаянка. Вспомнив японский обычаи, он перед входом начал снимать туфли, но, встретив недоуменный взгляд, махнул рукой и прошел в темноту фанзы.
Из-за плошки с горящим маслом на него сверкнули глаза. Китаец, возраст  которого в темноте сложно было угадать, упаковывал  большую торбу из рогожи.
- Сдрастя, господина. Я сдал вас. Усе пора ититя. Деньга тавай.
Глеб вытащил из кармана заранее заготовленную «катеньку».
- Мне сказали, что этого хватит…
Деньги с быстротой фокусника куда-то исчезли.
- Хватита, господина, хватита.  Пора итита. Посля буде низя – люна многа буде, свитла очена буде, ходита низя буде.
- Я готов вполне. Как вас хоть зовут?
- Мини? Мини зовута Ли.
- Просто Ли?
- Дзян-Ли.
- Пусть так.
- Пора итита.
Ли, наконец, взгромоздил свою торбу, по виду очень тяжелую, на спину, что-то быстро пролопотал старухе, выглянул в переулок. Потом махнул Глебу рукой и мелкими шажками чуть ли не побежал из фанзы в надвигающуюся ночь. Глеб только с небольшим вещмешком на плечах, едва поспевал за ним. До восхода луны нужно было успеть пройти через передовые позиции.
   В полутора верстах от станции возвышались несколько сопок, изрезанных  окопами  и проволочными заграждениями. Вправо, в обход позиции, шла  широкая  дорога  к обнесенному высокой каменной стеной китайскому городу  Цзинджоу.  Сзади,  за железной дорогой, виднелся залив Хунуэза. Со стороны наших позиций изредка включали прожектора и тогда их острые лучи шарили вдоль линии обороны. Как только начиналась стрельба, прожектора ненадолго гасили.
Глеб слукавил Тифонтаю, когда тот намекнул ему, про Токио. Пусть думает так. На самом деле, Глеба ждали в Петербурге, в котором он не был вот уже три года. Дела его пошли вкривь и вкось после того, как год назад при нелепых обстоятельствах утонул в Финском заливе Александр. Ходили слухи, что это было самоубийство, но Глеб не хотел верить и не верил в это. Без Александра все производства начали быстро хиреть, обрастать долгами, вдобавок среди рабочих начались волнения. Нужно было срочно что-то предпринимать. Ангел присоветовал - все движимое и недвижимое продавать и превращать в «презренный металл», а ему Глеб пока доверял больше, чем себе. Век двадцатый  сулил России большие потрясения. Война с Японией, потеря флота, осада Порт-Артура была только первой ласточкой.
И вот теперь, наконец, он понадобился графу Витте в столице. Опять будет какое-нибудь щекотливое поручение, к которым Глеб уже привык. Если бы не было проводника, Глеб, наверное, отправился бы в дорогу и один, так ему хотелось попасть, пусть хоть ненадолго домой. К Анне, к Сонечке…  к Полине.
На ходу Глеб нащупал рукой в кармане последнее письмо от Анны. Оно вызывало тревогу. Обычно, Анна никогда не жаловалась на здоровье. Даже когда врачи подозревали чахотку, но  теперь между строк чувствовалось, что она сильно нездорова. Особенно эти строки: «…Я никогда не упрекала тебя за твои постоянные и продолжительные поездки, понимая, что ты мужчина и должен заниматься делом. Но, милый мой, Глебушка, я очень хочу тебя видеть, мы так мало бываем вместе. Я не важно себя чувствую и теперь как никогда прежде, боюсь, что больше тебя не увижу в этой жизни. Я умоляю тебя, найди возможность приехать. Я очень тебя люблю. Я готова тебя ждать, сколько хватит моих сил, но не бесконечно…».
И вот теперь Глебу казалось, что будь перед ним хоть вся японская армия, то и она будет бессильна удержать его.

Армия не удержала. Удержала бесконечная дорога через Манчжурию чуть не пешком, от Читы до Иркутска на перекладных, а потом еще три недели железной дороги через всю Сибирь и Урал. По нескольку дней вынужденного стояния на забытых богом полустанках. А на восток один за другим эшелоны с «пушечным мясом»…
Не успел. Опоздал почти на два дня.

***
9 января 1905 г. Петербург.
Пусто и холодно в огромном доме на Фонтанке. Зеркала занавешены черным – траур. Соня в пансионе, вся прислуга, со множеством извинений, ушли на какой-то митинг, стачку, или демонстрацию. Так толком и не понял, но отпустил. Кажется, против войны. Толку  от этих манифестаций немного, но уже одно то, что и прислуга участвует в этом «действе», должно было бы вдохновлять всякого рода либералов, революционеров, да и просто прогрессивно мыслящих людей. И если бы не подавленное настроение, Глеб непременно увязался бы с ними. Но пока он никак не может придти в себя после похорон Анны, упрекая себя в том, что не успел проститься…
Зашел в спальную Анны и долго сидел, съежившись от холода в кресле. И только было подумал, что пора бы,  (а может, сначала появился Ангел, а потом Глеб подумал, «что пора бы»),  появился Ангел и устроился в кресле у окна, закинув нога на ногу. Вдобавок успел уже похозяйничать – в зубах  сигара, между пальцами широкий бокал с коньяком. Все такой же молодой и свежий, будто только что из райских кущ. Появился и сразу же начал вещать.
- Не успел проститься? Как это благородно! Ну, вот… опять я что-то не так сказал? Что морщишься? Я как всегда некстати, мешаю тебе упиться собственным горем? Ну, извини, исключительно по вредности характера. Да и заглянул я к тебе для того, чтобы, так сказать, поддержать тебя в твоей скорби. Помолиться вместе с тобой за упокой, свечечку поставить. Сейчас допью бокал и там, в углу, возле киота свечку запалю.
- Ты не можешь на минуту замолчать? Каждый раз, внезапно появляясь, пытаешься меня заговорить.  Хочу спросить…
- Да и в прошлый раз ты спрашивать хотел да и спрашивал, али забыл? Ну, так напомню я – тогда вопрос звучал, примерно,  так: «Увижу  ли я там Соню»?  Теперь вопрос все  тот же, не так ли? Только я не могу понять, нельзя ли яснее вопрос оформить?  Кого ты хочешь встретить «там»  – Софью или Анну?
- Ах, ты ж, Боже мой, а ты все тот же -  ты ловишь меня на…   несуразности вопроса. Я хочу…  только теперь я хочу ответить сам.  «Там», хочу я встретить всех…  ты, понимаешь, всех, кого когда-либо любил в этой жизни. Читал я много, и если только в прочитаном есть хоть капля истины, то так оно и будет. И мне не надо задавать тебе вопроса, поскольку  тебя это не касается.
- Я рад уже тому, что в этой… полемике, ты немного согрелся без коньяка, хотя спорно и это. Мой же вопрос иной: готов ты встретить любовь иную? Новую, как… я не знаю что?
- Пытаешься меня интриговать? Это, по меньшей мере, глупо – за сорок лет успел привыкнуть я к твоим…
- Ты глух. Ты слышишь у дверей звонок? Давно уже трезвонит, и некому открыть. И кто бы это мог быть, конечно, тебе не угадать. Придется самому  сказать…
- Молчи! Я раньше догадался, что это…
- Правильно. Полина это. И она… теперь ей не шестнадцать, а двадцать с лишним лет. Давно уж не ребенок. И главное, все эти годы так преданно, так терпеливо...
И час настал! Завидую. Противиться не вздумай даже… хотя, учти, ты у нее не первый. Так иди же.
- Иду! Уже иду.
Этот бесконечный коридор почему-то расплывается и только входная дверь квадратом четким в конце чернеет. А Этот все на пятки наступает.
- Все, все, все! Исчезаю. Ну не люблю я этих проявлений… спеши, спеши, она звонит уже три минуты. Еще немного и уйдет. Дай, огляжу тебя, поправлю галстух.
- Отстань!
- Поправь, говорю, галстух. Не солидно – все-таки тебе за пятьдесят и в бороде седо. И только не показывай, что запыхался, спешил до колотья в груди… на встречу будущему счастью…
- Заткнись!
- Посыл не верен, так что не груби. Возьми свои слова обратно, или я…
- Исчезни.
- Вот это так по мне.   Vers tes services le mien par le chemin. С моим почтеньем, исчезаю.
О, Господи, как запоров много. И почему я прежде этого не замечал?
Полина на пороге. За ней Фонтанка в пелене морозного солнечного дня.
- Полина!  Я отпустил прислугу и сам теперь вот за дворецкого в прихожей…
- Я знаю, ты не ждал меня. Но я пришла…
- Здесь половина города перебывала.  На похоронах тебя я не видал.
- Я не смогла. Я любила Анну… быть  может, больше, чем тебя любила. Пока ты далеко был, она мне стала… более, чем мать. Ты знаешь, я, бывало, спала здесь в кабинете, на диване.  Это, когда отец мой год назад…  и Анна… она мне много рассказывала…
- Мне писала Анна. Да, что же мы стоим? Входи быстрей, не лето на дворе. Озябла?
- Немного. От чашки чая я не откажусь.
- Я не знаю даже, где в этом доме кухня.
- А где прислуга?
- Поголовно в социалисты записались. Теперь на митинге каком-то.
- На Литейном конные жандармы сейчас толпу нагайками секли. Ужасно это.
- Злее будут.
- Странно слышать от вас такое, Глеб Павлович.
- Когда-то в Ялте, летом, «на ты» мы были.
- Я помню все. И даже больше. Я осталась та же. С тех пор я будто не жила. И до минуты этой спала,  будто. Я жила во сне,  и все ждала, ждала…
- Не надо продолжать Полина. Мне больно.
- Я не буду тебя склонять к любви, не бойся, Глеб. Я только, как и прежде хочу твои рассказы слушать, пока ты снова не исчез. Когда-то ими ты меня околдовал. Быть может, теперь я не поверю им…  
- Я действительно готовлюсь снова покинуть Петербург.
- Куда на этот раз?
- Америка. С Японией войну мы проиграли.
- Но она еще идет. И люди гибнут…
- О мире думать нужно, пока идет война и наоборот…    
- Теперь я взрослая и мы могли бы…
- Нет. Я не могу, вот так вот, сразу…  Еще свежа могила.
- Мой бедненький. Ведь ты же знаешь, как я умею ждать! Любя, как прежде.
- Лучше бы не знал. Все было б легче.
- Странно,  странно, странно…  опять ты уезжаешь.  Скажи, хоть кем ты сам себя считаешь? Ты – коммерсант? Политик? Шпион, быть может? Или просто, лист сухой, что с ветки ветром сдернуло и вдаль несет по жизни? Пора, быть может, и к своему углу прибиться?
- Жизнь коротка…  а жажда жизни гонит. Но, думаю, что скоро я «прибьюсь».

***  
7 ноября 1942 г. Псков.
Дорога за ночь покрылась наледью и очень скользила под ногами. Да и теперь было очень ветрено, сыро, шел, не переставая холодный дождь пополам со снегом. Пришлось идти вдоль шоссе, чтобы вовремя успеть пройти контроль.  Попасть в город оказалось гораздо проще, чем думалось. Рано утром, как только что закончился комендантский час, но еще только чуть рассветало, у контрольного пункта кроме телеги, груженной сеном, никого. Глеб свободно прошел мимо контрольного пункта, даже не показывая картонку «аусвайса».  Поднырнул под шлагбаум, махнул рукавицей, солдату, лениво длинным железным прутом тыкавшего сено, и не торопясь, старческой походкой пошел по шоссе к центру города. Немецкие патрули не обращали на него внимания. Несколько полицаев с винтовками за плечами уже ближе к центру города подошли, проверили документы и попытались понюхать его овчинный полушубок. Но от них самих так разило сивухой, что они вряд ли могли учуять запах партизанского костра. Слава богу, не обыскали, а то было бы худо…
Глеб очень быстро нашел нужный дом с колонами и высоким каменным крыльцом напротив церкви Николы от Торга и долго с паперти церкви, крестясь и кланяясь на кресты, наблюдал за домом. Глеб давно уже не верил в «случайности». Вот и теперь – по странному стечению обстоятельств или же преднамеренно, место для встречи было выбрано таким образом, чтобы этот дом Глебу был знаком. Еще бы, в самом начале века он бывал в этом доме с Анной и Сонечкой. Это был дом Анны, доставшийся ей по наследству и после ее смерти проданный Мещеряковым.
Странно не это. Возле дома стоит машина с сидящими в ней немцами, а на крыльце топчутся полицаи с немецкими автоматами. Но третье справа по фасаду окно наполовину заклеено листом зеленой бумаги. Все должно быть нормально.  
Можно было послать в город кого-нибудь другого, но Центр дважды подтвердил, что на встрече должен быть «Гайдук». Еще проще было бы устроить встречу в лесу, на партизанской базе, но и здесь Центр настоял на встрече в городе и именно в этом доме. Риск невероятный, но делать нечего, приходится рисковать. На всякий случай незаметно достал из полы полушубка «лимонку», зажал в кулаке боек, чеку аккуратно вытащил. На кулак с взведенной гранатой надел рукавицу.  
Когда подошел к дому, полицаи, почему-то, не обращая на него никакого внимания, вдруг спустились с крыльца и, разделившись попарно, ушли направо и налево по переулку.
Глеб нашел рукоятку звонка и позвонил. Через минуту или около, дверь распахнулась и на пороге возникла нормальная баба-хохлушка, плотная, розовощекая, лет пятидесяти, в лисьей шубе в накидку на нижнюю рубаху.
Глеб не ожидал такого приема. Вероятно, брови его поползли на лоб.      
- Тю, та ты шо, сказився, чи шо?  Заходь, заходь, не лито чай. - Сказала она, будто знакомы они были, по крайней мере, полжизни. - А мы як раз снидать собрались. Скидай свию свитку и поняй у столовку, там твий дружок сыдить и ковыряе у ухах.
Глеб решил ничему не удивляться. Для начала огляделся и принюхался. Потом снял рукавицу и вернул чеку на место. Гранату сунул в карман. Потом скинул полушубок прямо на пол прихожей и бросил взгляд направо, где в проеме раньше, в прежние времена, висело большое зеркало. Зеркала не было.
Баба заметила его взгляд и улыбнулась,  широко при этом растопырив  руки.
- Нима, нимае зерцала. О це так, гарни дидуля. - Не дожидаясь, пока Глеб пригладит свои седые лохмы, повернулась и, виляя широкими бедрами, пошла впереди.
Она привела его в помещение, которое называла столовкой. Собственно, Глеб и сам дорогу знал. Это был большой зал с узорным паркетом, дорогими люстрами и гардинами. У окон стояли в кадках фикусы и пальмы, на стенах висели охотничьи пейзажи. При входе в  «столовую» на высоком постаменте помещался бюст Гитлера.  Прямо за ним собственно  и стоял стол. Хозяин дома сидел за этим огромным столом, предназначенным, очевидно, для больших приемов, и потому сам казался маленьким.
- О, кого же я бачу! Дорогой гость пожаловал - обрадовался он. - Ну, Параске, теперь никуда не деться, придется ставить горилку.
Он вышел из-за стола, и долго тряс Глебу руку, напоследок, похлопал его по спине. Он действительно оказался ниже среднего, толстеньким человечком с бритым лицом и маленькими хитроватыми глазками. Дополняли вид атласные шаровары и расшитая украинская рубаха с опояском.
- Сидай, друже, сидай. - Хозяин схватил за спинку, поволок по паркету и подтащил к Глебу ореховый стул. Потом широким размашистым жестом повел вокруг.
- Вот сыдю тут и думаю: это ж надо, якая роскошь! И хто же в ней жил? Буржуи, не иначе.  А теперь во - сыдю я, Сидор Сяменовыч Пацюк, хлопец из хлеборобской семьи с Полтавщины.  Все ж таки немчура уважает мини. Был  нихто, а теперь усе.
Он хлопнул в ладоши, появилась все та же баба. Только теперь уже в платье домотканом и  в вышитом переднике.
- Параска, - обратился к ней Пацюк – Дорогому гостю прибор ставь. Зараз выпьем, борща рубанем. Настоящего. Не то шо у вас, у кацапов, какие-то шти - капуста да вода. А тут бураки, красные баклажаны, морква, сметана...  Теперь здесь даже это дюже трудно достать, но ежели постараться…
Такой прием тоже оказался столь неожиданным, что Глеб не обратил внимания на другую вошедшую женщину в переднике и наколке, что начала подавать на стол. Но когда она положила рядом с ним прибор, нечаянно коснулась его бедром, вдруг остро почувствовал что-то такое до боли знакомое, что схватил подававшую руку и за эту самую руку развернул женщину к себе.
- Полина!!!
И тут хозяина будто подменили. Он мгновенно посерьезнел и из радушного хозяина вдруг превратился в просто усталого советского служащего,  примерно ранга… председателя колхоза, не меньше. Полина же, словно совсем обессилев, опустилась в кресло в углу гостиной и закрыла глаза.
- Извини, Глеб Павлович, проверяли мы тебя. В Центре возникли сомнения, что с тобой что-то не так. Вот, прислали с проверкой.
- С проверкой? С какой стати? – Глеб недоуменно переводил глаза с «хозяина» на Полину и обратно.   «Хозяин» же, невесело улыбнувшись, молча налил в граненые стаканы водку. Молча залпом выпил свой стакан и закусил соленым огурцом.
- Ты, Павлович, пей и хорошо закусывай, а я попытаюсь тебе объяснить, что к чему.
- Вы, там, в Центре понимаете, что этой встречей, вы поставили под угрозу жизнь командира партизанского отряда, который отвечает за жизнь более пятисот человек.
- Были сомнения, ты уж извини, что вместо легендарного «Гайдука», мы имеем… кого-то другого. Опасались подмены…
- Ничего не понимаю?
- Полина Александровна, вы как себя чувствуете? Может быть вы?.. у меня что-то не складывается.
Глеб поднялся со стула, подошел и опустился на колени возле кресла.
- Ну, здравствуй, Поленька. Сколько же мы не встречались? – сколько мог нежности в голосе вложил Глеб в свои слова.
Полина открыла глаза, наполненные слезами. Губы ее дрожали от волнения
- Глеб, мне говорили, но я не верила. Мы последний раз встречались в…
- Напомню, в двадцать втором. Тогда «мы странно встретились и странно разошлись». Помнишь? Потом ты исчезла… я искал тебя, видит Бог. Теперь вот при таких странных обстоятельствах, в тылу врага…  Не так хотел бы я тебя встретить.
- Я тоже, Глеб. – Полина мельком бросила взгляд на «хозяина» - понимаешь, есть обстоятельство…
- Смелее, смелее, Полина Александровна – подбодрил тот.
- Мне теперь больше шестидесяти…
- И ты все так же прекрасна, как и прежде.
- Я не о том. Все дело в тебе. Дело в том, что ты теперь выглядишь так же как двадцать лет назад. Таким теперь должен бы быть твой сын, если у тебя он был. Тебе теперь должно быть девяносто лет, если я не ошибаюсь.
- Так что?
- Если бы не борода, тебе можно было бы дать не более шестидесяти. Ты понимаешь, что это невозможно?
- Выходит, что может быть. И чтобы убедиться в этом, тебе, бедненькой,  пришлось пробраться через фронт?
- Нет, я очень, очень хотела тебя увидеть. Это главное. Я по-прежнему люблю тебя. Я так и не вышла замуж. И я уже не надеялась увидеть тебя когда-нибудь живым. И вот ты здесь… и снова сидишь передо мной на коленях. Еще раньше я принимала от тебя радиограммы, не зная, что ты и есть «Гайдук». Видишь, я тоже чему-то научилась. Я теперь радистка.
«Хозяин» кашлянул негромко в кулак и попытался нарушить идиллию
- Молодые люди. Кхм…  я понимаю, что я здесь лишний и прерываю ваше свидание, но дайте мне сообщить вам то, что  должен, а уж потом воркуйте…  часа три-четыре,  у нас есть. А пока прошу всех все-таки сесть за стол и наполнить бокалы… увы, шампанского нет, только самогонка. Только наперед скажу все же – Полина Александровна по ее же просьбе направлена к тебе в отряд. Много было кандидатур, молодых, красивых, но…  под ее мощным натиском не устояли. Так что у вас в отряде будет наговориться времени навалом.
Он добился, чтобы стол был окончательно накрыт, и все заняли свои места. Кстати, бабу, что встретила Глеба, звали Галиной Петровной, «хозяин» представился просто  - Бугреев.
Бугреев встал со стаканом в руке и тихо, торжественно произнес
- Товарищи! Дорогие мои товарищи! Поздравляю вас с двадцатипятилетним юбилеем Октябрьской революции. Это, во-первых. А во-вторых… Уважаемый Глеб Павлович, разрешите мне от имени Верховного Совета Союза Советских Социалистических республик поздравить вас. За боевые заслуги, за неоценимый вклад в победу нашего народа в войне против немецко-фашистских захватчиков  вы награждаетесь орденом «Боевого красного знамени». Наградный лист подписан лично товарищем Сталиным. Вот так.
Он достал из кармана орден и опустил его в стакан Глеба.
- Обмыть обмоем, но, увы, придется обратно забрать до лучших времен. Будете после войны в Москве, получите. Еще раз поздравляю. И хочу выпить за вас. За вашу награду.
- За победу! – добавил, вставая,  Глеб.
После того, как немного закусили, Бугреев продолжил.
- Вы ешьте, ешьте. И слушайте.  Задание для вашего отряда таково. Снимаетесь и идете рейдом на юго-запад на соединение с белорусскими партизанами.
Глеб отложил вилку и машинально поскреб указательным пальцем за ухом
-  Если я правильно понял, ожидается крупное наступление? От Сталинграда, надеюсь.
- Верно мыслишь, «Гайдук». Очень верно. Скоро попрем немца в хвост и в гриву, и ваша задача со своей стороны ему в одно место фитиль вставить для пользы дела.
- Постараемся.
- Смотри, Полина Александровна, как загорелся! А ведь ему и не положено стареть! Как же можно стареть, когда такие дела впереди. Победа, это тебе не кот чихнул. Правда, до нее еще дожить надо и,  к сожалению, многие не доживут. А мы должны, просто обязаны дожить. Дожить и победить.
Глеб как загорелся, так и успокоился сразу. Уткнулся в свою тарелку, задумался. Потом отставил тарелку и сказал, глядя Бугрееву прямо в глаза
- Надеюсь, в Центре понимают, что делают, отдавая такие приказы?
- Не понял…
- А чего тут понимать. Пока мы сидим на месте, хорошо укрыты в лесах, держим оборону, да и немцу спать не даем, эшелоны раз в неделю, как по графику под откос летят. Снабжение имеется, базы.  Отвлекаем на себя приличные силы. Вот вы сказали, дивизию. Правильно. Пятьсот человек держат дивизию. А начнем рейд на запад, тут нас и поколотят. Для рейда силенок маловато.
- Приказ есть приказ.
- И я про то же…  людей жалко гробить.
И нависла пауза.  Полина, чтобы хоть как-то поддержать разговор, спросила
- А верно, что за твою голову фашисты миллион марок сулят?
Глеб только плечами пожал. Настроение его как-то сильно изменилось. Будто вспомнил нечто неприятное. Бугреев же еще налил в стаканы
- «Гайдук», я вот что спросить хочу. Вот о тебе уже столько легенд ходит, что ты всегда сам впереди всех. И из каких только переделок живым выходил, и дважды под расстрелом стоял. И немцы за тобой охотятся – целую дивизию на тебя направляют. А ты, как будто заговоренный – ни пуля, ни штык… ни  предательство, ни клевета, что пострашнее пули, тебя не берет.
- Я заговоренный. Ангел хранитель меня ведет.
- Ну, вот, все испортил. Член партии и ангелы, понимаешь…
- А я не член партии. И никогда им не был.
- Да?..  Вот уж никогда бы…  упущение какое-то.
- Да разве Родину защищать нужно по велению партии? А не было бы партии, не было бы указа Сталина? Что, народ по лавкам бы сидел и в носу ковырялся, глядя, как позорят его землю?
-  Не надо бы такие слова, про партию…
- Да уж, какие нашлись. Я всегда говорю, что думаю… или ничего не говорю.
Полина почувствовала, что грядет нехорошее.
- Мужчины, вы что-то расхорохорились. В рюмках налито, закуски почти не тронуты. Глеб Павлович, в лесу такого харча не будет. Налетай, пока есть.
- «Не хлебом единым…»  Впрочем, спасибо за угощение. Со свиданием! И за здоровье присутствующих!
Дальше ели молча.

