Яблоко для Адама (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

«Яблоко для Адама»

Памяти ЕВы

Жизнь должна быть поиском – не желанием,
а исследованием; не претензией быть
тем или быть этим, -
а поиском ответа на вопрос: «Кто я такой?»
                                                                                                                   Ошо.
Люби жизнь. Живи любовью.
Герман Гессе

1.
С этим лифтом у меня были самые неприязненные отношения. После того, как однажды (этой зимой еще) я просидел в нем в полной темноте около часа, в ожидании вызволения, я успел высказать ему все, что о нем думаю, а также обо всех его предках вплоть до сорокового колена. И он запомнил меня.
Вот и теперь, как только я зашел в подъезд, он, заметив меня, клацнул своими челюстями дверок и с воинственным бряцаньем помчался наверх предупреждать кнопки звонков всех квартир о моем появлении. Взлетев на последний этаж, он затаился, готовый при первом же удобном моменте преподнести мне еще какую-нибудь пакость.
Я же не хотел сегодня войны – я был угнетен и раздавлен, а потому тих и робок. Не спеша, поднялся на седьмой этаж и нажал кнопку звонка. Звонок не работал или же его не слышали.
Лифт сорвался  и теперь уже с победным воем пронесся мимо меня вниз, громыхая всеми своими металлическими частями. Внутри него почти эхом услышалось, «а-ах…». И все. На первом этаже это «ах» выпорхнуло из кабины, стальная входная дверь подъезда ухнула, щелкнув замком. И стало совсем тихо. И стало слышно, как глухо колотится мое сердце, отвыкшее ритмично подниматься на 169 ступенек вверх, как…
Дверь открылась. Босая, в одной давно выцветшей оранжевой мужской рубашке, доходящей ей чуть не до колен, с мокрой головой, с сосулек волос которой падали капли и расплывались более темными оранжевыми пятнами на груди, без очков, а, потому близоруко щурясь, стояла Она.
Мы давно уже научились понимать друг друга без слов, и поэтому, увидев меня, она только отрицательно покачала головой. Но, видимо прочитав в моих глазах что-то еще…  вроде  «… ведь надобно же, чтобы всякому человеку, хоть куда-нибудь можно было пойти…»  все же шевельнула губами почти беззвучно
- Подожди, я сейчас.
Ушла. И тонкие мокрые следы ее ног на линолеуме ушли за ней в темную, а потому бесконечную даль прихожей. Следы манили и обещали несбывное… никогда.
- Вот, возьми. Возьми и иди.
В руке моей оказалось средней величины яблоко, неправдоподобно прозрачно красное, с небольшим желтым кружком на боку. Я как во сне повернулся и пошел. Спустившись на один марш, обернулся. Поднял к лицу яблоко и понюхал – пахло оно шампунем, травами и горечью. Я поднял глаза и только хотел спросить «надеюсь, этот плод с древа познания добра и зла?», но натолкнулся на очень грустную и загадочную улыбку «Моны Лизы» - мокрой «Моны Лизы». Не успел наглядеться и запомнить – дверь сама собой тихо закрылась и тихо-тихо, словно боясь спугнуть вот это коротенькое мгновение, щелкнул замок. Поставил точку. Или многоточие.
И только когда я спустился вниз, я понял, что случилось что-то непоправимое, что-то окончательное и трагичное. Наверное, потому, что лифт стоял передо мной. Он просто стоял. Открытый и без света внутри, он был похож на ящик гроба.
Господи, да он же мне сочувствует, он проникся. Даже он.
Мысленно мы перекинулись ничего не значащими фразами вроде «Прости, я ошибался», «Бывает… до встречи», «Пока…»
Сжав в руке яблоко, я вышел в адский зной московского июля. День еще только начинался.  

***
Раннее утро. После вчерашней грозы и ночи, изнурительный зной, донимавший город несколько дней, выдохся. Пружины дивана подо мной запели свое беззастенчиво фальшивое многоголосье, словно предупреждая, что их обязанность нести на себе мое бренное тело заканчивается, пора и честь знать.
Сон, который полночи преследовал меня, свернул куда-то за угол, не оставив после себя ничего. Не открывая глаз, пытаюсь вспомнить хоть какие-нибудь его лохмотья, но из этого ничего не получается - только ощущение внутренней пустоты и… как ни странно, досады.
Я открываю глаза и долго смотрю на неправильный прямоугольник неба в открытом настежь окне. Прямоугольник такой  прозрачной голубизны и глубины, что мне кажется,  я вижу в этой глубине  заблудившуюся в утреннем небе звезду.
Я смотрю долго, не мигая. Глаза начинают заволакиваться влагой, и кусочек неба расплывается. Через эту влагу, как сквозь увеличительную линзу я вдруг, совсем рядом перед глазами вижу зимний пейзаж и одинокий крохотный домик с трубой, из которой легкий дымок поднимается прямо вверх. Домик зарешечен и до меня доходит, что это рисунок на шторе. Странно, что никогда его прежде не замечал или же просто привык к нему. Если к тому же учесть, что этих домиков геометрично разбросанных по ткани…  когда-нибудь я их сосчитаю, может быть. Я закрываю глаза, и тут же появляются две крупные слезы – одна сползает и попадает в ухо, другая застывает у ноздри.
Вставать не хочется. Если я сейчас встану, то сразу увижу за окном балкон напротив, снова услышу «зарю» немного сумасшедшего трубача. На солнце блеснет его труба и над колодцем двора снова зазвучит печальная мелодия из «Романса о влюбленных».
Это было так давно. Тогда мне было что-то около четырнадцати. Тогда по ночам мне еще снились необыкновенные сны, заканчивающиеся поллюцией. И были съемки фильма в нашем дворе. Я днями напролет как завороженный смотрел на всю эту киношную суету.  Смоктуновский выходил на балкон и… неважно, что это была всего лишь фонограмма, совсем неважно – сердце мое сжималось от этой мелодии и рвалось на куски от желания любить, любить до самозабвения. Также неважно было и то, что самого предмета этой любви еще не было, это не имело никакого значения – главное было желание любить.  Как давно это было.
Знаю, что стоит только оторвать голову от подушки, сразу увижу лежащее на столе яблоко, рядом с ним прислоненное к стопке книг фото. Смуглое лицо, немного наклоненное вперед, а потому крупный «бодающий» лоб с большими, смеющимися  глазами, тонко очерченными скулами,  острым подбородком и немного великоватым тонким с небольшой горбинкой носом. И темные волосы спадающие чуть вперед. Мне не надо подниматься и даже открывать глаза, чтобы видеть это лицо.
Что я лежу? Надо вставать и что-то делать. Что-то такое немедленно начинать делать. Очень важное. Важное потому, что там же, рядом с яблоком лежит мой паспорт, из которого торчит железнодорожный билет с радужной наклейкой. Билет на сегодня. Сегодня, уже совсем скоро, через каких-то  двенадцать часов  я буду далеко и уже не смогу…
Я резко сажусь на застонавшем диване. Ноги, запутавшись в простыне,  стаскивают ее на пол. В другое время это…  но только не сейчас. Сейчас я должен что-то срочно сделать. От резкого подъема кружится голова и плохо соображается, но взгляд ложится на телефон, лежащий на стуле, с проводом, уходящим в коридор. На стуле же, рядом с телефоном пачка сигарет и пепельница. Моя рука тянется к трубке телефона, но непроизвольно хватает полупустую пачку. Выудив сигарету и сунув ее в рот, я окончательно пробуждаюсь.
Я беру трубку и нажимаю redial, потому что последний звонок… да, собственно,  и единственный номер по которому я еще изредка звоню последние несколько лет.
Долго, очень долго не берется трубка. Примерно на восьмом или десятом гудке, я замечаю, что сигарета у меня не зажжена и начинаю искать взглядом зажигалку. По пути взгляд  падает на будильник. 6.15. Сообразив, что звоню слишком рано, я уже хочу положить трубку, как…
- Да,  что-нибудь случилось?
- Я уезжаю – говорю чужим, еще «не проснувшимся» голосом
- Хорошо.
- Что хорошо?
- Хорошо, что меня разбудил. Как ты догадался, что мне в шесть надо…
- Не знаю…
- Подожди. – Она кладет трубку, я слышу, как она открывает дверь в другую комнату – Светка, вставай, мы проспали. Через час приедет отец.
Слышится вопль котенка, которому наступили случайно на хвост
- Не хочу в деревню. Не хочу к старикам. Ненавижу деревню.
- Света!
- Я уже четырнадцать лет Света! Что мне там делать? Грядки что ли полоть? Сходить некуда, шпана деревенская пристает…
- Поговори мне.
- Короче, ты что хочешь, чтобы я тебе в подоле ребеночка привезла? Тогда, пожалуйста, сама нянькать будешь!
- Все. Вставай, я сказала… - и через паузу, уже мне – Извини, совсем от рук отбивается, самый вредный возраст.
Я не успеваю ничего ответить, слышу, как там хлопает дверь, щелкает замок, берется параллельная трубка и раздается Светланин голос
- Это вы? Раз молчите, значит, это точно вы. Слушайте. И ты, мама слушай. Короче, слушайте, может, хватит вам, а?  Может, хватит вам как первоклашкам дружить, ходить по городу за ручку и молчать, а потом тискаться в подъезде.
- Светка, что ты себе позволяешь? Немедленно положи трубку, я кому сказала!
- Не положу! Мне все равно терять нечего, меня все равно  отправляют в ссылку. Эй, как там вас, будьте, наконец, мужчиной, переезжайте к нам. Я не буду подглядывать, когда вы будете с мамой заниматься сексом, честное слово не буду. Хотите, я даже буду вас звать папой. Вы мне нравитесь, хоть и постоянно молчите, а мама вас любит, я знаю…  вот, слышите, она даже не орет на меня – значит я права.
- Я тебя выдеру – звучит в ответ, но не очень убедительно.
- Не получится. Короче… все. Решайте сами. Я побежала в туалет, а не то описаюсь.
Снова хлопает дверь и слышен звонкий шлепок.
- Я уезжаю.
- Я слышала,  я буду ждать.
- Ты не спрашиваешь, куда?
- Я уже начала ждать – этого мало?
- А может?..
- Нет, не сейчас. И, пожалуйста… -  точно почувствовав, что я смотрю на яблоко, чуть не шепотом - … и, пожалуйста, съешь ты его. Не делай из него фетиш. Это просто фрукт, витамины. Посмотри на себя в зеркало, до чего дошел. Я прошу…
- Хорошо – говорю я, зная наперед, что не съем…  по крайней мере, долго.
- Что мне с тобой делать? Не надо складывать наши проблемы, в итоге все равно получится не сумма, а произведение…  - Про себя добавляю – «роман, повесть, эссе» - …и все. Пока.
- Я целую тебя…
Не знаю, успевает ли она услышать эту мою последнюю фразу или уже положила трубку. Почему-то это меня волнует больше, чем-то, что так и не удалось нормально проститься. «А, собственно, чего ты ждал? Что вдруг что-то прорвется и само собой возникнет объяснение. Объяснение… в чем?».
Я тупо гляжу на трубку, потом кладу ее на место и, подобрав с пола край простыни, снова ложусь. Сигарета все так же торчит в моих губах. Наконец я просто кидаю ее на стол. Долго рассматриваю пальцы на ногах. Единственная мысль, что неплохо было бы постричь ногти, тогда и носки меньше будут рваться. Но и эта совсем простенькая мысль как-то разваливается на кусочки.
Я снова засыпаю. Последнее, что я вижу – открытые дверцы лифта, а за ним бездна, в которую я медленно погружаюсь.