Во второй половине дня, когда только начало по-зимнему смеркаться, Бугреев постучался в комнату, где не могли никак наговориться Глеб с Полиной.
- Ну, все! Пора!  Глеб Павлович, Полина Александровна, давайте прощаться. Через десять минут в дом зайдут солдаты. Вы их видели, когда подходили к дому. Это наши люди. Они свяжут вас, посадят в машину и вывезут из города.
- Спасибо вам. Вы уж извините за резкость за обедом. Это от накопившейся усталости. Не со зла.
- Чего уж…  а насчет вступления в партию подумайте.
- Поздновато мне думать. Староват слегка. Вот если, не дай бог, погибну, считайте меня…   Мне-то уже все равно будет. Шучу.
- Ну, прощайте. Удачи вам.  До свидания в Москве после войны.
- До победы.

11.   
20 августа 1943.
Примерно, в семидесяти километрах к юго-западу от Пскова.
Настоящая медвежья берлога на склоне заросшего мелким кустарником оврага, под корнями очень старой осины, заваленная сверху валежником и прошлогодней листвой. Медведей, конечно, здесь давно нет, но запах остался. Осталось и много медвежьей шерсти. Скорее всего, последней здесь была медведица с медвежатами.
Вот уже третьи  сутки пошли, как в этой довольно тесной берлоге отлеживаются три человека – Глеб, Полина и партизан по фамилии Фадеев. Фадеев ранен в живот и, похоже, жить ему осталось немного. Нет, бинтов, нет еды, нет воды. На три автомата два рожка. Пистолет и пять гранат. Ситуация, прямо сказать, критическая. Кругом шарят эсэсэсовцы  с собаками и примерно через пять-шесть часов слышна перестрелка и взрывы...  но что-то подсказывает Глебу, что до вечера, до темноты еще нужно отлежаться, а потом гораздо легче будет с раненым выбираться, похоже уходят немцы…
Случилось то, чего Глеб боялся. Подтверждение приказа пришло только три недели назад. Пятьсот человек не иголка в стогу сена, не спрячешь. Пришлось разделить отряд на группы из трех-пяти человек во главе с опытными и проверенными людьми и разными маршрутами отправлять каждую ночь по нескольку групп.  С уходом на прорыв очередной группы, связь с ней терялась, и можно было рассчитывать только на везение. Если еще в эту же ночь не слышно было перестрелки, то шансы на то, что группы прошла, увеличивались. Силы же отряда заметно слабели. Что из оружия, провианта, снаряжения не удалось унести на себе, пришлось закапывать в землю.
Трудно всем, но Полина держится. Ни разу за эти шесть дней, Глеб не слышал от нее жалоб. Давно уже сняла с себя нижнюю рубаху и, порвав ее на полосы, меняет перевязку Фадееву. Тот почти сутки без сознания, а теперь, в полдень… скорее всего, перед смертью пришел в себя. Вдруг попытался было выползти из укрытия. Застонал громко от боли. Полина удержала и начала, как могла, его успокаивать…
- Потерпи, Фадеев. Немного осталось. Вот станет темно, и понесем тебя дальше. И все будет хорошо. Ты поправишься.
- Сестричка… я умираю?
Ну что тут скажешь на этот вопрос. Лучше промолчать.
- А командир где?
Глеб подал голос
- Здесь я, здесь.
- Слушай командир. Мне надо тебе еще про себя рассказать… чтобы знал, чтобы помнил и передал, что старший лейтенант Красной Армии Фадеев Глеб Павлович, не был предателем.
- Я знаю, тезка… двойной при том же.
- Вас тоже, как меня кличут? Не знал… все «Гайдук», да «Гайдук». Если выйдете к своим, передайте, вся рота моя полегла, все до единого. Еще в июле 41-го. Долго мотался по лесам, пока на вас не вышел. Вот в партизанах воевал.
- Хорошо воевал. Передам. Сам откуда будешь? Родные есть?
- Из Кировского детдома. В Ленинграде сынишка с женой… не знаю, живы ли. В ватнике… под мышкой зашиты… документы. Главное, партбилет… успел вступить прямо перед самой войной. Так и передайте…  коммунистом… я…
Дальше опять впал в беспамятство и через полчаса умер.
Инстинктивно Полина отодвинулась от холодеющего трупа. Вот так еще долго лежали – Полина, Глеб, а между ними уже мертвый Фадеев.
- Ты как, Поля?
- Неважно. Глебушка, родной мой, вот ведь не думала, что конец свой встречу в медвежьей берлоге.
- Это еще не конец, милая. Мы еще повоюем. Нам бы только темноты дождаться.
- Не хочу умирать в темноте.
- Ну, вот, опять двадцать пять… я тебя вытащу отсюда. Не в таких переделках  бывали.
- Жалко рацию разбила.
- Нашла что жалеть. Черт с ней, добудем другую.
- Пить охота. И до ночи далеко еще…
-  Сделаем так. Ты затаись здесь, а я Фадеева вытащу. Похоронить надо. Потом и воды поищу. Где-то рядом ручей должен быть.
- Я с тобой.
- Нет. Это приказ.
- Ладно. Только поцелуй меня.
Глеб сначала рукой потрогал лицо Фадеева, закрыл ему глаза, потом потянулся всем телом через него. Шершавыми, потрескавшимися губами нашел в темноте щеку возле уха.
- А теперь иди.
- Тихо сиди.
- Я ждать тебя буду… как всю свою жизнь ждала.
Со всеми предосторожностями, Глеб выбрался из укрытия и на два метра правее  по склону оврага, начал ковырять песчаную землю. День обещал быть жарким. Уже и теперь лучи солнца продирались сквозь ветви деревьев и доставали до дна оврага. Где-то, совсем рядом, как показалось Глебу, оглушительно застрекотал кузнечик. Он вздрогнул и на несколько секунд прислушался. Далеко всполошилась сорока, вблизи же было все спокойно и можно было продолжать свое печальное занятие. Сложнее всего, оказалось, вытащить тело из берлоги и при этом не нарушить маскировку.
На могилу, на похороны Фадеева ушло часа два. Солнце уже палило сверху вовсю. Стало очень жарко, пот застилал глаза. Глеб, стараясь не мять траву возле берлоги, подобрался и тихо позвал
- Поля, ты как там?
- Терпимо.
- Автомат и котелок мне подай.
Полина просунула между старых гниловатых веток автомат и сильно помятый котелок.
- А теперь замри, и чтобы не случилось, не высовывайся. Я постараюсь  быстро обернуться. Ниже по оврагу должна быть вода. А ты пошарь пока в котомке, там еще должны быть сухари. Все, я пошел. Если начнется стрельба… не двигайся до темна.
- Осторожнее, Глеб, я тебя умоляю.
- Замри и жди.
- Уже…
- Попробуй уснуть. Вечером пойдем очень быстро.
На дне оврага, среди зарослей смородины, крапивы и  лопухов Глеб  обнаружил звериную тропку, и медленно, стараясь не хрустеть мелкими ветками, пошел вниз. По дороге нарвал прямо с ветками ягод смородины.
Ручеек обнаружил метрах в восьмистах от берлоги. Он был почти пересохший и поэтому с трудом набрал котелок холодной воды. Сам пил ладонями до тех пор, пока в животе не забурчало. Ополоснул лицо, шею. Минут пять посидел, прислушиваясь к лесу. Потом с полным котелком воды, медленно вскарабкался наверх. Прямо на него из соснового леса и дальше вдоль оврага вниз шла песчаная дорога.
Глеб достал карту и долго соображал, где это могло быть. Так, дорога на Игнатовку. Выходило, что до точки встречи групп отряда оставалось больше сорока километров на запад. Это если вдоль этой дороги.  Если через болото, то шестьдесят почти, но безопасней…  если был бы один, пошел бы в наглую, прямо по дороге, и прямо сейчас. К утру был бы на месте.  С Полиной надо будет идти через болото, не стоит рисковать. Разве что начать двигаться, скажем, через час…
Снизу послышалось гудение мотора,  и Глеб медленно сполз в овраг.
Мимо, натужно урча на подъеме, обдавая пылью, проехал открытый грузовик с эсэсовцами. За ним еще три мотоцикла с колясками. Глеб подумал, что это, пожалуй, идеальное место для засады. Три-четыре человека с автоматами, пара фугасов на дороге, десяток гранат…
Вдруг, со стороны берлоги раздалась короткая сухая очередь автомата, эхом загулявшая в соснах. Через полминуты прогремел взрыв.
Глеб выскочил из оврага, и что есть сил, не таясь побежал по краю оврага к берлоге, на ходу снимая с предохранителя автомат.
Около развороченной берлоги  стояли четыре фашиста. Еще один сидел, держась за окровавленный бок. У одного из солдат на поводке была овчарка. Она первая заметила бегущего Глеба и рванула навстречу. Солдат, державший ее, свалился…
Глеб одной длинной очередью опустошил весь магазин.
    
- Сядь, покури. Отдохни немного.
«Еще один партизан выискался. Встал на краю оврага со шмасером в руках и красуется. А в автомате,  ни одного патрона. Ему что?  Исчез и все, а тут надо поторапливаться, заканчивать надо. Помог бы лучше»…
- Да, пожалуй…
- Неужели ты и этих будешь хоронить?  Хотя, если разобраться, из санитарных соображений… чтобы не воняло трупами, чтобы волки не растаскивали кости по всему лесу, чтобы…
- Они тоже были людьми. И выполняли свой приказ.
- Это гуманно, ничего не скажу. Ну, да, конечно, по этому же соображению ты и собаку закапываешь отдельно. Можно было бы и вместе – все божья тварь, а тебе меньше копать. Надеюсь, что хоть догадался покопаться в вещичках… помародерствовал немного? И то уже хорошо – шнапс, сигареты, сухой паек и, наконец, куча патронов…  можно еще сколько-нибудь душ отправить к праотцам.  Тебе-то что, ты живучий, ты у нас герой, народный мститель. А то, что отряд просрал, людей на верную гибель отправил… вот и Полину потерял… последнюю женщину, которая тебя любила. Не понимаю, за что любила, за что тебя можно любить? Сложно это как-то. Для меня самого женская натура, весьма загадочная субстанция.
- Я выполнял приказ.
- И ты попался на эти грабли. Жаль, я был о тебе лучшего мнения. Сидел бы себе на месте, а через пару месяцев в состав действующей армии вошел бы твой отряд. А сам бы в Москву, на покой. Хватит, повоевали, сколько можно. А теперь что? Остается тебе поменять участь.
- Ты предлагаешь дезертировать?
- Сам подумай. Всех, кто тебя знал, уже нет в живых. Война заканчивается… через полтора-два года. Что тебя ждет?  А ничего хорошего… с прежним именем, конечно. Так что самое время поменять документы, новую жизнь начать. Вон у Фадеева документы посмотри. Не беда, что ему тридцать, а тебе…  хм…  девяносто второй.
Нет, это я погорячился.  С этими документами нельзя… рискованно.  Ладно, не горюй, что-нибудь придумаем.  А фамилия Фадеев тебе подходит. Скажу по секрету, дали ему эту фамилию в честь писателя. В детском доме директор сам виршами баловался и ребятне всякие фамилии сочинял. От Карамзина, Пушкина  до Маяковского и Есенина.
Я чего разболтался? Надеюсь, ты понимаешь, что таким образом  я пытаюсь отвлечь тебя от твоего горя.
- Горя? Нет во мне уже ничего. Выгорело. Ни любви, ни ненависти. Ничего не осталось.
- Один покой? Прекрасно!  Вот с таким твоим настроем, я могу смело исчезать, заниматься другими делами. С этой войной… даже мы там не предполагали, что столько на земле вы людишек наваляете. Представь, что у нас в конторе творится, очередищи несусветные. Не успеваем оформлять. Так что я тебя оставляю. До лучших времен. А бумаженции я тебе выправлю, будь спокоен, СМЕРШ не подкопается. Ну, и напоследок… ты сейчас быстро заканчивай и снимайся с этого места, а не то еще стрелять придется. А ты я вижу, не большой сторонник…
- Прощай.
- И тебе того же…    

***
18 июля 1907 г. Петербург.
Какой жаркий июль выдался. Солнце, кажется, решило сжечь город, и без того кипящий страстями,  дотла. Кто может давно сидят на дачах. Жара в городе переносится с трудом. Даже возле Невы, несущей откуда-то сверху всякий мусор пахнущей гнилью, душно и липко от пота.  От солнца не спасает даже легкие белые и розовые дамские зонты с кружевными оборками.  
Встретились совершенно случайно возле Исаакиевского собора. Не сговариваясь, пошли по Дворцовой набережной в сторону Финляндского вокзала. Софья на ходу посматривает на свои маленькие часики, постоянно оглядывается по сторонам и заметно нервничает. Хотя при всем этом «щебечет» весело. Полина тоже «на взводе», словно наэлектризованная,  радостная, и тоже болтает неустанно. Со стороны можно подумать – «и как эти дамочки, могут понять друг друга, когда в один голос, но каждый о своем»?   Но что-то и «раздельное» в то же время проскакивает, можно понять, по крайней мере.
- Сонечка, милая, сколько же мы не виделись? Почитай с самого Рождества.
- Тетя Поля… можно я вас буду называть просто Полина, ведь вы же мне почти родственница. И потом,  какая вы «тетя»… вы мне как старшая сестра.
- Сонечка, называй, как хочешь. Ты мне все равно, как дочь, хоть я тебя только немногим старше. И я так рада, что именно сегодня тебя встретила!
- А я вас видела месяц назад. Я была в филармонии на вашем концерте. Чайковский, это такая прелесть. Я содрогалась и плакала  от восторга.
- Что ж, ты, милая, не зашла ко мне после концерта?
- Ага! Перед вашей уборной такое творилось! Поклонников прямо не счесть, и все с охапками цветов. И все  расфуфыренные «футы-нуты». Как я могла?  
- Я играла ужасно. Ужасно! И потом, помнишь, в антракте с галерки эти…  листочки посыпались?
- Прокламации!
- Они. Я думала, что второго отделения не будет. Но там кого-то схватили, кажется.
- Нет, нет, не смогли. Не нашли. С носом фараоны остались.
- Словом, я перенервничала и такого наиграла.
- Все равно это было прекрасно. Обожаю первый концерт. В нем так много патетического, революционного…
- Девочка моя, ты и революция? Впрочем, по молодости это простительно. Романтика и все прочее…
- Полечка, милая… я тебе признаюсь. Только побожись, что никому не скажешь.
- Господи, ну, конечно же. Во те крест!
- Никому. Особенно отцу. Я знаю, ты его любишь.
- С чего ты… может быть. Да! Я его люблю и…   А ты? Ты почему-то к нему…
- Не люблю. Ой, не то сказала. Люблю, конечно же. Но… понимаешь, я его совсем не знаю. Он все время в своих отъездах, поговорить толком не удается. А я уже взрослая.
- Так что же я не должна ему говорить?
- Поленька, я стала настоящей революционеркой! Но это тайна, понимаешь?
- Господи, только этого не хватало…  
- Да, да, да! И теперь я спешу на секретное задание. На вокзал.
- Боже мой, я думала, что мы вместе идем на вокзал встречать Глеба Павловича, твоего отца?
Соня разом побледнела и так резко остановилась, что Полина чуть не упала.
- Как!? Он приезжает сегодня?
- Да-а! А ты не знала? Через час Парижским скорым.
- А я… я должна… должна встретить с этого поезда одного незнакомого человека. Он мне должен передать посылку из Парижа.
- Одно другому не мешает. Отца встретишь, а потом. Постой. Как незнакомого? А как же ты узнаешь, что это он?
Соня мигом достала из сумочки сине-красную ленточку и повязала ее бантом чуть выше локтя на левой руке.
- Вот! Он меня должен узнать. Он должен  подойти и сказать по-французски  – «À vous salut de monsieur Markov. Il vous remet l'envoi de Janette». Я должна ответить- «Ah, j'attendais tellement longtemps ce chapeau». - И передать мне шляпную коробку. Вот и все.
- Потрясающе! Девочка моя, эти игры…
- Ты ничего не понимаешь, Полечка. Ты ничего не понимаешь. За освобождение России от царской тирании, я готова пожертвовать даже собственной жизнью!
-  Действительно, Сонечка… Глебу Павловичу просто необходимо с тобой серьезно поговорить. Иначе… иначе тебя ждет ссылка, Сибирь или «столыпинская» удавка.
-  А господина Столыпина самого уже один раз взрывали и…
- Ты меня пугаешь, Сонечка! «Не убий!» - первая заповедь…
- Но для освобождения всего народа…
- Молчи. Ради всего святого, молчи. Или мы поссоримся.
- Поленька!  Ну, как ты можешь так говорить? Кроме тебя у меня ближе и человека в городе нет. Правда, еще Константин…
- Кто это еще?
- Так. Студент один. Умный, просто ужасно. За мною волочится. Между прочим, тоже член организации.  А я… я, только увлечена… слегка. И все! Не более.
- Боже! Боже, боже мой! И ты туда же…  Я, кажется, перегрелась на солнце. У меня будет «солнечный удар». На всякий случай… у меня в сумочке есть нашатырь…

Поезд сильно опаздывал. Минут на двадцать. Долго держали на польской границе. Кого-то или что-то искали. У Глеба багаж не проверяли. В купе первого класса Глеб ехал один. На его дипломатический паспорт с визами чуть ли не всей географии мира, едва взглянули. Да, если бы и стали проверять, то все равно ничего бы крамольного не нашли – этот «картавый», что уехал теперь в Финляндию, видимо хорошо поднаторел на конспирации, бумаги свои между слоями фанеры шляпной коробки пристроил.
Глеб себя считал авантюристом, постоянно имел дело с разного рода авантюристами, но такого политического авантюризма от господина Ульянова, даже он не ожидал. Ни черта у этих социалистов-авантюристов, конечно, не выйдет, но пусть себе играются, расшатывают устои. На Столыпина одна надежда осталась, что рано или поздно подведет Россию к конституционной монархии. Чего еще для России лучшего желать? А потом и до этих революционеров  дело дойдет, пересажают глупцов, по каторгам сгноят. А может быть, в качестве оппозиции в Думе сгодятся еще. Так что пока надо помогать и тем и другим. Одним словом, во славу великой России… да поможет нам наш русский,  добрый Боженька.
Опозданию поезда, Глеб был отчасти даже рад. Беспокоило Глеба не то, что должен кому-то передать коробку, сообщив при этом дурацкий пароль. Собственно, чем глупее звучит пароль, тем достовернее.  Совсем о другом он беспокоился.    
О своем приезде он дал телеграмму Полине и теперь казнил себя за это. «Седина в бороду – бес в ребро». Он чувствовал себя стариком. В этом была главная загвоздка.  Нет, он довольно регулярно посещал публичные дома, и в этом отношении все было нормально, но тридцать лет разницы, не давали ему покоя. За окном проносились чахлые березки. Он вспомнил, что вот также, много лет назад возвращаясь в Россию с Анной, он восторженно ликовал при виде этих берез. Сейчас же, он смотрел на них почти с отвращением.
Напридумывал себе, за границей, что еще может что-то в личной жизни наладиться, что-то переменится, и он снова почувствует вкус этой жизни. Но вот же нет – не чувствует ничего, кроме нарастающей досады.  
Привыкший жить на колесах, что он может дать молодой женщине? Женщине нужен дом, уют, семья.  Ничего из этого он просто не способен дать. Не может он пожертвовать собственной свободой. Не может и точка. И даже думать на эту тему не стоит.
Ему нестерпимо вдруг захотелось сойти с поезда. Прямо сейчас, немедленно.
Глеб выглянул в коридор и спросил у проходившего проводника
- Послушай, любезный, перед самым Петербургом остановки еще будут?
- Что вы барин. Мы чай скорые. Теперь до столицы одним махом докатим. Ишь, как машинист раскочегарился, догоняет расписание. Поди верст сорок в час разогнался. Да, вы, барин, не беспокойтесь, в срок прибудем. Кофию не желаете? А то я мигом.
Глеб от кофе отказался, закрыл купе и долго стоял, почти опершись лбом в зеркало двери.
А в зеркале мелькали все те же березы, осины, сосенки…  

На вокзале все как-то закрутилось, завертелось, понеслось кувырком. Первым, кого Глеб увидел в окно на перроне, был Ангел в форменной одежде носильщика! Такого «номера» еще не случалось. Ангел энергично шел рядом с еще не остановившимся вагоном, улыбался, подмигивал и незаметно для окружающих, показывал Глебу пальцем на двух филеров, рыскавших глазами по окнам вагонов. Не успел поезд окончательно остановиться, как Ангел ворвался в вагон, вдруг, неожиданно, откуда-то взявшимся басом, загудел
- А вот нести кому! Гривенник место. До пролетки пятиалтынник.
Не успел Глеб ничего ему сказать, как он подхватил два его чемодана, шляпную коробку, еще, каким-то чудом прихватил третий чемодан  барыни из соседнего купе, еще какую-то сумку и вылетел из вагона. Барыня, оторопевшая  от такой наглости, с криками и причитаниями ринулась за ним. И только после нее и еще нескольких спешивших пассажиров, Глеб вышел на перрон и завертел головой, пытаясь разглядеть «носильщика», а уж потом встречающую Полину. Но и тут ему не дали спокойно оглядеться
- Господин Фатюнин?
Филера подошли к нему вместе с жандармом.
- Вы угадываете, или знаете меня в лицо?
- Знаем!
- Тогда зачем спрашиваете?
Жандарм деликатно «крякнул» в кулак.
- Порядок такой.
- Ну и что вам угодно?
- Формальность. Досмотр багажа.
- Багажа? Я путешествую налегке, без багажа, если не считать вот этого маленького баула.
- Позвольте…
- Не позволю, конечно.
- Придется пройти в участок при вокзале.
- Вот это другое дело. А то как-то уж совсем неприлично, даже для вашего благородия, копаться прямо на перроне в моем нижнем белье, да еще при дамах. Фу!
- Прошу идти за мной
- Меня встречают… - тут только он заметил, стоявших поодаль Полину и Соню -  …надеюсь, мне позволительно поцеловать встречающих?
- Не запрещено.
- Здравствуйте, милые барышни. Сонечка, Поленька, как я вас рад видеть, не представляете. Сонечка… ты так повзрослела за эти два года, невеста прямо. Поленька, спасибо, что предупредила Соню о моем приезде.
- Глеб… тебя… вас арестовывают?
- Ну, что ты, Полина. Пустая формальность. По-моему, всех, приезжающих из-за границы  должны проверять на наличие револьюсионных идей… в багаже, и даже то, что помещается здесь, в коробке… э… черепной.  Пойдемте господа.
- Прошу за мной.
По быстро пустеющему перрону двигались – жандарм, придерживающий у бока шашку и не успевавший большим клетчатым платком вытирать пот, градом катившийся из-под фуражки, за ним господин пятидесяти лет с острой бородкой, в светлом костюме и мягкой шляпе, обхваченный с двух сторон молоденькими барышнями и, наконец, замыкали шествие два филера, похожие друг на друга… да и одновременно на всех филеров на свете,  с окаменевшими выражениями на лицах.
Пока в участке Глеб выяснял отношения, возле вокзального буфета Полина как могла, успокаивала,  чуть не плачущую,  Соню.
- Ну, не встретила посылку. Ну, и Бог с ними со всеми. Главное, что отца встретила – это важнее всех заговорщеских глупостей.  Скажу даже больше – если бы даже и встретила… а тут эти шпики? Представляешь, какой ужас? Арестовали бы тебя и все.
- Полина, не успокаивайте… все равно я погибла. Первое задание и так не повезло. Меня, наверно, исключат из организации.
- Ну и, слава Богу!