***
Сжав в руке яблоко, я вышел в адский зной московского июля. Моя память не могла припомнить такой жары в Москве. Впрочем, и не собиралась этого делать. Я шел по улице, глотая раскаленный коктейль из испарений вязкого асфальта под ногами, выхлопных газов проносившихся мимо машин, перебродившего кваса и еще чего-то совсем уж непонятного, вроде запаха пыли на повисших листьях тополей, каменных стен и даже, кажется, больших витринных стекол.
Как обычно в таких случаях, у меня в голове включился «штурман», который не позволял мне натыкаться на препятствия, шагать через улицы при «красном». Уже через несколько минут, футболка прилипла к спине, а под мышками стали расползаться пятна. Ноги в кроссовках просто пылали, будто я шел по раскаленному песку. В голове суетились осколки фантазий. То я представлял себя старым бедуином, бредущим по бесконечному бархану пустыни и, весь этот текущий мимо меня город превращался в колышущийся мираж. То вдруг внезапно останавливался при виде валявшейся длинной сигареты «Virginia Slim» со следами губной помады, начатой и тут же торопливо погашенной. И тогда какие-то хаотичные кадры сцены возникали передо мной, и чья-то сбивчатая история, заканчивающаяся вот этой самой брошенной сигаретой.
И как метроном раз за разом бухал в темя один и тот же  вопрос «зачем?», на который я даже не пытался искать ответа. К чему относился этот вопрос, тоже было непонятно – то ли к тому, что я сейчас тащусь по раскаленному… теперь уже Садовому кольцу, когда можно было нырнуть в метро или выйти на бульвары и… то ли  к тому, зачем я собственно вообще ходил  к Ней, зная… что зная? И на это тоже не было ответа.  
Вдруг заметил, что столько лет уже вижу на театре Образцова чудные часы, но ни разу не видел, как они работают. Вот и теперь на них 11.21  и до 12.00 еще… и дальше…
И дальше снова мираж города впереди, на верхушке которого колышется шпиль гостиницы «Пекин». И дальше, дальше, дальше…
И только когда мой «штурман» притащил меня и чуть не ткнул носом в нелепейшую скульптурную композицию, намекающую что-то о дедушке Крылове, я немного «включился», пришел в себя.
Ничего особенного – я иду к себе домой. Даже прежде, если я был сильно пьян,  то и тогда я всегда приходил на это место, откуда до моего дома чуть больше двух кварталов – я почти дома. Правда, на этом самом месте я не оказывался уже с осени, наверное. Да, с сентября, точно.
Но тут что-то меня вдруг поразило. Нет, не «вдруг» -  неверное слово. «Вдруг» - это своего рода испуг, крайнее удивление и почти инстинктивный призыв к действию, это… дальше запутался. Одним словом, не «вдруг». Будет вернее сказать «неожиданно». И что-то меня неожиданно поразило. Поразило до того, что тут же до спазм в желудке захотелось пить. С минуту я озирался по сторонам, пытаясь понять причину накатившей жажды. И также неожиданно и вдруг (вот так будет точно) увидел, что воды нет! Нет воды в Патриарших прудах! Не стало!
Оторвавшись от «мартышки с очками», подошел ближе к берегу. Вернее, к тому месту, где раньше был берег. На дне большого котлована, прежде бывшего прудом, стоял готовый расплавиться от жары бульдозер. И никакой тебе воды.
Я, наверное, очень долго стоял и смотрел на это «чудо природы». «Штурман» мой, сообразив, что ждать сейчас от меня каких-то указаний и решительных действий бессмысленно, поволок меня дальше и снова, как провинившегося щенка, ткнул носом в палатку, под синим тентом с надписью «Балтика»,  при этом еще  сильнее «проехал» по желудку. Пришлось подчиниться и решить вполне осознанно, что мне надо взять пива. Это конкретное действие вернуло меня к действительности.
Под тентом за круглыми пластиковыми столиками никого не было. Здесь была тень, но было ничуть не прохладнее, чем на солнце. «Из дальних странствий возвратясь», я подошел к стойке. За стойкой никого не оказалось, и я стал разглядывать ее содержимое. Главным украшением стойки были два блестящих сооружения под эмблемами «Сибирская корона» и «Tuborg». Рядом с этими агрегатами таблички  «Толстяк» 0,5 25р.» и «Бочкарев»  св. 0,5 30р.». Тут только я заметил сбоку стойки сидящего на корточках корейца… или вьетнамца (на ногах у него были «вьетнамки»), худого, в черной майке с каким-то рисунком и в шортах. Он курил вонючую сигарету и постоянно сплевывал себе под ноги.
Мне пришлось слегка кашлянуть, чтобы привлечь… хотя точно знаю – он меня видел. Он нехотя поднялся, бросил окурок и, видимо долго решал, стоит ли обслуживать типа в очень старых кроссовках и рваненьких джинсах.
- Кружку, «Бочкарева», пожалуйста – сказал я как-то неуверенно.
- Нэт. – сказал он и прошел за стойку. Он оказался ниже меня чуть ни на голову, и это прибавило мне решимости.
- Тогда «Толстяка». Хотя я его не люблю – зачем-то прибавил я.
- «Толстый» тоже нэт.
- А что есть?
- «Клинское» бочковое.
- Давай… те – хамить не хотелось – Сколько?
- Дыватцат пят.
- Хорошо.
Хотел полезть за бумажником, но…
Вот этого я точно не ожидал. Дело в том, что я левша и бумажник у меня постоянно в левом кармане джинсов – мне так удобно. Но в левой руке у меня яблоко. Вероятно, я так долго его тискал, что свело пальцы, и они никак не хотели разжиматься. Ерунда какая-то. Я попробовал достать  бумажник правой рукой из левого кармана – почти акробатический этюд. Все-таки достал, вдобавок открыл одной рукой и вытащил полтинник. В общем, цирк сплошной, если со стороны  смотреть. У этого  (нет, все же скорее корейца), глаза стали почти европейские. Сначала он мне дал сдачу пятью монетами по пять рублей, так что не пришлось снова выделываться с бумажником, а просто опустить его в правый карман и следом отправить монеты. Потом кореец нырнул под стойку, достал бутылку без этикетки и вылил ее содержимое в бокал с эмблемой «Три богатыря».
Но меня это уже ничуть не удивило – я больше был занят своей левой рукой, мертвой хваткой обхватившей яблоко. Я взял бокал, сел за столик и отпил пару глотков. Пиво было теплое, горькое и отдавало псиной.
Руку с яблоком я положил перед собой на круглый горячий стол и попытался расслабиться. Для этого я стал смотреть на бульдозер. Я представил себе, что вот сейчас появится непременно в лоскут пьяный тракторист, матерясь, залезет в раскаленную кабину, и тут же…  нет, дальше моя фантазия не работала. Тогда я просто закрыл глаза, тут же поплыли оранжевые круги, точки и какие-то «червячки». Я попытался себе представить этот пруд, каким он был.
Он у меня никогда напрямую не ассоциировался с «Мастером». Это было хотя бы потому, что с самого моего рождения он был всегда рядом. Зимой здесь я катался на коньках, летом, когда еще был подростком, кормил уток хлебом и отгонял лебедей, если они подплывали. Мне они казались уродинами. А утки…
Открыл глаза и снова попытался «отлепиться» от яблока. Мизинец немного дрожал и двигался. Во рту после пива было пакостно, будто я только что пожевал половую тряпку. Я сплюнул тягучей слюной под стол и снова закрыл глаза. Снова стал думать о пруде.
Вон у того обшарпанного павильона как-то зимой я зажал девчонку из соседнего класса и поцеловал. Я думал, что она вмажет мне по роже. Но она сказала только – «еще» и закрыла глаза. «Еще»  целовать расхотелось. Мокрой варежкой я взял неплотный снежок и залепил им ее полуоткрытый рот.
Может это только мои сегодняшние фантазии, но в том же, теперь очень далеком отрочестве, я вдруг увидел Ее. Я тогда шел, нес в руках коньки, а она шла навстречу и…  да, точно, это была Она. И Она мне улыбалась. Она была намного выше меня. Я еще оглянулся посмотреть, кому это она улыбается, но за спиной у меня никого не было. Это Она мне улыбалась тогда. А я? Я не помню, совсем не помню, что было дальше. Может совсем ничего, а может…  
Снова открыл глаза. Яблоко спокойно лежало на столе просто прикрытое моей ладонью. Оно было свободно. Но вот свободен ли был я в своих нафантазированных воспоминаниях, или же все-таки не совсем…
Я передвинул руку и стал смотреть на мокрое пятно, оставленное моей рукой. Пятно, было похоже на восклицательный знак, где вместо точки лежало яблоко. Я смотрел, как это пятно прямо на моих глазах высыхало. И только теперь  подумал, что вроде бы слышал, что здесь на Патриарших прудах собираются соорудить посреди пруда нечто вроде огромной керосинки, как напоминание или памятник.  Еще подумал, что Михаил Афанасьевичу  совсем не понравилось бы это очередное московское «угробище», и…  еще успел заметить, как над крышами домов со стороны Тверской выползает сизая кромка тучи.
За спиной услышал звук тормозов. Машина, оставив черный след на сером тротуаре, остановилась. Потом отъехала назад метров на шесть и снова остановилась теперь уже совсем точно за моей спиной, как раз там, где в невысокой ограде, отделявшей бульвар от мостовой, недоставало одной секции. Я «увидел» - я иногда могу видеть ушами. Редко, правда, но случается. Я «увидел»  полноприводной «Pontiac» представительского класса, темно-синий металлик, дизель с целым табуном лошадей внутри.
Хлопнула дверца и стукнула трость о придорожный бордюр.  Он шел ко мне. Мне не надо оборачиваться, чтобы видеть эту чуть прихрамывающую лысую громадину. Я не видел его лет десять или больше, но это ровно ничего не значит. Сейчас он подойдет ко мне сзади, хлопнет по плечу и скажет, будто мы расстались лишь вчера – «привет, князь».
Рука его приятнопрохладная ложится мне на затылок, треплет начинающие седеть лохмы, а вкрадчивый баритонец произносит
- Привет, старик. А это всего лишь я.
Не оборачиваясь, я глупо улыбаюсь до ушей и шепчу еле слышно
- Привет, Мишель. Привет, дружище.
Стуча тростью, он обходит вокруг столика и заслоняет собой почти весь испоганенный вид пруда. Несмотря на свой почти белый костюм, который прежде чем его надеть изрядно мяли с десяток массажистов, выглядит он все же, как надо.
Боже, я помнил всегда его, но… он стал раза в полтора толще за это время. Он сел, чуть не раздавив широкое пластиковое кресло и молча, все так же глупо улыбаясь,  мы  уставились друг на друга. Первым не выдержал все же он  
- Ну, что? Вот такими мы стали. Я еще сбросил десяток кило, а то вообще было.  Ну, а ты как был доходяга, так и… - он кажется, готов был заплакать от умиления. Но вдруг поднял свою трость и показал мне со смешком
- Видал такое?
У него этих тросточек-палок было десять лет назад не меньше ста, наверное. Но эта была что-то. Вместо ручки у этой трости был очень натурально выглядевший член с причиндалами. Разве что черного цвета и блестящий, а так…  одним словом, весьма впечатляющее произведение.
- Символиус коитус что. Как?
В прежние времена, я непременно поддел бы его – прошелся бы насчет потенции, «голубизны», еще чего-нибудь придумал, но только не сейчас. Сейчас смог только с «глубокомыслимой» мордой изречь
- Эротично. Клево, старик.
- Вот так, знай наших – и без паузы  спросил – что пьем?
- Козлиную мочу. Можешь попробовать.
Он понюхал мой бокал и брезгливо передернулся.
- Не, мне теперь нельзя. Видишь, что со мной творится? Но ничего, осталось немного мучаться.
Огляделся по-хозяйски и, увидев корейца, все так же сидящего на корточках и опять смолящего свою поганую сигарету, поманил его пальцем
- Boy, come.
Тот неожиданно сорвался с места, мелкими шашками, шлепая себя по пяткам «вьетнамками», подскочил к столику и начал мелко-мелко кланяться. «Китаец» - подумал я про себя – «кивает как китайский болванчик».
- Beer, best, cold, packing – пролаял  Мишка и кинул на столик пятихатку.
Этот китаец, наверное, был еще и иллюзионистом – 500 рэ за секунду превратились в шесть банок  чешского пива.
- Князь, у меня в тачке…
- «Pontiac» темно-синий металлик…
- Стареть начал, точно - «Lexus» серебристый. Пошли в машину, там кондишен, а то я здесь сдохну от жары, так с тобой и не поболтав.
Я послушно поднялся, взял со стола яблоко и пошел к машине.  Позади себя слышу его рокоток
- Мерзавец, я ему пива взял, и я же должен его переть. Узнаю княжеские замашки.
Навстречу нам, из машины выскакивает какой-то весь зализанный boy лет двадцати.  Распахивает дверцу салона.  Я тут же, мысленно, ставлю ему тавро «педик»… Мишка, пыхтя и отдуваясь, устраивается  рядом, не забыв кинуть мне на колени холодную до чертиков упаковку пива
- Юрик, пойди, подыши, «фанты» попей. Мне с другом поговорить надо.
Юрик-«педик» только что честь не отдает – отваливает, аккуратно закрыв дверцы машины. Я отрываю от упаковки одну банку, открываю ее, и начинаю вливать в себя расплавленный лед. Мишка молчит и ждет, глотая слюни. В машине прохладно, на приборной доске, термометр показывает +20 С.
- Рассказывай – говорю я, наконец, но тут же  со мной начинает твориться непонятное. В желудке происходит какая-то революция, в глазах темнеет. Я еще успеваю открыть дверцу…  Мишка хватает меня за шиворот и держит как кутенка, чтобы я не выпал из машины. Сквозь пелену и рвоту я слышу
- Юрка, воды, живо. Теплой. У того засранца узкоглазого возьми бутылку воды, полотенце и сюда. Лей-лей на голову, не видишь, тепловой удар.
Меня приводят в мало-мальски приличный вид. И когда я окончательно прихожу в себя, слышу
- Ты когда жрал в последний раз?
- Кажется, вчера… не помню.
- Юра, поехали в отель.
- Есть, сэр – говорит он, садясь за руль.
Мы трогаемся с места и только через минуту, наверное, я кладу ладонь на необъятное Мишкино колено и говорю
- Спасибо… сэр.
- Да, пошел ты.  Думал приколоть? Не вышло – я пять лет уже гражданин США – Michel I Stone.  Схавал?
- Майкл – понятно. Петров-Стоун – вполне. А «Ай» какого хрена?
- «Ай» - это, блин, Иваныч. Усек?
- Нормалек. И что дальше?
- А дальше я тебя сначала накормлю-напою. Потом говорить будем – но, вдруг, посмотрел на свой шикарный «Ролекс» - а, черт, время теряем. Сейчас нужно успеть одно дело, остальное потом. Не удивляйся, я про тебя все знаю, потом объясню. А пока вопрос риторический – цирк любишь?
- Нет.
- Я так и знал. Почему?
- Я не был в цирке с шести лет. Как я могу любить то, чего не знаю?
- Ладно, плевать, полюбишь. Есть работа для тебя. Как раз такая, какая тебе нужна, не вздумай даже отказываться – и уже обращаясь к Юрику -  дай «сотняк».
Юрик, не оборачиваясь, откуда-то снизу достает мобильник. Мишка набирает номер и одновременно спрашивает у меня
- Паспорт с собой?
- Нет.
- А помнишь хоть, ну, там номер, серию?
- Вроде.
- Сойдет – и тут же вкрадчиво мурлыкающим  тонким голоском начинает «дышать» в трубку
- Киська моя… прочисть свои дирочки, это твой котик… - но тут же срывается на ор – Ну, я говорю, узнала? Уши прочисть, тебе говорю. А ты что подумала, сучка цирковая?  Шеф где?  Как вышел? Куда? Давно?.. Догнать, вернуть! Мухой!
Его нижняя губа заползает на верхнюю и пытается достать нос. При этом он мне весело подмигивает. Но тут же «рабочим голосом»
- Саныч? Я сделал это! Я его нашел, возле меня сидит. Будь спокоен, мой человек, ручаюсь. Я к 18 подрулю. Дай команду оформить все в лучшем виде и не скупердяйничай – знаю я тебя, хе-хе…  ну, да, и я со своей стороны… конечно.  Знаю, что жара, что теперь…  дождись нас. Мой рейс ночью… да… все, до 18-ти. Что? Сопли пускает? Ну, я не знаю… ну, приеду, извинюсь… так и быть палку одну обещаю впендюрить, так и передай. Ну, все. Передаю трубку. Пусть эта… запишет все данные…

Уже минут пятнадцать мы стоим в пробке на новом Арбате, напротив «Метелицы». Мишка достал блокнот и составляет какой-то длинный список, изредка хитро посматривая на меня. В машине прохладно. Я откидываюсь на сидении и закрываю глаза.
Я познакомился с Мишкой, когда мы были молодыми абитуриентами в один и тот же институт. Он тогда уже ушел из-за травмы из профессионального спорта, и почему-то вместо того, чтобы пойти на тренерскую работу или в институт физкультуры рванул на театроведческий  факультет. Я же успел понюхать театральную сцену и грезил режиссурой. Оба мы оказались студентами переростками.  Пока учились в институте, я не помню ни одного дня, когда бы мы ни были вместе. Наверно, все же такие дни были, но я этого не помню. Несмотря на суровый график учебы, мы успевали многое. Мы вытворяли такое, на что сегодня уж точно не были способны. А тогда… кстати, волочились за  одной девчонкой с актерского и постоянно уступали ее друг другу. В итоге она вышла замуж…
- Слышь, Князь. Людмилу видел. Год назад, в Париже. Водит русских туристов по городу. Не разговаривал, не получилось. Вот так.
Я, не открывая глаз, только киваю и улыбаюсь, как мне кажется грустно. Машина трогается, но уже у Новоарбатского гастронома снова останавливается.
…Потом, после института нас разнесло в разные стороны. Тут по Москве студийно-театральный бум прокатился и меня, как в воронку какую, в это дело засосало. Неделями не вылезали из крохотного подвальчика на 60 зрительских мест. Мне и еще десятку актеров, верящих в мой «гений», казалось, что вот еще совсем немного, и мы создадим такой театр, который грянет на весь мир. Мишка появлялся очень редко, несколько раз звонил. Все время из разных городов. Предлагал гастроли, в Англию, в гости к Пинтеру, кажется. Мне же казалось, что рано. Так казалось мне. Потом… им всем, даже Мишке показалось, что я сломался. Выдохся, не выдержал гонки, сошел с дистанции. А я? Я просто вдруг «вырос». Я перешел на другой уровень. Мне всего этого уже было не нужно. Я вырос из театра, как вырастают из ползунков. Это было уже позднее… в 93-ом.   И еще…
Я не знаю, о чем на своих тусовках толкует молодежь сегодня. Не сужу, потому, как не знаю. Тогда же мы еще жили по определению Достоевского о русских мальчиках, которых при любой встрече прежде всего, волновал только один вопрос– «Како веруеши, али вовсе не веруеши?». Мы были все же советские мальчики, но вопросы бытия нас преследовали с не меньшей силой. Вот в этом мы с Мишкой были  абсолютно разными, а потому спорили до изнеможения. А потом шли пить «из горла» портвешок где-нибудь в глухом скверике или подворотне. Литература, которой теперь
море, тогда доставалась, чуть ли не в рукописном виде на 2-3 дня под немыслимый залог – всю стипендию. Книги по йоге, эзотерике, парапсихологии, Гурджиев, Блаватская, Кришнамурти…  Тогда же я постоянно пытался все прочитанное «прикладывать, примерять» к себе… может, поэтому и стал таким, каким я есть теперь, сегодня.
В чем мы с Мишкой были абсолютно согласны, так это в том, что человек свободен и у него всегда есть выбор. Каждый день есть выбор. И что судьба любого человека ведет по жизни, каждый день, предлагая подсказки, намеки – только выбирай. Если не выбираешь – плывешь по течению куском дерьма и все. Плыть по течению нам не хотелось…
- Слышь, Князь?..   Если бы я тогда выбрал твой театр… ну, стал бы директором его, например?
Не открывая глаз, хмыкаю
- Сейчас бы мы не стояли в пробке.
- Да… сейчас бы… очень даже может быть, мы бы светились  на каком-нибудь международном театральном. Как тебе? – и чуть меня в бок толкнул – Ты теперь, правда, в писатели намылился, но и это все ничего.
- Откуда ты?..
- Суду все известно, хе-хе… издатель тебе нужен, или как? Можно подумать…
Вот в этот самый момент я почувствовал, что мне так не хватало Мишки все эти годы…
- Ладно, проехали.
- Мы действительно приехали. Вытряхивайся и ключ от квартиры давай.
- Моей?
- Моя в Лос-Анджелесе. Твоей. Так… Юра, мы поднимемся в номер, а тебе спецзадание. Держи список, кредитку и дуй по магазинам. Не очень крутым только. Что подчеркнуто, привезешь в отель, остальное к нему на квартиру. Дом знаешь – ко мне обернулся – Мы тебя с вечера еще у дома караулили, усек? Так… квартира 88, код 707. На все два часа. Кредитку снимай до конца. Что останется, в деревянных – в багаж. Понял?
- Есть, сэр.
- Ну, и поезжай.
Мы поднимаемся в пент-хаус. Шикарный номер-студия. То есть никаких тебе перегородок, дверей. Стадион прямо с огромными окнами с жалюзи. Я тут же выглядываю – часть Кремлевской стены, театр Эстрады, собор Христа-спасителя. Тут можно сказать только одним словом – лепота.
В номере на одном возвышении огромная кровать, на другом, сортир, отгороженный легкой занавеской, душевая кабина, джакузи на четыре квадрата. Между ними мягкая мебель, столик… и все.
- Шикарное токовище – выдавливаю я.
- Скидавай с себя свое тряпье и под душ. От тебя козлом воняет. Я пока ванну наполню.
- Сам себя понюхай – огрызаюсь я, но все же решаюсь войти в кабину душа, который видел только на рекламных проспектах.
Мишка открывает воду в джакузи, потом плюхается на здоровенный диван и с любопытством смотрит на меня, как на подопытную обезьяну, осваивающую почти космический «агрегат».
- Слушай, старик. Я про то, что ты хочешь меня спросить – «а с чего бы это вдруг мне такое… и прочее?». Ведь хочешь, но никогда не спросишь, я тебя знаю. Так вот. Отвечаю сразу и всю правду. Во-первых, мы друзья. Этого можно было бы не говорить, но я тебя не видел тысячу лет и не знаю, какие у тебя могли завестись тараканы в башке. И второе. Считай, что я тебе должен. Что я тебе отдаю долг. Как, впрочем, на самом деле и есть. Ты полощись, полощись… там справа есть еще одна кнопочка, со всех сторон попрет.  Так вот, полощись и не возникай, пока я объяснять буду. Ровно тринадцать лет назад я у тебя занял 200 рэ. Все, что у тебя было в тот день. Занял и слинял.
От неожиданности я выключаю душ и вылезаю из кабины
- Не помню такого. Ты чего несешь?
- Я помню, этого достаточно. Ты давай, теперь заныривай в ванну и не мешай мне.
- Трави дальше – говорю я и перебираюсь в «кипящую» пузырьками ванну.
- Сейчас, только закажу обед в номер.
Он звонит и долго что-то объясняет. Уже минуты через три я начинаю дремать, и дальше слова Мишкины воспринимаются где-то на грани засыпания
-…проценты на проценты и так далее, приличная сумма в гринах. Я приехал отдавать долги. Всем. Тебе особенно, поэтому в последнюю очередь. Ты встречаешь еще из пятой квартиры дядю Гришу, у которого мы постоянно брали напрокат стакан? Так вот, он мне все про тебя… даже то, что ты сам о себе не знаешь. Так что информирован. А теперь о себе. Тебе ведь интересно, чем я занимаюсь? Господи, прости, что я спрашиваю… а ты, гад, хоть кивни или совсем прибалдел?
Я киваю.
- Торгую живым товаром. Рабами, понял? Завязки в России остались. Вот и продаю артистов русских, особенно цирковых, Америке - им своих не хватает. Хорошо идет. За таланты хорошо платят. Что там потом из этих талантов выходит – не знаю. Цирковых продаю, семьями, династиями. Сначала вроде бы на гастроли, а потом, там уже… потом по-разному. Вот такой бизнес. Женился там, три года тому. Вилла, яхта, машины и прочее. Только… все когда-нибудь кончается. Вот и я. Ну, правда, это еще как выйдет.
Последняя его фраза по затылку меня «хлопнула» и застолбилась.
- Теперь о тебе. Работа будет не пыльная. Объясняю популярно.  Есть госсистема цирков. В этой самой системе один цирк потерялся. Со всей этой чехардой, что до недавнего времени была в стране и в самом Центре. А теперь его надо найти и вернуть Системе. На бумагах он как бы есть, бабки туда какие-то идут из Центра на содержание, а вот, что там на самом деле делается, одному Богу известно. Словом, нужен человек посторонний. С Системой не завязанный, в меру своей субъективности объективный. И, главное - честный… даже перед самим собой. Честный, потому что… а черт его знает, почему. Нужен ты, и я тебя нашел. Вот и все. Поедешь, проветришься заодно, посмотришь, что к чему и доложишь потом. Время не ограничено, хоть год сиди там или через неделю приезжай обратно. На твое усмотрение. Знаю, что с театром завязал, и вроде бы цирк здесь, вдруг...  А я верю! Я верю, что… черт, не знаю, как… верю, что тебе это сейчас как воздух нужно. Еще и материал накопаешь для очередной своей «нетленки». Верю в то, что ты сможешь, многое из того, что я уже никогда не смогу.  Верю, что твой путь единственно правильный…
Я делаю над собой усилие и сажусь на край ванны
- Миша, ты что, помирать собрался?
- С чего ты взял?
- Я же слышу,  что ты за ахинею несешь.
- Это мы еще погодим. Вылезай. Вон халат висит. Моя очередь.
Мишка начинает раздеваться. Я надеваю на мокрое тело махровый халат с эмблемой отеля.
Неожиданно за окном резко темнеет.  Мы подходим разом к окну и поднимаем жалюзи. Еще на куполах и крестах «Христа-спасителя» плавятся лучи солнца, а над нами как раз выползает огромное, почти черное… даже тучей не назовешь.  Из этого «огромного» вдруг ослепительно голубая молния шарахает куда-то за храм… а может и в  сам этот храм. Следом, через полсекунды, раздается такой оглушительный удар грома, что кажется, барабанные перепонки не выдержат. И как-то уж сразу, на Москву  обрушивается ливень с ветром. По стеклу начинают разбегаться целые ручьи воды, и все видимое за окном пространство принимает нереальные расплывающиеся формы. А Мишка, хохотнув сначала, задумчиво как-то говорит
- Илюша матюгнулся. Это здорово, главное, вовремя. Все хорошо, что вовремя.
Мы долго стоим и смотрим на ливень, накрывший Москву, на полыханье молний и трескучие раскаты грома.
Все должно совершаться вовремя!  
***
- Почему вас зовут Князь?
- Потому что у меня фамилия Мышкин.
- Ну и что?
Я вижу, как по длинному светлому коридору уходит Мишка, прихрамывая чуть больше обычного. Вокруг него много народа, но я вижу только его лысый затылок. Под ложечкой у меня все сжимается и непроизвольно, сами собой стискиваются зубы.
Этот нелепый вопрос  возвращает меня к реальности. Позади аэропорт, с его огнями. Впереди лента мокрого шоссе и последние лучи заходящего солнца, подсвечивающие спекшейся кровью уходящие облака на другой стороне Москвы.
- Юра… понимаешь... был у меня учитель литературы. Давно это было. У него все человечество делилось на тех, кто читал Достоевского, тех, кто не читал, но непременно прочтет  и тех, кто никогда  не читал, и не будет читать ни при каких обстоятельствах. С третьими, он говорил, ему на одном гектаре присесть противно будет.
- Значит, у меня еще не все так плохо. В школе «Преступление» листал.
- Лис-тал… - эхом вторю я ему и снова вижу покачивающуюся Мишкину голову, уходящую куда-то в глубину этого чертова коридора. И опять подступает, теперь уже к горлу.
- Вы думаете, я гей?
- С чего ты взял?
- Вы как меня увидели, так сразу и подумали «педик». Мне случается читать мысли других. Редко, правда.
- Извини, ничего плохого я не подумал
- А я не случайно спросил «почему Князь». Я всех людей обычно сходу просекаю, а вас…
- Это потому что меня здесь нет.
- Да, я так и решил для себя, что вы где-то не здесь. Может рядом, но не здесь.
- Ясновидением страдаешь?
- Да нет, просто иногда находит.
- Как тогда тебе Майкл?
- Он-то как раз «здесь». Короче… вот вместе вы… ну, вроде как одно. Черт, не знаю, как сказать. Я ведь только учусь. Начал учиться.
- И что из тебя должно получиться?
- Психоаналитик и психосоматик.
- Иди ты! И ты не читал Достоевского? Не-по-стя-жи-мо!
- У меня это все еще впереди.
- Дай-то  Бог. Завидую…
Мишкина голова так и не оборачивается в конце коридора, но на мгновенье мне кажется, что я вижу его сморщенное в страдальческой гримасе лицо.
- Я вас у «Речного вокзала» высажу
- Юра, тебе оплачено до подъезда и еще, наверное, на целый курс твоей учебы. Верно?
- Ну, ладно, до дома, так до дома.
Мы замолкаем, и дальше через всю насквозь промокшую и уже начинающую украшаться ночными огнями Москву молчим.
Я верю. Я верю, что еще увижу Мишку в этой жизни. Что мы непременно найдем портвейн «777» и…  но почему же мне сейчас так плохо? Или я только думаю, что мне плохо, а на самом деле, все плохое уже закончилось и  все только начинает идти к лучшему? Поди, узнай Промысел наперед.

2.
- Ты уже уходишь? Еще светило не взошло.
- Так надо, работы много.
- Когда же она кончится?
- Боюсь, что никогда.
- Никогда? Это же так долго.
- Да, но завтра день седьмой и Босс будет отдыхать. И мы тоже.
- Возвращайся поскорее. Мне без тебя так одиноко.
- Я постараюсь. Только выслушаю очередные поучения Босса и бегом к тебе.
- Все равно это так…
- Придумай что-нибудь. Прогуляйся.
- Да. Пожалуй,  я пойду на восход Светила. Я туда давно не ходила.
- Но ты помнишь? Это как раз в той стороне.
- Я не успею туда все равно добраться.
- Все, я пошел.
- Ты не позавтракал. Возьми с этой ветки плодов. Они  уже созрели.
- Как ты их назвала?
- Не решила… смоква… фига… или инжир.
- Ты сказала.
- Возьми и поешь.
- Я перехвачу что-нибудь по дороге.
- Я уже начала тебя ждать.
- Я буду думать о тебе всю дорогу туда и обратно.
- Я тоже.
- Пока.
- Пока-пока…

***
Я иду по Садовому кольцу.
Я даже не пытаюсь подсчитать, сколько раз за свою жизнь я прошел по этому кругу. Именно прошел. Если бы я один ходил по этому маршруту, то наверняка осталась бы тропа от моих следов. Впрочем, если хорошо всмотреться в асфальт,  кажется, я вижу свои прошлые следы – от кроссовок до туфлей с ужасно тонкими носами и высокими каблуками. От зимних ботинок с  тракторным протектором до ботинок с матерчатым верхом «прощай молодость». И если быть очень внимательным, то можно, пожалуй, разглядеть даже следы от детских калош, надетых на валеночки – это когда я впервые решил убедиться, что кольцо на самом деле не имеет начала и конца. Первый раз у меня на это ушел почти весь день, закончившийся хорошей взбучкой.
Теперь я иду по Садовому кольцу в новых летних брюках серо-стального цвета,  новеньких летних туфлях с мелкими дырочками на носу и по бокам.  На мне легкая  бежевая футболка и ветровка в тон брюкам. В общем, во всем новом. Все хорошо, если бы не…   левый туфель, который начинает натирать мне пятку. Хотя, можно остановиться, взять  кусок газеты свернутой в несколько раз и засунуть под носок на начинающее болеть место.
Обычно я хожу налегке, но не сегодня. Сегодня я тяну за ручку большой с множеством молний и замочков чемодан на колесиках в одной руке, в другой руке у меня изящный кейс-дипломат. Чемодан и кейс до того новенькие, что мне приходится постоянно сторониться встречных прохожих, чтобы, не дай Бог, не зацепить, не поцарапать. И еще…
Я совсем не замечал прежде, что у Садового кольца столько пересечений с разными проспектами, улицами, улочками и переулками – как-то не обращал на это внимание. Теперь же, у каждого перехода мне необходимо останавливаться и приподняв чемодан преодолевать препятствия из бордюров. К тому же приходится обходить всякие люки, закрывающие от глаз другую Москву – подземную.
Я иду на вокзал.
Конечно же, можно было дойти до ближайшего метро, скажем, до «Смоленской» или  «Арбатской» и через минут двадцать оказаться непосредственно у вокзала. Но…
Но есть две причины, по которым я иду по Садовому кольцу. Первая – у меня просто уйма времени. Я, пожалуй, смог бы сделать больше одного оборота, если идти нормальным московским шагом, который приезжие называют, чуть ли не бегом. Мог бы, если бы не было багажа.
Вторая и она же главная – я прощаюсь с Москвой. Благо погода располагает. После вчерашней жары, разрешившейся грозой, город выглядит умытым, четким в своих линиях, с почти нарисованными небольшими неподвижными облачками на небе как на пейзажах Куинджи. Несмотря на то, что мой багаж не дает мне расслабиться, я успеваю не только заметить перемены в облике Кольца – новые этажи, вывески, строительные леса, покрытые сеткой, на которой нарисовано будущее строение или очередная реклама банка или мобильной связи. Но, что самое важное, привести мое прощание в мало-мальски логические фразы размышлений по поводу самого прощания.
До меня вдруг, (опять это «вдруг») неожиданно доходит, что мне никогда в жизни не приходилось уезжать из Москвы далеко и надолго. Даже свою военную службу  проходил  рядом, в Балашихе. Москва не отпускала меня от себя дальше пятидесяти километров. И самое главное, что мне никогда и не хотелось никуда уезжать. Даже из любопытства. Мне вполне было достаточно «Клуба кинопутешествий» Сенкевича, географических карт и книг.
Теперь я иду на вокзал и думаю о Москве. Потом, уже в вагоне поезда… кстати, я никогда не ездил в купейном вагоне, только электричкой, но это не в счет, я буду думать о том, что произошло со мной вчера, о Мишке и о Ней. Я буду лежать непременно на верхней полке купейного вагона, везущего меня в город под названием Саторинск, и обо всем этом у меня будет время подумать.
А сейчас я думаю о Москве.
Итак. Вот оно Садовое кольцо и я сейчас вступлю на Крымский мост…  вот только уступлю  дорогу этому желтому такси с нарисованной на боку пузатенькой подводной лодкой и надписью для непосвященных  «yellow  submarine»…   Я машу рукой водителю, он мне – «проходи, мол». И оба мы улыбаемся друг другу. Пустяк, конечно, но приятно.
Москва. У каждого наверно, она своя.  Но то, что женского рода – аксиома. Для меня она, например, мать. Мать не только русских городов, но и моя, кровная. Моя родная мать умерла давно и я порой с трудом вспоминаю ее лицо. Даже странно бывает. В детстве и даже позже мы мало задумываемся о своей матери. Она есть и есть и так всегда было и будет. Оказывается, не всегда…  задумываемся, когда уже рядом нет.  Так и я – я никогда не отделял себя от города. Никогда не задумывался, что она - Москва, для меня. Просто родился здесь и все тут -  родителей и место рождения не выбирают. Так положено было – не важно когда и кем – так было надо. И о любви к матери, а теперь вот и к городу, никогда не задумывался. Вроде, так и должно быть, как бы одно единое. А любовь… ну, это  как связь какая с тем, что не ты сам.
А неожиданная мысль, в которой это Садовое кольцо уже представляется как материнская утроба, в которой так уютно, а вокзал, как пуповина…  
И получается, что, прожив, больше сорока лет на земле,  еще и не рождался. И вот теперь, через несколько часов, явлено будет на свет Божий новое создание. То бишь я! И можно поздравить себя с Днем рождения?
А дальше?  Разве ребенок, рождаясь, знает, что его ждет дальше? Хотя, если подходить к этому вопросу  сакрально, то… должен бы знать. Может быть, потому и плачет, сделав первый глоток воздуха. Что это, как не предчувствие самостоятельной, отделенной от родного места жизни?  
Но и там, в этой самой утробе города, с ее улицами, переулками, домами разве я не жил?..
Забавная мысль. Если учесть, что вот сейчас, через несколько часов, перережут эту самую «пуповину», дадут по попке шлепка -   давай, мол, дыши атмосферой… чуть не сказал – настоящей. Одним словом, другой. А вот тут-то и подстерегает неизвестность – что там, за городом ждет. Действительно, забавная эта мысль. Забавная и тревожная.
Тревожная потому, как до конца так и не понял, зачем я еду-то, куда и с какой целью? Все внезапно так вышло. И теперь вот в этом самом кейсе, целый пакет документов, с которыми  только на месте можно будет разобраться. А что если бы можно не ехать никуда? Доехать до «Кузнецкого моста» и отдать этот чемодан, наполненный всяким барахлом, которое и разглядеть толком не успел… пока для меня просто «вещи» или просто багаж…
Ну, вот, стал о Москве что-то такое, даже как будто бы пафосное слегка, а сбился на вещизм и всякие сомнения. И так всегда… по крайней мере, в последнее время – только мысль «полезная» придет, так тут же на всякие мелочи житейские. Или это просто руки от поклажи устали? Может, все-таки зря пешком потопал?

- Ну, и как? Ниче пошла?
Это я уже в зале ожидания на вокзале сижу. Дотащился, сижу, и от нечего делать, а, скорее всего, из простого любопытства по сторонам глазею. Возле ног чемодан стоит, на коленях кейс, а на кейсе банка пива. А до моего поезда еще целых три часа.
Справа в углу, человек пятнадцать малолеток с рюкзаками одного цвета (спортсмены, наверное) устроились, а прямо, через три ряда пустых вокзальных сидений бомж… вернее, я подумал, что бомж – на самом деле, бомжиха пристроилась. Толстая, с пропитой рожей, с короткой, редкой и седой растительностью на голове. (Поэтому за мужика принял). Села, поковырялась в сумке своей грязной и в пластиковый стаканчик из флакончика набулькала… не то одеколон какой, не то медпрепарат. Выпила залпом и через трубочку соком яблочным из бумажного пакетика запила. Ну, тины, понятное дело, рты поразявили, прикалываются.
- Нормально пошло. Никогда не разбавляю. Потому как это не спирт – 60 градусов только. – А вот голос-то ничего, даже… приличный голос, не пропитый.
- Вот бы нам так… плесни соточку на всех. Прикольно будет.
Больную тему затронули видно, да и  пообщаться после принятого потянуло бабу
- Не надо завидовать, ребятишки. Не дай вам Бог такой жизни. Нельзя мне завидовать…  я свое отжила. Мне уж шестьдесят, а вот до чего дошла.
- Так учиться надо было, блин. Чтобы теперь блох не гонять – и заржали как ненормальные.
- Это вам еще учиться надо. А я два института закончила, высшую партийную школу потом. В двадцать шесть лет на «Чайке» ездила,…  а теперь вот…  - сумку пристроила на сиденье и прилегла прямо с ногами в немыслимых армейских ботинках, отвяжитесь, мол, я все сказала.
Что-то по радио объявили, и ребятня, суетясь и галдя, с места сорвались и побежали. А я еще долго эту бомжиху разглядывал. И не было у меня внутри к ней ни сострадания, ни сочувствия. И этому в себе удивился даже. Брезгливость была – точно, а вот сострадания…  
А еще подумал, что за каким чертом мне еще в этой компании часа два сидеть? Можно сдать чемодан в камеру хранения, в конце концов, а самому еще по городу поболтаться, в кафешку какую-нибудь завернуть.
Так и сделал. Только не успел выйти из здания вокзала, как тут же на «мамку» налетел… точнее, она на меня с предложениями развлечься в любом виде и…  «вон их, сколько топчется, выбирай любую, но мани вперед по прейскуранту. Хочешь, к себе вези, а то и у нас место найдется.  На час или на ночь, плати только».
Если бы эта тумба ходячая пальцем не указала, ни за что бы не подумал, а, впрочем, как же они должны еще выглядеть – нормальные девахи, некоторые так и очень симпатичные…  
Так что начал прощаться с городом возвышенно, поэтично даже, а напоследок успел другую сторону городской действительности зацепить, и далеко не лучшую. Но думается при этом, что и не самую худшую…