Наконец, с извинениями, Глеб был отпущен. Как он и  предполагал, Ангел, теперь уже «извозчик», ждал его на площади вокзала. Усаживая в пролетку дам, он что-то по-заячьи верещал, а Глебу часто весело подмигивал. Одним словом, развеселил. Всю дорогу, Глеб шутил, передразнивая жандарма.
Сначала довезли до дому Полину. Она жила на Невском, недалеко от московского вокзала. Взяли с нее страшную клятву, быть непременно сегодня же вечером на Фонтанке у Фатюниных.
Только подъезжая к дому, Глеб заметил, что Соня, несмотря на жару, бледна и чем-то озабочена. Помогая ей сойти с коляски, наконец, «О, слепец!», увидел нелепый красно-синий бантик на руке. Увидел и…  ничего не сказал. Когда же вошли в переднюю, задержал на минуту Ангела, помогавшего занести вещи. И как только Соня прошла в гостиную, что было сил, ударил Ангела в лицо!
- Это тебе за все хорошее, сволочь!
Треснуло… а через мгновение посыпалось зеркало, разлетелось на мелкие осколки. И в каждом из этих бесчисленных осколков отражался Ангел. И безобидно, звонко смеялся, как на проделку шкодливого ребенка, подмигивая при этом глазом…

***  
13 сентября г. Петербург.
Из дневника Глеба Фатюнина.
Глупость, которую не могу себе простить. Провезти через пол-Европы прокламации, которым грош цена в базарный день, и потом, в тот же самый день,  пойти на поводу у собственной дочери. Внять ее горячим убеждениям, при этом любоваться ею при взрыве, по сути дела, еще детского совсем, максимализма, романтического порыва.  Чтобы потом, уже на следующий день, почти  собственными руками отдать родное дитя на растерзание охранки? Попалась глупо. Мне следовало это предвидеть и не допустить этого.
Теперь казню себя. Сильно подозреваю, что этот ее арест был уже предопределен, подстроен, с целью выжать из бедной девочки любые сведения относительно городской организации большевиков. Да спросили бы лучше меня – честное слово, за свободу Сонечки, я бы наговорил  им такого, на десять томов хватило бы. Ульянова бы с потрохами им выдал, да сам бы лично  из Финляндии  доставил…  
Не понимаю, если они так его боятся, то почему не устроят ему маленький «несчастный случай». Вот на Петра Аркадьевича Столыпина уже было покушение, да и царей своих мы «любим» уничтожать, а тут какого-то адвокатишку испугались, всю «охранку» подняли, а он рядом совсем, и даже не скрывается. Не понимаю...
Почти месяц обивал пороги, использовал все свои связи, кажется, сделал невозможное. И вот сегодня огласили приговор – ссылка бессрочная. Сонечка на суде держалась хорошо. Упросил ее слезно, никаких  публичных заявлений по поводу, «мировых революций» и «самодержавного деспотизма», публику не агитировать, «флагом не махать».  Единственно, что удалось мне - ссылка не в Сибирь, а в наше родовое поместье, под надзор полиции.  Уже и то хорошо.
Насчет «бессрочной»…  это мы еще посмотрим. Положение в России может кардинально  меняться быстро. Глядишь, очередное поветрие пойдет, в виде всяких свобод, снятия запретов и прочего – вот тебе и конец ссылки. А теперь, я думаю, что деревенский воздух пойдет ей на пользу. Надоумил ее школу там открыть для ребятишек. С воодушевлением ухватилась за эту идею – надеется, бедненькая моя, пропаганду революционную в юные умы вбивать. Ну-ну, пусть попробует, какого это с мужиками дело иметь. Все при деле будет.
Никак не разрешаются наши отношения с П.А. Уж очень мы разные. Я начинаю стареть и брюзжать. Иногда при ней, нарочито, собственно, по упрямству своего характера.
Получил благодарность от г-на. Столыпина, за мои действия в Америке в 5-ом году в организации переговоров о мире с Японией. Не зря время потрачено. Да и свои дела не забыл -  свои интересы, прежде всего.
«Возлюби ближнего, яко самого себя». Только что же делать, если к самому себе относишься  неважнецки?

  
12.                                         
3 сентября 1911 г. Нижегородская губерния.
Из дневника Глеба Фатюнина.
Вот уже третий месяц отдыхаю в деревне.  Ничего совершенно не делаю, брожу с ружьем по окрестным лесам, пару раз стрелял – убил ворону и долго рассматривал ее. От нечего делать, заговариваю с мужиками, подолгу сижу с ними, пока не провоняю их дикой махоркой. Ничего не читаю, стараюсь ни о чем не думать. Подозреваю, что Ангел, после того инцидента, на меня обиделся, четвертый год обхожусь без него, и никакого дискомфорта при этом не испытываю. Ничего, кроме небольшого сожаления о своем поступке.
Школа Сонечке, кажется, надоела до чертиков. Как она говорит – «из семнадцати ребятишек, шестнадцать с половиной к учебе не способны. Некоторые за три года едва научились читать по складам. Не получилось из нее Песталоцци.  Надоело постоянно спорить с батюшкой Кириллом, до нее единственным учителем в трех деревнях. На моей памяти, о. Виссарион пользовался, куда большим почтением, умел дать знания не только по «закону Божьему». Он был естественник, как мог, объяснял законы природы, с математикой был в ладах. Кирилл же, даже службу иногда ведет в нетрезвом виде. Да, все меняется. Хочу предложить ей эмигрировать куда-нибудь за границу – в Италию, Грецию, Швейцарию – на выбор. По вечерам все больше молчим… не получается у нас общения. Даже самому странновато. В обществе посторонних или просто знакомых, я общительный и обходительный, разговор поддержать могу. За интересного человека считают. А от близких, родных замыкаюсь. Словно боюсь заразить их, обидеть чем…
Полина на днях собиралась навестить – у нее концерты в Нижнем. Приглашала приехать на концерт. Соня поехала, а я чего-то снова  испугался, захандрил. Напился до поросячего визга затем, чтобы, уж только не ехать.
Вчера ходил на кладбище. Заказал новые кресты, старые сгнили, один так совсем повалился. Все заросло. После смерти Агафона некому следить стало. Надо бы все-таки съездить в город, заказать надгробие, оградку кованую. Скоро уж и мой черед, а я еще родителям должное не доставил. От нечего делать, начал рисовать собственное надгробие. Ничего умнее не придумал, как изобразить на плите Ангела, свалившегося с неба со сломанными крыльями. И эпитафию короткую даже придумал -  «ПОДЕЛОМ ЕМУ». Самому стало смешно.

С самого утра, захватив с собой завтрак, Глеб бродил без цели, то, что называется, «куда глаза глядят». Любовался осенней расцветкой кустов и деревьев, долго лазил по малиннику в поисках ягод. Поздновато для ягод, да и деревенские опередили, ничего не нашел. Ближе к полудню вышел к Волге и почти сразу же заметил сидящую на берегу Соню. Она держала на коленях книгу и мечтательно смотрела куда-то за реку.  
Постарался подойти тихо и неприметно.
- Здравствуй, Соня.
Это приветствие прозвучало так неожиданно, что Соня, сильно вздрогнула и отшатнулась.
- Папа, ну, нельзя же так!
- Испугал тебя? Ну, извини. – Глеб сел на траву рядом с дочерью и потянулся за книгой – Что читаем? «Орлеанская Дева». Занятное чтение.
Сказал и вдруг сам удивился собственным словам. Что-то до боли знакомое прозвучало… нет, не в словах, в интонации, с которой они были произнесены. Это надо же, больше сорока лет прошло, а всплыло воспоминание -  другой такой же день на берегу Волги и молодой человек в ослепительно белой одежде. И книжка «Орлеанская дева». И береза. И гроза.
Глеб вскочил и стал озираться вокруг.
«Где-то здесь была эта береза. Старая, сожженная молнией береза. Ну, конечно, прошло столько лет…  Но, нет, вот же, это самое место. А вот и пень трухлявый. Все, что осталось от дерева. А вокруг пня, три березы новых, и уже большущих… Вот так! Одно умирает, а взамен три новых жизни»…
- Папа, папа, ты меня слышишь? Остановись, хватит бегать между трех берез. Что с тобой?
- Сонечка, милая моя, Сонечка! Ты не представляешь, что мне сейчас вспомнилось. Вот это самое место, только более сорока лет назад. Я тогда намного моложе тебя теперешней  был.
-  Ну, и что в этом особенного?
- Понимаешь, девочка моя. Мне кажется,… кажется, мне… тогда гроза была и молния в дерево ударило, сожгло. И мне кажется, что та молния и меня тоже…  тоже, опалила на всю жизнь. Все во мне перевернуло, в ребенке-то. И с того самого дня, я стал чувствовать себя…  теперь-то я понимаю, что это совсем не так, но тогда… тогда, я почувствовал, что я Избранный. Для чего? Не знаю, и уж верно не узнаю теперь.
- Папа, каждый человек, если он родился, то уже и Избранный. Мне так кажется. А иначе, зачем он рождается и живет?
- Ах ты, умница моя! Неужели ты это у Марксов вычитала?
- Тебе бы все смеяться. А я сама так считаю. И хочу, если я такая же, как все, Избранная, то должна быть счастлива. И все вокруг должны быть счастливы. И я для этого готова пожертвовать собой, чтобы хоть капельку приблизить всеобщее счастье на Земле – коммунизм. Потому не будет мне счастья, пока вокруг будут сирые и голодные, темные и забитые.
- Все-то в тебе перемешалось…
- Чудной ты папа. Я тебя такого… восторженного, и не знала никогда. И я рада, что мы с тобой, может быть впервые… вот так. Мне давно так много нужно тебе сказать, попросить совета, да все не получалось. Наконец, я хочу  помочь тебе разобраться в самом себе… если только ты это мне позволишь.  Ты очень сильно сам в себе замкнут и, мне кажется, чудовищно одинок. Вот и Полина так считает.
- Полина? Вы разговаривали обо мне? Это ужасно!!!
- Да, что же в этом ужасного? Она любит тебя бесконечно, а ты…
- Сонечка, ради всего святого, не нужно об этом. Я не хочу доставлять ей страдания. Она молода, а я…
- Ты самый молодой отец на свете!  Вот она сегодня вечером приедет, и вы обязательно должны объясниться. Боже мой, у меня будет, наконец, мачеха. Ну, пожалуйста, сделай это для меня. Я же знаю, что в душе ты тоже любишь ее. Вы оба, прямо как дети!
На другом берегу глухо заворчало.
- Господи, что же это мы! Пора домой собираться. Видишь, какая туча с того берега надвигается - быть грозе. По дороге я расскажу тебе, как она играла в концерте. За одно только это, за ее музыку, за преклонение перед тобой, за…  ты должен, ты просто обязан сделать ей предложение.  Слышишь? Ты меня слышишь, или опять в свои воспоминания ушел? Вернись.
- Да-да… тогда точно такая же туча находила. Точно, такая. А Он меня спас от молнии. Дал мне жизни…
- Кто, папа?
- Ангел. Ангел жизни.
- Пойдем скорее, по дороге расскажешь.

Полина приехала с нехорошими новостями. Ни о каком «объяснении» не могло быть и речи. И Глеб внутренне этому обрадовался. Все разговоры были только об убийстве Петра Аркадьевича Столыпина. Глеб на его правление возлагал особые надежды. И вот теперь все это рушилось.
Весь вечер Глеб суетился. То собирался тотчас же возвращаться в Петербург, то начинал писать письмо Спиридовичу, министру внутренних дел. Испортил несколько листов бумаги, пока не бросил это занятие. Почему-то подумал, что к гибели Столыпина Спиридович наверняка руку приложил.
Снова, теперь уже на ночь, глядя, принялся собираться в дорогу. И на все немые вопросы Полины и дочери отвечал, глядя куда-то в сторону – «Надо, мол, переговорить  с Бадмаевым и Манташевым, насчет  акционерного общества по строительству железных дорог в Монголии,  организовать акционерное общество по сбыту швейных машин «Зингер», и еще куча разных дел накопилась…  Да и после Столыпина на западе изменения в политике последуют, надо бы упредить…  одним словом дела, дела, дела…
Наконец, все же было решено, что рано утром они с Полиной, в ее коляске, едут в Нижний Новгород, а там поезд, а там… «дела, дела, дела». Соня даже обрадовалась, что за четыре-то часа в пути Полина сумеет каким-нибудь образом его «уломать». И долго с ней шушукались по этому поводу.
Ночью Глеб пришел в спальню к Соне, осторожно разбудил ее, и они долго, до самого рассвета, говорили об эмиграции. Кажется, все решили и обо всем договорились. К ноябрю Соня уедет в Грецию. Поедет через Тифлис, Поти, дальше морем. Глеб обещал все устроить в лучшем виде.  

Выехали рано утром. Отдохнувшая за ночь лошадка, бежала резво. Добротная, на резиновом ходу и рессорах, коляска не трясла. Утро было ясное, небо чистое, какое бывает именно ранней осенью в средней полосе России.
После бессонной ночи, Глеб тут же стал «клевать носом» и все благие намерения Полины на длинное объяснение, пошли прахом. Сначала она слегка расстроилась, но, поразмыслив немного,  ловко пристроилась на плече Глеба и тоже уснула. Выбившийся из-под ее шляпки локон постоянно щекотал щеку Глебу. Сквозь сон Глеб жадно вдыхал запахи – духов и еще чего-то…  женского от Полины, кожаной сбруи, терпкого лошадиного пота, высохшего сена стогов…
Вдыхал и улыбался во сне.
Вчерашняя гроза, грозившая устроить очередной всемирный потоп, так и не разразилась – пронеслась,  погрохотала стороной…

И все же, короткое, но бурное «объяснение» состоялось!  Поезд приходил после полудня, и у Глеба с Полиной оказалось достаточно времени, чтобы, наконец, объясниться.
И ЭТО случилось в довольно приличном номере гостиницы «Аврора», на Нижневолжской набережной, в виду Нижегородского Кремля.    
Любовниками они оказались довольно неумелыми, что для Полины вполне простительно, а вот Глебу с его-то жизненным опытом…  
Главное, что все разрешилось самым естественным образом к общему удовольствию.  Проводы на вокзале были тоже впечатляющие. Полину в Нижнем уже узнавали… и эти слезы, эти поцелую, эти клятвы наблюдала, казалось, половина  города. Нисколько можно не сомневаться, что вторая половина узнала об этом в тот же день и громко сетовала на судьбу, которая не позволила им находиться в тот трогательный миг прощания на вокзале.  Впрочем, на следующий день это было всеми тщательно забыто. На следующий день Полина уехала дальше, в Екатеринбург.

Отдельного купе в поезде не оказалось, и попутчиками Глеба стали два бурята. По-русски они изъяснялись неважно, так что общение ограничилось «шляпным» знакомством. Далее, они на Глеба не обращали никакого внимания, лопотали между собой, спать легли рано, еще и вечер не наступил…
И уже поздно вечером. Глеб курил в коридоре.
- Без обид, надеюсь?
«Явился, не запылился». Явился и зашагал вместе с Глебом по коридору, из конца в конец. Из конца в конец.
- Ты меня в последний раз так неожиданно… «размножил». Я так понял, что за «маскарад»… и прочее. Но я на тебя не в обиде. Нисколько!  А то, что долго не появлялся,  ну так, сам понимать должен, нужды не было.
- Да и теперь ты не очень-то нужен.
- Ну, да? Я ведь только затем, чтобы, так сказать, наконец-то поздравить с новым «союзом двух сердец».  Можно и в вагон-ресторан пройти, вспрыснуть это знаменательное событие. А там, за рюмочкой и поболтаем по душам. У меня сегодня отличное настроение, так что компания у нас будет…  
А я тебе про Столыпина доложу, да про его убийцу Богрова. Как было, до, во время и будет весьма скоро.  А скоро… чересчур скоро его быстро осудят и повесят. Чтобы уж совсем концы в воду. Правильно, что министру не написал – хорош бы был – писать главному организатору…
- Хорошо, пойдем в ресторан. Только прошу, о нас с Полиной ни полслова.
- Как скажешь. Только один вопрос – сердечко такие амурные дела еще выдерживает?
- Думал, будет хуже.
- Это ничего. Это все ничего. Здоровьем ты не обижен, а встречи ваши совсем не так часты будут. Сам посуди –  у нее гастроли, поездки, да и ты на одном месте не сидишь. Будто шило у твоей задницы, пардон, пристроено.
- Мы же договорились, о нас с Полиной…
- Больше… ни-ни и ни гу-гу!  Хм-м, долго же ты «тетиву натягивал»… занятно.

***
31 октября 1953 г.
Караганда.  Управления Степлага.
- Заключенный Фадеев, номер 57362, статья 58-я, прибыл.
Надо же, полковник Загреба собственной персоной. Портупея еле сходится на животе, на шее складки в три этажа. Озабочен… нет, скорее всего, растерян. Еле вылез из-за стола. Стоя уже, навалясь животом на массивный стол, долго перебирал бумаги, лежащие перед ним. Наконец, из пачки выудил одну.
- Значит так. Фадеев Глеб Павлович… год рождения 1914. – Быстро взглянул на Глеба и тут же отвел глаза -  Вы попадаете под амнистию. Вы свободны.
-  Поздновато опомнились.
- То есть?
Бровки реденькие, светлые вскинул на лоб и заморгал часто.
- А то и есть, гражданин начальник. Я свои десять лет, которые неизвестно за что, еще два месяца назад кончил тянуть. Непорядок. Не успел товарищ Сталин умереть, как вы подраспустились. Что, готовы пойти за Берием?
-  А вот этих слов как раз и не нужно говорить. Придержите свой язык, Фадеев. Пока оформляются документы, можно и «потерять» вашу амнистию.  Вы, все-таки выжили, и содержались не как все…
- Вы скажите еще, что на «химии»  пайка больше.
- Из окруженцев в живых за это время вас осталось…
- А вы сами-то в тылу сладко жрали. Не можете знать, каково на войне. Мы Родину не предавали, и не один десяток фрицев положили. А вы тут своих соотечественников гноили сколько. Думаете, простится вам это? Это меня вы еще шлепнуть успеете, у вас хватит ума на это. Но как другим в глаза глядеть будете? Оставшимся в живых? И детям тех, кого на фарш пустили?
- Я… мы все только выполняли приказ. Мы военные люди.
- Я на вашем месте застрелился бы.
Полковник прикусил нижнюю губу, медленно расстегнул кобуру, достал пистолет и, также медленно приставил к своему виску.
- Вот так?
- Сойдет и так…
Сухо хлопнул выстрел. Тело полковника покачнулось вперед, забрызгав кровью стол, и только потом медленно стало завалиться назад.  
Сам себе приговор вынес и привел в исполнение.
Вот этого Глеб даже и предположить не мог.

***
- Папаня, тебя подвезти? А то замерзнешь в степи, хоронить некому будет.  Садись, доставлю в лучшем виде. Да садись, тебе говорю, дверцу закрывай, не лето.  Денег не возьму, вижу, что после отсидки. Вот так-то оно…  откуда и куда путь держим?
- Из Караганды в Москву.
- Что и все пешком?
- Не всегда. Вот теперь ты меня везешь.
- Все равно, далековато. Ладно, поехали, до куда смогу, довезу, а там извиняй. Вдвоем в дороге веселей. Кури вот, если есть потребность. «Беломорчиком» побалуйся.
- Благодарю.
Шофер разговорчивый попался. Певун к тому же. Папироску в зубах зажал и так вот, с папиросой во рту и запел «Степь, да степь кругом, путь далек лежит…». Но поперхнулся дымом, замолк ненадолго.
- А что не поездом, отец. За пять дней добрался бы.
- Мне спешить некуда. Никто не ждет, один я остался.
- А если не ждет никто, так чего же и ехать?
- Дельце есть одно… неспешное.
- На сто тысяч?
- На миллион.
- Тогда другое дело. Почем сидел, если не в тягость?..
- В оккупации был.
- Реабилитировали?  Это хорошо. Не блатной, значит. Не люблю.
- Да кто же бандитов да воров любить может?
- Вот и я говорю…
Тепло в кабине полуторки. Мотор ровно гудит, дорога прямая, глазу остановиться не на чем.  Легкая поземка метет по степи. В сон клонит, разморило.
- Ты, папаша, не спи. А то, на тебя глядя, тоже засну. Тогда точно приедем… расскажи про свою жизнь, что ли. Всего, поди, нахлебался.
- Да, пришлось…  только с  чего же начать?
- А с самого начала.
Усмехнулся попутчик, шапку с головы коротко стриженной, седой, стянул.
- То есть сто лет назад окрутить?
- Ну, ты даешь…  Тебе от силу пятьдесят пять.
- Да… по документу вообще…  сорок выходит.
- Ну да? Рановато ты как-то… хотя понять можно. Моему папане так и осталось…  а могло быть, как тебе. Да… лагерь это не санаторий. Это я могу понять. Меня вон из Ленинграда пацаном по льду вывезли. Мамку там… с голоду померла, все мне оставляла. Так вот и выжил.  Срочную на флоте отслужил. Мотористом был. Вот теперь шоферю.
- Как зовут тебя, сынок?
- Борисом.
- А дальше?
- Борис Глебович Фадеев.
- Да!!!  А меня, Глебом Павловичем Фадеевым.
- Вот ни хрена себе!
- Такие вот дела… сынок.
Стиснул зубы Глеб, перед глазами пеленой заволокло. Удержался. А так вдруг захотелось разрыдаться в голос, за все эти проклятые последние десять лет лагерных мытарств, о которых не то что рассказывать, вспоминать не хочется. А тут еще этот паренек молодой, светленький, вихрастый. Папиросу в углу рта мусолит, зубы скалит.
- Это надо же! Я же мог мимо тебя проскочить, и был бы ты сейчас где-нибудь далеко позади. Вот что значит, судьба. Это надо же! Посреди степи казахской встретить тезку полного моего бати!  Наверно, только в книжках такое возможно.
- Да, Боря, в жизни еще и не такое случается. Никакому писателю в голову не придет.
- Это точно! Ну, надо же…  Папаш, слышь, у меня предложение, а давай мы это дело отметим.
- Тебе же нельзя, ты за рулем.
- Так это сейчас нельзя, а вечером, ко мне на хату приедем. Я тебя с Варюхой своей познакомлю. Жена. Ребенка ждем, тоже вот, понимаешь…  переночуешь, а там… ладно, там как захочешь. А то бы и остался с нами. Чего тебе одному по свету мыкаться? За отца мне будешь. Хочешь, работу тебе найдем, а не хочешь, так живи. Знаешь, сколько я сейчас зарабатываю,  вполне хватит на всех,  проживем.
Вот в этом месте, Глеб, действительно не выдержал – затрясся весь, глухо, как-то по-собачьи залаял… и долго содрогался  от рыданий, душивших его. Борис съехал на обочину, вышел из машины и пока не замерз, сидел на подножке, жуя давно погасшую папиросу.

А через три дня снова на степной, бесконечной дороге, в ватнике, ватных штанах, ушанке, завязанной под подбородком, замаячила его фигура. Сквозь морозную пелену  тускло поблескивало пятном солнце, готовое за короткий свой день показать Глебу дорогу на запад, дорогу в неведомую жизнь. Жизнь, которой Глеб еще не знал.

13.         

11 апреля  1961 г. Москва
Семиэтажный дом у Покровских ворот. С вычурными эркерами, огромными окнами, лепниной, карнизами и башенками на крыше. Постройка начала двадцатого века. Бывший доходный дом, к созданию которого, как явствует медная табличка на стене, приложил свою руку известный архитектор Шехтель.
Еще вчера, в квартире на втором этаже, в пустующей после «естественной убыли» бабы Насти, комнате на 12 «квадратов», появился новый жилец. Ответственная квартиросъемщица,  Клавдия Петровна Захарцева, женщина внушительных размеров. «Ударница коммунистического труда», бригадир смены на кондитерской фабрике «Красный Октябрь»,  мать пятерых детей. Долго сражавшаяся за эту комнату, вскипела, тут же позвонила в ЖКУ и минут десять на всю квартиру вопила в трубку – «что не допустит произвола, что будет жаловаться. Что дойдет до самого Никиты Сергеевича и найдет управу»…  
По-видимому, на том конце нашли паузу в ее монологе и пообещали что-то такое, отчего Захарцева сначала аккуратно повесила трубку, а потом завопила еще сильнее нечто  ликующее, из боевого индейского репертуара. На ее вопли, из комнаты высыпали ее дети и тоже завизжали на все голоса. Послышались звонкие шлепки, хохот, топот…   Все остальное население квартиры испуганно пороняли все, что на этот момент находилось в руках.  Клавдия Петровна держала всю квартиру в страхе.
Уже возвращаясь в свою комнату, Захарцева не удержалась и, вероятно от большой радости, так саданула кулаком в дверь нового жильца, что ветхая филенчатая дверь не выдержала, одна дощечка в верхней ее части  вылетела - появилось окно из коридора в комнату. Ну, как тут было не заглянуть? Это же не замочная скважина - так низко Захарцева не опустилась бы.
Первое мгновение ей показалось, что в комнате кроме нового жильца находится еще кто-то. Но она хорошо помнила, что жилец пришел один, с единственным чемоданом. Долго возился с незнакомым замком, и, войдя в комнату, тут же щелкнул задвижкой. Так что, совершенно точно, показалось.
Во второе же мгновение и далее, Клавдия Петровна ясно увидела посреди совершенно пустой, а потому похожей на спичечный коробок комнаты, сидящего на  чемодане лицом к окну жильца. Плащ и сильно помятую шляпу тот не снял, а если бы и снял, то повесить их все равно было бы не на что. Не оборачиваясь, жилец четко и внятно произнес
- Поздравляю.
Клавдия Петровна не смутилась и  даже, напротив, еще плотнее присунулась к образовавшемуся отверстию.  И спросила с ухмылкой… причем, в интонации явно читалось «знай наших, я еще и не так могу».
- С чем? – она ждала любого подвоха, и была готова применить самую «могучую народную» артиллерию, но то, что она услышала, повергло ее в ступор.
- Поздравляю с получением новенькой трехкомнатной квартиры по адресу:  Москва, улица Новопесчаная, дом 16, корпус 2, квартира  96, третий подъезд, третий этаж, дверь справа вторая… лифта не имеется.  Дом новый, блочный, квартира кооперативная, но вы… как и все жители этой коммуналки, получаете ее безвозмездно, в вечное, пока дом не развалится, пользование.
Когда Клавдии Петровне удалось выйти из ступора, она все же с еще большим подозрением спросила
- Это с каких-таких квартира на Соколе?..  Мне исполком на Бауманской обещает. К моей фабрике ближе.
- Через три года… – Жилец, наконец, встал со своего чемодана, снял и кинул в угол шляпу, подошел к окну и, подпрыгнув, уселся на подоконнике -  …через три года и четыре месяца. А квартира на Новопесчаной вам принадлежит с завтрашнего дня.
При одном единственном условии…
Клавдия Петровна даже перестала дышать, боясь пропустить что-нибудь необычайно важное. Во все глаза она смотрела на жильца, пытаясь прочесть…  
Но дело было во второй половине дня, весеннее солнце прямо било в пыльное окно и слепило глаза, а по сему, выражения лица жильца невозможно было разглядеть, но зато вокруг головы его образовался золотой солнечный нимб. И это был знак. Знак свыше, не иначе.
- …При одном единственном условии. Прямо сейчас вы  приносите кусок фанеры и собственноручно заколачиваете этот…  эту амбразуру. После этого вы из моих рук получаете ордер на квартиру. Все. Действуйте. Нет, постойте. Скажите, а вы можете коня на скаку остановить?..

Это было вчера. Сегодня же утром, когда весь работающий народ коммуналки, в количестве двенадцати человек благополучно отбыли по месту своей работы, новый жилец притащил раскладушку, старый стул, венской работы и еще один чемодан. Из чемодана, достал нехитрые инструменты: Молоток, скарпель, нож-тесак. В чемодане также находились пять самых обычных красных кирпича. И  больше ничего в этом втором чемодане не было.
Справа от двери, в капитальной стене, в нужном месте, тесаком жилец стал не спеша отдирать старенькие, в лиловый мелкий цветочек, обои. По этим слоем обнаружились, голубые с разводами. Дальше шли серебристые с геральдическими лилиями. Под ними, штофные, темно-вишневые обои, и еще какие-то, неопределенной расцветки. Наконец, вылезли на свет зеленоватые, под которыми новостями журнала «Нива» за март 1914 года обозначилась бумага, наклеенная на штукатурку. На эту операцию ушло  полчаса.
Дальше пришлось поработать молотком, заранее обмотанным тряпицей, чтобы не так слышно было удара. Долго стучать не пришлось – довольно большой слой штукатурки сам собой стал отваливаться. Пришлось придержать его, чтобы он не рухнул на пол. А дальше…
- Господин Корейко за работой? - От неожиданности, Глеб чуть не выронил молоток. - Как всегда не вовремя? Извини.
- Очень вовремя. Один я не смогу. Кладка осела, сорок шесть лет прошло, помощь не помешает.
- Вот уж, уволь. В этом я тебе не помощник.
- Тогда убирайся, откуда пришел. Пока я по зоне проходил, да потом еще пять лет мыкался, тебе никакого дела до меня не было. А теперь я и сам с усам.
- Оно конечно и так, но кто тебя надоумил в четырнадцатом капиталы в золотые кирпичи закатывать? Молчишь? То-то. Так что ты уж сам. Я права не имею свои руки о материальные ценности, пачкать.
- Тогда чего приперся?
- Да… огрубел ты, смотрю… «Ужасный век…», ну да ладно, отвечу – как всегда, любопытство. Наблюдал я за тобой, как ты золотые «кирпичики» по жизни транжиришь. Вот, последние  остались.  На два пудика, поди, потянет. А было поболе…
- Тебе-то что?
- Вопрос нескромный – как потратить изволите, Глеб Павлович… или как вас теперь величают?
- Иваном Васильевичем Грозновым.
- Сам придумал? Не оригинально. Больше скажу – банально и пошло.
- Ну… что получилось. За три года привык.
- И с какого же мы теперь года рождения… по документам?
- С двадцать восьмого.
- Липа?
- Жизнь кое-чему научила. Ксива самая, что ни на есть, подлинная. Органами выдано.
- Пока не очень соответствуют, но лет на двадцать хватит. Если только не натворишь чего…
- На этот случай еще есть паспорт на имя  Катунского Александра Яковлевича. На всякие… дела.
- Вот это я понимаю. Хвалю. Все финансовые дела можно решать. В синагогу ходить не надо.  И какие же у нас теперь «гешефты»? Кроме покупки и расселения этой квартиры, разумеется? Наличие такой собственности наводит на подозрение о нетрудовых доходах. И на кой она тебе сдалась, эта квартира? Благотворительностью решил заняться? Или меценатством? А что, дворник-меценат! Клево!
- Это как?
- А еще десять лет сидел. Должен бы знать.  Это означает, здорово.
- Я с уголовниками не сидел, я на химии был.
- Это меняет дело. Ну и куда ты свои бабки пристроить собираешься
- На благое все…  сыну Фадеева, например. Потом еще…
- Ну, это святое. А чувиху себе еще не приглядел? По-моему, уже пора. Можно на энное время под теплый бочок…
- Я и не думал, что ты на пошлости падок. Попробую доходчиво объяснить. Эта квартира, как и весь дом, моя. Если ты помнишь, я Шехтелю заказывал.
- Именно поэтому ты второй раз покупаешь часть этого дома?
- Да.  И я хочу здесь сделать все, как было. И жить здесь. Понял?  Есть, конечно, определенные сложности, но вот за эти «кирпичи» все можно уладить. Социализм в отдельно взятой стране, может быть как-нибудь и построится, но денег пока никто не отменял. Вот, видишь, теперь новые ассигнации пошли.
- А дальше?
- Дальше? - Глеб достал сигарету, долго чиркал спичками.  - Дальше есть счета в Швейцарском, Лондонском, Нью-Йоркском банках. Даже в Сингапуре…
- Пока «железная стена», тебе туда заказано. Что с одним паспортом, что с другим.
- А я не очень спешу. Мне здесь неплохо, как видишь. Вот только работать пришлось, чтобы за тунеядство из Москвы не выселили.
- Дворником…
- И что? Меня зона не сломала, а махать метлой не западло нам.
- М-да, для интеллигентного человека и эта скоро станет дефицитной профессией.
- Может быть. Я всегда угадываю нарастающие тенденции развития…  
- Не забудь, с моей помощью. Ладно, благодетельствуй, кому хочешь и как хочешь, трать сей презренный металл.  Только скажу, пока никому еще деньги не приносили счастья. И тебе тоже.  
-  Поэтому я от них и избавляюсь.
- Чуть было не забыл – ты вот чего… сегодня еще не поздно. Сходи в ГУМ, телевизор купи, самый лучший.
- Почему именно сегодня? Мне еще нужно по золотишку с барыгой одним…
- Завтра  в космос человека запустят.  Лейтенанта молодого, Гагарина. По телевизору показывать станут.
- Да ты же и так можешь… наблюдать вблизи, воочию.
- Да так неинтересно. Очень хочется в телевизоре увидеть. Технический прогресс, все же…
- Купить, конечно же, можно. Время есть. Но…
- Но… это что?
- Если ты не хочешь мне помогать «кирпичи» из стены выковыривать, то на крышу тебе все равно придется вместе со мной лезть.
- Это еще зачем?
- Антенну поможешь мне устанавливать… технический прогресс, понимаешь.
- Да ну, тебя! Я тогда на Байконур лучше отправлюсь наблюдать.

***
7 сентября 1914 г.
Петербург. В доме Полины.
Долго не наступает рассвет.  И виновата в этом не осень, на город с моря наполз серый туман, сквозь который свету фонарей пробиться совсем непросто. А по Невскому бесконечные, серые странные тени и мерный, тяжелый шаг. За шеренгой шеренга, за строем строй…
Стекло оконное запотело, местами «слезами» исходит. А за ним, внизу и справа, от вокзала из  тумана плотного папахи серые, черные штыки. Мимо… мимо… мимо. В такой же серый туман слева пропадают. И вот уже больше часа так.  Страшно… страшно… страшно.
- Милая моя, иди, ложись ко мне скорей. Замерзнешь.
- Глеб, это на фронт колонна?
- Это на пир Молоха идут…  обратно придут немногие…
-  Да…    
         Ночь - как века, и томный трепет,
              И страстный бред,
          Уст о блаженно-странном лепет,
          В окне - старинный, слабый свет.

          Несбыточные уверенья,
              Нет, не слова -
          То, что теряет всё значенье,
          Забрезжит бледный день едва...

          Тогда - во взгляде глаз усталом -
              Твоя в нем ложь!
          Тогда мой рот извивом алым
          На твой таинственно похож!

- Хорошо. Это твои стихи?
- Ну, что ты милый. Я и двух строчек сложить не умею. Это стихи одного молодого, очень красивого юноши. В прошлом году он мне их подарил. Ты не ревнуешь?
- Я горжусь тобой. Ты такая необыкновенная… тебе посвящают стихи. А я… я, только себя могу, да и то так редко.
- Молчи, милый. Я иду к тебе. Согрей меня, я закоченела. Еще не утро. У нас еще целых двадцать часов…
- Послушай, Поленька, милая моя. Может мне все бросить, ездить с тобой по гастролям, и будут у тебя приличные гостиницы. А я буду  драться на дуэлях со всеми твоими обожателями. И выкупать  все непроданные билеты…
- Глеб, ты с ума сошел! Ты разоришься, а я буду играть на пустые залы.
- Не подумал…
- Глебушка, не надо продолжать. Мы с тобой хорошо знаем, что ты не бросишь свои финансовые махинации, а я не смогу жить без концертов, без музыки, без аплодисментов, без цветов…
- Любимая, ты же видишь, началась война. Какие могут быть сейчас концерты? Когда говорят пушки…
- Но война скоро кончится. Через два-три месяца мы разобьем Кайзера и тогда снова…
- Боюсь, что эта война кончится для России катастрофой. Я… разумеется, из самых патриотических соображений, уже почти все свои дела свернул, все активы перевел в…
- Милый, я в этом ничего не смыслю. Как ты в моих бемолях и бекарах. Я знаю, что ты всегда поступаешь правильно. Если хочешь, продай и мой дом, в нем так холодно и пусто.  Брат…  о, господи, я должна была вчера проводить Вольдемара на фронт… я подлая. Я забыла, я была с тобой. Я себе не прощу – все, немедленно бросаю концерты и иду в сестры милосердия.
- Это весьма патриотично, но не практично. Твой антрепренер  прав, тебе нужно ехать в Америку, минимум на полгода, а лучше на год.  Клянусь, что, как только закончу свои дела здесь и в Москве, заеду к Софье на Кипр, а потом, к тебе, в Америку.
- После «Титаника», я боюсь морских путешествий.
- У тебя все будет хорошо. Господи, какие у тебя холодные ноги!..

***
31 декабря 1914 г. Москва.
Из дневника Глеба Фатюнина.
Несколько часов до Нового года. Может быть, впервые мне не хочется в этот праздник никуда идти. Все свои дела в Москве я закончил, все распродал, все распределил, что мог, спрятал до лучших времен. И впервые почувствовал, что значит быть одиноким. Прежде я радовался, когда случались минуты одиночества, но теперь…  я, верно, старею. Где-то теперь мои дорогие Полина и Сонечка. Тоскливо мне без них, хоть волком вой. Даже этому «прилетанцу» был бы рад. Но и он не появляется…
Сегодня, не по-зимнему тепло. С крыш целый день капало, только к вечеру прихватило. Слякотно на улице. На Чистых прудах молодежь  катается  на коньках. Если есть возле окна, сбоку, прислоняясь головой к стене, можно видеть краешек замерзшего пруда. Пока не стемнело, сидел и наблюдал за катающимися. Ни разу в жизни не стоял на коньках…
Никак не могу выехать в Грецию. В связи с войной, что-то сломалось в чиновничьей машине, даже деньги никак не могут решить проблему с выездом. Но, кажется,  через неделю решится и этот вопрос.
А тут еще эти социалисты. Третьего дня меня нашел приятель Сонечки, Константин. Непонятно, как он в Москве оказался.   Очень навязчивый молодой человек, неопрятный, при разговоре слюной брызжет. Потащил меня на какое-то собрание. Мрачные люди, надо сказать. Злые ужасно, обиженные на весь мир. Пожалуй, только Яков, по акценту, кажется литовец или латыш,  молодой человек, по виду поэт или художник, черные,  длинные,  вьющиеся  волосы зачесанные назад, открывавшие высокий лоб,  выражение лица постоянно чуть отрешенное. Так вот он  еще ничего, может говорить по-человечьи, а остальные мне больше напоминают тайное общество из «Бесов» покойного Федора Михайловича. Они хотят поражения России в войне – «чем больше крови, тем сильнее бунт…».  Готовы сто тысяч… да какое там, тридцать миллионов голов, им не жаль положить на плаху войны и революции, чтобы только придти к власти. Несчастные! Ничему-то их история не учит. Я всегда считал себя демократом, ратовал за общество, образованное на человеколюбии (не важно, будет ли это монархия, республика или еще что), но здесь человеколюбием и  не пахнет, сплошные амбиции ущемленной посредственности. И не понятно, во имя чего? Трескучие фразы о «мировой революции», а спроси, что дальше-то? После победы, этой самой революции? Дальше-то что? Не ответят. Подозреваю, что не знают.   Слава Боже, что оградил Сонечку от влияния этого общества.
Что они от меня хотели? Им деньги нужны на революцию. Так они открыто и требуют, вроде это даже твой долг и святая обязанность. А на мое наивное – «Ну, хорошо, дам я вам деньги, вы революцию организуете, а потом, меня же впереди всех на эшафот отправите, как буржуа. Так стоит ли вам давать деньги?». Они смеются – «Это во всяких там Франциях, эшафоты, а у нас фонарей на всех хватит. Да ведь и все равно нам, дадите вы деньги или нет. После революции, мы их сами у вас экспроприируем». Думаю, что не шутят. Эти все смогут.
Очень хочется верить, что не все социал-демократы такого пошиба. Знавал же я среди них очень приличных, порядочных людей.  Особенно за границей. Пожалуй, и главарь их, Ульянов достаточно трезво воспринимает реальность, а только и он за поражение… «Мужик-солдат должен с германского фронта винтовку свою повернуть против царя». Страшно подумать, но очень похоже, что так и будет, задурят мужику голову, наобещают с три короба. Смута пойдет, а в мутной водице, глядишь, и смогут во власть вскочить. Государь слабоват, а то бы…  Не советчик я ему, вокруг него столько кликуш набралось, один Гришка чего стоит.  
После этого собрания очень долго с Яковом гуляли, разговаривали. У него все как-то мягче получается, убедительнее. Но все равно, не принимаю я такой революции. Не принимаю, и принять не могу.
Я ему – «Готов служить России, отстаивать ее интересы. Готов, если надо и жизнью пожертвовать своей, но наперед, я  должен знать, что смерть моя хоть на миллиметр,  сдвинет Россию по пути прогресса». А Яков – «Да смерть нужна только для унавоживания почвы, а для прогресса, для будущего России, жизнь нужна и работа, не покладая рук. Жизнь каждого человека должна быть важна для России». Это мне понравилось.  И еще понравилось, что извинялся за сегодняшнее «сборище». Оказалось, что он к этим «бесовцам» очень косвенное отношение имеет, работает в  большевисткой фракции  в Думе,  у него своих несколько рабочих кружков, в которых рабочие изучают Маркса, распространяют «Правду».  Вот это уже любопытно.
А уже на прощание Яков в лоб вопрос задал – «С кем я? Мол, скоро придется определяться, с рабочим ли я классом или с эксплуататорами?». Задал вопрос в лоб, да тут же и  рассмеялся,  сам понял, что несвоевременен вопрос. И  к тому же вопрос эксплуататору, согласен ли он, стать нищим?  
Я отшутился, как мог - «Какой из меня революционер? Староват уже, скоро смогу «помочь» России только унавоживанием почвы. Чтобы пшеница лучше родилась».   А средствами посильными обещал помочь. Но конкретно ему, Якову, в знак сочувствия и уважения. Не более. На том порешили, и простились.
Ну, вот часы двенадцать пробили. Специально завел, до этого вот уже лет пять стоявшие напольные часы с боем и мелодией «Боже Царя храни». Наступил пятнадцатый год нового века. Что-то он принесет? Дай нам Бог всем здоровья в этом году, победного окончания войны... Дай разума и душевного тепла всем, от кого хоть сколько-нибудь зависит будущее России. С новым Годом!

***          
Из письма Софьи Глебовны
…Вот уже неделю, как я в Швейцарии. Из вечной весны попала в зиму.  Пришлось срочно покинуть Грецию. Так было нужно для дела. Теперь помогаю организовывать в ближайшем будущем большую международную конференцию по созданию 111-го Интернационала.
Не успела приехать в Женеву, как увидела афиши концерта Полины. Я, конечно, тут же разыскала ее. Проговорили целую ночь. Если ты еще не успел выехать, то задержись.  Полина будет в Москве в конце марта.
Тебе передает привет г-н Троцкий. Надеюсь, что ты его помнишь. Если нет, то напомню случай со шляпной коробкой. Здесь в Женеве  много наших. Я и не предполагала, что тебя очень многие мои новые знакомые хорошо знают. Среди марксистов ты пользуешься популярностью. Теперь не удивляйся, в кого я пошла.
До Рождества вряд ли удастся еще написать. Поэтому прими мои поздравления. Крепко тебя целую.                                                                      Твоя Соня.

P.S.   Буду благодарна, если вышлешь мне немного денег. Тысяч 5-10 будет
        вполне довольно.                                             Люблю, обнимаю, целую.
   20 декабря 1914г. Женева

14.                                 
24 июля 1918 г. Москва
- Они убили царя! Они убили… понимаешь, Глеб? Они убили царя!
- Голубушка, каждый день в этой гражданской бойне гибнут тысячи людей, причем, и с той и с другой стороны, лучшие люди России.  Романов сам отрекся, вместо новой конституции, вместо демократических свобод, бросил Россию на саморастерзание…
- Глеб, ты говоришь об этом так спокойно?!
- Поленька, милая, сядь и успокойся. Все страшное еще впереди. Вот послушай, что в этой газетенке написано. Лацис М. Я. пишет. Э… он у них кем-то там в ЧК. А вот, нашел – «Мы не  ведем  войны против  отдельных  людей,  мы  уничтожаем  буржуазию  как  класс». Сегодня царь… бывший царь, завтра я, например. Я принадлежу к классу буржуазии, принадлежал до недавнего времени. Теперь же, я простой обыватель, проедающий то, что еще не экспроприировали. Но это ничего не меняет, за все приходится платить.  Вероятно, скоро и эту квартиру, заберут под жилье рабочим. Дворцы и хижины меняются хозяевами. Это закономерность. Чего  уж тут, руками размахивать, недоумевать.  У всякой революции есть мрачный период передела всего.
- Глеб, ты меня пугаешь. Эта квартира… это последнее, что у нас осталось. Они не посмеют, так не должно быть. Ты же им помогал…
- Еще как посмеют.
- Но Соня теперь комиссар чего-то там… я в этом ничего не смыслю. Она может, наверно…
- Не знаю, голубушка, не знаю.  Сонечка теперь…  Софья Глебовна Фролова, жена Красного командира, комиссар, не больше, не меньше, полка. Активный участник октябрьского переворота. Кто бы мог подумать, что вот так все развернется? Ну, что ж, попробуем пригодиться новой власти, послужим еще России, тряхнем стариной.  И мы тоже кое-что умеем. Тем более, что сам я не напрашивался. Вот, посмотри. Сегодня утром такой рыжий и лопоухий красноармеец принес. Я ему «на чай» хотел дать, так он… так на меня посмотрел. Плюнул мне под ноги и ушел.
Да, господи, не ищи ты очки, я сам прочитаю. «Гражданину Фатюнину Глебу Павловичу. Лично.  Уважаемый… и так далее. Не сочтите за труд, в ближайшее время заглянуть по адресу улица Большая Лубянка, в  доме  номер  11, который ранее занимала страховая компания «Якорь» и лондонская фирма «Ллойд». Кабинет 4. Спросить Петерса».
Там, кажется, теперь и помещается ЧК. А фамилия мне ничего не говорит. Латышская…
- А если это арест?
- Все может быть. «От тюрьмы да сумы…», а может быть от Сони что-нибудь слышно. Пойду. Завтра утром и пойду.
- Глеб, я боюсь. Давай уедем во Францию. Почти все наши знакомые либо уехали, либо собираются. Мы не нужны никому здесь. И музыка моя тоже.
- Я родился в России и хочу умереть здесь.
- Ты неисправим.
- Мне это делать поздно… исправляться.
    
Еще с ночи зарядил проливной дождь с сильным холодным ветром. Ветер срывал листья и тонкие веточки с деревьев, гнал их по бульвару, забивал сточные люки.
Глеб долго приводил себя в порядок, долго завтракал, потом долго курил стоя возле окна,  в надежде, что дождь, наконец, уймется. Наконец не выдержал, и, несмотря на уговоры Полины, решительно стал собираться.
Уже выйдя из дома, он несколько секунд колебался, решая, не вернуться ли. Но заметив в окне Полину, махнул ей рукой, по самые уши натянул шляпу и решительно отправился в путь, сердито постукивая толстой тростью с серебряным набалдашником. С весны постоянно приходилось таскать эту увесистую трость – в городе появилось много бродячих собак и случалось, что нападали на прохожих.  Сегодня, конечно, можно было не опасаться, погода не благоприятствовала даже собакам, но уже появилась привычка, спокойнее было с этим холодным оружием.
Ветер и дождь был в спину, подгонял. Минут за десять бодрым шагом Глеб прошагал по   Чистопрудному, потом Сретенскому бульварам и повернул на Большую Лубянку. Дом 11 он знал отлично, приходилось прежде бывать.  
Уверенно толкнув  массивную дверь, он решительно прошел через вестибюль и повернул направо в коридор. Позади услышал оклик.
- Товарищ! Товарищ, это вы куда же? А пропуск?
Он не заметил, как проскочил часовых, а они его явно прозевали или приняли за своего. Тем более, что народу через вестибюль сновало много.
Глеб оглянулся. К нему спешил человек в офицерской форме без погон, на ходу расстегивая кобуру маузера.
- Товарищ! Вы  куда все-таки направляетесь? – и,  не дожидаясь ответа, накинулся на часовых – А вы куда смотрите, ротозеи. Под трибунал захотели? Смотреть надо, мать вашу…  без Дзержинского распустились.
Глеб вернулся в вестибюль,  спокойно снял шляпу, стряхнул с нее воду и с некоторой иронией во взгляде, сказал.
- Насчет трибунала, я не знаю ваших порядков, но вот по трое суток ареста на каждого, я бы просто рекомендовал. Никакой революционной бдительности.
-  Мы сами разберемся. А вот вас я слушаю – кто таков, к кому, зачем?
- Хорошая постановка вопроса. Во-первых, я вам не товарищ, а гражданин Фатюнин Глеб Павлович. А во-вторых, я к гражданину Петерсу, по его приглашению. А вот зачем, не скажу, поскольку сам пока не знаю. Вы удовлетворены? Кстати, с кем имею честь разговаривать? На кого, в случае чего, писать…  как это у вас теперь называется? Рапорт?
- Ну, пугать меня рапортами не надо. Я начальник караула Коровкин. Если вас пригласил товарищ Петерс, то у нас должен быть на вас пропуск. Пройдемте со мной вот сюда – и указал на небольшую дверцу в вестибюле.
- Вот уж нет. Я лучше подожду вас здесь.
- Хорошо – коротко ответил Коровкин, бросив многозначительный взгляд на часовых, в котором хорошо прочиталось «стеречь!», и  ушел.
Вернулся минут через пять с сероватым клочком бумаги.
- Документ какой-нибудь имеется?
- А в ЧК разве без документов приходят?  Разумеется, есть. Держите.
Глеб вытащил из внутреннего кармана  насквозь промокшего летнего пальто  паспорт.
Коровкин очень долго разглядывал довольно пухлую книжицу в кожаной обложке.
- Что вас удивляет?
- Впервые вижу паспорт, выданный еще Столыпиным.
- Так с одиннадцатого года за границу не выезжал.
- Понятно. Все в порядке, Глеб Павлович. Только вам  не повезло, товарища Петерса  сейчас нет на месте. Я  ему успел позвонить, и он просил вас подождать минут сорок. Он подъедет.
- Где прикажете ждать? Не на дожде ли?
- Можете пройти в буфет. Правда, там сегодня кроме чая и сухого печенья…  как только Яков Янович Петерс приедет, вас позовут.
- Отлично, и не беспокойтесь, я завтракал. И… газет свежих у вас не найдется? Кроме вашего «Красного террора»?