Смутная надежда меня томила, что вот сейчас что-то такое случится, состав не подадут, отменят посадку или еще что-нибудь непременно случится…  и не нужно, не нужно будет никуда  ехать.
Но вовремя объявили посадку, багаж из камеры хранения выдали без звука, землетрясения не случилось и небо на землю не грохнулось. Проходя мимо таксофона, хотел еще уцепиться за последнюю ниточку, но карточки телефонной не оказалось. И потом, чтобы бы я Ей сказал? Молча бы подышал в трубку, а в ответ услышал «съешь это чертово яблоко. И вообще, на кой дьявол ты уезжаешь? В то время, когда ты мне так нужен». Так не будет же этих слов, не будет.
Вагон последний. Тринадцатый. Меня совсем не смущает это число. Даже напротив – если покопаться во всех этих гороскопах, то на мой знак как раз и выходят цифры 3, 13, 33. Так что никаких суеверий, сплошная наука.
В этот самый 13-ый вагон я пассажир в единственном числе. Пока. Мимо меня в передние вагоны проходят пассажиры с багажом и  с провожающими.  Проводники этих передних вагонов проверяют их билеты и впускают. Мой же вагон один закрыт.
Я стою перед закрытой дверью,  и под ложечкой у меня неприятно сосет. Еще раз вытащил билет и внимательно оглядел его, только что не понюхал. Все вроде бы верно – вагон 13, купейный, место 1, номер поезда, отправление и прочее…  
Мимо меня все идут и идут люди, некоторые провожающие уже начинают возвращаться, а мой вагон так и не открывается, и рядом со мной никто не останавливается.
И  когда объявили, что до отправления осталось пять минут, я нерешительно постучал костяшками пальцев в зашторенное окошко, где, по моим расчетам должно находиться купе проводника. Занавеска слегка дрогнула, потом поверх занавески показалась седая шевелюра, мелькнули светло карие глаза под седыми зарослями бровей и… пропали. Секунд через двадцать снова показались, теперь уже - форменная фуражка и темные очки. И еще… указательный палец, указующий на входную дверь.
Еще через полминуты  дверь открылась, и на платформу вышел проводник. Старик, роста выше среднего, плотный, лет семидесяти с густыми, совершенно седыми, «моржовыми» усами. В брюках стареньких и в сером, таком же стареньком вязаном свитерочке с заплатками на локтях. Я протянул ему билет, паспорт и подумал: «интересно, он что-нибудь в этих очках видит?». Но тут же разглядел, что очки специальные, с кучей мелких дырочек на совершенно черном фоне. Что-то такое слышал, что такие специальные очки помогают каким-то образом восстанавливать зрение…
Старик внимательно рассмотрел мою фотографию в  паспорте, потом улыбнулся мне
- «Игумен Пафнутий руку приложил»?  Так, кажется?..
И этот туда же. Хоть фамилию меняй. В детстве «Кошки-мышкиным» дразнили, в старших классах  «Идиотом».  Может, даже и не дразнили, а считали так.
- …Ну, заходите, Князь. Двери надо закрывать – отправляемся.
- А..?
- А больше никого и не будет. Так «Ваша Светлость» одни в вагоне и поедете до своего места назначения. Не считая меня, конечно. Проходите, купе номер три, там все уже готово.  Располагайтесь.
Сказано было добродушно, по-домашнему. Вроде как в гости  пригласил. И сразу спокойно стало. Спокойно и даже уютно. Только прошел в вагон, как за окнами совсем тихо перрон стал уплывать вместе с  редкими провожающими и носильщиками с пустыми тележками.
Прошел по коридору, устланному ковровой дорожкой и открыл дверь в купе.  И  на секунду обомлел. Не такое купе представлялось, совсем не такое. Великоватое, что ли.  Два мягких диванчика, столик. На столике, цветы в вазе, фрукты, минеральная вода, пиво и еще масса всяких съедобных штучек в разноцветных упаковках.  А где же вторые полки? Или купе двухместное?
- Новичка видно сразу. Да в этом вагоне всего одно купе и бывает занято. И ездят только новички вроде вас. Теперь, правда, очень редко, а раньше-то… свой чемодан вот сюда задвигайте, ну, и этот портфель тоже.
В двери купе стоит старик. Фуражку свою и очки уже снял  и солнце теперь заходящее, мелькающее своими лучами между столбов и городских строений, освещает, словно нимбом его  седую шевелюру.
Бог мой, очень знакомое лицо. Очень знакомое. Где же я его видел? Или… нет, никак не могу вспомнить, хоть убей. На кого же он похож?
Ну, да! Точно! Вылитый Альберт Эйнштейн. Стоит в коридоре возле открытого купе, смотрит на мое, наверное, вытянутое  от удивления лицо и начинает очень громко и заразительно хохотать. До  того заразительно, что я не выдерживаю и тоже начинаю смеяться и сквозь смех пытаюсь еще что-то сказать
- Это что же получается? Прямо анекдот какой-то. Едет князь Мышкин, а проводником в вагоне гений всех времен и народов – Альберт Эйнштейн.
- Насчет «гения всех времен», вы изволили загнуть слегка. Хотя и приятно слышать. А вот что касается проводника… то и здесь небольшая ошибочка выходит. Я в этом вагоне не «проводник», а «полупроводник». «Проводник» - это тот, кто туда-сюда мотается с поездом. А я… я, только в один конец сопровождаю. Вот и получается, что «полупроводник».  «Полупроводник» еще хотя бы потому, что все поездки таят в себе возможность невозвращения. Отсюда проистекают все волнения и страхи, не находите? Вас это не пугает?
- Я брежу или вы на самом деле?..
- Я именно тот, кого бы ты хотел увидеть. На моем месте мог оказаться  кто угодно. Хоть сам Иисус Христос. Кто угодно, за исключением… ну, скажем, Бога, чье присутствие постоянно и не требует дополнительных свидетельств – и он снова засмеялся.
- Насколько я знаю,  вы атеист.
- Вот какой у нас завязывается любопытный разговор. Иного, правда, я не ожидал. Только, молодой человек, мы поступим следующим образом. Сначала я приготовлю чего-нибудь перекусить. И давай я  все же тебя буду на «ты», без чинов, не возражаешь? Ты предпочитаешь кофе?
- Неплохо бы. И как мне вас называть? Герр Альберт?
- Да просто…  да хотя бы и…   хер старик.
- Тогда уж просто – Учитель.
- Сойдет. Кофе черный или со сливками?
- Черный. И вы со мной за компанию.
- Мне кофе нельзя уже. Я себе чай.  Вот  и от трубки пришлось отказаться. Но кофе я отличный варю. Сейчас принесу.
Он ушел, а я…  я с какой-то наглой уверенностью, не посещавшей меня достаточное количество лет, решил ничему не удивляться – Эйнштейн так Эйнштейн, так тому и быть. Да какая разница, кто же он на самом деле, этот старикан.
Я с чувством огромного облегчения скинул туфли, немного поколебался и все же открыл чемодан. Достал свои домашние раздолбанные шлепанцы, зубную щетку, пасту, зачем-то достал будильник и поставил на столик. Уже было, хотел закрыть чемодан, но в последний момент достал и яблоко. В вазе на столике лежало пара яблок, но те были «гольден», а мое…  одним словом, достал.
- Нет, сегодня у меня не так здорово получился кофе – сказал Эйнштейн, осторожно внося в купе поднос с чашками. И чтобы ты не смог этого понять, я попрошу тебя много говорить. У меня в свое время случился анекдот. Друзья решили сделать мне маленький подарок и привезли из России деликатес - русскую икру. За обедом ее, как полагается, подали. Но я был  так занят своими рассуждениями, что не заметил, как ее съел. И когда друзья задали мне вопрос – «Ну, как?» - «А разве это была икра» - представляешь, я не смог вспомнить ее вкуса. Много потом смеялись.  Так что, не совсем удачно сваренный кофе, мы заглушим разговором. Идет?
- Вполне. - Я все же отпил из чашки маленький глоток – Тем не менее, кофе как раз такой, какой я люблю.
- Комплимент принят. Ну и довольно. – Эйнштейн сел напротив меня, задумчиво склонил голову на левое плечо и стал накручивать на палец седую прядь – Я не буду тебе втолковывать свои теории относительности и единого поля – этим я занимался всю жизнь. Сегодня мы будем говорить о тебе. Не возражаешь?
- А стоит ли? Впрочем, можно попробовать.  С чего начнем?
- С начала и начнем. У тебя открытое и совсем неглупое лицо. Правильные черты, но… мне почему-то кажется, что ты очень закрытый, замкнутый в себе и одинокий до самозабвенья человек.  Если я не прав – возражай.
Прозвучало это неожиданно. И, главное, совершенно точно. Я немного подумал, собираясь с мыслями
- Допустим, что вы правы, но в этом ничего плохого…
- Конечно, в этом ничего ужасного нет, я просто… тебе не хотелось бы рассказать, чем твоя замкнутость вызвана? Впрочем, если это terra incognito, то мы сменим тему.
- Да, нет.  Просто я никогда не задумывался об этом.  
- Я предполагаю, что корни этого внутреннего затворничества нужно искать в детских и отроческих годах, когда, собственно, и закладывается характер человека. Я физик, не психолог, но… мне думается, что это так. В детстве и отрочестве нужно искать ту «сумеречную зону», врожденную или благоприобретенную воздействием окружения, с тем, чтобы вернуться к самому себе и попытаться заново пройти все дальнейшие вехи, «исправляя»  ошибки, пусть даже на уровне сознания. Для этого очень нужны -  мужество и воля… и, конечно, любовь. Эти факторы у тебя присутствуют?
- Может быть… надеюсь.
- Вот и попробуй  рассказать. Пей кофе и рассказывай. Если хочешь курить – можно курить в купе, кондиционер вполне справится.
Курить не хотелось.  Я взглянул на будильник – он остановился еще утром, в 6-22, батарейка, наверное, села.  Потом зачем-то потрогал яблоко и подумал. Подумал, что «Довольно долгое время все, что делается вокруг меня…  вся эта суетная жизнь с ее бытовыми, экономическими, политическими проблемами, все люди, так или иначе вступающие со мной в контакт, все слова, что мне приходится слышать – все это воспринимается мной как досадное недоразумение. Причем, ко мне, ни коим образом не имеющие отношения. И только одна Она, как якорь или веревочка воздушного шара еще приклеивает и не дает уж совсем оторваться от этой почти призрачной жизни. Но все это теперь. Откуда это во мне? Может быть, действительно, это началось…».
Эйнштейн хитро прищурился, от углов его глаз по морщинкам пробежали лучики
- Сложно это? Я знаю, что тебе приходилось задумываться о смысле жизни.  Если на мой вопрос – «Зачем ты живешь? В чем смысл вообще всей жизни на Земле и твоей в частности?» - я слышу ответ – «Не знаю, но я об этом постоянно думаю» -  Это мой собеседник, это мой товарищ, это мой соратник. Давай, соратник… дерзай. Расскажи, почему ты такой закрытый от жизни. Насколько мне известно, ты по образованию гуманитарий.
– Режиссер театра по образованию.
- Я, в какой-то степени, музыкант. Я смогу понять.
- Не сомневаюсь. Только мне немного надо подумать.
- К этому я и призываю.
Я взглянул в окно. Я взглянул в окно, словно пытаясь найти за ним что-то, что позволило бы зацепиться за какой-нибудь краешек мысли, чтобы начать…
А за окном уже мелькало Подмосковье – небольшие дачные поселки, перелески.  Название платформы – «Томилино».  «Томилино» - верно от слова «томиться», быть неудовлетворенным чем-то, чего-то искать или ждать…
- Расскажи о своих родителях. Чего они хотели в этой жизни, к чему стремились? Что у них не вышло в жизни из того, о чем мечталось? Они же передали тебе генетически…
Я с шумом выдохнул и, наконец начал говорить.
- Сказать, что у нас была дружная семья, я не могу. Каждый в доме существовал как бы сам по себе, так, по крайней мере, мне казалось. Отец, приходя с работы, заваливался на диван с газетой или книгой, мать, закончив домашние дела, упиралась в телевизор, а я уходил в книги. Я даже не могу сказать, что их интересовало в этой жизни. Нет, они были добры по отношению ко мне, но добры как-то, я бы сказал… равнодушно, что ли. Ласки матери я не помню. Может быть, в самом раннем детстве и было что-то такое,  не помню.
- Значит, ты был предоставлен сам себе? Это не так уж и плохо.
- Да… очень рано у меня появились фантазии.  Мне кажется не совсем обычные - прочитанные книги, а читал я все подряд, без разбора, становились для меня реальностью. Я много фантазировал, и случалось, причем, чем старше я становился, тем чаще случались  подмены реальности  моими фантазиями. Я их воспринимал за совершенно очевидные, реальные вещи. И если бы я все это держал в себе…  если бы не пытался их реализовывать, может быть, все было иначе в моей жизни. Но я…  
Со стороны это, наверное, звучало как сплошное вранье. Да, так это и было.  Родители меня за это наказывали – мое «вранье» становилось от этого еще более изощренным, еще больше приближенным к реальности, оставаясь, все же  выдумкой, фантазией. Во дворе, потом в школе все обстояло еще хуже. Я мог зацепиться за любую фразу в разговоре и напридумывать на нее «с три короба». Когда это открывалось, то самым легким наказанием было слово – «трепач». Чаще всего был просто бит… неоднократно.  Может быть тогда?
- Понятное дело, кому же хочется терпеть оскорбления и унижения. Не лучше ли уйти и закрыться в свою «раковинку», в которой можно дать простор для фантазии, мечте. – Эйнштейн тряхнул своей гривой и тихонько засмеялся – Знаешь, что-то такое и в моем детстве похожее было. До мордобоя, правда, не доходило. Только мне всегда хотелось понять и объяснить свои «фантазии» и это я пронес через всю свою жизнь. Мне думается, отчасти это удалось сделать. Но если бы мне в тринадцать лет не попалась в руки книжка «Сила и материя», то неизвестно еще, кем бы я стал.  Может быть, стал простым музыкантом. И моя жизнь была бы другой. И еще… - он задумчиво провел пальцем по краю своей чашки - …я догадываюсь, что ты прежде очень интересовался всякой изотерической литературой. Наверняка, в ней было очень много мусора. Впрочем, это неважно.  Я не задаю тебе вопроса,  веришь ли ты в Судьбу, Рок, Карму и прочие вещи этого же ряда. Не задаю, потому что этот вопрос не требует ответа – они просто есть и все. Вопрос в том, осознаешь ли ты на себе их влияние?  Были ли в твоей жизни такие моменты, когда все становилось другим -  жизнь твоя как бы разворачивалась в другую сторону?
- Наверное. Да, точно, были. Когда мне было лет двенадцать, я пошел вместе с приятелем в Дом пионеров чтобы записаться в кружок авиамоделирования. И так получилось, что в этом кружке именно сегодня занятий не было. Но зато на сцене репетировали, кажется новогоднюю сказку. Наверное, тот день и решил в большой степени мое будущее.
- Вот видишь, а если бы этого не случилось, то ты стал бы… ну, скажем, космонавтом или, на худой конец, просто летчиком. И это было бы тоже совсем неплохо. Стало быть, тогда ты сделал свой выбор.  Твоя судьба тебе подсказку предоставила. Мне любопытно другое - твоя профессия как раз предполагает наличие обостренной фантазии, веры в эту самую фантастическую жизнь на сцене.  Условность сцены должна была тебя раскрепостить, открыть миру. И сам ты должен был бы открыться этому реальному миру… вне сцены. Ты должен был измениться сообразно условиям. И что же? Этого не произошло?
- Ну, почему? Именно все так и произошло, как вы говорите… только…
- Так почему же теперь?..
Попал в самую болезненную точку.
- Наверное, я исчерпал себя как актер, а потом и как режиссер. А может быть, в том, внезапно изменившемся мире, в котором мне пришлось жить, я как режиссер даже сам себе стал не нужен. Мой внутренний мир тоже изменился…
- Лихо закрутил. Хотя, впрочем, понятно. Хочешь, угадаю, на что пошла твоя творческая энергия?
- Пытаюсь писать.
- «Но в тишине, но в тайне».
- Пока, да…  и потом…  вы правы – я много «намусорил» в своей голове разной макулатурой. И это было не просто чтение ради получения информации…
- Ты хочешь сказать, что ты пытался на себе все это пробовать?
- По крайней мере,  бесследно это пройти не могло.
- И был какой-то момент…
- Да.
- Вот, кажется, мы и нащупали… рассказывай. Нет, сначала  допей кофе, пока он окончательно не остыл.
- Я люблю холодный кофе. Пополам с сигаретой. Вы не возражаете?
- Пожалуйста, пожалуйста. Я тоже схожу и возьму свою трубку. Нет, курить не буду – мундштук погрызу и только. Я быстро.
В конце июля дни еще длинные. Но и они все же  заканчиваются. Солнце село, на короткий миг пробежали по голубому, теперь совершенно безоблачному небу, розоватые блики и наступил вечер, который незаметно начинал впадать в дремотное состояние, потихоньку прикрывая свои веки, чтобы также незаметно погрузиться в ночь.
От созерцания этой вечной и каждый раз новой картины окончания дня за окном несущегося поезда, я немного оцепенел. В голове у меня стало очень просторно и гулко…
- Великое таинство природы. Я больше люблю ночное, звездное небо и рассвет – единение с Космосом лучше чувствуется. Еще в Берне я частенько с друзьями ночью поднимался на гору Гуртен. Ночное звездное небо вдохновляет на откровения. По моему, тебе это знакомо.
Я не заметил, как вернулся и тихо сел на свое место Эйнштейн. Я услышал тонкий запах хорошо прокуренной трубки и потянулся за сигаретами.
- Забавно все это. Еще два дня назад я и не мог предположить, что буду вот так сидеть в вагоне и разговаривать…  забавно и странно.
- В случайности, мы с тобой не верим. Так что будем считать это за очередной поворот Судьбы. Или я не прав?
- На все сто.
- Мы к этому еще вернемся. Так что же все-таки тебя привело к тебе сегодняшнему? Подозреваю, что это длится уже довольно долго.
Сигарету я так и не зажег, положил ее в пепельницу
- Я попробую объяснить. Это произошло действительно больше десяти лет назад. В августе 91-го.
- Смутное время в России. Великие перемены, чехарда во власти и прочее…
- Вот именно. Я себя считал тогда, демократом, ждал от перемен чего-то такого необыкновенного, отчего все в стране, в моем театре, во мне самом пойдет как-то… в общем,  весьма радужные были мысли. И когда случился путч, я…
- Проявил свою гражданскую активность?
- Вот именно. Я пошел на защиту «Белого» дома. И вот тогда, той августовской ночью это и случилось. У «Белого дома» собралось довольно много людей, очень много творческой интеллигенции, очень много знакомых лиц… просто любопытствующих было мало. Все чего-то ждали. Ждали, что сейчас появятся танки, начнется мясорубка или еще что-нибудь ужасное. Было волнение, но страха не было.
Было довольно прохладно.  Я в одной футболке основательно промерз, и чтобы не стоять на месте, ходил вдоль этой «живой цепи»  защитников «Белого дома», слушал разговоры.
Я не помню, какая именно фраза поразила меня как молнией. Кажется, это было очень сильное матерное выражение из уст очень воинственно настроенной гражданки. Я на какое-то мгновение замер и  вдруг словно пелена, какая слетела с глаз моих.  Я вдруг ВСЕ увидел. Увидел всю эту нелепость политических игр, зомбированость окружающих меня людей, уверенных в том, что они участвуют в какой-то величественной исторической мистерии. Увидел во всем этом какую-то совершенно очевидную ложь! Вы меня понимаете?
- Очень похоже на откровение.
- И я так думаю. Да, наверное, так оно и было. И я ушел. Я пошел не домой. Я вообще, не понимал, куда и, главное, зачем иду. Я просто шел. Я шел через мост и дальше по Кутузовскому проспекту, обхватив себя руками, пытаясь согреться. Я дрожал, и зубы у меня выстукивали «морзянку» от холода. Не помню, были ли у меня в голове тогда  хоть какие-нибудь мысли – скорее всего, нет. Только очнулся я уже на Поклонной горе, сидя, прислонившись спиной к деревянному кресту, стоящему на вершине холма.
Я сидел, а надо мной были только мириады звезд. И этот Космос падал на меня… или я падал в Него… и я ощущал себя самой необходимой частью этого действия. Вот и все.
- Мне знакомо это ощущение. Дальше происходит то, что слова бессильны выразить. Да, наверное, это и не нуждается в Логосе, ибо само оно и есть Логос. К сожалению, это проходит.
- После той ночи я больше не участвую…  стараюсь не участвовать во всем том, что творится вокруг. Мне это неинтересно. Мне нужно понять свой путь, найти свою дорогу.
- М-да… чего-то похожего я и ожидал. Иначе, зачем ты здесь? Да и я вместе с тобой? Искать свою дорогу, свое предназначение в этом отрезке жизни, отпущенной тебе в этой несовершенной форме. Что-то уже получается?
- Наверное.  Например, я недавно поймал себя на том, что постоянно проигрываю «сценарии» будущих событий. Но они никогда не совпадают с тем, что происходит на самом деле. Даже частично. Они целиком не совпадают. Хотя бы потому, что я по этому пути уже мысленно прошел и вернулся. Иногда я этим пользуюсь. Я проигрываю очень трагические сценарии с плохим или даже летальным исходом, чтобы они уже точно не сбылись…
Выходит  то, что я прошел некоторую часть пути, уже прожил внутри самого себя, эта часть ушла в другую сторону, и я никак не смогу повторить этих же шагов по этой же тропке. То есть, я определенно шагаю в другом направлении, «локатором» проверив нежелательные повороты. Тогда что же происходит с действительностью? Я не могу или не успеваю «настроить локатор»  на действительность, в которой я в данную минуту или же эта самая действительность в «зоне молчания»?
- Ты вышел на опасную тропу. Если потеряешь контроль, тебя ждет…
- Я знаю – психушка.
- Вот именно. Судьба, совпадения, выбор, параллельные миры и измерения.  «Я» альтернативный. Тысячи, миллионы альтернативных «Я». Когда происходит маловероятное событие, придающее нашей жизни новое направление, человек как бы находит, реализует себя на новом пути. Но этим самым он меняет не только самого себя, но и мир в котором он живет. Тот мир, в котором он был, продолжает где-то существовать, но к нему уже никакого отношения не имеющий. Их, таких миров, бесконечное множество, существующих совсем рядышком, и в некотором отдалении, и совсем уж далеко. Постоянно сталкиваясь с ситуацией, когда тебе нужно делать выбор, а выбор всегда за тобой… пусть даже пассивный выбор, как в твоем случае сейчас, ты переходишь из одного измерения в другое, из одной реальности в другую. Это твой путь и он может сильно разниться с тем, что тебе начертано судьбой в самом начале. Ты свободен в своем выборе.
- Можно ли вернуться назад на то распутье, где ты сделал неправильный выбор.
- Как ты думаешь, чем ты сейчас занимаешься сидя в этом вагоне? Конечно. Если своим далеко несовершенным сознанием сможешь понять, что все эти бесконечные пути и переплетения существуют только в твоем сознании… ну, и отсюда вывод?
- Что времени как такового?..
- У-гу. Нет и все тут. Или есть, только одновременно – прошлое, настоящее и будущее… в соседних вагонах.
Эйнштейн засмеялся, и все его лицо стало состоять из одних морщинок. Нет, только у очень хорошего и доброго человека может быть такой смех. Этот смех заряжает энергией окружающих. Я абсолютно в этом уверен.
- А что же тогда есть?
- То, что ты хочешь видеть. Есть вот эта чашка с чуть отбитым краешком и полустертыми буквами «МПС».  Есть еще пара глотков давно остывшего кофе в чашке. Вот рядом есть моя морщинистая рука, которую ты можешь потрогать и ощутить ее тепло. Есть вот это яблоко, которое тебе дала, вероятно, Ева.  И есть вопрос…
- Какой?
- Это зависит от того, что ты выберешь.
- Как я могу выбирать, когда я не знаю… не вижу вариантов?
- Ну, тогда тебе придется ждать, когда они появятся.  Это, кстати, к вопросу       «о Еве и яблоке». Это ты уж как-нибудь сам… Могу только еще заметить напоследок, что ответы на эти еще пока незаданные самому себе вопросы, лежат где-то глубоко, внутри тебя самого. Ты сам их загнал так глубоко своей начитанностью, которая иногда очень вредит. Кстати, у Спинозы была библиотека, состоящая всего из пятидесяти с небольшим книг. Впрочем, это только одна из очередных подсказок. За сим, желаю спокойной ночи, счастливых и провидческих сновидений, прибытия на место нового поприща и… ну, и вполне достаточно, я думаю. И хотя теперь еще не очень поздно, но все же я откланиваюсь – кое-что обдумать нужно. Так что еще раз спокойной ночи.
- И вам спокойной ночи.
- Это уж как получится. Прощай.