Через два часа в кабинете Петерса.
- Проходите, Глеб Павлович, проходите. Извините, что заставил вас ждать. Да только мы конкретно и не договаривались.
- Это вы уж меня извините. Получил ваше послание и как маленький мальчик тут же побежал. Мы с вами где-то пересекались в этой жизни…
- Да вы присаживайтесь. Я попрошу чая для нас с вами. – Петерс, чуть виновато улыбнулся, тряхнул своими кудрями -  В прошлый  то раз на столе стоял самовар, водка и пироги… с вязигой, кажется.
- Вспомнил! В четырнадцатом. На Сухаревке, в полуподвале у эсэров на собрании.  Вы Яков…
- Янович. Тогда просто был Яков. А я ведь перед вами, Глеб Павлович, в долгу.
- Не помню.
- Тогда вы обещали мне помочь. Правда, не случилось, поскольку на следующий уже день всю думскую фракцию большевиков арестовали, а мне пришлось бежать. Но уже одно то, что обещали, тогда многого стоило.
- Я думаю, что вы, Яков Янович, не для того меня вызвали, чтобы о долгах, да еще и несостоявшихся,  вспоминать.
- Пригласил.
- Пусть так. Пригласили.
- Извините, Глеб Павлович, что вот так приходится беседовать. Будь у меня в сутках на два часа больше, я непременно сам пришел бы к вам домой. Но видите, что творится в стране. Международные заговоры, контрреволюция…    
Вот вы, Глеб Павлович, что думаете по поводу положения в стране и за рубежом? Помнится мне, тогда, в ту ночь, вы очень точно оценивали обстановку.  Мне очень любопытно ваше мнение.
- Да… об этом, конечно, лучше в домашней обстановке. Но думаю, что у временно исполняющего обязанности руководителя ЧК, времени действительно немного.
- Это все ничего. Скоро Феликс Эдмундович снова займет свое место и тогда…  но мы отвлекаемся. Э… потом у меня к вам будем предложение. Я много о вас знаю, покопался в архивах «охранки». Что-то мне говорит, что  агент внешней разведки «Гайдук», к вам имеет непосредственное отношение.
- Яков Янович, разрешите, я все же закурю.
- Конечно, конечно. Сам я не курю, даже вот и пепельницы в кабинете нет. Но вы курите, а пепел можно в тот цветочный горшок с геранью.    
- Благодарю.
Глеб встал с дивана, подошел к окну, за которым все так же хлестал дождь и ветер трепал ветки старой липы на другой стороне Лубянки.  Впервые, выдержка ему изменила, пальцы едва заметно дрожали. «Старею, старею», подумал он. Закурил и, облокотившись на подоконник, начал.
- Если вас интересует мое мнение, по поводу положения в России после октябрьского политического переворота, то оно таково. Пока вас я дожидался, газеты читал в буфете. «Мы  столкнулись  с систематическим, методическим и, очевидно, хорошо спланированным  военным  и финансовым контрреволюционным заговором против Советской республики, который все  представители  англо-французского  империализма  готовили   в   течение нескольких месяцев».  
Насчет международных заговоров, мне кажется, вы сильно преувеличиваете. Антанте пока не до России, ей бы  с Германией разобраться.  Кроме разведки, разумеется. Одну, две, самое большее три дивизии, смогут послать в Россию, но эти дивизии погоду не сделают… кроме показной интервенции и дискредитации «белого движения». А то, что западные дипломаты плетут заговоры, так это не представляет реальной угрозы. Что касается контрреволюции, которую я все же склонен называть «белым движением»…  если все генералы: Юденич, Корнилов, Деникин, адмирал Колчак и еже с ними, имели бы общее руководство и единый план действий, то дни Советской власти уже были бы сочтены. Их беда в том, что каждый из них… почти каждый, считает себя единственным спасителем России. Я так понимаю, что вы Яков Янович в данный момент занимаетесь разведкой? Если вам интересно, то я бы посоветовал вам – всячески препятствуйте их объединению. По отдельности с ними можно справиться.
- Вот это я понимаю. Вот что значит аналитический ум. Спасибо, Глеб Павлович за дельный совет.
- Но не только для «совета» вы меня пригласили. По поводу «охранки»…
В архивах «охранки» на меня ничего быть не может.  А «Гайдук»… звучит красиво, но ко мне никакого отношения. Я только коммерсант… бывший.
- Хорошо, не буду вас интриговать. Нам нужен на Западе человек. Независимый… даже от ЧК.
- Это что, предложение? Нужно подумать.
- Подумайте, Глеб Павлович. Подумайте.
- Только  сюда я больше не приду.
- Да и не надо. Вот вам телефон – Яков черканул на листке бумаги номер – Краснов Владимир Иванович. И больше никто. Даже я.
Глеб взглянул на бумажку и отложил.
- На память пока не жалуюсь.
- Ну, вот и отлично.  А для водочки с пирогами мы еще с вами найдем место и время…
- Боюсь, что нет.  
- Увидим…

По квартире гуляли незнакомые запахи, появилось нечто новое. На вешалке висели смушковая кубанка с алой лентой наискось, мокрая солдатская шинель и кавалерийская шашка. Под вешалкой в луже валялись хромовые сапожки, явно не мужского размера. Далее, в гостиной на кресле валялась солдатская гимнастерка, а посреди обеденного стола лежала портупея с кобурой, из которого торчала рукоятка нагана. В квартире царила суета и беспорядок. Прислуга Даша, молоденькая девчонка, с ведром горячей воды, с полотенцем на плече, прямо из кухни пролетела мимо него.
- Софья Глебовна приехали – успела крикнуть она и скрылась за дверью ванны
На кухне Полина помогала старухе кухарке Марковне с обедом. Увидев Глеба, она всплеснула  руками, кинулась ему на шею и почему-то расплакалась.
- Радость то, какая, Глебушка. Сонечка наша приехала.
- Что ж, ты дурочка, плачешь?
- Господи, да я же от радости – смеясь и одновременно утирая слезы, воскликнула Полина -  у тебя все в порядке?
- Надеюсь, что так. После расскажу.
- Вот и хорошо. Пойди, переоденься, ты весь мокрый. Сонечка сейчас ванну примет, обед почти готов. Наконец то все мы вместе. Слава тебе, Господи! В Елоховке свечку завтра поставлю.
Потом потащила Глеба в кабинет. Закрыла дверь, чтобы прислуга не слышала
- Глеб, только ты, пожалуйста, не ругай ее. Я прошу тебя. Столько лет не виделись. Я понимаю, что своевольная, непослушная. Но так это же твоя дочь, такая же упрямая, устремленная. И, потом… даже не знаю, как тебе сказать…  она беременна. Вот, готовься стать дедом. И еще не все. Фролов… муж ее… убили его под Саранском. Полк их разбили наголову. Так что не ругай – горе у нее.  Вот, разом все выпалила, чтобы ты был готов принять свою дочь, без этих твоих… я прошу тебя. Договорились
- Хорошо. Только ты зря на меня так. Я очень рад, что она приехала, а это главное. Остальное, перемелется.
  
К столу Соня вышла в простеньком ситцевом платье. Почернела, похудела, от середины лба наискось через бровь к уху шрам свежий.
- Полгода из сапог да гимнастерки не вылезала. Непривычно как-то в платье. Ну, здравствуйте, мои дорогие!  Здравствуйте!

***
13 мая 1972 г. Москва.
Понедельник, Утро теплое, небо, не успевшее с ночи запылиться. Пивной павильон на ВДНХ, над прудом, возле ботанического сада. На берегу, среди желтых одуванчиков, на ласковом майском солнышке, дремлют утки. Терпеливо ждут наплыва посетителей, чтобы подкормиться. За соседним столиком два гражданина интеллигентного, хотя и сильно помятого вида, явно после вчерашнего перебора «поправляют здоровье». Откуда-то из-под стола незаметно булькают «нечто» в кружку с пивом. Страдают, но пьют. Скоро им будет хорошо, если, правда, остановятся на первом этапе достигнутого равновесия. Но почему-то думается, что этот этап они легко проскочат, а дальше…   ай люли малина, все по новой…
Хочется до чертиков напиться, но спиртное только с одиннадцати часов. Даже в ресторанах. А здесь пиво теплое и явно разбавленное.  Глеб в одиночестве отмечает свой день рождения. «Юбилей». Сто двадцать… тире сорок лет. Долго считал. Если бы в начале девятнадцатого родился внук, то ему было бы теперь пятьдесят три года. Где-нибудь  в тридцать девятом, сороковом, мог появиться правнук. И ему уже было бы тридцать три. И у того могли быть дети, по десять-двенадцать лет или меньше. Как, например, вот у тех первоклассников, которых тащит молоденькая учительница на экскурсию в ботанический сад. А их прапрапрапрадеду… сорок. Было бы очень забавно, если бы не было так грустно.
А борода совсем почернела, на работе думают, что крашу…
Не выдержал, только хотел обратиться к мужикам «плесните, мол, соточку, заплачу», но вдруг осекся. Встретил совершенно трезвый взгляд одного из них. Дальше интуитивно сработала память. Этих мужиков за последние полгода он встречал и, причем, многократно. В совершенно неожиданных местах – в кино, в читальном зале, в общественном сортире на Казанском вокзале…
Только этого не хватало. Последние лет семь-восемь, Глеб чувствовал себя в относительной безопасности. На дворницкой работе особым трудолюбием не отличался, но профсоюзные взносы платил аккуратно, на собраниях отмалчивался и поднимал руку, когда ее поднимали все. Непонятно, чем он мог привлечь внимание комитетчиков. В том, что это были комитетчики, Глеб не сомневался. А-а! Была не была…
Пиво, хоть и разбавленное, но четыре кружки подряд… одним словом, «Остапа понесло».
- Мужики… - Глеб прихватил со своего столика недопитую кружку пива и пачку «Явы» и подсел к их столику – извините, нарушаю ваше визави. Мужики… - спросил в лоб – на кого работаем? На какую контору? Меня лично интересует второй отдел ПГУ. Надеюсь, что эта аббревиатура   вам хорошо известна.
«Мужики» переглянулись недоуменно,  один из них полез под стол
- Слушай, ты, алкаш, так и быть… - достал сильно початую четвертинку – …мы так и быть плеснем тебе, но после вали к такой-то матери. Не мешай разговаривать. Договорились?
- Договорились. Алаверды предлагаю вам передать привет Крючкову от… внука «Гайдука». Запомнили? Так и передайте. Пусть в тыковке своей поковыряет. А я вам за «огненную водицу» свежий анекдот про чукчу и разбежались. Идет?
- Валяй.
- Значит так. Приезжает чукча в Москву. Берет такси. Едет. Таксист видит, бабка через дорогу переходит, заметалась. И пытается ее объехать.
- Слыхали… «если бы не чукча, однако, не смог бы ты ее…». Все. Иди себе. Да и нам уже пора, заболтались. Костин наверно уже рвет и мечет.
- Да я же ему сказал вчера, что буду снимать этот эпизод только на «Кодаке», а он мне в ответ – «Морда треснет»… режиссер называется. Так что спешить не будем, пусть по потолку побегает.

Вот тебе и столетний опыт! Такого маху дал, это надо же так! С одного пива контроль потерял, так обмишурился. Рядом студия им. Горького. Принять операторов, «делателей кино» за комитетчиков…  все, больше пить нельзя. Все-таки при таком «солидном» возрасте…
Глеб допил своего «ерша», тяжело поднялся и пошел в ботанический сад. Забрел в какую-то аллею, нашел скамеечку, сел, подставив лицо навстречу солнцу, и закрыл глаза. Навалилась вековая усталость. Перед закрытыми веками запрыгали яркие точки, и Глеб стал пытаться из этих точек составить что-нибудь… ге-о-мет-ри-чес-ко-е.
«Господи, господи, боже мой… зачем все это? Зачем я поддался на эту провокацию? Если бы я знал, что так… так все будет. Лучше бы гнили мои косточки на сельском погосте.  Никого не осталось из современников. Все вовремя прибрались, лишь один я мыкаюсь по этой жизни неприкаянный. Устал. Хочу умереть»…
- Ну, запричитал. Нюни распустил. Ай-яй-яй как нехорошо. Не узнаю прежнего Глеба. Да, не открывай глаз, не открывай, спи себе. Я так, на минутку залетел. Залетел поздравить с юбилеем. Посмотреть на перемены.  Так, так, так. Что у нас здесь?
Жилье поменял, работу тоже. По паспорту мы снова Фатюнины. Хвалю. Ах да, паспорта же меняли, врубился я.  Ну и ты, как я понимаю, под это дело обратно себе свою же фамилию…  Ну, и правильно. Снова молодой, красивый, тридцатипятилетний. Вижу, что устал жить. Придется потерпеть. Не заметишь, как оставшиеся сорок лет пролетят. А жизнь все же неплохая штука, ей Богу. Кстати, те… в пивной, точно «топтуны». Как ты их приложил - «Внук «Гайдука»! Чего вспомнил. Только они не тебя пасли. Видел училку с октябрятами? Докладываю – гражданка Петрова, дочь, в данный момент сидящего в очередной раз диссидента. И у нее здесь встреча с… не важно это. Нас это не касается. Так что успокойся и отдыхай дальше, а я полетел. До встречи.
Нет, погоди! Стоп, стоп, стоп, стоп! Глеб, тебе срочно нужно просыпаться, слышишь? Тут к тебе живая душа швартуется. Сейчас карманы начнет чистить. Просыпайся же!

- Дядичька… дя-дя… эй, дядька!
- Тебе чего?
- Закурить дай.
Из сна выскочил с мокрым от пота лицом и барабанящим где-то в ушах сердцем. Прямо перед ним на корточках коротко стриженая девчонка лет двенадцати на вид. В сиреневой мужской рубашке, в «огурцах», расстегнутой почти на все пуговки, стареньких голубеньких джинсиках клешами от колен и в ботинках на высокой платформе. Все было ничего – вполне модно, но уж больно вся одежда, мягко говоря, не первой свежести.
- Тебя как зовут?
- Анжелика или Вероника, какая тебе разница. Я тебя закурить прошу, а то так жрать хочется, что переночевать негде. Понял?
Глеб рассмеялся
- Ха…  ну ты даешь!
- И дам… если попросишь.
- Ты что, из дому сбежала?
- Да пошел ты! Я его сигарету прошу, а он…  Ты не думай, я не за так. Я и отсосать могу.
- За сигарету?
- Не-а, за червонец. Хочешь? – а сама уже по ширинке рукой елозит.
- Этому тебя в школе учат? Сядь рядом! – Глеб поймал ее руку, потянул и усадил на скамейку. – Значит так. Подожди, дай мне проснуться окончательно.
- Ты че, накирялся, че ли?
- Немного. Не перебивай. Значит так. Я дам тебе… – Глеб пощупал карман, на месте ли бумажник – я дам тебе пятьдесят рублей.
- А я тебе не дам! Я пошутила, е…. не буду.  Ну, как это…  минет могу.
- Я тебе покажу… минет! Нахваталась. Помолчи. Я дам тебе пятьдесят рублей при условии, что ты мне, вот как на духу, все о себе расскажешь.
- Ну, да. Тебе все расскажи, а ты потом меня мусорам сдашь. Знаю я таких.
- Обещаю, в милицию не сдам.
- Тогда…
- И «е….» тебя не собираюсь. Усекла? Ты когда последний раз ела?
- Не помню… вчера.
- Во!  Сейчас бы накурилась и сразу бы закосела…
- Ой, только не надо учить.
- Пошли куда-нибудь. Я что-то сам есть захотел. А по дороге ты мне о себе все расскажешь.
- Да хрен с тобой, пошли.  Слушай… а деньги вперед можно? Не убегу.
- А куда ты от меня на таких котурнах.
- Че?
- Да, не чекай… Держи деньги и пошли на западный выход. Там неплохая столовка есть.
- Я знаю.
- Только скажи… как тебя все-таки зовут?
- Полина.
  
***
- Встать, суд идет. Можно сесть. Суд посовещался и постановил. Согласно процессуальным нормам Советского законодательства, Мещанский народный суд города Москвы рассмотрел все изложенные истцом доводы. Также внимательно изучил все представленные истцом документы с места работы, и других соответствующих органов о дееспособности истца. На основании вышеизложенного, Суд удовлетворяет исковое заявление Фатюнина Глеба Павловича, проживающего по адресу, город Москва, Банный переулок дом 8, квартира 2, об удочерении присутствующей здесь Корякиной Полины Ивановны.          
Полина Ивановна, года рождения 1959, воспитанница детского дома № 16. Суд в последний раз задает тебе вопрос. Полина, согласна ли ты, на удочерение тебя  присутствующим здесь гражданином Фатюниным Глебом Павловичем?
- Да.
- Поздравляю вас. Прошу подойти и расписаться у секретаря о получении на руки Постановления Суда. Заседание объявляю закрытым.

15.     
27 июля 1980 г. Москва.
Обычная «хрущебная» двухкомнатная квартира «распашонка». Все, как у всех – телевизор, холодильник, стиральная машина – словом, все, что нужно для более-менее нормальной жизни. Вот чего действительно много, так это книг. Они повсюду, куда ни кинь глаз. Бессистемно и навалом.
Глеб пришел с работы уже к позднему вечеру.  Он теперь прорабом на стройке, еще немного колымит на ремонтах квартир. Уходит рано, иногда и на целые сутки. Несмотря на вечер, жара в Москве невообразимая, асфальт под ногами плывет, дышать нечем.
Открыл дверь своим ключом и с порога потянул носом. Кажется, ужина  сегодня не предвидится. Скинул туфли, надел шлепанцы. И только тогда позвал
- Полина, ты дома?
Из своей комнаты выглянула Полина. Лицо заплаканное и опухшее.
- Я здесь. Иди, мой руки и за стол. Окрошка сегодня.
- Окрошка в такую жару, то, что надо. Что с тобой? Откуда сырость на лице?
- Потом… все после. Иди, мой руки. А еще лучше, душ прими, от тебя как от козла…
- Извиняйте, сеньорита, жара-с.
Уже стоя под душем, чуть не кричал на кухню
- Представляешь, что на проспекте творится? Оцепили все. Пришлось до Рижского топать, в подземный переход нырять.  Скорее бы эта Олимпиада закончилась.  У тебя неприятности? Или опять Высоцкого слушала?
Не получив ответа, дальше полоскался молча.

Кухня шестиметровая. Тесновато, но для двоих сойдет.
Только принялся за окрошку, как вошла на кухню Полина с большой стопкой толстых старых тетрадей. Аккуратно положила на край стола и села на табуретку.
- Отец, это все, правда?
Глеб отложил ложку, отодвинул тарелку. И тут же потянулся за сигаретами.
- Где взяла?
- Там, где ты их запрятал. Полезла на антресоль, старые коньки искала…
- Читала?
У Полины губы задрожали.
- Скажи, что все это ты придумал. Нафантазировал. Что ничего такого…  в конце концов,  соври что-нибудь, я поверю.
- Поля, ты уже взрослая девушка. За восемь лет я тебе ни разу не солгал.  
- Но этого не может быть. Это противоестественно природе человека.
- Наверно, так оно и есть. Но я к этому давно привык. Очень давно.
- И что теперь будет?
- Ничего. Сейчас я доем твою чудную окрошку, и будем смотреть олимпиаду. Что у тебя с работой?
- Почему мы постоянно занимаемся только моими проблемами? Мы сейчас говорим о тебе.
- Хотя бы потому, что у тебя вся жизнь впереди, а со мной все ясно. Я проживу еще достаточно долго и умру через неполных тридцать два года. Давай не создавать с этим проблем.
- Почему ты никогда мне не рассказывал?..
- О чем?
- О себе.
- Это что-нибудь изменило бы? Нет. А жалости мне не надо. Я повторяю, я уже привык к мысли, что меня, как и каждого, ныне живущего, когда-нибудь не станет.
- Но не таким же образом!
- Не заводись. Какая разница? Откуда пришел, туда и вернусь.
- Но…
- И давай не будем об этом больше.
- Нет, мы будем об этом. Будем! Будем… в  конце концов я люблю тебя.
- Я тебя тоже люблю.  
- Ты просто ненормальный. Вот уже восемь лет я тебя люблю… как мужчину. Ты это понимаешь?
- Черт возьми! Что же это такое делается? Все мои женщины за эти сто лет сами, первые признавались мне в любви. Вот это действительно ненормально!
- Я надеюсь, что я буду последняя.
- Ты мне дочь.
- Приемная. Так что инцеста не будет.
- Так ты еще и в кровать меня хочешь затащить? Только этого не хватало. Вокруг тебя так много молодых людей…
- Ты соображаешь, что ты говоришь? Плевать я хотела на…  я посчитала уже -  через семь лет, если на то пошло, я стану старше тебя. Нас и теперь на улице считают идеальной парой.
- Это кто же считает?
- Все!
- Я не готов к такому развитию событий. И потом…
- Что будет потом, мы обсудим после…
- Нет, ты представляешь? Через двадцать лет, тебе придется мне сопли подтирать.
- Это все равно так и будет.
- Не все равно. Через пару лет, я хотел…
- Свалить от меня?  Ты хотел меня бросить? Меня?
- Ты уже взрослая и можешь…
- Надо будет, то я, и пеленки твоим менять буду. Понял?
- Не ори!
- Я не ору.
- Вот и не ори… черт! Эти импортные сигареты сами так быстро сгорают. Пальцы обжег.
- Брось ты ее. Доедай окрошку. Да и я с тобой еще раз поужинаю.
- Пожалуй. Напрасно ты прочла…  да и я, старый дурак, давно нужно было сжечь эти дневники.
- Это ничего бы не изменило. Я решила давно… еще тогда, в ботаническом саду.
- Когда обращалась ко мне с непристойными предложениями…
- Я этого не помню. Я помню только, что сразу втрескалась в тебя.
- Это ты придумываешь…
- И я тогда решила, что вот вырасту, стану достойна и…
- Не продолжай даже. Это я уже проходил.
- Скажи, Полину Александровну ты как называл?
- Так и называл.
- Врешь, сукин сын. Я же читала дневники, письма. Ты называл ее Поленька. Почему ты меня так ни разу…  
- Потому.
- Не уходи от ответа. Ты меня в дочери взял только потому, что меня так же зовут, как ее?
- Может быть…
- Все. Хватит курить одну за другой. Потом ты мне про нее все расскажешь. Я хочу быть похожей…
- Ты другая.
- Расскажешь, почему вы в двадцать втором расстались. Только потом… завтра. А сейчас, я прошу тебя очень. Назови меня, как ее. Поленькой назови? Ну!..
- Поленька.

Голубым пятном мерцает экран телевизора. Лень вставать и выключать. За окном  сереет рассвет. Дверь на балкон настежь, но только теперь ранним утром стало свежо.   Узкая холостяцкая кровать тесновата для двоих. Полина, уткнувшись носом в плечо Глеба, посапывает. Ужасно хочется курить. Стараясь не разбудить, потянулся к тумбочке. Все же разбудил.
- Спи, спи, Поленька. Еще рано. Я на минутку встану.
- Который час?
- Возле шести…  у тебя на сегодня какие планы?
- Свободна.  Позже расскажу. Тебе на работу?
- Позвоню, возьму отгул.
Глеб вышел на кухню, покурил у открытой форточки, открыл холодильник, достал бутылку молока, прямо из горлышка напился и вернулся в комнату. Полина лежала, закинув простыню в кресло. Глеб невольно залюбовался
- Знаешь, ты сейчас на «Венеру» Боттичелли похожа.
- Ты тоже… дядька… ничего. Это здорово, что я тебя тогда закадрила. Правда, ты еще страшно затабуирован и закомплексован.
- Это ты у Фрейда вычитала? В Советском Союзе секса нет, а есть только…
- Разврат и аморалка. И дети берутся только по решению очередной сессии ЦК КПСС.
- Так… мы так с тобой договоримся, черт знает до чего. Давай еще пару-тройку часов поспим.
- Это уж как получится.    
- Устроим сегодня выходной. Пойдем на ВДНХ.
- Can be and so, can be and will be. I agree…  Go to me. I want you.
- Вот что значит дипломированный переводчик.
- Зубы не заговаривай…
- А эта фразеология  еще от той соплюшки осталось…  Кстати, в холодильнике у нас мышь удавилась. Кроме бутылки молока…
- Не успела в магазин сходить до девяти. Твоими «романами» занималась.
- Потом схожу в гастроном. А пока, все. Спим!
- Сщас… не дождесся.

Завтракали поздно. Сделали огромный омлет с «докторской» колбасой, кофе с молоком и бутерброды с плавлеными сырками «Дружба».
- Полина…
- Поленька, ты хотел сказать.
- Родная моя. Поленька, скажи… чем тебя не устраивает престижная работа переводчиком в нашем Лондонском посольстве? Сразу после института получить предложение. Тысячи мечтали бы попасть на это место.
- Отец… тьфу, привычка. Глеб! Во-первых, я не хочу становиться подстилкой у дипработников.
- А без этого никак?
- На втором курсе я вступила в партию, вот без этого действительно было «никак». А член партии за рубежом  автоматом становится осведомителем КГБ, тем более в посольстве. А чтобы знать…
- Не продолжай…
- Да ты же сам был шпиёном. Что я тебе объясняю.
- Поленька, я никогда ни шпионом, ни разведчиком не был. Тем более, официально.
- Но ты же…
- Как тебе объяснить… я был, как сегодня бы сказали, аналитиком. Я приезжал, куда меня посылали, а чаще и не посылали, сам ехал. Приезжал на место  и «нюхал воздух». И все. Потом делал выводы. Часто в этом мне помогал…
- Ангел? Я, надеюсь, что ты меня с ним познакомишь?
- Тебе уже за двадцать, а ты все такая же наивная девчонка…
- Ночью ты мне этого не говорил. И даже, наоборот…
- Я считаю, и всегда считал, что это моя болезнь, что это просто признаки шизофрении.
- Ну да, «Кащенко» тебя никак не дождется. А как же тогда с твоими годами, которые начали убывать?
- Это тоже, скорее всего, болезнь. Науке пока неизвестная. Сломалось что-то внутри… и давай не будем о грустном. Лучше сделай, пожалуйста, мне еще один «бутрик». Это у тебя очень вкусно получается.

И только к вечеру выбрались из дома. На ВДНХ не пошли, а гуляли по круговой аллее… тоже ботанического сада, но рядом с метро «Проспект мира». Бывший «аптекарский огород» МГУ.
- Поленька, тебя фильм «Экипаж» подвиг на решение стать стюардессой?
- Я не хочу надолго расставаться с тобой. Это раз. И больше не буду сидеть на твоей шее. Знаешь, сколько стюардесса «с языком» на международных зарабатывает?
- Ты знаешь, может быть, это и правильно. У меня появилась одна идея. У меня… у нас с тобой есть много денег. Мы с тобой несказанно богаты. Но там, «за бугром». Вот ты и поможешь…  я попробую продумать, как это все организовать.
- Не в деньгах счастье. Главное, что мы вместе. Поцелуй меня.
- Как? Прямо здесь? При людях?
- А ты никогда не целовался в общественных местах?
- Никогда.
- Много потерял. Это так романтично.
- А ты целовалась.
- А-га, ревнуешь? Целовалась… и не только. Ой, только, пожалуйста, не лезь в бутылку.  Не хочешь здесь целоваться, я потерплю до дома. Ты лучше мне расскажи, как случилось, что ты с Полиной в двадцать втором расстался. Из дневника это не ясно. Тебе ведь тогда уже семьдесят стукнуло? Натуральных семьдесят.
- Самых натуральных.  Произошло это в Париже. В России уже, как ты знаешь, НЭП был, культурная жизнь заметно оживилась. Артисты много гастролировали. Вот и Полину Антрепренер  Рошальский… кажется, Дмитрий Львович,  повез ее в составе симфонического оркестра в большое турне. А я в тот момент только из Лондона в Париж приехал. В Лондоне участвовал в организации российского торгового постпредства.
- Воздух «нюхал»?
- От Корзона и Черчилля тогда несло за версту дерьмом, по отношению к России. В общем, дела свои в Англии поделал и перебрался во Францию. Тебе непременно надо побывать в Париже в середине мая. Небо синее-синее. Ласточки вокруг Эйфелевой башни носятся, воздух такой,  задохнуться можно. На Елисейских полях платаны цветут, букинисты с книжными развалами, вернисажи под открытым небом. Война только закончилась, парижанки новой модой мир стали удивлять…  будешь летать в Орли, сама увидишь. Только боюсь теперь, и Париж успели изгадить новой архитектурой, транспортом загазовать.  А тогда…  
Да, надо добавить. Еще в девятнадцатом, после того, как у Сони выкидыш случился, я по какой-то причине на Полину зол был, что не уберегла…   До этого у нас и ссор-то не было, а тут будто «холодок» между нами пробежал. И в таком вот состоянии,  я и уехал. Потом, правда, были письма горячие, с извинениями.
- Я читала ее письма.
- Ну, вот. Тогда в Париже…

***      
13 мая 1922 г. Париж.
Позднее утро. Небо над городом серое, сплошь облаками как одеялом закутано. И сквозь это дырявое одеяло мелким дождем Париж поливается. В номере гостиницы «La couronne d'or» холодно, вставать с кровати не хочется. По телефону заказал завтрак в номер. Минут через двадцать в дверь постучали.
- Entrez.
- Votre petit déjeuner, monsieur. Et les journaux d'hier.
- Je remercie. Prenez de la table les pourboire.
- Merci. Souhaitez encore quelque chose?
- Non. Vous êtes libres.
Кряхтя, кое-как заставил себя подняться. Проходя в туалет, мельком взглянул на принесенные вчерашние газеты. Отметил про себя -  Le 12 mai…  
И только когда начал бриться, вдруг сообразил – сегодня 13 мая. А это значит, что сегодня ему исполнилось семьдесят лет!  
«За последний год, я что-то сильно постарел. Неожиданно быстро. Дело идет, как это ни печально, к закату.  Как говорится, с'est la vie… Если бы заранее не запланированные встречи на следующей неделе, еще третьего дня поехал бы в Москву, к Софье.  А теперь вот приходится свой юбилей встречать в этой гостинице. И погода не радует. И не кому тебя поздравить…
- Извини, что без шампанского, мой милый иностранец.
- Вот, разве что ты один и вспомнил.
- Я, буквально, на секунду. Так только, расписаться в книге… ах да, теперь это не принято, теперь телеграфом больше. Но все равно, поздравляю, и желаю… чего сам пожелаешь. Хочу только сообщить – Sur la poste de vous la télégamme de Moscou de Sofia attend…
- Еще и ты. Говори по-русски, надоело до чертиков.
- Как скажешь. Насчет телеграммы от Сонечки, я уже сказал… Да.. загляни во вчерашние газеты. Сюрприз. Не знаю, приятный или не очень. Все!  Adieu mon ami!
- Петрушка! Балаганщик!..
Этого, вероятно, Ангел уже не слышал.

Завтракал долго, поглядывая на запотевшее окно, и утешая себя тем, что зима в Англии была еще противнее. После завтрака, достал сигару и закурил. Тут же затошнило и поплыло в глазах. «Вот, первый сигнал, что надо бросать курить». Взял Вчерашнюю газету «Le soir de Paris».  Лениво полистал политические новости и сплетни. В разделе анонсов увидел – «Антрепренер Рошальский. Проездом в Америку, на сцене «La comédie française», только один концерт симфонического оркестра из Советской России, Чайковский, Глинка, Бородин. Партия фортепьяно Полина Урусова. Дирижер…» и т.д.  Концерт был вчера! Если еще не уехали, то…
Позвонил портье и спросил, можно ли узнать, где остановился русский симфонический оркестр. И нельзя ли, через посыльного передать записку. Обещали минут через десять посыльного прислать.
В записке написал.
«Любимая, бесконечно дорогая, моя, Поленька!
Прости меня. Я старый идиот, пропустил единственный твой концерт в Париже. Безумно хочу тебя видеть, целовать твои божественные пальчики. Я закажу «Chez Maxime» столик и буду с нетерпением ждать тебя сегодня в 7 часов пополудни.
Люблю!  Целую!
Твой старый, преданный пес.
Глеб»

Несмотря на ранний час, в ресторане «у Максима» было очень людно. С первого же мгновения, Глеб пожалел, что пригласил Полину именно в этот ресторан. Здесь было полно русских эмигрантов, вполне могли появиться старые знакомые, которых сегодня Глеб не хотел бы видеть. Гуляли широко, большими компаниями, шумно, с пьяными песнями, с руганью. На эстраде творилось что-то непонятное – смесь лаптей, черкесок и цыганщины. Было сильно накурено и смрадно.
Глеба провели за его столик, справа в углу за колонной, откуда, слава богу, эстрада была почти не видна.  Но рядом, в большом кабинете за витражными дверями, тоже гуляла большая компания, оттуда слышны были взрывы хохота и женский визг.
- Что изволите заказать, Глеб Павлович? – почти шепотом, наклоняясь к плечу спросил официант. Глеб удивленно обернулся.
- Вы знаете меня?
- Граф Мещеряков. Были прежде знакомы через Урусовых.
- Не припоминаю.
- Это ничего не значит. Что заказывать будем?
- Я жду даму. И если… как только дождусь, то возможно сразу же и уйду. Не беспокойтесь, граф, я заплачу, что с того будет.
- Как вам будет угодно.
- Подождите… скажите, обратно в Россию не тянет?
- К этим волосатым гориллам? Я лучше здесь подохну.
- А я вот думаю скоро обратно
- Воля ваша.
- Ну, извините…
Глеб пришел в ресторан без четверти семь. Через час заказал большой бокал водки и квашенной капусты с клюквой. Еще через полчаса повторил, но уже под икорку.
Еще через полчаса, поняв, что ждать дольше бессмысленно, подозвал официанта
- Граф, я ухожу. Дама не пришла. Вероятно, нашла себе господина помоложе. Получите с меня.
- А на посошок?
- Давай. Кстати, скажи, кто это тут рядом в кабинете так мастерски матерится?
- Так писатель Иван Сергеевич Тургенев принимает русских артистов. Весь симфонический оркестр  пригласил. Из России…
- Как оркестр?
- Да уже и заканчивают. Им через полчаса к поезду.
Глеб махнул почти полбокала водки, бросил на стол деньги и, шатаясь, подошел к кабинету, разом открыл обе половинки дверей.  
Полину он увидел сразу. Она была очень бледна и, кажется, сильно пьяна. Рядом с ней, с одной стороны сидел мрачный Тургенев, с другой, франт лет тридцати, с сильно кудлатой головой. В довершении «картинки», позади Полины стоял еще кто-то с рюмкой. Лица его Глеб не увидел, поскольку тот как раз в этот момент наклонившись, пытался поцеловать Полину в открытое плечо.
Полина вскинула на Глеба глаза, удивленно вскрикнула и попыталась подняться с места.
- Господа!!! Господа, тише! Я прошу вас, господа! – Ей, наконец, удалось подняться с места – Господа… - еще раз сказала она, но уже в наступившей тишине. Тишина наступила не от ее  призывов, а только потому, что Тургенев поднял вверх указательный палец - …господа, знакомьтесь, это мой муж.
На последнем слове, ладонь руки Тургенева, сжалась в кулак и, что было сил, грохнула этим кулаком по столу, попав на край тарелки с какой-то закуской.
- Пора!!! – гаркнул кто-то басом.
Вдруг, все закричало, задвигалось, понеслось из кабинета. Кто-то могучий схватил Глеба за плечо и швырнул в угол. Кто-то вдвоем тащил бьющуюся в истерике Полину на выход, какие-то дамы с треском рвущихся юбок перешагивали через Глеба.
Когда Глеб пришел в себя и с окровавленным носом поднялся на ноги, в разгромленном кабинете, за столом сидел только Тургенев.
Он сочувственно посмотрел на Глеба
- Прошла любовь. Как все проходит…  мы, старики, тоже проходим… - изрек он. Опустил голову на грудь и долго ею покачивал из стороны в сторону.

***
Из письма Глеба Фатюнина.
Дорогая моя Сонечка!
Доченька! Уже через месяц закончатся, наконец, мои «одиссеи». Через месяц, я буду в России. Если тебе, как представителю Советской власти иногда положен отпуск, приезжай в сентябре в Ялту. Я остановлюсь в Ялте до конца года. Я очень устал и мне тоже нужен отдых. Тебе, вероятно уже сказали, что моя работа за границей высоко оценена. И я весьма рад этому обстоятельству.
Только прошу тебя, моя родная, при встрече ни слова о Полине. Я до сих пор с содроганием вспоминаю нашу последнюю встречу в Париже. Между нами все кончено. Я уже очень стар, мне пора на покой, а она еще молодая женщина…  одним словом, ни звука о ней. Я очень прошу.
Больше мне не пиши на этот адрес. Завтра мне нужно будет ехать еще дальше. Но это не надолго, на пару недель, не больше…
Люблю, целую. До встречи.
Твой папа.
Стамбул. 16 июля 1922 года.
                    

16.           
1 декабря 1990 г. Москва
Декабрь начался, а в Москве снегом и не пахнет. Деревья еще листья не сбросили, кое-где еще совсем зеленые висят. Сплошные проблемы. Во всем проблемы. Со страной черте что творится. Горбачев чего-то мямлит ежедневно по ТВ, а ему за то, что начал разваливать страну, нобелевскую премию…  Что и требовало доказать в наших взаимоотношениях с Западом.
«Есть такая буква… правильно. Теперь все слово. Минута пошла. Ну, правильно – черемша.  Кухонный комбайн ваш…». Листьев хитро поблескивает очками…
Звонок в дверь. Как сидел возле телевизора с чашкой кофе, так  с чашкой и пошел. В «глазок» даже не глянул – так может звонить только Полина.
- Здравствуй, моя хорошая. Как леталось?
Полина вошла усталая, скинула форменную шинельку, тут же в прихожей села на стульчик, попыталась сапоги стянуть. Сил никаких не осталось.
- Устала как последняя сволочь. За сутки четыре рейса с челноками в Турцию. Сейчас, пока до дома везли, спала как убитая. Еле добудились. Летчики-налетчики могли и изнасиловать в дороге – ничего бы не почувствовала.
- Давай сюда свои «шузы», помогу снять.
Чашку на телефонную тумбочку пристроил, встал на колени перед Полиной. Пока Глеб снимал сапоги, Полина головой легла на его плечо.
- Глебушка, родной,  я весь день думала, думала. Как же мы теперь жить будем?
- Сейчас я тебя отнесу в спальню, раздену, уложу, накормлю с ложечки, а потом наши проблемы решать будем. А еще лучше завтра утром. Надеюсь, у тебя завтра полетов нет?
- Нет… то есть да. Но до пяти вечера дома. Нинка уволилась, за нового русского выскочила. Работать некому.
- Черт. И я уже устал у тебя на шее сидеть…
- Тсссс… молчи. Тащи меня скорей. Аккуратней неси, не мешок с цементом.    
- Да мешок с цементом полегче был.
- Вот именно, был.
- Не сыпь мне соль на раны.
- Сам начал…
- Нет, это ты… про цемент.
- Все, хватит. Что у нас есть, есть?
- Макароны по-флотски. Мигом разогрею.
- Нет, подожди. Потом. Я сама встану. Поцелуй меня.
- Только на это и остался способен…
- Зато как…

Ужинали на кухне. Молча. По маленькому телевизору смотрели на РТР «Новости». Потом Попов с Собчаком схлестнулись – цирк. Выключили эту «гляделку», пошли в спальню, там «ящик» побольше. Не прошло и пяти минут, как Полина уже засопела, а Глеб сидел в кресле, курил и тупо глядел на экран, пока на нем не остался только циферблат с прыгающими стрелками. Только взялся за пульт.
- Подожди, не выключай. Это я. Провожу так сказать интерактивную передачу. В самом прямом эфире. Как тебе моя роль телеведущего ночной программы?
- Сойдет. Грим плохо наложили, одна сторона лица розовая, другая серая.
- Это не грим. Эй, осветители…  мать вашу… восьмой ПР поправьте. Так лучше?
- Гораздо.
- Вот и ладно. Твоя мадам дрыхнет?
- Давно.
- Тогда поболтаем без афициоза. Эй, в студии все свободны. Валите все в курилку… мне тет-а-тет нужно перетереть…  вторую камеру оставьте включенной, я на диван перейду.
- Лихо у тебя это получается…
- Стараемся.  Надо бы тебя сюда привести на экскурсию. Здесь так круто все. Могли бы вместе…
- Не нужно.
- Так в чем проблемы?
- Будто сам не знаешь?
- Ей 31, а тебе  138 на 22. Я правильно посчитал?
- Правильно.
- Ты восемнадцать лет назад мог это просчитать? Когда «удочерял»?  Мог. Тогда это только твои проблемы. Единственный выход – «я от бабушки ушел, я от дедушки ушел»… Только, как же ушел, когда без рук, без ног?  Мордой по грязи… шутка. А если серьезно, то мой тебе совет - «к тетке, в глушь, в Саратов» - линять пора. Ты от моего лексикона не морщись, сам так свистеть наблатыкался, такие ляпы иногда выдаешь, что весь девятнадцатый век за тебя краснеет. А у нас на ТВ теперь цензуры нет, мы еще и не так могем. «Как говорится, как вы сами понимаете, процесс пошел и это главное. Вот».
-  Глеб, ты чего не спишь? Который час?
- Третий.
- Что смотришь?
- И самые последние новости из Стокгольма. Нобелевский комитет присудил еще одну «заштатную» премию за развитие словесности и, главное, за ее содержательность, первому президенту СССР, господину-товарищу Горбачеву. С чем мы его и поздравляем. На этом передача наша заканчивается. Я прощаюсь с вами. Спокойной ночи… если получится.
«Шутник хренов».
- Что это было?
- Так, ерунда какая-то.
Глеб выключил телевизор и нырнул под одеяло.
- Ты такой холодный.
- «Как айсберг в океане»…  все, спим.
- Бай…
Глеб еще долго лежал с открытыми глазами, наблюдая, как по потолку изредка плывут световые узорные пятна от редких машин.
Ночью пошел снег.

Утром Глеб проснулся от ощущения какой-то новизны. Еще лежа увидел на переплете окна снег. Вскочил, в одних трусах, босиком, выскочил на балкон, с поручней набрал большой комок чистого, пушистого снега и вернулся в комнату.
Откинул одеяло и стал маленькими порциями сыпать снег Полине на грудь.
- Ты, садист! Холодно же! – завопила она, проснувшись. – Убери немедленно эту гадость, дай одеяло и немедленно завтрак в постель.
- Будет исполнено, моя госпожа.
И уже за завтраком.
- Глеб, мне во сне приснился план Б.
- Не все же Менделееву делать открытия во сне. Так. Напомни, какой же у нас был план А?
- Ничего не делать.
- А план Б?
- Помнишь, ты говорил, что у тебя за бугром есть деньги…
- Да, и очень большие.
- Нужно много.
- Есть много… предположительно с процентами за шестьдесят лет… миллионов двадцать, я думаю.
- Ух, ты! Гринов?
- Ну, не деревянных же. Гринов, баксов, капусты…  твердой валюты. Зачем?
- Я недавно, в твое отсутствие наткнулась на книги, которые ты теперь лопатишь.
- Да, меня сейчас интересует литература по генетике, евгенике, клонированию и проч…
-  Так вот. Мне приснилось, что мы вкладываем деньги в такую науку, которая разрешит нашу проблему.
- Пока создадут бином человека, пока обнаружат в нем ген, отвечающий за старение и… наоборот, если такой есть, пройдет еще лет пятьдесят, меня к этому времени уже не будет в природе. Даже косточек не останется. Ни одной клетки, чтобы  клонировать. Это все из области фантастики пока.
- Ты сам из области фантастики. Давай смотреть более оптимистично на вещи.
- Давай смотреть реалистично. А реализм сегодняшнего дня говорит, что пора делать рокировку.
- То есть?
- Даже если я отпущу бороду до пояса и буду ее отбеливать, то и тогда я уже не гожусь тебе в отцы, да и в мужья тоже… в скором времени.
- Ну, в любовники пока, очень даже…
- Не перебивай.
- Вся во внимании.
- Предложение такое. Я должен исчезнуть… лет, скажем, на пять. Потом я объявляюсь, и ты меня усыновляешь.
- Ни фига себе планчик!
- Другого выхода я не вижу.
- Так…  для того, чтобы «исчезнуть», тоже необходимы деньги. Так?
- Допустим.
- Ну и?..
- Что?
- Рассказывай, каким образом вытащить твои капиталы из старых банковских сундуков и явить их миру? Пора их прихватизировать.
- Ты права на все сто. И, в конце концов, если с наукой ничего не получится, то я просто обязан обеспечить тебе безбедное существование.
- Слушай! Эврика! Таких денег нам хватит на…  давай, для начала заведем ребенка! Прямо сейчас.
- Ты с ума сошла!
- А что? Ты ненадолго «потеряешься» на просторах России. Надеюсь, что подпольно все же я смогу тебя видеть, или как? Ну и тогда… тогда мне ребеночек нужен. От тебя. Мне за тридцать уже…
- Поменяешь жилье, во-первых…
- Ну да! И ты где-нибудь рядом… Я буду мать-одиночка, а потом ты появляешься и я тебя «усыновляю». Гениально!  Давай прямо сейчас…
- Что сейчас?
- Ребенка делать.
- Поленька, милая моя девочка, конечно же, я хотел бы иметь… сына, чтобы хотя бы в нем продолжилось что-то мое…
- Я рожу тебе сына. Обещаю.
- А если и у него будет этот дурацкий «слом»?
- А мне по барабану. От тебя же, и это главное.
- Сначала  нужно вытащить из банков деньги.
- Одно другому не мешает.
- А если не получится? Прошло почти сто лет. Могут возникнуть сложности. В тех банках, где только коды и шифры, я думаю, проблем не будет. Я их как «Отче наш». А где нужны будут документы? Можно, конечно, попробовать сделать задним числом… на старой бумаге… старыми чернилами завещание на имя…  Извини, ты помнишь, с какого года была твоя мать… или бабка?
- Откуда?
- Вот этим я и займусь. Я разыщу твоих предков, а уж потом…
- А я сейчас хочу. Пока я сама не стала бабкой.
- Господи, мне уже почти 140 лет, а я не могу отказать, если женщина просит.

***
26 июля 1926 г. Москва
Квартира в доме на Котельнической набережной.
- Ненавижу гостей, ненавижу эту квартиру. Я боюсь высоты, у меня начинается клаустрофобия в лифте. Зачем мы перебрались в эту высотку? Здесь постоянно сквозняки гуляют. Я старый, больной человек. Я давно не занимаюсь грязными делишками. Краснов и этот новый  главный ОГПУшник  Менжинский мне надоели до тошноты…
- Отец, хватит брюзжать. Я тороплюсь. У меня заседание в Совнаркоме.
- Вот-вот. Она улетает рано утром и оставляет отца на произвол судьбы.
- Прекрати. Никакой ты не старый. Ты претворяешься. Мне сказали, что ты вчера с ребятишками футбол гонял во дворе и по лестнице пешком поднимаешься.
- Я был голкипером. Я стоял в воротах.
- А Даша мне доложила…
- Что она могла разглядеть с пятнадцатого этажа? А на старой квартире… нет, пока рано. Буду помирать, тогда скажу что на старой квартире…
- Что ты там бормочешь, я не слышу. Даша приготовит ужин к шести. Я постараюсь сегодня пораньше. И не ругайся ты с Вячеславом  Рудольфовичем. Он умнейший человек… и у него праздник.
- Как не ругаться?  Припрется, и тут же заваливается на диван. Видите ли, у него астма и «доктора приказали мне  лежать».  Почему-то доктора мне ничего такого не приказывают, а я почти вдвое старше его.  Говорят, он на Лубянке посетителей принимает лежа на кушетке.
- А ты уже начал собирать всякие сплетни.
- Просто у меня нюх хороший – для руководства «охранкой» не нужно знать двенадцать языков и носить золотое пенсне.
- Отец, я не слушаю тебя, я  пошла, машина ждет. Все. Целую.
Глеб закрыл за дочерью дверь и стал бесцельно бродить по квартире, продолжая ворчать
«Она целует, видишь ли. Лучше бы внука подарила, чем шляться по Совнаркомам. Деятель… на авто разъезжает. От дому до Совнаркома идти пятнадцать минут. Форс держит…   Никому-то я, на хрен стал не нужен. Ну, кому может быть нужен  старый пердун?  Правильно Поленька сделала, что сбежала от меня. Молодая еще. Вот ведь, дня не проходит, чтобы не вспомнил. Ох-хо-хо.  
Поохали и хватит. Пока Дашка с рынка не пришла, надо бы сбегать в мастерскую, мяч обещали зашить, камеру заклеить. Хорошо еще что Дашка не доложила о выбитом стекле…  Тоже вот, работничек. Старые газеты, где попало валяются»…
«В   тяжелые   времена   бесконечных   заговоров   и   контрреволюционных выступлений, когда советская земля  превратилась  в  пепел,  а  пролетариат, борющийся за свою свободу,  оказался  в  кровавом  окружении  своих  врагов, Дзержинский проявил нечеловеческую энергию, день и ночь без сна,  без  пищи, без всякого отдыха, он стоял на своем посту. Его ненавидели  враги  рабочих, но он смог даже их заставить уважать себя. Его величественная фигура, личная храбрость, проницательность, прямота и исключительная честность снискали ему огромное уважение».
Шик, треск, красота. Не человек, а монумент. Да… умеем любить мертвых. Слава богу, о тебе такого панегирика не напишут. И то хорошо. Все же  Менжинский неплохой человек. Мямля только, но интеллигент и этим все…  Представляю, если бы на его месте этот дурак, лизоблюд Кобы, Ягода оказался»…  

Компания подобралась уже давно, с год примерно. Раз в неделю, по средам, если позволяли дела, собирались у Фатюниных. Сначала на Покровских воротах, теперь вот в высотке на набережной.  Менжинскому Вячеславу  Рудольфовичу теперь даже идти никуда не надо, только на пару этажей подняться, а  Краснов Владимир Иванович тоже рядом, на Солянке живет.
Краснов, вроде третейского судьи, больше помалкивает, курит свою трубку, посмеивается в бороду и усиленно кивает, когда просят разрешить спор. Непонятно, кому кивает, кого из спорящих поддерживает, но излишнее напряжение этим «киванием» снимает к общему удовольствию и примирению сторон… до новой «схватки».  Противники равные по силе, а потому просто обожают друг друга до невероятности.
Обычно выставляется чай и простые закуски, но сегодня у Фатюниных  большой ужин. Менжинский с женой придет, Краснов, правда, один, что-то у него с личной жизнью не клеится.
Ужин по случаю назначения Менжинского на пост главы ОГПУ. Глеб настоял, чтобы это событие отмечалось у них дома, поскольку у Вячеслава  Рудольфовича двое маленьких. А куда-то в ресторан идти по такому поводу совсем было бы неправильно, чувствовали бы себя скованно – ни поговорить, ни толком выпить.