3.

- Когда ты смотришь в небо, даже тогда, когда оно закрыто тучами и идет дождь, что ты видишь?
- Тебя, Босс.
- А когда утром ты видишь восход Светила, и туман низко стелется над полем?  Когда лучи его, наконец, проникают сквозь туман и тогда мириады капелек росы становятся мириадами маленьких светил? Что ты видишь?
- Тебя, Босс.
- Ночью, когда все небо усеяно щедрой россыпью звезд, манящих, притягивающих своей яркой холодностью и тебе кажется, что когда-то ты был птицей? Что ты видишь и чувствуешь?
- Тебя, Босс. Твое присутствие.
- Хорошо… и еще…
- Может быть, на сегодня хватит, Босс?
- Ты куда-то спешишь?
- Нет… но…
- Не спеши. У тебя впереди целая вечность.
- Я знаю.
- Скажи…  когда ты смотришь… смотришь сверху на неподвижную гладь озерка, что возле твоего жилища… что… кого ты видишь?
- Тебя, Босс.
- Ну, да, конечно же…  хотя…
- Я что-то не так сказал?
- Нет, ничего. Я сам этого хотел. Ты сегодня чем-то взволнован. Что тебя беспокоит?
- Она пошла сегодня на восход Светила одна.
- Нет причины для волнения. Ей ничто не угрожает.
- Я знаю, но там…
- Хорошо. Последний вопрос и я отпущу тебя. Когда ты смотришь на Нее, что ты видишь?  Ты молчишь? Ты не хочешь или не можешь сказать?
- Я вижу… я вижу самого себя, Босс. Она совсем другая, но я вижу самого себя. Наверное, это нехорошо? Наверное, я должен видеть тебя, Босс? Но так у меня не выходит.
- Успокойся, не надо так волноваться. Все правильно. Она часть тебя… Может быть, я не ту кость у тебя выбрал?.. Хм…  мне казалось, что Она должна быть очень гибкой, как ребро подвижной, тонкой, стройной…  и… и  без мозга…  как-то не подумал об этом. Зато все остальное…
- Она другая. Она другая часть меня. Когда Ее рядом нет, мне постоянно чего-то не хватает. Как будто воздуха не хватает, дышать трудно.
- Все правильно. Так задумано.
- Зачем?
- Мне казалось, что тебе будет не так одиноко.
-  Как мне может быть одиноко, когда есть Ты, Босс?
- Я хотел сказать, когда Меня рядом нет.
- Не понимаю, как Тебя может не быть, когда Ты везде, Босс?
- Ты слишком много задаешь вопросов сегодня. Я устал от тебя.
- Тогда я пошел?
- Иди. Кстати, как ты Ее назвал?
- Ева.
- Ева? Ну, да, конечно же, Ева… Ты сказал. А  Она? Ева как тебя назвала?
- Она еще не решила.
- Ты – Адам. Запомни – Адам.
- Ты сказал.

***
Я готов был ко всему.  Нет, неправда – я не был готов, не успел. Не прошло и минуты после ухода моего «полупроводника», и я даже не успел подумать о нем, как о…
Этого я точно не «проигрывал» в уме, собираясь на вокзал – вагон резко дернуло, точно кто-то сорвал «стоп-кран». Я не слышал визга тормозов, я вообще перестал что-либо слышать.  Меня кинуло через проход, и я полетел непонятно куда, в темноту звездной ночи. Последнее, что я еще почувствовал, как я начинаю распадаться на атомы в этой звездной холодной пустоте… и что это совсем не страшно, а даже как будто и хорошо…

Песок. Открываю глаза и вижу, как песок тонкой струйкой сыпется через разбитое стекло на столик. На столике места мало и он уже начинает ссыпаться на пол. А на самом краю лежит мое яблоко. Свежее, будто сорванное с ветки пять минут назад.
Скорее всего, раннее утро, очень прохладное утро. Я сижу на жесткой полке в углу возле закрытой двери. Надо мной вторая полка. Вот еще новости…
Не тот вагон! Точно, не тот. Этот очень старый, обитый деревянными рейками. И косо висящая рамка на стенке – фотография Эйнштейна с высунутым языком. На двери медная ручка…  и на всем толстый в полпальца налет желтоватой песочной пыли. В том, в моем вагоне окно не открывалось, а это наполовину открыто, а в оставшейся половине стекла небольшая круглая дырка… от камня, вероятно, и как раз через это отверстие, песок… как в песочных часах, по крупинке.
Однажды… господи, когда же было? То ли вчера, то ли пять минут назад? Неважно.  Однажды, когда я заходил в вагон на вокзале, я решил ничему не удивляться. Ну, вот и теперь, главное, ничему не удивляться. Вот сейчас попробую подняться и  постараюсь понять. Понять хотя бы, откуда этот песок.
Удается мне это с большим трудом - с рук и с колен буквально ссыпается тонна пыли. Первым делом я беру яблоко, перекладываю его на скамью, чтобы добраться до окна, ладонью пытаюсь стряхнуть горку песка со столика. В этой горке обнаруживаю свой будильник. Ну, конечно, я забыл – он стоит, а потому пока бесполезен. Впрочем, это тоже неважно, который час теперь, и даже который день.
Наконец, я выглядываю в окно…  
Мое решение «ничему не удивляться» мгновенно испарятся. За окном настоящая пустыня. Сахара или Гоби, или еще какая – одним словом, классическая пустыня. Прямо от самой стенки вагона уходят в даль, к высокому горизонту, огромные песчаные волны барханов. А над ними ослепительно синее южное небо, как на открытках. И солнце только начинает вставать откуда-то из-за спины, с другой стороны вагона, мгновенно окрашивая песок красным и черным там, куда оно пока не в силах достать. Завораживающая картина. Где-то я уже это встречал, может быть в каком-нибудь фильме, не помню. Если в фильме, то…  здесь должна быть… я вспоминаю…  точно - вон Она!  
В том, что это действительно Она я ничуть не сомневаюсь – только одна Она вот так может стоять и встречать восход солнца посреди пустыни. Очень сложно определить расстояние – метров триста-четыреста до нее. Длинное, ослепительно белое платье, чуть колышущееся утренним ветерком, чуть смуглая кожа, и темные, почти черные волосы.
Ну, чего ты вдруг затрепетал, засуетился? А вдруг это все реально? Ну, конечно же, какие могут быть сомнения?  Господи, неужели она меня не видит? Я же вот он – я здесь! В каком-то старом вагоне довоенной, наверное, постройки, который вот-вот погребет под собой песок.
Я понимаю, что кричать бессмысленно и как-то надо выбираться. Приподняв с трудом нижнюю полку, нахожу чемодан и кейс. Пока я занят этим, в общем-то, в данной ситуации бессмысленным занятием, песок, только что сыпавшийся в окно,  исчезает. Я снова выглядываю в окно, в надежде увидеть…  будь проклят «вещизм», нашел, за что цепляться, за какое-то барахло – сроду за собой не замечал! А теперь имеем то, что имеем… или нет?
Голая, выжженная до глубоких трещин земля. И небо уже не синее, а начисто выбеленное. И все. Долго и тупо «перевариваю» новый «кадр», пока пропажа прежней «картинки» пустыни не перестает восприниматься  болезненно. Но и новый пейзаж мне определенно что-то напоминает. Словно кто-то пытается мне показывать «слайды», сотканные из моих старых фантазий. И если это так, то непременно здесь, где-то рядом должно торчать засохшее, обглоданное ветрами дерево. Что-то такое из фильмов Бергмана или Тарковского. Пожалуй, для этого сошел бы и Сальватор  Дали…
Высовываюсь чуть не по пояс в окно, в надежде увидеть край экрана, на который «проецируется» все это трехмерное изображение. Направо и налево  дальше третьего окна от моего купе ничего не вижу – все подернуто белесым туманом, смазано и размыто. Зато прямо до горизонта…  ты хотел дерево? Получи. Получи и распишись в получении. Именно такое, какое нужно – голый без коры ствол с парой обрубков, что когда-то были ветвями…  готовая виселица.
Стоп! Главное, не дать себя разыграть. То, что это розыгрыш, кино, театр или еще нечто такое, сомнений не вызывает. Я хоть и Мышкин, да не тот – не «Идиот», я не пытаюсь примазываться – ни к чему мне это. Я… господи, кто я? Спокойно, я - режиссер. Театральный режиссер. Помнится,  что-то очень похожее я сам пытался поставить на сцене. Некий концептуальный спектакль, в котором зритель максимально приближен к придуманной реальности существования, максимально отключен от жизни вне спектакля. Очень похоже. Также все это может быть похоже и на то, когда актер помещен в неизвестную ему декорацию, и в спектакле не заданы условия игры – нет сюжета и все тут. Очень похоже. Сплошной Беккет… сплошной театр абсурда.
Но если я в данный момент как режиссер, пассивен, и я актер в неком театре, то где находится зритель. Согласись – театр, пусть даже одного актера, нуждается в своем зрителе… хотя бы тоже в единственном числе. Иначе это не театр, а вообще… черт знает что. И вот это последнее, быть может, и происходит со мной?
Так, крутанемся назад еще раз.  Был «стоп кран» или нет? А если его на самом деле не было…  думай, думай, уже очень близко – горячо даже.
Ну, конечно, все ясно  - я сплю и вижу сон. Я понятия не имею, какие сны снятся пассажирам мягкого купейного вагона, в то время когда пассажирский состав вспарывает скальпелем своих колес завесу ночи… (немного корявый образ, но сойдет… пока).
Итак, если это сон, то…  то, что дальше? «Ничего случайного, как говорят великие мудрецы, не бывает».   Реальность нам дана в ощущениях. В своих снах из прежней жизни я не помню, такой реальности, где можно дернуть себя за ухо и почувствовать боль. Боль очень реальна. Во сне реально ощущение боли, а не сама она…
Кажется, я сейчас договорюсь до бог знает чего. Надо просто сесть и спокойно ждать, что же будет дальше. Если я, предположим…  актер в этой «декорации» и ни черта не делаю, то зрителю… а еще лучше режиссеру, в конце концов, просто надоест моя бездарность, потому как главное в театре, действие, ему придется подкинуть мне еще что-нибудь этакое… провоцирующее на это самое действие. По крайней мере, будь на его месте, я так бы и поступил – изменил бы предлагаемые обстоятельства… или еще что-нибудь. Это же элементарно… это же твоя профессия.
Значит, сижу и жду. Ну, еще можно при этом подумать. Почему, например, ЭТО происходит именно с тобой?  Или со мной? Не знаю, как правильно. Если «с тобой», то я уже изначально выделяю свое «я» и как бы рассматриваю его со стороны. Но такое «я» уже не «я», потому что оно уже «ты», другой. Значит, правильно нужно подумать – почему ЭТО происходит именно со мной? А заодно и понять что же  такое – ЭТО. Разумеется, если получится. От  общего к частному, с деталей к обобщению…  ну и так далее.
Я попытался сесть поудобнее, расслабиться, как вдруг услышал…
«КУК-КА-РЕ-КУУУ» и хлопот крыльев.
До этого мгновенья стояла полнейшая тишина, как в пустом  театре ночью. Этот знакомый звук прозвучал так неожиданно громко, что я думал, у меня лопнут барабанные перепонки. Инстинктивно я резко вскочил, при этом, сильно приложившись затылком о верхнюю полку.
Как же я не сообразил раньше? Мое купе не единственное в этом странном вагоне. Звук раздался с другой стороны вагона, из коридора. Как же я раньше не проверил, что делается в самом вагоне? Для режиссера это…
На двери зеркало, которое совсем ничего не отражает. Мне пришлось с минуту подергать медную ручку двери, пока не сообразил, что ее нужно давить вверх, а не вниз. Дверь с трудом открылась, и я выскочил в коридор.
Коридор пуст и грязен, никаких ковриков и занавесок. А в окно с очень пыльным стеклом, чуть справа…  обычный полустанок. Обычный полустанок средней полосы России.
Рядом с очень высокой насыпью железнодорожного полотна небольшой станционный домик неопределенного цвета, с розовым прямоугольником под крышей. Вероятно, раньше здесь висело название этой станции. Налево же, и за самим вокзальным зданием виднеется еще с десяток деревенских домиков с хилыми деревцами во дворах и покосившимися заборами. За домиками поодаль на холме перелесок и кусок поля с какими-то злаками. Прямо перед моим окном закрытый шлагбаум переезда и проселочная дорога, уходящая куда-то за здание станции.  На шлагбауме сидит черный с рыжим хвостом петух. Наклонив голову, внимательно следит одновременно  за десятком куриц, копошащихся у насыпи, прямо под моим окном и за мной. Словом, самая обыкновенная, почти идиллическая картинка российской глубинки.
Все мое «философствование» по поводу снов, ирреальности театральной, и прочей ерунды, как ветром отнесло. Я пошел к выходу, попутно проверяя ручки остальных купе. Как и следовало ожидать, никого. Я вышел в тамбур, легко открыл дверь, и откинул плиту, закрывавшую ступеньки. Немного поколебавшись, спрыгнул на дорогу. Петух, увидев мое появление, яростно замолотил крыльями, вытянул голову, намереваясь, кажется,  еще раз порадовать меня своим криком, но, видимо передумал. Спрыгнул со шлагбаума и заковылял прочь вместе со своим гаремом.
Утреннее, ласковое солнце прямо в глаза бьет и уже заметно пригревает. Воздух такой чистый, что начинает кружиться голова. Пахнет битумом и свежескошенными травами. Невдалеке загремело ведро  цепью, и заскрипел ворот колодца. Живые, стало быть, в наличии. После всех этих моих… «глюков», захотелось хоть кому-нибудь сказать «доброе утро».
Я, нырнул под шлагбаум прошел метров десять и только теперь оглянулся.
Мой вагон стоит в гордом одиночестве - остального состава как не бывало. Направо и налево тянется одноколейная железная дорога, что там за ней, мне отсюда не видно.
Странно, очень странно все это. Одинокий вагон на путях. А если еще поезд пойдет? Что тогда? Или уже не пойдет, и тогда все равно…   и почему вагон один? Меня это уже, кажется, совсем не волнует, что вагон явно не тот, в который я садился.
Вопросов очень много и, видимо, придется найти хоть кого-нибудь, и на нем отыграться. Я пошел к станционной постройке. Не успел сделать и двух десятков шагов, как из домика вышел старик далеко за шестьдесят, сильно небритый, в кальсонах с завязками понизу и в накинутой на плечи телогрейке. Издалека увидев меня, махнул мне приветствие рукой и скрылся в дощатом сортире.
Я подошел к крыльцу станционного домика и еще минут десять подождал, пока тот кряхтел своими надобностями за дверкой с дыркой поверху. Наконец, он появился. Аккуратно прикрыл дверку на щеколду, подошел ко мне и протянул руку.
- Михеич! Так меня кличут. С добрым утром, товарищ...
Я представился
- Николай. Можно просто, Коля.
- Раненько проснулись. Для командированного не очень похоже. Извиняйте, конечно, но на документик бы на ваш глянуть, для порядка. Мы вроде бы здесь при исполнении…  хошь и в исподнем.
- Пожалуйста, пожалуйста – я почему-то суетливо начал шарить по карманам. Потом вспомнил, что паспорт мой в ветровке, а ветровка в вагоне. Зачем-то виновато развел руками -  паспорт у меня в багаже…
- Ну и хрен с ним… пока. Нам по телеграфу давно уже об вас настучали, так что успеется. А пока немного посидите туточки на скамейке, пока нам поутречать соберут. Шофер только через час… може боле, подъедет – дрыхнет, небось, еще, паршивец.
- Я на ту сторону дороги пройдусь немного…
- Э… товарищ, даже не думай. Запрещается это.
- Почему же это?
Михеич пошкрябал щетину на щеке
- Да, как тебе сказать… хрен его знает. Запрещено и все тут. И что это со всеми командированными делается – не успеют из вагона выпрыгнуть, как тут же на ту сторону путя рвутся?
- Любопытно же взглянуть на мир.
- А че на него глазеть – у кажного он свой там. И хто туды рванулся, то тю-тю… не стало. Вот я и говорю – запрещено. Хотя я тебе тут не указ. Мое дело пашпорт проверить, да в машину усадить. Ну, еще ручкой помахать. Такая служба моя.
- И часто вот так вот… чтобы состав проходил дальше, а вагон один здесь оставался?
- А кто ж, его знает? Може ты и первый, а може…  я-то со вчерашнего дня здесь роблю. До этого косарем был, да вот силенок мало стало. Вот и определили на службу. Так, что до меня, было, не ведаю, окромя рассказов разных…  Я струкцию сполняю и все. – И, глядя мне прямо в лицо своими в цвет неба, белесо-голубыми глазами, вдруг громко крикнул – Матря, снидать скоро будем? – прислушался к шумам из дома и добавил, уже мне, тише – ну, раз помавкивает жинка, то можно и приглашать. Проходьте… чем богаты… а ополоснуться можно в сенцах.
- Спасибо. И еще вопрос… до Саторинска далеко?
- А хиба ж, его знает? Вот шофер повезет, посчиташь.