Разговор интересный затеялся уже к концу ужина. Дамы где-то в глубине квартиры «потерялись». А мужчины потихоньку коньячок цедят, и, может быть, впервые, Владимиру Ивановичу кивать некому.
- Милейший Глеб Павлович! – Глебу как-то сказали, что Менжинский приказы подчиненным отдает с таким обращением. И теперь всякий раз, услышав, «милейший», Глеб улыбается – удивляюсь я, на вас глядя. Откуда у вас такие сверхсекретные сведения? Не успеет Артур Артузов,  Опперпуту или Якушеву шифровку послать, вы уже знаете. Я еще не знаю, не докладывали мне, а вы спрашиваете - «зачем, мол, Рейли хотят расстрелять»?  Это что ясновидение или интуиция? Или же у нас «утечка»?
- Ну, что вы, Вячеслав  Рудольфович, какая интуиция. У меня штат осведомителей побольше, чем в вашей конторе. Все ваши заместители, прежде мне докладывают, а уж потом вам. Так что вы, Вячеслав  Рудольфович в ОГПУ только штаны протираете, а я здесь, дома, руковожу. Мне-то сверху виднее.
- А если серьезно?
- А если серьезно, то есть всего один осведомитель. Во мне самом сидит или рядом… даже не знаю, как определить. Слушаю его иногда. Пока не подводил.
- Мистика! Поветрие в Москве какое-то. В колдовство все ударились. В йогу, шамаизм, гностицизм, оккультизм и магию. Давеча книгу Е. Блавацкой принесли. Прочел, ничего не понял про «розенкрейцеров». Нисколько не удивлюсь, если в ближайшее время в Москве появится  «красная ложа вольных каменщиков».
- Я же предлагал на новом Российском гербе вместо молота и плуга, масонский знак – молоток и отвес. И все в треугольнике, а не в звезде. Не приняли, к чертям послали. А дорогу не показали. Так я до сих пор и плутаю впотьмах сознания…  боюсь заблудиться. Приглашаю в проводники.
- Что-то вы, Глеб Павлович,  сегодня расшалились.
- В детство впадаю. Старый человек он как малый. Вчера проснулся, а у меня большой палец во рту. Вместо соски.
- Ну, насмешили. Давайте-ка мы с вами, немного о серьезном бодаемся. Начнем с политики. Глеб Павлович, что можете сказать, так сказать, о текущем моменте? Мне нравится, как вы резко, хлестко, я бы сказал,  графически создаете картину…
- Извольте, милейший Вячеслав  Рудольфович. Начнем все же со смешного. С частушки.  На улице сам слышал. А теперь вы послушайте

Как в торгсине на витрине
Есть и сыр и колбаса,
А рабочий от досады
Рвет на жопе волоса.

Вот вам сегодняшняя графика. Это самая безобидная частушка, есть поершистее.

Сидит Ленин на березе,
А береза гнется
Посмотри, товарищ Сталин,
Скоро Ленин… грохнется.

А означает сия частушка, что народ, свою власть не боится. Это означает, что народ чувствует свою силу, силу по-настоящему правящего класса. Да только надолго ли это? Это пока «наверху», в ЦКах, да Политбюрах  драчка идет за эту самую власть.
- То, что вы Сталина не любите, известно. Но представьте на секундочку, что было, если бы не Сталин, а, скажем, Лев Троцкий во главе партии?
- Кто во главе партии – совершенно безразлично. Главное, чтобы партия не подменила собою власть.
- В этом вы совершенно правы, Глеб Павлович. И у меня есть такое опасение.
- Насколько мне известно, Ульянов был против Сталина. Сталин как был Коба -     террорист, так им останется. К тому же, теперь, после смерти Дзержинского, ему все пути открыты. Вот увидите, он и ОГПУ под себя подомнет. А дальше по трупам-с. Самого себя поставит во главу не только партии…
- Это вы, милейший Глеб Павлович, слишком перегнули. А все-таки, был бы Троцкий, что тогда?
- Не надо из меня Нострадамуса делать. Так фантазировать я не умею. То, что все было бы совершенно иначе – факт. А сейчас все идет к тому, что Россия получит очередного тирана. И похлеще Ивана Грозного. Сталин очень хитрый грузин… хитрый и подлый. Не верьте ни одному его слову…

Расходились поздно. Глеб пошел провожать Владимира Ивановича, а заодно и прогуляться перед сном. Пошли кружным путем – по Москворецкой набережной до Кремля, потом свернули на Варварку…
- Глеб Павлович, - начал по дороге разговор Краснов – вам не показалось, что   Вячеслав  Рудольфович нынче сильно озабочен.
- Вы, Владимир Иванович, тоже, наверно, были бы озабочены, получив такое назначение. Одно дело, быть на вторых ролях, за спиной у Дзержинского, и совсем другое дело…  Коба свое дело хорошо знает, именно такой мягкий человек ему и нужен теперь во главе ОГПУ. Только ненадолго это, к великому сожалению. Ягода съест его. И не поперхнется. Сволочная натура, мерзкая…  
- Жаль будет, если ваши опасения оправдаются. А ведь у меня к вам…
- Опять дело? Сразу скажу - нет. Нет, и точка! Мне семьдесят пятый год – пора подковы скидывать. Ухайдакали конягу крутые горки.
- А сами-то, не гуляете, а бежите. Мне, молодому, за вами семенить приходится. Да еще и вприпрыжку.
- Извините. Привык так ходить.
- И все-таки?
- Очень надо?
- Очень. В последний раз. А потом мы вас в самый лучший санаторий. Куда пожелаете. На полное гособеспечение.
- Попробую угадать.
- Интересно.
- Я так понимаю, что ваш «Трест» уже лопнул.
- Горячо уже.
- И вам интересно узнать, «чем дело кончится и на чем сердце успокоится»?
- До жути интересно.
- И каков же будет мой маршрут? А, главное, надолго ли? Я не вечен… к большому сожалению.
- Варшава, Прага, Берлин, Париж, Лондон, Нью-Йорк, Токио, Пекин, Дели, Стамбул… и домой
- Третий раз вокруг света.
- Второй знаю, а когда был первый?
-  Первый раз был в сопровождении Николая Александровича Романова, которого вы изволили расстрелять.
- Время такое было.
- Время всегда одно. То, в которое мы живем. Вот так. Простите, я вас не ругаю, сам себе что-то доказываю.  Пока живем, особенно в молодости, кажется, что время ползет себе черепахой и ползет. И иногда даже хочется подхлестнуть хворостинкой, чтобы вскачь. Только черепаха не рысак. Как ползла, так и будет ползти. Пока не упрется в угол…
- Я вас не тороплю с решением. Вы и так очень много сделали для Советской власти.
- Для России. Только для России.
- Я знаю, что вы не откажете.
- Я подумаю. Надеюсь, что кроме вас никто обо мне?
- Этого не знает даже Вячеслав  Рудольфович. Он знает агента «Гайдука».  Можете не сомневаться. Он считает вас за любителя,  вроде российского Шерлока Холмса.  К сожалению, в заграничных резентурах мало профессионалов. После окончания операции «Трест», вероятно ожесточение контрразведки.
- Боитесь, что многие посыпятся?
- Увы. Нужно там везде побывать, чтобы понять, на каком мы свете.
- Но, надеюсь, вы понимаете, Владимир Иванович, что это займет не один год?
- В средствах вы не будете нуждаться.
- Ни копейки не возьму. У меня хватит средств на троечку подобных путешествий.
- Ну и напрасно отказываетесь. Мы не бедные…
- Разбазаривая  Российские драгоценности? Это большевики умеют. Увольте, это без меня.
- Значит договорились?
- Я подумаю.

17.           
13 мая 1930 г Москва.
С утра успел поругаться с Дашкой. Рубашку плохо отутюжила. Та расплакалась, кинула завтрак на стол и, уходя в Торгсин, сильно хлопнула дверью. Разбудила этим стуком Софью. Глеб хотел потихоньку собраться и улизнуть из дома. Не получилось.
- Отец, ты куда собрался?
- На прием к председателю Совнаркома, товарищу  Молотову. Я должен, я просто обязан его просить, требовать, умолять его собрать Политбюро и, наконец, обуздать этого зарвавшегося авантюриста.
- Боже мой, как устала от твоего характера…  поменьше читай газеты.
- Я и без газет знаю. Этого в твоей «Правде» не напишут. Что он творит! Что он творит. Миллионы крестьян кидает в тундру. Кулаки? Да это самые толковые мужики, способные прокормить не только всю страну, но и всю Европу. Колхозы? В колхозах, в этих насильственных коммунах, одни лодыри и идут. Все, что общее, не мое. А значит, могу и ломать. Его статья «Головокружение  от успехов» не более чем хитрая уловка, чистейшей воды профанация…  Троцкого выкинул из страны, как какую-то шавку шелудивую. С  подачкой на дорогу в полторы тысячи. Что? Скажешь, члены Политбюро не понимают, что они, каждый из них  обречены на такую же участь?
-  И ты решил испортить сегодняшний день? С утра пораньше колобродить начинаешь? Тебе исполнилось семьдесят восемь лет. Придут друзья, гости.
- К черту гостей! Менжинский с инфарктом! И его к черту. Через его голову Сталин командует ОГПУ, а он слюни распускает, видишь ли, болен. К черту, к черту, к черту! И твоих прихвостней, Рыкова и Бухарина к черту! Их… тоже к черту!
- Прекрати, не чертыхайся. Лучше посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож. Спустись в парикмахерскую и приведи себя в порядок. Я уехала в Дом Советов. На процесс.
- Мерзавец, всюду ему «классовые враги»…
- Да успокойся ты, наконец. И потом, дальше входных дверей в Совнарком тебя не пропустят. Будет скандал. Ты ведешь себя…
- Пусть скандал! Пусть. Но я хочу любой ценой остановить этот нарастающий хаос.
- Без тебя еще есть, кому останавливать. В ЦК не так много его сторонников. Многие прислушиваются к Кирову.
- Сергею… Мироновичу, кажется. Так. Где мой саквояж? Я немедленно еду в Петро… не могу привыкнуть, в   Ленинград к Кирову.
- Все! Хватит! Ты никуда не поедешь! Запомни, если ты так и дальше… то будешь находиться под домашним арестом!
- Сонечка?! И это ты мне… такое?
- У меня от тебя голова болит, у меня куча срочных дел, меня люди ждут. Прости, но я от тебя устала. Тебе надо поехать куда-нибудь отдохнуть.
- Дождался… от дочери…
- Я ушла. Завтра поговорим. Не забудь сходить в парикмахерскую…
- Дверью не хло…  да-с…
Софья все-таки хлопнула дверью. Глеб вздохнул, прошел в прихожую и по привычке накинул цепочку. В полутемной прихожей большое зеркало, перевезенное еще с Покровских…  
- Вечная проблема отцов и детей? Посторонись, дай войти.
- Здрасте! Тебя только не хватало…
Ангел перешагнул через раму и тут же обернулся. И хотя и не отразился в зеркале, прическу все же поправил.
- Проходи. Чего уж…  раз явился, не запылился. Когда последний раз…
- Что вспоминать – два года назад в Пекине. Как раз тогда, когда китайцы посольство трясли. Скандал устроили.
- Чего не успел, того не успел. Не предупредил…
- Ты в это время в борделе пытался…
- Не будем о печальном.
- Не будем. Что, с Сонечкой повздорил?  На покой тебе давно пора. Хватит политиканством заниматься, по свету мотаться. О душе пора подумать.
- Как уже?
- Не трясись, еще целых семьсот тридцать дней впереди.
- Успокоил…
- Вообще-то не полагается предупреждать…
- Будем считать, что я ничего не слышал.
- Мой совет тебе. Граф Лев Николаевич из тебя не получится.
- С одной палкой по России? Так это только аллегория. На самом-то деле, граф транспортом воспользовался…
- Вот-вот. Так что, не юродствуй, смирись. Поезжай, куда пошлют. Дочери ты надоел до края… так что, не нагнетай, уходи тихо. Вот сегодня еще отгуляй свой день, коньячку попей, водочки под осетринку из  наркомовского пайка, а  завтра… или там, через недельку… другую, собирайся в дорогу. Отдыхать пора.
- Спасибо, что предупредил.
- Ты хотел мемуарами побаловаться? Не рекомендую, пустое это дело, никому не нужное.
- Может быть. Может быть…
- Вижу, что расстроил я тебя. Взбодрись, два года это тоже…
- И на том, как говорится…
- А теперь пойдем по рюмочке из шкапчика махнем, для разгона. Лимончик найдется?
- Ананасы есть.
- «Ешь ананасы, рябчиков жуй…
- День твой последний приходит, буржуй»?  Это про меня.
- Вот уедешь, глядишь, и у твоей Сонечки в личной жизни что-нибудь переменится к лучшему. Только внуков не жди – не будет.
- Жаль. А может, ты как-нибудь посодействуешь?..
- От святого Духа только Мария смогла. Все! Выпьем. Будь здоров. Сколько еще той жизни ни осталось – вся твоя.

Званый ужин по случаю дня рождения Глеба прошел как самая заурядная, что ни на есть рядовая, пьянка. Народу набилось много, но все знакомые Софьи, из которых Глеб встречал прежде одного или двух, да и те были ему малоинтересны. Краснов был в отъезде, Менжинский тяжело болен. Первый тост еще выпили за его, Глеба Павловича, здоровье. За отца такого замечательного партийного и советского работника, проорали «здоровье и многие лета», а потом все смешалось в кучу. Очень быстро гости напились, и понеслась такая полупролетарская «ай, люли малина», что Глеб, бочком, бочком, прихватив бутылочку армянского коньяка, тихо вышел с квартиры. Медленно по лестнице спустился, вышел на набережную и пошел вдоль Москвы-реки.
Заходящее солнце отражалось от золотого купола Храма Спасителя, воробьи важно разгуливали по парапету набережной. Редкие встречные прохожие чему-то смеялись, вероятно, радовались теплому майскому вечеру и своей влюбленности в этот самый вечер.
А Глебу было грустно. Нет, он радовался тому, что как школьник, удрал из дома, радовался даже проплывающей мимо связке барж. Но это была очень грустная радость.
Вот прошла жизнь, пришлось повидать достаточно на свете. Шутка ли, три раза объехал вокруг земного шарика. Оказалось, не такой уж он большой, как рассказывал в детстве отец Виссарион. Накопил богатства, да и тратил много, не скупердяйничал. А только все это кому теперь? Сонечке дай, так она, задрав юбку, помчится сдавать все на «нужны трудового народа». А значит, все это осядет где-нибудь в банке и эта усатая сволочь будет распоряжаться… Вот уж нет, господа-товарищи, не выйдет. Пусть уж лучше в стене, да в заграничных банках пропадают…  
Любил. Соня, Анна, Полина, все они прошли, отдав ему кусочек своего тепла. А семьи по-настоящему так и не получилось. Вот от чего так грустно.
Только теперь почувствовал, что в руке у него бутылка коньяка, купленная в Торгсине. Хотел, было откупорить ее, но передумал. Поставил на парапет и пошел дальше, заложив руки за спину.
Домой вернулся за полночь. Гости давно разошлись, в комнатах было накурено, грязно. На кухне ворчала, гремевшая посудой, Даша. Услышав Глеба, выглянула
- Глеб Палыч, вас обыскались. Теперь всю московскую милицию на ноги подняли. А вы дома. Ужинать будете? Осталось много.
- Нет, Дашенька. Я, пожалуй, пойду спать. Софья Глебовна появится, попроси, чтобы не будила…
- Как скажите, барин.
- Какой я тебе барин? Что придумала.
- И… я что баринов что ли не видела? Да и я у вас с какого года-то? Уж и забыла. А вас… вас я всегда за барина почитала
- Теперь господ всех к ногтю подобрали. Теперь… товарищи.
- Знамо, что так. А при господах-то лучшее было.
- Чем же это?
- Лучшее и все. Только вы Софье Глебовне не говорите, ругаться будет. Вот она «товарищ», а вы, как есть барин.
- И на том спасибо. Спокойной ночи. Тебе-то, поди, еще долго прибираться.
- Так мы привыкшие. Покойной ночи.

***
12 июля 1999 г. Москва
- Поленька, ты где?
- В Нью-Йорке сидим. У нас ночь.
- Извини.
- Ничего, я не спала. А ты теперь где?
- У Оленьих прудов. В Сокольниках. Мы с тобой были…
- Помню. Как ты?
- В Москве жара. Мне плохо без тебя.
- Потерпи,  маленький, я скоро. Обещали завтра летную погоду.  Послезавтра, рано утром буду в Москве.  Слушай! В Лондоне мне удалось, наконец, ЭТО сделать! Теперь мы в порядке. Ты меня понимаешь? Сможем квартиру новую и все остальное. А еще полетим через Женеву, а там, кажется, тоже…
- У меня, кажется, проблема началась.
- Что еще?
- All is over! The penis does not cost. Is not present…
- Что не стоит? Говори по-русски.
- Ну, не стало эрекции.
- Господи, я уж подумала… ничего, родной, это мы как-нибудь переживем. Питаешься без меня нормально? Душ принимаешь? Носки меняешь?
- Воды горячей нет. Черт тебя возьми, не строй из себя мамашу.
- Извини, родной.  Я просто начинаю привыкать к мысли…
- Я умоляю, ради бога, не надо привыкать. Мне 148! Ты это понимаешь?
- Хорошо! Хорошо, я скоро прилечу, все будет хорошо.
- Прости, я просто запаниковал.
- Я читала, что в Японии одна бабуся девяноста лет…
- Ты мне это уже говорила, что у нее тоже биологические часы обратно пошли. Мне от этого не легче.
- Значит ты не один такой. Значит, как ты… такие, еще есть. Может быть вас много. А это значит, что это общая проблема. Если есть проблема, будет и решение.
- Но когда это решение будет, меня-то уже не станет.
- Возьми себя в руки. Если я тоже начну паниковать, то тогда, действительно, нам станет плохо. Я люблю тебя. И это главное. Еще ты говорил, что если чего-то очень страстно, до дрожи во всем теле захотеть, то не может быть ничего невозможного. Должен быть выход.
- Я тоже тебя очень люблю. Так, как никого прежде. Пожалуйста, прилетай поскорее.
- Это у тебя или у меня пищит?
- У меня деньги в мобиле закончились. Я целую тебя.
- До встречи… я тебе позвоню из Европы.
- Good night…
- Пока…

Который день Москва от жары шипит, пузырится и плавится. Шкворчит машинами, как подгоревшее сало на сковородке. Даже в полуподвале дома в Дегтярном переулке, в сильно запущенной квартире, днем находиться невозможно. И ко всему этому, тополиный пух, который ковром покрывает бульвары, носится по Тверской, лезет в глаза, в нос.  На «России» анонсы «Сибирский цирюльник» и «Так жить нельзя». Они тоже просят дождя, чтобы смыть разом весь пот толпы. В метро приходится просто не дышать. И если в вагон попадает бомж, то поневоле вылетаешь пробкой из всего этого амбре. Скорее наверх, глотнуть такого же отравленного выхлопными газами воздуха.
К полудню добрался до Сокольников. Оленьи пруды «цветут» яркой зеленью – не чистили их, верно, со дня возникновения. Но здесь хоть дышать можно.  
- Пацан! Ты, че, крутой? При мобиле, гляжу…  Ты че, в отрыв? Тормози. Короче, без базара гони сюда аппарат, целый будешь.
- Отвяжись! Милицию позову.
- Да менты нас тут крышуют. Усек? Короче, не дрочи мозги,  гони мобилу! А не то, здесь и уроем.
- А вот это видал? Заполучи, поганец.