Не успели сесть за стол с небогатой деревенской едой: картошка да капуста, грибки соленые, огурцы да помидоры, как ввалился без стуку молодой парень.
И опять я немного подрастерялся. Этот шофер был точной копией московского Юрика-педика. С той лишь разницей, что был в кирзачах, рубашке с засученными рукавами, когда-то зеленой, выгоревшей на солнце и кепочке блином. С трудом удалось не поперхнуться.
- Здрастьте…  хлеб да соль. – И голос тот же, просто с ума сойти. Прислонился к косяку и потянул из кармана «Беломорину». Лет двадцать этих папирос не видел.
- Сидай к столу.
- Да не, благодарствую, уже заправился – и уже ко мне обращаясь – с приехалом вас. Вещей то много, а то у меня багажник забит?
- Чемодан… ну и все.
- Ежлив чаи гонять с нами не будешь, иди на воздух смолить.
- Ладно, я машину к переезду подгоню.
Шофер вышел, а я не удержался и спросил у Митрича
- Это…  он кто? Как хоть звать?
- Да его никто и не знат здесь. И имя у него чудное, не нашенское. Приезжат, кода надобность. А так… нездешний он. Так что ничо про него не скажу.  Сам скажет, ежлив захочет. Вот так. Да ты ишь, ишь, кода еще придется – поди, дорога длинна. Матря, ты чего-нито собери на дорогу.
- Не учи, сама знам.
Матрена, баба здоровая, румяная да мясистая. Только что угрюмая какая-то, неприветливая. Так и не присела к столу, больше у печи колдовала. Это первый раз она голос подала. И тоже… очень знакомая интонация. Но видимо, стал я привыкать к странностям, принимаю как должное. Только глубоко внутри какая-то настороженность  от неизвестности, наверно – непонятно, что еще впереди ждет. И не может пока в голове уложиться…  вагон и Эйнштейн… другой вагон, одиноко брошенный, отцепленный от состава посреди степи… и…
- А как же все-таки с вагоном будет? – не удержался, спросил.
- С вагоном, стал быть?..  А кому надо, когда надо, то и заберет.
- А как же обратно возращаются? Тоже здесь садятся на поезд?
- А обратно, я думаю, как-нибудь по-другому… може иропланом. Или еще как. Не знаю. Я ж тебе говорил, второй день я туточки.

Через пятнадцать минут я уже сижу на заднем сидении «Победы». Тоже вот еще… а впрочем, машина, как машина, почти как новая. Рядом покоится мой чемодан, сверху кейс. Яблоко и бесполезный будильник я положил в карман ветровки.
- Ну, что, поехали? – глянул на меня через зеркальце шофер и, не дожидаясь ответа, чмокнул губами – но-о, родимая.
Минут через пять, пропылив по единственной улочке небольшой деревеньки, выехали на перекресток… со СВЕТОФОРОМ!  Направо и налево тянется идеально ровное асфальтированное шоссе в одну полосу. И ни одной машины.
На светофоре горит красный. Остановились и стоим… минут десять. Шофер не нервничает, я, глядя на него, тоже как-то спокойно воспринимаю эту здешнюю нелепость цивилизации. За дорогой тянется, уже начинающее желтеть пшеничное поле. Рядом с колесами нашей машины в заросшем бурьяном кювете, шуршит какая-то  своя жизнь, над бурьяном носятся стрекозы, белые бабочки-капустницы, жужжат шмели. День собирается быть жарким.
Наконец, мое терпение мне изменяет, и я подаю голос
- Так всегда бывает? На черта он здесь?
- Положено…  как будет можно, так и поедем.
- Давай хоть знакомиться, а то как-то…
- Можно. Только я знаю, как вас зовут – Николай Львович. Правильно?
- Верно. А откуда?
- Доложили. Ну, а меня…  меня зовут Сталкер.
- Как-как?
- Вот все так, как вы… «какают» - Сталкер. Так батя назвал.
- А ты читал?..
- Не доводилось. Стругацкие вроде бы мое имя позаимствовали для своих сочинительств. Или батя у них, не знаю. Я вообще ничего не читаю – баловство все это. У отца от книг шарики за ролики завернулись, так что я не хочу его повторять. У меня свой путь в жизни.
- И какой же твой путь?
- Как какой? Пользу обществу приносить. Вот и дело мне доверили, а это доверие еще заслужить нужно. Через это дело и польза людям.
- И давно ты возишь?
- Не помню.
- То есть?
- А то и есть. Я не помню, когда последний раз, и вообще… возил. Знаю, что возил, а когда, кого – не помню. Да и не к чему мне…
- Забавно получается…
- Работа такая – сделал и забудь. Вот я и забываю… не без помощи, конечно…
- Гипноз или еще что?
- Не знаю, как называется, наука и медицина у нас самая передовая.
- Да-а… это ты точно выразил.
- Сщас поедем. Кажись, желтый горит.
Наконец мы выезжаем на шоссе, поворачиваем направо и погнали. Скоро пошла сильно холмистая местность, поросшая смешанным лесом, встречались даже небольшие скальные образования, несколько небольших речушек, проблеснули в оврагах.
Шоссе, несмотря на такую пересеченную местность, идеально ровно – ни спусков, ни подъемов, будто по линейке и уровню строилось, будто чья-то Воля по линейке провела черту на карте и сказала – «Дороге быть такой». Солнце уже поднялось достаточно высоко, но все равно, отражаясь от капота, слепит глаза. И асфальт дороги начинал казаться огромной, маслянисто блестящей никелевой иглой, прошивающей пространство. Можно было спокойно закрепить руль в одном положении, газ придавить чем-нибудь тяжелым и спать.
Я не решился давать совет Сталкеру, хотя меня что-то подмывало это сделать. Перед тем как закрыть глаза, все же спросил
- Нам далеко еще?
Сталкер посмотрел на спидометр, потом что-то посчитал в уме
- Думаю, что… порядочно. Если не будет остановок. Да вы, спите. Вам еще придется сегодня уходиться. Спите.
Мне хотелось расспросить шофера, о том месте, куда он меня везет, и вообще задать много вопросов, начинавших меня изрядно мучить, но глаза сами собой закрывались от этой однообразной дороги, неизвестно чей властью и средствами отгроханной.  
И я заснул.

Проснулся я, когда начало темнеть. Вернее, темнее было из-за густого высокого хвойного леса по обе стороны дороги. Мы стоим. Сталкера в машине нет. Я вышел из машины и первым делом, оглянувшись по сторонам, облегчился возле огромной сосны. Вынул из кармана ветровки пачку сигарет и закурил. Но, сделав пару затяжек, почувствовал, как меня начинает «вести», ноги неметь начали, даже качнуло слегка. Пришлось выбросить сигарету.  Вот уж не думал никогда, что на природе, табак так действует.
Чуть отдышавшись, решил пройти немного вперед, размять затекшие от долгого сидения ноги. Даже попробовал изобразить подобие физкультурных упражнений.
Не прошел я и пятидесяти метров, как неожиданно наткнулся на  дорожный знак. Вернее, два знака на одном столбе. В прямоугольнике одного написано. «Саторинск – 15 км.»,  а под ним, на другом – «кирпич». Для совсем непонятливых еще нашлась и надпись поперек дороги – «Стоп. Проезд запрещен». Стало быть, поэтому мы и стоим.
Позади услышал свист. Оглянулся и увидел Сталкера, выходящего на дорогу из чащобы. В руке у него несколько прутиков, и даже с такого расстояния, я услышал запах жареных грибов.  Приглашать меня вторично не понадобилось – я чуть не бегом поспешил на этот божественный запах.
На чемодане, застеленном газетой, разложена нехитрая снедь: куски хлеба, зелень, холодная картошка и шашлык из грибов. Запиваем все обычной водой из бутыли, к которой прикладываемся по очереди. Когда желудок замурлыкал от удовольствия, я снова потянулся за сигаретами. Сталкер, увидев пачку «LM» потянулся, взял пачку и долго ее рассматривал. Потом достал «Беломорканал» и закурил.  Во все это время мы не проронили ни одного слова. И только теперь я решился спросить
- Я видел знак дорожный «проезд запрещен». Что будем делать?
- Если бы этого знака не было, послали бы другого шофера, а не меня. Ясно?
- Надеюсь, ты знаешь, что нужно делать?
- Сейчас уберем за собой и поедем. Немного осталось. Только все равно, тебе скоро придется на своих двоих. Подвезу до куда смогу – дальше мотор будет глохнуть.
- Почему?
- Не знаю. Но еще километров 10-12 смогу проехать.
Я стал убирать остатки нашей трапезы и тут обратил внимание на газету.
Газета «Правда». А на первой странице фотография Никиты Сергеевича с большим початком кукурузы. Вот ни хрена себе! Я внимательно посмотрел на дату издания и… Дальше, у меня слов вообще никаких не нашлось. На газете черным по белому стояло – 24 июля 1961 г.
- Послушай… Сталкер, который теперь год?
- Вы чего это сбледнули? Нехорошо вам?
- Нет, нормально все. Я спрашиваю, который сейчас год?
- Шестьдесят первый. А что?
Можно морочить человеку голову с вагонами и проводниками. Можно показывать ему любую «киношку». Но…
- Черт!  Этого просто не может быть.
- Да чего же не может быть? Вот вы когда родились?
- В 63-ем и родился только. В 61-ом мои родители только поженились.
- Если бы вы родились в 78-ом или раньше – в 30-ом, например, то теперь  и был 76-ой или 29-ый год. Чего здесь непонятного? И на моем месте кто-то другой был…
- Так куда же я попал?
Сталкер даже плечами пожал
- Куда хотели, туда и попали. Других я не вожу.
- И Гагарин уже полетел?
- В апреле еще.
Дальше у меня просто отказал язык. Я сел в машину и «онемел». Сталкер сел на свое место и завел мотор
- Штоль поехали?
- А обратно можно? – это все-таки я сумел произнести и даже с проблеском надежды в голосе
- Как же я обратно поеду? Здесь и развернуться даже нельзя.
- А без меня как?
Этот вопрос на какое-то мгновенье поставил его в тупик
- Ну…  как…  не помню. Как-то добираюсь. Честное комсомольское не помню.
- Так ты еще и комсомолец?
- Конечно. С нового года по двадцать  копеек в месяц регулярно плачу. Ну, что так и будем стоять?
- Ладно, поехали. Там видно будет.
- Вот это по-нашему.  Но-о, милая…
Ничего себе «командировочка»! Как-то ведь жил до этого… и ничего. На кой ляд мне ЭТО свалилось на голову. Попасть за два года до своего рождения – этого еще не хватало. Одна надежда, что Мишка мне свинью не мог подложить, в этом я на все сто уверен. И его вряд ли кто мог подставить. Получается… получается, что так нужно. Ладно, на месте определимся, что к чему. И может, все не так уж и плохо? Попасть в самом прямом смысле в историю? Цирк сплошной, это точно. Так тебя же и послали разобраться именно с цирком. Чего ты психуешь? Все идет нормально… пока. Фантастика с перебросом во времени – тоже нормально. Может даже из всего этого сюжет какой-нибудь фантастический выйдет. Правда, тема исхожена да изъезжена, а так ничего даже…  Черт, да не нормально все это!
И почему именно я? Вот единственный вопрос, который стучит в башке отбойным молотком. Мне вполне комфортно было и в 2003-м…  Комфортно, говоришь? А эти твои метания с заламыванием рук, с неприспособленностью к новым реалиям века? Это как?
Все. Надо успокоиться и спокойно ждать, что будет дальше. Раз есть дорога туда, должен быть и выход обратно. Все может быть гораздо проще, чем ты себе накручиваешь. И потом… ты же творческий человек. Так неужели у тебя не хватит собственного воображения, чтобы…  что там сказал Эйнштейн  насчет времени? Кстати, вот тоже – Эйнштейн…  тоже, вероятно, чья-то фантазия  или моя собственная? Или все-таки…  Ну, ты совсем не въезжаешь…
Фу-у! В такие дебри я еще не забирался. Голова идет кругом…  ну, признайся… признайся же себе, наконец. Собственно, чего-то такого ты хотел в последнее время. Пусть не так круто, но… хотел же?  Хотел, чтобы твоя жизнь хоть на какое-то время развернулась к тебе неожиданно приятной стороной…  ну, там миллиончик вдруг с неба, или…  нет, редакции все к тебе задницей – даже не думай. Или вот еще…  вот только не это, Ее не  приплетай, пусть будет, как будет – «статус кво»…  Хочешь узнать почему? Не хочешь. Ясно, трус ты и подлец после этого… больше ничего не скажу и руки не подам.
Круто загнул… круто, но…
Мотор начал покашливать, предупреждая, что ресурсы его на исходе…
- Ну, давай, милая, еще немного. Мы с тобой уж как-нибудь, а человеку по его надобности еще пешком топать о-го-го. Давай, поднатужимся. Ну, еще пару сотенок метров – это Сталкер уговаривает «Победу», любовно поглаживая ее по приборной доске. Но, видимо, все, приехали. Машина останавливается, но мотор продолжает урчать на холостых оборотах
- Николай Львович. Коля… ты уж извини, но дальше моя кобылка не смогет, выдохлась.
Я понимающе киваю и лезу в карман за бумажником. Достаю 500 рэ и протягиваю ему через плечо.
- Спасибо тебе за все.
Сталкер берет бумажку и долго ее рассматривает, одновременно умудряясь чесать себе затылок под кепкой.
- Нет, таких в моей коллекции еще нет. Спасибо. И прощайте, дай вам бог…
- Ты же комсомолец и в бога…
- А это так… на всякий. Удачи вам.
- И тебе.
Он помогает мне достать чемодан, и когда я выдвигаю ручку чемодана, удивленно крякает
- Оно удобно. Смотри-ка, прогресс.
Потом, оглянувшись  зачем-то по сторонам, заговорщески спрашивает меня, почти шепотом
- Вы, из какого года к нам?
- С начала следующего века.
- А как там… ну… в двадцать первом веке? Коммунизм построили? Я никому не скажу.
- Нет, не построили… а так, ничего, живем помаленьку.
- Главное, чтобы войн не было. С этим как?
Я соображаю, что же ему ответить… про распад страны, про «базарную» экономику, про институт президенства, про Афган и Чечню, про теракты…  нет, лучше ему этого не знать, спокойнее будет.
- Все будет нормально. Доживешь, увидишь.
- Ну и хорошо. Все, прощайте. Сейчас… примерно через километр поворот будет. Что там за поворотом, я не знаю, не рискнул сам туда ходить. Мало ли что, а я только женился, да и Нинка моя уже затяжелела. Так что сами понимаете. Прощайте. Удачи.
Я неловко его обнимаю, потом берусь за ручку своего чемодана, в другую руку кейс и начинаю свой путь. Метров через пятьдесят оборачиваюсь в надежде еще раз посмотреть на Сталкера, на его «Победу», просто махнуть в последний раз рукой…
Шоссе пусто. Я не слышал мотора, в этом я совершенно уверен. Вот еще один «подарочек» этого путешествия. Можно, конечно, смалодушничать, повернуть обратно и идти, сколько хватит сил, назад. К началу этого шоссе. Но нет уверенности в том, что это что-нибудь изменит. Вероятно выбор, в данном случае, за меня, сделан. Мне ничего не остается, как смириться с этим.
Я иду по шоссе, прорезавшему дивный лес надвое. Вот еще совсем недавно я так же шел по Садовому кольцу, а кругом кипела городская жизнь. А кто тебе сказал, что теперь ты не идешь посреди жизни? Это тоже жизнь, пусть другая, незнакомая, но жизнь. Со своими законами и устройством.
Шел я, по внутреннему ощущению, таким образом, минут двадцать. Увидел еще один указатель со стрелкой направо. Дошел до поворота и в очередной раз рот раскрыл от удивления.
За поворотом дорога через двадцать метров упиралась в металлические ворота, крашеные когда-то желтой, а теперь во многих местах облупившейся краской. На  каждой створке по выпуклой жестяной красной звезде. Такие ворота у нас в воинской части были. Там, правда, были зеленые и постоянно подновляемые, а так очень уж, похоже. Ворота, конечно, на запоре с внутренней стороны.
По сторонам от ворот забор колючей ржавой проволоки.  До того редкой и местами оборванной, что без труда можно человеку даже более крупному, чем я пройти не зацепившись. Я сначала осторожно заглянул за ворота. Ничего подозрительного и необычного не увидел, и спокойно зашел на территорию…  пока еще непонятно чего.
На этой стороне, как я почему-то  и предполагал, стоит покосившийся «грибок», на столбе висит телефон-автомат… само собой разумеется, без трубки.  (Я бы больше удивился, если бы телефон был в рабочем состоянии).
Дальше идет все та же  асфальтированная дорога, только уже не такая безупречная, не такая отчаянно прямая как на шоссе. На асфальте довольно много трещин, а местами сквозь него пробивается трава и даже одуванчики. Видно, что дорога заброшена, давно ею никто не пользуется.
Начинало смеркаться. Деваться было некуда, и я пошел по этой дороге. Теплый июльский вечер, несмотря на, мягко говоря, необычность моего положения, все же располагал к столь же приятным размышлениям на ходу.
Как эта ситуация у летчиков называется? Ну, когда топлива остается меньше половины в баках?  Вспомнил – «точка невозвращения». Когда у меня эта точка  наступила? Вот когда я за эти самые ворота заступил или еще раньше, на том полустанке? Надо же, даже не поинтересовался названием этого полустанка. А может, еще раньше – на вокзале.  «Все поездки таят в себе вероятность невозвращения» - цитата из Эйнштейна. Ну, мы еще посмотрим, насколько верно это предположение. Стало быть, очутился я в году… хм, за два года до собственного рождения – в шестьдесят первом. Что там тогда было? Конечно, меня еще не было, но что говорит история об этом самом годе?  Ну, Гагарин полетел, понятно. Что еще?  Новые деньги ввели – не помню только, насколько старые деноминировали. Вроде бы Братскую ГЭС построили. Да, ХХ11 съезд случился, это нам еще в институте «вливали».  «Усатого» из мавзолея выкинули. Кеннеди убили или еще нет? Вроде бы позже, как раз я родился. Еще родители говорили, что в тот год мой дед помер, так что я его только на фото…
Я рассчитывал, таким образом, еще достаточно долго проболтать с самим собой. Но за очередным поворотом дороги, лес кончился, и я оказался на вершине холма, откуда неожиданно передо мной открылась панорама долины, в которой раскинулся Город. На вскидку должно быть жителей… тысяч двести или около.
И чем-то он мне показался странным – этот город, стоящий на двух небольших возвышенностях, разделенных и окруженных речкой. На что-то этот город был похож, вот только «образ» с ходу трудно подобрать…
Темнело уже, на улицах зажигались фонари, Видна было пара мостов через неизвестную речку, может быть, чуть больше Яузы. От нее начинал пониматься туман и растворять в себе очертания домов. В этом была легкая призрачность,  но не такая, чтобы я не мог поверить своим глазам.
Дорога резко вильнула влево и вниз. Я прикинул, что еще минут через сорок я смогу оказаться среди людей, и это меня приободрило.
Ну, что ж, вперед. Поживем - посмотрим. Они то не знают, что их ждет впереди, а я уже это прожил. Может, еще предсказателем немного побуду, вроде бабы Ванги. А что? Немного такой популярности мне не помешает. И вообще, из моей ситуации можно извлечь как можно больше пользы. Например,  что бы такое придумать? Да вот хотя бы постараться предотвратить убийство того же самого Кеннеди. Говорят, неплохой был президент. Глядишь, и чуть раньше «холодная война» закончится. Или, скажем…  вот когда Гагарин разбился? В году, эдак,  в шестьдесят восьмом или девятом.  Тоже, наверное, можно было бы что-нибудь предпринять…  
Стоя на холме и «обозревая окрестности», я с удовольствием выкурил последнюю сигарету, пустую пачку «LM» запустил в кусты, и, подхватив уже изрядно надоевший мне чемодан, бодро стал спускаться по дороге, навстречу цивилизации. Пусть уже подернутой пеплом истории, но…  это только для меня одного это пепел.
Нет, человек, все же порядочная скотина -  ко всему, подлец, привыкает быстро. По крайней мере, я.

Самый центр города. Площадь с неизменным памятником Вождю посреди сквера. Кругом большие серые пятиэтажные здания, явно административного назначения. «САЛЮТ» - неоновые буквы на крыше одного из них. А под буквами горят еще и три звезды. Вернее, их должно быть пять, но две, под буквами А и T не горят. Для такого городка пятизвездочный «отель» это чересчур. Так что, думаю, две звезды просто погасли, усомнившись в своей надобности.  На массивной дубовой двери вывеска скромнее – «Гостиница «Салют»». Кстати, очень похожа, на «Московскую» в столице.
Уже, наверное, за полночь. Мои предположения о сорока минутах пешком не оправдались. Я очень долго искал переправу через речку у полностью рухнувшего моста, от которого только опоры торчат. Уже собирался форсировать это препятствие вплавь, но оказалось, что воды в ней едва по щиколотку. Я с удовольствием разулся, на всякий случай снял и брюки, и перешел по очень скользкому дну на другой берег. Натертая нога нещадно болела и не хотела залезать в носок. Пришлось в уже почти  полной темноте искать лист подорожника, потом дать ноге немного отдохнуть, снова подниматься с берега на дорогу. Потом очень долго плутал по каким-то темным переулкам, перерезанных оврагами и мостиками через них, пока не выбрался на главную, как мне казалось, улицу. Конечно же, это была улица Ленина, Дома трех-четырех этажные, магазины, точно такие же, как, скажем,  где-нибудь на окраине Москвы. Фонари ярко горят, но, достаточно поздно и ни одной живой души не видно. Только промчались несколько машин, помаячив подфарниками и все.
- Здравствуйте. Добрый вечер. Я хотел бы взять номер.
Не из собственного опыта, знаю, что лучше сказать «взять номер», а не «снять»… или того худе – «остановиться на постой». Это вообще звучит вульгарно, хотя в иных случаях должно срабатывать как надо. Так что лучше «взять номер» - весу больше, по крайней мере, так уверяют некоторые…
В просторном вестибюле никого. Горит только одно бра рядом с входной дверью, остальное пространство теряется в темноте.  Неизвестно к кому я обращаюсь с этой «уверенной» фразой. Вот произнес и стою. Жду, что последует какой-нибудь ответ. Что-нибудь вроде – «мест нет» или такое же дежурное. Тишина полная мне в ответ.
Немного подождав, я решаюсь громко кашлянуть, и мой кашель эхом возвращается сверху, откуда вниз спускается широкая лестница. На этот раз слева, за стойкой, где должен сидеть дежурный или администратор раздается скрипенье, какая-то возня и, наконец, показывается лицо, в полумраке не разобрать, чье.
- Слышу я, слышу – голос не то, что неприятный – невнятный какой-то – слышу, что номер нужен. Приезжий или жена из дома выгнала? Что так поздно?
- Приезжий. Из столицы.
- А…  значит к нам на постой. Вам, какой номер?
- Я не знаю. А какие есть?
- Всякие. Все номера свободны, любой выбирай.
- Мне бы с душем или ванной… желательно.
- Это можно.
Через минуту у моих ног звякает ключ с биркой.
- Второй этаж налево вторая дверь. Спокойной ночи. Аккуратно в темноте. Свет общий в одиннадцать отключают, а в номере должен быть, найдете выключатель. Кровать застелена.
- А как же?..
- Насчет оформления и прочего? Завтра… все завтра.
- Тогда спокойной ночи.
- И вам того же. – И снова заскрипел, скорее всего, раскладушкой.
Пока в темноте, чуть не на ощупь, тащил свой багаж на второй этаж, почувствовал, что устал смертельно. Как ни странно, дверь обнаружил сразу, и открыл нормально. И даже выключатель зажег. Последнее было проще всего – за окном на площади горел фонарь, свет его хоть и с трудом, но все же продирался через листву раскидистого тополя.
Номер, как номер. Вот даже лампочка со старомодным абажуром какой-то уют создает. Кровать, стол, шкаф, пара стульев и кресло в углу – чего еще нужно.
Не стал распаковываться. Кое-как стянул с себя одежду, залез под душ, длинной дугой торчащий над чугунным поддоном. Теплая вода не принесла облегчения. Волдырь на ноге сам собой прорвался, так что к утру подживет. Дотащился до кровати, стянул покрывало и с легким стоном облегчения рухнул.
Засыпать можно по-разному. Засыпая, я почувствовал, как моя голова проваливается куда-то вниз, а ноги, наоборот, задираются вверх – такое вот  «кручение организма».
Завтра… все завтра.
  
4.

- Я тебя напугал?
- Не очень… ты кто?
- У меня много имен. Это не так уж важно.
- Я тебя раньше не видела.
- В трудах все, отдохнуть некогда. Что ты, Ева здесь делаешь?
- Я просто гуляю.  Откуда ты знаешь, как  меня зовут?
- Так тебя зовет Адам.
- Адам? Красивое имя. А это кто?
- Адам?
- Да.
- Босс сегодня  назвал его Адамом.
- Ты часто видишь Босса?
- А ты?
- Я первой спросила.
- Постоянно. Я просто его тень… в некотором смысле. Так вот, Босс назвал его Адамом. Сегодня.
- Ты сказал.
- Ты счастлива с Адамом?
- Счастлива?
- Ну, что за разговор…  вопросом на вопрос. Я хотел спросить, ты знаешь, что такое счастье?
- Что это?
- Счастье… это когда ты начинаешь чувствовать себя птицей, когда ты переполняешься нежностью ко всему миру и твое тело готово разорваться на тысячу сверкающих осколков и все равно этого мало. Когда тебе кажется, что в тебя вселяется Босс… когда…
- Разве это возможно?
- Посмотри вокруг. Птица поет, потому что она счастлива. Она полна любви. Цветок распускается от ощущения любви.
- Ты сказал – Любовь?
- Да. Счастье это и есть любовь. Счастье и есть ощущение присутствия в тебе Босса. Видишь, вон те два маленьких зверька, что  слились в один комочек? Они в этот миг полны любви и счастья.
- Я не понимаю.
- Конечно. Для этого надо раз попробовать.
- Что?
- Впустить в себя счастье. Вот держи.
- Этот плод нельзя…
- Так сказал Босс?
- Да.
- Он просто забыл предупредить, что с сегодняшнего дня разрешает. Попробуй.
- Хорошо…
- Вкусно?
- Да. И это все? А где же счастье? Где любовь?
- Это только начало. Теперь надо впустить в себя… Я покажу тебе как это…
- Он такой большой и горячий. У Адама он…
- Он просто еще не…
- Ему тоже можно съесть этот плод?
- Конечно. И тогда ты сможешь его тоже впустить. Также  как это делаю я.
- Немного больно.
- Когда ты входишь в воду, она тоже сначала кажется очень холодной.
- О-о-о!
- Ты можешь это испытывать столько раз, сколько захочешь.
- Я смогу тебя увидеть еще? Скажи, как тебя позвать?
- Придумай сама. Только очень коротко, у меня еще много дел – спешу.
- Ты будешь… ты будешь… Гад.
- Так меня еще никто…  Ты сказала.

***
Завтра наступило очень поздно. Я, наверно, полдня проспал. Ничего не снилось. Хотя в этом ничего удивительного не было – вчерашний день был настолько ирреален, что самый простенький сон…  ну, скажем, о том, как я еще куда-нибудь двигаюсь, было бы для моего сознания просто невозможно.
Я проснулся и долго рассматривал желтенький тканевый абажур с бахромой, пытаясь соединить этот абажур со вчерашним днем, от которого у меня осталась только боль в ноге. Потом я перевел взгляд на стену рядом с кроватью. Рядом совсем, не высоко, на расстоянии вытянутой руки, увидел простенький динамик радио. Такой у нас был в доме, когда я еще был совсем маленький. Но я это запомнил. Рука непроизвольно потянулась к нему и повернула ручку.
- Пик-пик-пик-пик-пик-пик…  Московское время десять часов. Сегодня, 25 июля 1962 года. Последние известия.  Верховный суд СССР, продолжил слушание по делу Олега Пеньковского…
Как шестьдесят второй? Вчера же был только шестьдесят первый? За время сна я уже свыкся, что попал в 61-ый год. Так что же получается? Или вчера была какая-то ошибка, или время решило бежать с невероятной скоростью – год за день. И что тогда? Если следовать этой логике, то всего через какой-то месяц с небольшим, я смогу оказаться в своем времени? Значит, все не так уж и плохо. А раз так, то надо бы воспользоваться предоставленной возможностью. Для начала, порыться в своей памяти… что там… сейчас происходит на данный момент истории.
Итак, я сам еще в «проекте» только. Что там еще было в 62-ом? Кажется, Карибский кризис, который чуть было, не закончился третьей мировой войной. Но ведь не закончился же, если я теперь еще живой.  Американцы своего космонавта запустили – Джона Глена. И все – больше ничего не вспоминается. Надо бы достать сегодняшнюю газету. И вообще, пора вставать и что-то начинать делать. Да, хотя бы, просто изучить этот городишко. В цирке побывать, раз уж выпала тебе такая миссия. Вот и вставай, приступай к работе… на новом, так сказать, поприще. Но еще раньше, надо разобраться с багажом, посмотреть, наконец, все  документы, инструкции. Хотя нет, этим нужно будет заняться только  в цирке.  В общем, будем следовать правилам, потом будем во всем разбираться. А вот из  чемодана  нужно все аккуратно разместить в шкаф…  
О, да здесь даже полки есть! Совсем прекрасно…