Из дневника Глеба Фатюнина.
12 июля 1999 г  22.00
Досталось бы мне сегодня по первое от шпаны. Хорошо, что газовый  баллончик захватил, удачно шибанул по глазам, выиграл почти полминуты. Пока этот подонок корчился,  пока остальные решали… наверно, обкуренные были, удрал. Бежать пришлось, Владимир Куц, в свое время так не бегал. Только у метро отдышался. Хотел взять бутылку пива – не дали, молод мол. Пришлось какому-то мужику сверху штуку накидывать, чтобы взял…  
Вот жизнь пошла. Чем дальше, тем веселее…  
Пошел от Сокольников в центр. А на площади трех вокзалов, мужик прицепился… за педика принял. Схватил за руку, как клещами, и тащит. Я, натурально упираюсь, а он, здоровый бугай, аж дрожит, гад. Слюни пускает и уговаривает. Сто баксов в карман мне сует. И это прямо  возле Казанского. Кругом народ снует, милиция и… ноль внимания, будто все так и должно быть.  Я к ближайшему менту рвусь, ору на всю площадь - «Товарищ старший сержант. Вот этот гражданин, педофил, держит меня против моей воли и тащит опускать. Так этот сержант только посмеялся, потом грязно выругался и  пообещал после этого гражданина тоже самое повторить…  Пришлось самому о себе позаботиться – извернулся, мужика за яйца поймал, схватил и держал, пока он свою маму не вспомнил и не отпустил. Так что пришлось еще побегать…
Потом в «Макдоналдс» на Пушкинской заскочил… Пока жевал гамбургер, очень долго вспоминал, когда же это памятник Пушкину перенесли на другую сторону Тверской. Так и не вспомнил. Из памяти стало выпадать, иногда целыми десятилетиями. Просто какое-то белое пятно появляется. Неужели  «стирка»  происходит? Вот это самое обидное. Пока, слава богу, касается только географии и небольших мелочей. Вот как с памятником. То что, встречался возле него с Федором Михайловичем, помню хорошо. Столетие Пушкину отмечали, в этом году двухсотлетие… А вот когда памятник «двинули»?
Так, раньше, до кинотеатра, стоял здесь Страстной монастырь. Когда его снесли? В тридцатом?..  И что потом было, перед кинотеатром?  Черт, не помню. Обидно...
Кое-как «убил» этот день. Пришел в свою конуру, и совсем мне плохо стало. То ли оттого, что подряд три бутылки пива выпил, для «тринадцати» лет многовато оказалось. Теперь голова раскалывается,  и блевать тянет, то ли еще почему. Хотел сразу же завалиться спать, но повалялся с час, наверное и вскочил.  И стал писать вот это самое. Тоже не понимаю, зачем…  Скорее бы Поленька прилетала. Вручу ей самого себя… как «в руце Божьи»…
Тоскливо, хоть волком вой. Сейчас «телек» посмотрю и все.
Все к одному, голос «сломался» - пищать начал…

«ИТАР ТАСС, со ссылкой на американское агентство  «CNN» сообщает. Сегодня, 13 июля в 14 часов сорок одну минуту по среднеевропейскому времени, взлетевший тремя часами ранее из Нью-Йоркского аэропорта «Боинг 707», Российской авиакомпании, «Аэрофлот. Российские авиалинии», следовавший чартерным рейсом Нью-Йорк – Лондон – Москва, пропал с экранов радаров. Связи с самолетом нет. На борту находилось 215 пассажиров, в основном туристы, граждане России.  В это время года над Атлантикой обычно хорошие метеоусловия. В район предполагаемого падения самолета направляется авианосец «Колумбия». Шансов на то, что, возможно, будет найти потерпевший бедствие самолет оцениваются как «очень  не велики». Мы будем следить за ходом событий, и сообщать последние новости по мере их поступления. Для родственников пассажиров, следовавших этим рейсов, в Шереметьево – 2, открыта «горячая» телефонная  линия. Телефон (095) 903-75-06»…

18.
10 мая  2002 г
Киров  
Я решил его обмануть.  Я знаю, как это сделать. Я давно уже это решил. Еще три года назад, в Москве. Сегодня вечером, я ушел из детского приюта в свое последнее убежище.
Этот сарай рядом с мостом через речку Вятку, я приметил еще десять дней назад, когда пришел в город. Эта большая ржавая жестяная коробка, раньше служила, вероятно, гаражом, весь земляной пол пропитан машинным маслом и пахнет пережаренными семечками. На дверях с наружной стороны висит замок. Он проржавел. Я тогда обошел его вокруг, продираясь сквозь заросли крапивы и сухого прошлогоднего камыша, и обнаружил лаз, прикрытый большим куском черной фанеры. Кое-как протащил туда свою коробку и коляску.
Самое забавное. Втащил я туда коробку и здесь только впервые за все время странствий подумал – «А на кой, я все это за собой таскал, обременял себя постоянно в пути? Гораздо лучше было оставить все это в Москве. А еще лучше, надо было сжечь где-нибудь на пустыре или в чистом поле и дело с концом. Нет у меня привязанности к этому мертвому грузу. Это было когда-то моим, но теперь-то. На кой?».  Остался этот вопрос без ответа, да и теперь не хочу об этом думать. Что сделано, то сделано. Пусть!
Внутри оказалось очень даже уютно. Сквозь большие дыры в потолке бил солнечный свет, но от дождя в случае чего можно было укрыться. Большую часть гаража занимал какой-то хлам, но я нашел местечко, где можно расположиться на ночлег. Скорее всего, раньше сюда лазили играть ребятишки, но в этом году они еще не появлялись. Надеюсь, что выросли из таких игр и вряд ли появятся.
Десять дней назад я переночевал здесь, а потом не выдержал и пошел в детский дом. Коробку спрятал под хламом. Просто я два дня ничего не ел…  знал, что не выгонят и накормят. Думал уйти через день, но задержался.
Сегодня у меня есть полпачки сигарет. Мне хватит.

Я уже давно не содрогаюсь при виде смерти. За свою жизнь я похоронил столько  дорогих мне людей, все мои сто пятьдесят лет отмечены могильными крестами, как верстовыми столбиками. Вначале я только с изумлением догадывался, чтобы потом придти к спокойному убеждению, что тот кусочек мертвой плоти, который закапывается в землю, совсем не тот человек, которого я знал и любил.  Ощущение потери, как это ни странно, очень быстро проходит. И на этом месте появляется уверенность, что этот любимый, дорогой человек, никуда не исчезал, мало того – его и не было вовсе в природе. Он всегда во мне самом жил, живет, и будет жить постоянно. Где-то там, глубоко внутри, нераздельно, он составляет часть моего собственного «я» и может, вероятно, исчезнуть только вместе со мной.
Вопрос остается, вопрос извечный – Вот и я исчезну,  а дальше-то что? Даже если Ангел снизойдет и скажет… или покажет, что действительно есть там за концом земного существования простого, не «супермена», а самого что ни на есть обычного человеческого существа, жизнь другая, я и тогда ему не поверю. Не потому что не хочу верить, а…  просто обидно будет, зачем тогда столько здесь мучился…  уж лучше просто перестать быть и все. Все!

Неожиданно выяснилось, что мои прожитые почти полтора века, умещаются в картонную коробку. Двадцать, или около, килограмм макулатуры – это моя жизнь. И это все, что осталось от той жизни, которая закончилась вместе с гибелью Полины.
Лет тридцать назад за эти килограммы, я получил бы заветный талон на приобретение КНИГИ. Сколько этих книг разошлось, растерялось по жизни. Ничему-то они не смогли научить, все «шишки» нужно было получать самому. Остались только три. Я так решил. «Орлеанскую деву» ждет букинист, нужны хоть какие-нибудь деньги на дорогу, на еду. Прижизненное издание «Преступление и наказание» с автографом Федора Михайловича «Глебу Павловичу. На добрую память о совместной поездке…», отправится на Божедомку, в музей.
В дорогу… я собираюсь в дорогу, в Москве меня ничего не держит теперь… в дорогу, я возьму «Путешествие Гулливера» Свифта. Вот эта книга, на самом деле куплена на макулатуру в 72-м году. К своему стыду, я ее не читал. Не листал даже. Это будет моя последняя книга. Вещи брать незачем, я из них… или они из меня, выросли. Так что, какой смысл? Пусть все остается, может быть, кому-нибудь пригодится. В мое последнее путешествие,  я пойду налегке.
В квартире, за которую уплачено еще Полиной на полгода вперед, обнаружил старую детскую коляску и когда ее вытащил на свет, решение возникло сразу. Теперь это мой транспорт.  

О конечной точке  маршрута я не думал. Пошел «куда глаза глядят» - очень верное выражение. А глаза мои в то раннее утро посмотрели на восток, жара в Москве спала, и то утро было такое…  будто специально для дороги. Вот я и пошел. Документов никаких – какие могут быть документы у пацана тринадцати лет?
Это уже потом, ближе к вечеру первого дня, стукнула мне голову одна мысль. Стал соображать, как на Оку выйти, чтобы по ней к Волге. Но я не спешил, а потому мне было все равно, какими «круголями» идти…  на четвертый или пятый день, за Серпуховым на Оку попал…  а это уже совсем и не восток.  И не пошел к Волге.
Сколько раз я менял маршрут за это время, уже и не помню. И где я только не был. В сентябре был в Санкт-Петербурге. Не мог не попасть на кладбище, где столько дорогих мне людей… начну перечислять, самому станет плохо. Вот и теперь слезы наворачиваются. А может, это дым от сигареты в глаз попал…  
Нет, в потолочной дыре явно видна Полярная звезда!  Если я чего не путаю, в звездах никогда не ориентировался. А вылезать теперь, из своего гаража никакого желание нет. Пусть будет Полярной звездой, какая разница.

На чем я? Да, после Питера, зимовал в Пскове. В школу-интернат определился, наврал с три короба. В седьмой класс по итогам собеседования приняли. Господи, учился!!! Отличником не был, но история и литература…  ну, еще бы - это мое. Надо же, даже понравилось, на дискотеках такое выкаблучивал. Если бы не мое положение, дорога мне в светлое будущее…
В конце марта ушел.
Да, дом Анны в войну разбомбили. На его месте теперь клуб. Уже старое, обшарпанное здание с колонами.
Ушел. Кое-что про себя решил. Из мастерской школьной, каюсь, украл – ножовку, стамеску, молоток и рубанок. Устроил «поход по местам боевой славы».  С месяц по лесам бродил, сыро еще и холодно было. В деревнях подавали, пускали ночевать. У стариков расспрашивал  о партизанах. То место все-таки нашел. Нашел этот злосчастный овраг. Перезахоронил всех. Ближе к дороге, чтобы на виду были.  
Кресты сам сделал, как сумел. Всем по отдельности поставил. Фрицам тоже. Провозился почти неделю. Только закончил, как милицейский «уазик» тормознул, и меня в обезьянник. Пока занимался могилами, ни одна зараза на дороге не останавливалась, никому до меня не было дела, а тут на тебе.
Сколько раз за это время  оказывался в детских комнатах милиции, даже не припомню. И сколько беспризорных мальчишек и девчонок на дорогах встречал… как после гражданской войны. Большинство уже токсикоманы, наркоманы, воры и проститутки. Конечно, жаль их, кто из них  вырасти может? Будущее России? Теперь-то и мне до будущего России, как до фонаря. У меня одна последняя ночь осталась. Но все равно, «за державу обидно»…

В милиции сочинил…  собственно и не сочинил даже, сказал правду, что родился в деревне под Нижним Новгородом. Меня и отправили с сопровождающим в Нижний. Плацкартном. Были проблемы с коробкой, но я уперся… отвоевал.  
Хотел попасть на место к 13 мая. Была такая мысль, что непременно должен Ангел появиться на том же самом месте. Рассудил так - если тогда мне было двенадцать, то и теперь тоже… «двенадцать». И по закону «зеркальности»…
Лучше бы не попадал туда!
Вначале повезло. Ночью подъезжали. Поезд наверно в график не вписывался, или наоборот раньше времени… так что остановился не доезжая, в Доскино… Тетка – сопровождающая, в это время в туалете сидела. Ну, я и сошел.  Сбежал, в общем, удачно.
Дом, от которого кое-где еще торчат остатки стен с проемами окон. Походил по руинам, заросшим кустарником и крапивой. Господи, как давно же это было. Был дом, в нем прошло его детство. Вот здесь был кабинет отца. Впервые за много лет, вдруг  так ясно почувствовал, что отец, наверное, его все же любил, по-своему, тихо.
Вот и сейчас, он как живой стоит посреди кабинета в широком, грязноватом халате перед двенадцатилетним мальчиком, толстый, сильно уже лысый, но восторженно жестикулирующий коротковатыми пальцами - «Представь мой  мальчик, Вселенная бесконечна! Если бы себе можно было представить конец Вселенной, то тогда можно было бы совершенно точно сказать – НЕТ БОГА! Ибо, только Бог может сотворить Бесконечность… которая своей неизмеримостью, своим совершенством, только и может служить единственным доказательством Творца… Мне кажется, Глеб, что бесконечное мироздание и вся совокупность  природы, во всем своем бесконечном многообразии, вся эта жизнь, даны людям для осмысления их грехопадения, дана как пример невинности. Она, всеми своими листочками, цветами, птицами и насекомыми словно говорит нам: смотрите, люди, как хорошо живется без греха, смотрите, какими вы были до того, как отпали от Бога... Пока жива природа, будет жить и совесть человеческая. А пока жива совесть, не будет конца и у человека, ибо только в этом случае, человек бессмертен...»
В деревне осталось домов десять. Церковь… еще во время войны, купол снесли.  В сельпо взял четвертинку, дали без звука.
Кладбище совсем никакое, еле нашел могилки родителей. Вернее, место, где они были.
Водка. Горькая и обжигающая. Русская водка. Может в последний раз. Помянул – так надо. Вот так и не собрался поставить оградку да кресты. Может быть и правильно, все равно бы на металлолом растащили. Свежие-то металлические кресты выдирают, а уж вековой-то давности…  
С водки без закуски «поплыл», плакал, тихо как щенок,  поскуливая. Долго лежал на заросшем холмике, вдыхая, запахи полыни и мяты, изредка содрогаясь от необъяснимой скорби…
Уже под вечер, нашел тропинку нужную. Дорога к Волге показалась такой долгой, такой длинной… как сама прожитая жизнь. По дороге увидел стог свежескошенного сена и опять содрогнулся душой от нахлынувших вдруг воспоминаний. В таком же стогу сена познал любовь когда-то. Услышал впервые – «Уж, как я тебя люблю, соколик ты мой ясный…» Как же звали ту… самую первую? Обидно, так и не вспомнил. Кажется, Анютой…
К Волге вышел, солнце уже село, на проходящем мимо теплоходе «Афанасий Никитин» иллюминацию зажгли. На берегу долго стоял, озираясь по сторонам, пытаясь найти то самое…  и не узнавал ничего.

- Здравствуй, Глеб.  Напужал тебя? Извини. – Подошел и погладил по головке. – Ты решил со мной не разговаривать?
- Меня теперь ничем уже не напугаешь. Отвечай - за что? За что? За что?
- Только не надо размахивать кулаками. А то я могу тебя зажать между колен, да отшлепать, как следует. Успокоился?
- За что?
- Это ты про Полину?
- Сам знаешь. Почему именно она? В то самое время, когда…
- Ты так нуждался в «материнской» ласке…
- Сволочь… неужели нельзя было?..
- Я там был не при чем…  самолет сам развалился. Там было много… но пришел срок только двум.
- Полине?
- Ну, что ты. Другим… неважно. У нее было шесть секунд, чтобы подумать. И последняя ее мысль… ты думаешь, о тебе, о Глебушке?  Вот тут ты ошибаешься. Твоя любимая Поленька успела подумать только о двух миллионах фунтов, что в сумочке на полусотне пластиковых карточек «American express»…
- Ты врешь…
- Побожиться? А это сколь угодно будет. Вот те истинный крест! И не верти башкой, открутится. Нет сегодня грозы, не предвидится. И берез нет. И вообще, мы тогда стояли вон на том месте, где сейчас мэр Нижнего, себе особнячок грохает. Но я не к тому…
- Что еще?
- Ты, как я посмотрю, решил всем гробам поклониться? Как там…- «Любовь к отеческим гробам… и та-та-та-та-там…» дальше не помню.
- Тебе что за дело?
- Так… напомнить хочу. Одно кладбище забыл посетить. Миусское, в  Москве.
- Зачем?
- А как же  семейство купца Медведева? Верно, забыл?
- Что с того, что забыл? Всех не упомнишь…
- Да… не понимаешь… жаль. Ладно, прощай пока. Есть еще у тебя время понять, а мне подумать…
- Куда ты? Постой! Что я должен понять? Что?..
«Вот так всегда…  появится, заморочит голову и в кусты. Какие к черту «кусты»?

***
Вот, примерно так все и было. Тогда, два года назад. В прошлом году не появлялся…  А в этом году обязательно должен быть. Я его предчувствую. Еще и потому будет, что я…  мне кажется, что я понял. Так кажется. Я понял, о чем он мне два года назад, когда о Миусском кладбище…
Так, пять сигарет осталось, надо до утра растянуть. Только как бы не спалить здесь все. А почему бы и нет? Еретиков всегда палили. Я – еретик… нет, не люблю запаха паленого мяса.
Так. Что было дальше? Дальше «вниз по матушке по Волге». Лодку добыл. Неплохая была лодка. Сверху принесло, прошляпил кто-то. Вместо весла доску подобрал и поплыл малой скоростью. На ночь на островах останавливался. С едой бывала проблема. Однажды дня четыре ничего, кроме воды. Уже за Волгоградом в какой-то деревне продал лодку. Далее пешком вдоль канала. Еще раз захотелось на Черное море взглянуть.  До Геленджика добрался, к середине июня. Все лето стоял на рынке, торговал овощами, фруктами «от хозяина». На угол и жратву хватало.  По вечерам на берегу сидел, купался, когда не лень было. И все думал, думал… о чем, сейчас и не вспомню.

Все. Кажется, светать начинает. Две сигареты осталось. Одну сейчас, одну потом.
Что еще не забыть?.. Хотя какая разница?
Нет, надо. Потому как через этот случай я и понял все.
Осенью того года я в Омске оказался. Просто залез на пустую платформу и поехал. Куда состав погнали. Мне было без разницы. В Омске сняли. По разным учреждениям потаскали, да опять в детский дом и пристроили. Здесь сказал, что из Грозного. Сирота. Так сказать, «дитя войны». Пожалели.
Я тогда решил – будь что будет, только теперь я из детского дома никуда. Все равно где «молодеть» дальше, на полном государственном обеспечении. Пусть теперь у них будут заботы…
И вот что странно. Временами, я как будто забывал, что мне больше сотни лет. Мне все нравилось – и сидеть за партой, и ребятишки, которые меня окружали. И даже…  смешно сказать, первый раз в жизни попал в цирк. Строем попарно сводили. И, ничего – понравилось. Книжки детские читал. Забавно.
Пробовал начать писать «мемуары». Целую тетрадку исписал. Клавдии Семеновне, учительнице литературы показал зачем-то. Заиграла тетрадку. А меня на городскую олимпиаду по литературе. А там писали сочинение по Солженицыну. «Один день Ивана Денисовича». Я писать не стал, больно было вспоминать. А по школьному писать, не хотел. Клавдия Семеновна  очень переживала. Даже жаль ее стало немного.
Вот до апреля этого года я так и жил.
А в апреле…

10 апреля вызывает меня к себе в кабинет директор детского дома Иван Борисович… фамилию его, я тогда не знал, ни к чему было. Мы его «Жердяем» звали. Высоченный такой, за два метра и худой. Лет пятидесяти.
- Можно, Иван Борисович? Мне сказали…
- Проходи, Глеб. Садись. Ты у нас в доме почти полтора года, а мне все никак не удается с тобой поговорить по душам.
- А что? Кто-нибудь на меня телегу катит? Я вроде бы ничего такого…  курю, так и все курят.
- То, что куришь, это конечно,  плохо. Но я хотел с тобой просто «за жизнь» поговорить. Как ты себе свое будущее видишь?
- А никак не вижу. Живу, пока живется.
- Так не всегда же так будет.
- Конечно, не всегда, Иван Борисович. Потом я умру.
- Ну, мы все когда-нибудь…
- Тогда чего об этом…
- Не перебивай старших. Надо еще жизнь прожить.
- Ага, «чтобы не было мучительно больно…»
- Литературу ты знаешь. Это похвально, что много читал. Я, например, только пять лет назад прочел всего Фадеева. Хотя и сам Фадеев. Однофамилец, конечно.
- Иван Борисович… а… скажите… как вашего отца звали?
- Борис Глебович. А что? Его-то давно нет в живых…
- Расскажите…
- Что бы ты хотел?
- О своем отце.
- Да рассказывать почти нечего. Я родился в начале 55-го, а в конце 61-го родителей моих не стало. Так что с семи лет я тоже сирота. В этом детском доме вырос, пединститут закончил, да и напросился сюда обратно, директором. Вот такие дела…
- А как? Как их не стало?
- Убили их. Бандиты убили.
- За что?
- Да за что бандиты убивают? Ясное дело – бандиты. Ограбили сначала, а потом убили. Меня случай уберег. В середине 61-го отец неожиданно получил от кого-то огромную по тем временам сумму. Жили мы тогда не то, что бедно – как все. А тут вдруг невообразимая сумма. Неделю не могли выдать на руки даже часть денег, отродясь на почте таких сумм в глаза не видели. Пришлось в областном банке заказывать. Да и на руки-то выдали всего ничего. Остальное сразу на сберкнижку определили. Только бандиты этого не знали…  так что, верно говорят, деньги еще никому счастья не приносили…

На следующий день ушел из детского дома.
Это я… я послал Фадеевым деньги!
Это я, как теперь говорят, «заказал» Медведевых! Из-за этих же проклятых денег.
Это я! В тот день понял, для чего Ангел со мной такое сотворил, для чего жить «наоборот» заставил.
Я должен был искупить тот грех! С Медведевыми.
А я вместо этого, новый совершил, да не один – Фадеевы, Полину еще впутал в…
Времени искупать у меня не осталось. Да, честно говоря, я и не знаю, как это делается. Не знаю, что такое «каяться».  
Это у Федора Михайловича все хорошо – вышел на перекресток, лбом об мостовую хрясь, и всем - «я убил». И дальше всей своей жизнью только полезные, дела и поступки. Может быть, это и есть покаяние и искупление, но  это не для меня.
А если я не верю в греховность и добродетельность. Я не верю в красивые сказки. Даже если им несколько тысяч… да пусть хоть, миллионов лет.  А если бы и поверил,  вдруг сразу и безоговорочно поверил, то даже для «ритуала Раскольникова» времени у меня совсем не осталось.
Я устал быть заложником у самого себя.
Это я теперь спокойно произношу про себя эти слова, а тогда, 10 апреля…
Теперь я спокоен. Я принял решение. И нет во мне страха. Я устал и хочу одного - НЕБЫТИЯ.

Эту последнюю сигарету я там…
В старом фильме, если не путаю, «Лифт на эшафот». Там еще Ален Делон. Ему там еще голову на гильотине в конце…  там тоже, перед этим самым, глоток вина и сигарету. А потом ведут. Так он, этот герой Делона, по-моему уже не соображал ничего, когда это вино и сигарету… не чувствовал он их, ни запаха, ни вкуса.  Кроме  страха, он ничего не чувствовал. Я так не хочу. Я сильнее, я это знаю. Вина у меня нет, но вот последнюю сигарету… так, чтобы прочувствовать запах табака, дыма…  пусть будет «последний глоток жизни» с этим ароматом, а не как у Делона… с запахом собственного дерьма. Я это могу и я это сделаю.
Я иду не на казнь. Не чувствую я за собой греха… или преступления. И если бы заново, то повторил бы все… ну, почти все.
Я просто УСТАЛ. Устал ОТ ЖИЗНИ. Она мне не надоела, я просто устал. Смертельно устал. И я не хочу, чтобы она заканчивалась по-другому. Лучше сразу. Теперь. Сейчас.
Все. Пора двигаться. Солнце всходит. Здесь совсем недалеко, только мост перейти и по Профсоюзной, а там дворами… короче.  Главное, не спасовать в последнюю минуту… никаких иллюзий, никаких догм. Главное, не поддаваться соблазну пресловутой «будущей жизни»…

На кой черт я перекрестился? Ведь говорил себе…
Успевает еще голова в коротком этом полете увидеть самую малость, пустяковину – пустую бутылку с надписью «Клинское» да кусок неба, опутанный тонкими нитями. Дальше вспышка такая яркая, как из темноты вдруг на солнце, только еще ярче в разы…  вот и все.

***      
Дурак! Ой, какой же дурак! Что натворил! Какую музыку споганил!  
Да и я тоже хорош, нечего сказать. Ведь знал же, видел же, что с ним творится. На пять минут… какое там, на минуту всего и не успел. Летел сломя крылья, в вираж не вписался, так неудачно приземлился, крылья сломал, когда теперь новые появятся. А все для него же, подлеца,  старался, для него же выбивал. Сражался с целым Сонмом, требовал, умолял, доказывал, а больше «на глотку брал», когда аргументов и фактов не хватало. Но ведь и добился же!
С таким сюрпризом, с таким подарком к нему… а он вот так распорядился тем, что ему не принадлежит…
Я для него, можно сказать, зубами вырвал еще сто лет жизни, а он… вот ведь беда какая. Честно говоря, очень я рассчитывал на этот «научный» эксперимент. Была такая мысль – а хватит ли его еще на сто лет?..  а потом, потом, может быть еще на пару сотен?
И что теперь с этим «стольником» делать, ума не приложу. Не возвращать же его Сонму? Ну, этого они от меня не дождутся, не для того глотку драл. И кто мне теперь компенсирует сломанные крылья? Попал, как кур в ощип.
Во всем этом сегодняшнем происшествии есть только один спорный вопрос. Стоит ли зачитывать и принимать во внимание тот факт, что Глеб перед тем как неразумно расстался с жизнью, все-таки перекрестился. Или же это было сделано бессознательно, по… привычке, и сей факт является, так сказать генетическим  рудиментом? Но, так или иначе, дело его не закрыто и требует дополнительного расследования в Вечности.  К сожалению, это уже не моей компетентности и  юрисдикции.  Меня еще тоже потаскают по разным инстанциям…
Идея! Я эти  дополнительные сто лет жизни обратно не потащу, а оставлю в дар тому, кто первый исследует «макулатурные» свидетельства существования Глеба Павловича Фатюнина и сделает попытку хоть как-то объяснить… все происшедшее.
Да, будет так!  
Ума не приложу, как я теперь буду добираться до страны Восходящего Солнца. К своей «старушке». Надеюсь, что хоть там эксперимент не сорвется.
И как сказал мне один французский писатель «Жизнь — чередование смертей и возрождений. Умрем, Кристоф, чтобы родиться вновь»!  Наивное и безграмотное заявление, но звучит красиво.
Я ему тоже, в свое время,  предлагал…

От автора.
Если кто-то подумал, что я принял это «предложение», спешу разочаровать. И даже более того. Со всей решимостью заявляю, что мне эти «дополнительные сто лет» жизни, совершенно ни к чему. Мне своих, сколько уж там отпущено, хватит.  
А потому, любому, пожелавшему принять этот «подарок», готов предоставить по первому требованию все 20 килограмм материалов.  
2005 г.