Из номера я спустился примерно через  час. Нужно было позавтракать… или пообедать – под ложечкой уже давно ворчало.
Как и ночью, ни в коридоре, ни на лестнице никого, ни души. В вестибюле, за стойкой сидела и читала книгу симпатичная, курносенькая  девушка лет двадцати в легком голубом сарафанчике. Светленькие волосы убраны назад, высоко на затылок в «конский хвостик». Я даже припомнил, как называлась тогда эта прическа – ЛХК – «Лошадь хочет какать». Она приветливо мне кивнула и снова уткнулась в книжку. Это меня несколько успокоило. Мне не хотелось показывать ей свой паспорт, он мог ей показаться, мягко говоря, странным. Я хотел просто прошмыгнуть мимо нее на улицу, но, уже  подойдя к двери, услышал за спиной
- Гражданин, ресторан направо.  Вас там давно уже ждут.
Надо же – «ждут». Я решил немного задержаться. Подошел к стойке и сказал с улыбкой
- Доброе утро.
- Какое утро? – она звонко рассмеялась – День давно наступил. Если для вас почти два часа дня это утро, тогда…
Для себя отметил разницу от Москвы в два часа.
- Я только приехал и еще не успел перевести часы. Что читаем?
Журнал «Москва». Солженицин «Один день Ивана Денисовича». Читали?
- Приходилось. Как вам, нравится?
- Страшно нравится…
- А зовут вас как, извините?
- Люся.
- Николай… Николай Львович… можно просто Коля.
- Я знаю, вы у нас записаны. - Вот еще новости, когда это успели? - Вы из Москвы?
- Да.
- Как там в столице? Здорово, наверное?
- Здорово.
- Везет же. К нам надолго?
- Как получится. Кстати, где находится в вашем милом городке цирк?
- Цирк? О, это совсем просто. Направо по улице Ленина. Потом налево по улице Щетинкина до парка культуры. И еще раз налево. Вы, наверное, строитель?
- Все мы строители собственного счастья. У вас с этим как?
- Вполне нормально. На третьем курсе политеха. Жених есть. Квартира и даже телевизор. Могу пригласить на телевизор. Приходите, места хватит.
- И много у вас собирается народу… «на телевизор»?  
- Теперь меньше, еще две семьи в доме купили свой «Рекорд». А у вас, в Москве есть телевизор?
Чуть было не брякнул, что свой «Panasonic» я выбросил еще года полтора назад. Ответил поэтому честно
- Нет, Люсенька… слава богу, нет. В этом смысле я ретроградом вам, наверно,  кажусь, но считаю, что проведенное у «ящика» время, вычеркнутым из жизни.
- Вот это да! – удивление ее было таким искренним, что я невольно рассмеялся
- Нет, правда, это только моя индивидуальная точка зрения. Кому нравится смотреть, тот пусть себе смотрит. На свете кроме телевизора большое количество не менее интересных вещей. Литература, театр, музыка, музеи.
- Да, вам в Москве с этим конечно проще, я понимаю…
- Не огорчайтесь, все еще у вас впереди. И в Москву еще съездите.
- Это вряд ли…
- Почему же?
- Так…  - и тут же посмотрела мельком на висящий, на стене плакат, с лозунгом «Болтун – находка для шпиона» и с соответствующим рисунком. Напряжение чуть сковало личико - вопрос въезда-выезда, здесь, кажется, не обсуждается. Это я про себя отметил.
-…я вас задерживаю, а вы, наверное, голодны. Пройдите вон в ту дверь и попадете в ресторан.
- Но мы еще с вами поболтаем?
- Конечно, я через день здесь подрабатываю летом.
- И еще вопрос…  ответьте, если только это не государственная тайна – у вас в гостинице всегда так много народа?
Вот этого я и хотел – хотел еще раз услышать ее смех.
- Ну, вы прямо скажете!..  Неделю назад у нас не было ни одного свободного номера, даже в коридорах пришлось размещать.
- ???
- Ну, как же! Десятилетие города отмечали. Такой праздник был! Даже из ЦК партии приезжали. Правда, я только издалека Микояна и, кажется, Кагановича видела. Хрущев тоже приезжал, но я его не видела. Целых четыре духовых оркестра по улицам ходили, демонстрация, митинг, а вечером концерт ВИА «Галактика». Вы слышали, как они поют? Просто прелесть. Танцевали до утра…  ой, я опять вас заболтала. Через пятнадцать минут можете и без обеда остаться.
- Действительно, нужно поспешить.  До скорого. Вы когда заканчиваете работу?
- Утром рано.
- Значит, у нас еще будет время вечерком поболтать.
- Хорошо бы, а то здесь можно от скуки совсем… позеленеть.
- А вот этого как раз и не стоит делать. До вечера.
- До вечера.

В ресторане заняты только два столика. Ресторан работает и с улицы. Как только я появился, мне указали на столик с табличкой «гость» и обслужили очень быстро – обычный столовский комплексный обед. Уже за обедом я вдруг подумал, что расплачиваться мне нечем, мои дензнаки с «двуглавым» и всякого рода памятниками, в 62-году могут неправильно понять. Когда же я попытался объяснить,  выяснилось, что я состою здесь на полном пансионе гостиницы, за все уплачено… и что ужин с семи и заканчивается в десять вечера, спиртное за свой счет.  
Выходило, что с голоду я здесь не умру, а вот… хотя бы пиво и  сигареты… придется на время забыть. Или «стрелять» у прохожих?  Может быть, удастся что-нибудь из тряпок продать, вон, как посматривают на мой прикид официантки, должно быть я им кажусь жутко крутым.
Вот с такими мыслями я и отправился изучать город.

Город, несмотря на сильно изрезанный рельеф (мало того, что стоит на холмах, оказывается, довольно высоких, но еще и эти холмы какие-то… бугристые), оказался «квадратно-гнездовым». То есть, совершенно четко поделенным на квадраты больших кварталов. Внутри самих кварталов зелено, ухожено. Здесь же находится так называемая инфраструктура – поликлиники, школы, детские сады. Улицы же довольно скучны и унылы, несмотря на обилие спусков-подъемов, бесчисленных ступенек, террас. Только река, делящая город на две неравные части, да ближе к окраине большой парк за чугунными решетками ограды, на аллеях которого видны скульптуры спортсменов, покрашенные масляной краской «под мрамор» создают видимость ландшафтного уюта.  Дома кирпичные, оштукатуренные трех четырех этажей, отличающиеся друг от друга разве что количеством лепнины по фасаду да окраской. Впрочем, без особого разнообразия, с преобладанием светло-желтых и  кремовых тонов. Все «официальные» здания непременно серого цвета с цоколем и отделкой по фасаду серым гранитом или черным необработанным мрамором.
Я намеренно не пошел сразу искать цирк. Хотелось просто немного определиться в «пространстве», составить, так сказать представление о городе. Я просто пошел гулять, стараясь идти как можно медленнее, чтобы войти в общий «ритм движения».
Перешел через мост, и через один квартал попал еще на одну большую площадь со сквером, фонтаном и… «Большим театром». Вернее сказать, копией Московского ГАБТа, уменьшенного на треть. Единственное отличие было – отсутствие Апполона на квадриге - на его месте красовались рабочий с отбойным молотком и колхозница со снопом пшеницы.  
Вернувшись уже по другому мосту на «свою» сторону, отправился искать цирк. Прохожих было мало, в основном, пенсионеры, да мамаши с колясками. И только часам к шести, вдруг неожиданно улицы заполнились. До этого часа очень редкие автобусы, стали показываться каждые пять минут.  По всей вероятности, народ с работы появился и наполнил жизнью вечерний город.
«Стрельнув» у прохожего сигарету (бог ты мой, болгарские «Родопи») и прикурив, я еще раз спросил дорогу к цирку. Оказалось, что я иду совершенно верно, и через два квартала, совсем на окраине и будет находиться цирк.
Мне казалось, что ничего сногсшибательного не должно сегодня произойти, но и на этот раз интуиция меня подвела. Пройдя два квартала, я наткнулся на высокий и длинный глухой забор. Пройдя примерно половину его, нашел сваренные из металлических прутов ворота, сквозь которые нарисовался большой строительный котлован, проще говоря, огромная яма, местами, поросшая травой и кустарником. Над воротами висел длинный плакат –
Комсомольско-ударная стройка.
Сдадим Родине цирк к сорок пятой годовщине Великой Октябрьской революции!

То есть через три с половиной месяца!
Я еще раз посмотрел на котлован. Конечно, если сюда нагнать техники, тысяч пять рабочих, работать в три смены, вовремя завести материалы, то… очень может быть, и можно осуществить эту «стройку века». Но…
Я решительно покопался в своей памяти, выясняя, что я вообще помню о всяких комсомольских «ударных». Вспомнил и понял, что ждать мне придется открытия цирка несколько дней или целую неделю. Если время продолжит свой бег год за день. А если нет?
Если нет, то я, кажется, здорово могу попасть. Если время пойдет своим чередом, то есть нормально – день за днем,  мне придется только к своим восьмидесяти (если доживу) годам вернуться из «командировки». Неважная перспектива. Может быть, стоит поискать обратную дорогу? Кстати говоря, незадолго до того, как рабочий люд повалил по улицам, я слышал звук тепловоза или электрички. Судя по всему, все производство в этом городе вынесено за черту города. По крайней мере, вчера, стоя на холме, я никаких труб и тем более дымов над городом не видел. Но чем-то живет же город. И железная дорога есть. А если есть железная дорога… то можно и по шпалам. Если бы еще знать, в какую сторону.
Делать нечего. Побрел обратно в гостиницу. По дороге увидел длинную очередь. Оказалась в кассу кинотеатра. Кинотеатр «Спартак». Идет фильм «А если это любовь?» Вроде бы видел по телевизору, но как давно это было. Может зайти, вспомнить молодость, посидеть в темном зале…  да, но и в кино я сходить не смогу. Билеты по 50 копеек, а я даже не помню, как они выглядели, эти самые…
- Билетик  лишний не нужен? За рупь отдам.
Парень молодой в вельветовой курточке, в рубашке с оранжевыми «огурцами» на зеленом фоне и воротником «апаш»,  глаза бегающие. Мелкий бизнес. Правда, тогда, на сколько мне помнится, это называлось спекуляцией, и могли его за это запросто «замести» в милицию и «наварить» статью. Рисковый малый.
- Видишь ли… - промямлил я, но вдруг решился - …ветровку мою не возьмешь. Фирма «Адидас»
У него глаза прямо фонарями загорелись и сразу губы пересохли.
- У меня таких денег с собой нет.
- А сколько есть?
- Двадцатку нацарапаю…
- Пойдет. Давай двадцать рублей и билет… и если есть, то и пачку приличных сигарет.
- По рукам. Только давай отойдем, дружинники здесь шатаются, дополнительные дни к отпуску себе отрабатывают.
Обмен состоялся за ближайшим углом.
- Слушай, мужик, а у тебя еще шмотки будут?
- Очень может быть. Где тебя найти?
- Да здесь я и толкаюсь. Борисом меня зовут.
- Ладно, Боря. Ровно через год и один день на этом же месте.
- Шутишь?
- Если бы умел, в Райкины давно бы подался
Парень немного ошалело на меня посмотрел, и  только собрался что-то ответить, но тут из-за угла показались человек пять с красными повязками.
- Пока – шепнул  он и тихо растворился во дворах.  А я почувствовал себя очень богатым человеком -  билет в кино, пачка сигарет «Дружок» с собачьей головой на пачке и целых двадцать рублей.  Да, у меня стипендия в театральном была сорок рэ. Живем, братцы.

К концу фильма настроение у меня начало портиться. Виной ли тому этот старый, добротно снятый фильм, то ли духота в зале, но из кинотеатра на уже темную улицу я вышел в сильно подавленном состоянии. Я долго не мог понять причину такой резкой перемены. И только уже подходя к гостинице с темными, безжизненными окнами, понял – если бы эта ерунда, что творится со мной теперь, произошла в Москве, где мне все близко и знакомо, то я наверно, был бы меньше расстроен – как-никак родные стены. Можно было бы, например, нагрянуть к самому себе домой, посмотреть на своих родителей, когда они были совсем молоды…  на самого себя.
Тут я рассердился на себя – опять фантазировать начал. Сам в такой хреновой ситуации, какую только можно придумать в бреду, а туда же -  фантазировать надумал.
В общем, в гостиницу я вошел в пакостном настроении.
- Николай Львович…
Я совсем забыл, что обещал Людмиле подойти вечером потрепаться. Но поговорить не получилось.
Людмила, подождав, пока я подойду, достала откуда-то снизу бумажку, положила передо мной на стойку,  как-то сочувственно на меня посмотрела, тихо пожелала спокойной ночи, и уткнулась в книгу. Вот те раз – «кончен бал, погасли свечи». Я-то рассчитывал, что вечером смогу порасспросить ее подробнее о местных порядках, и вообще, о городе… много вопросов выяснить, а тут  такой холодный прием.
Я взял листок и пошел в номер. При свете лампы прочел текст официального бланка, отпечатанного на очень плохой печатной машинке. «Повестка. Гражданину Мышкину Л.Н. (напутали с инициалами… работнички) надлежит прибыть 26 июля 1962 года в 10.00 утра,   в городской отдел милиции. Кабинет № 7. В случае неявки…»  ну, и так далее…
Ну, вот, все нормально. Меня здесь ждали, чтобы объяснить, наконец…
И то, что сегодня я не пошел по официальным инстанциям, для представления своей личности, сочли за пренебрежение к установленному порядку… и «пригласили».
Стоп!  Когда меня ждали? В каком году? Голова кругом. И как я буду представляться? Инспектор из будущего? Инспектор цирка, который еще не построен… и еще даже не…
Да, но кто-то же оплачивает мой номер, пансион… это как? Так что нужно будет, молчать и больше слушать.
Кстати, остался без ужина. Ресторан только до десяти. Надеялся, что по дороге из кинотеатра что-нибудь куплю, но магазины вообще до девяти вечера.
Если я завтра попадаю в 63-ий… то идти мне в милицию или нет? На повестке ясно стоит дата – 26 июля 1962 года в 10.00 утра.
Только я собрался уже ложиться, как до этого в безмолвной гостинице услышал довольно явственно чьи-то голоса. Выключил свет и осторожно выглянул в коридор. Кстати, сегодня в коридоре горели несколько бра, не пришлось шарахаться в темноте. Вспомнил, нет еще одиннадцати.
В коридоре никого. А голоса ясно слышны – не то ссорится кто-то с кем-то, не то просто… выясняют отношения. Выходит, что в гостинице я уже не один. Прислушался и понял, что разговор идет за стенкой, слышимость просто на редкость отличная. Да и разговор очень любопытный. Понимаю, что подслушивать совсем нехорошо – а только куда деваться, если у моего номера такая акустика, «прямо театр у микрофона».
Голоса молодые
- Чепуха… сплошная чепуха. Гадость, мерзость, идиотизм.
- Да, но все могло быть иначе.
- Что, что, что? Что могло быть иначе?
- Все могло быть иначе, если бы…
- Если бы что?
- Если бы у нас было Уважение. Если бы у нас была Вера.
- Уважение? Вера? Во что? В коммунизм, в доброго боженьку? Ты что, совсем рехнулась? Бежать нужно отсюда, понятно? Что есть сил бежать.
- Куда ты отсюда убежишь? Пойми, Левушка, родной, дело не в месте, где мы теперь. Мы погрязли в скверне, мы кажемся сами себе такими маленькими уродцами. Нас превратили в них, воспитали и оболванили. Это ты хоть видишь? Ведь существует что-то вне этого лепрозория, этой страны,  вне нас, вне наших ссор и перебранок, всей этой чепухи,  как ты выражаешься, что-то великое… вечное.
- Это у тебя что, от религии? Я твоих заскоков не принимаю, учти. Я атеист.
- При чем тут религия?
- Притом, что ты несешь жуткую чушь. И ходишь с таким видом… словно святая великомученица.
- Мне просто кажется, что я сейчас познаю себя. У меня открываются глаза, я начинаю ощущать, что значит жить. Я чувствую это, ты понимаешь? И вот я вижу, что такое жизнь, какой она должна быть, и вижу, как я сама, как ты, как нас… мы все вместе, втаптываем эту жизнь в грязь…
- Надеюсь, ты не собираешься проповедовать это на площади?
- Если бы…
- Скажи мне одну вещь, девочка моя? Чем ты недовольна конкретно?
- Я хочу быть свободной…
- Тогда на кой черт мы приехали сюда? Где ты была раньше, чем думала, когда меня партия послала в этот «ящик»?
- Очнись, какая партия? Ты же ничего не хотел слышать. С твоими мозгами в столице или, того пуще, за кордоном…
- Молчи. Ради всего святого, молчи.
- Боишься. Боишься ареста, лагеря, ты всего боишься. Ты просто боишься жить!
- Жить? Как жить?
- Вот видишь, теперь ты уже орешь на меня. Главное, не как жить, а ради чего…
- Ну и?
- Что?
- Ради чего же жить?
- Ради… ради самой жизни…
- Ну, все, приехали! Вот она женская логика – сначала обхаять все кругом, а потом, вдруг согласиться и принять…
- У меня будет ребенок…
- Бах! Вот так сразу…  без подготовки. Ты хотела сказать, у нас.
- У нас. Да, я хотела сказать, у нас.
- Так это же здорово. Я люблю тебя, Галчонок.
- Я хочу… я хочу, чтобы наш ребенок был счастлив. Понимаешь ты это?
- Еще как! И я этого хочу.
- В этой стране он не сможет…
- Я все сделаю, что бы смог. А нет – мы уедем, уедем, куда захочешь. Мне все равно, где с тобой жить. С тобой и с нашим будущим ребенком.
- Я хочу уехать прямо сейчас.
- Ты же знаешь, что это  невозможно…  по крайней мере, сейчас. Завтра. Завтра я непременно что-нибудь придумаю. Ты же сама сказала, что с моими мозгами…
- Левушка, я очень тебя люблю. Очень!
- Я тебя тоже.
- Если тоже, то может быть, ты, наконец, выключишь этот дурацкий свет?
Вот, люди живут. Мучаются, страдают, ищут «птицу счастья завтрашнего дня». За этой стенкой люди по-своему счастливы и может быть, даже не понимают своего счастья. Счастье можно понять только тогда, когда его уже нет, прошло… но все же было. Вот ты сам помнишь, был ли ты когда-нибудь счастлив? Счастлив, до самозабвения?
И тут мне стало совсем плохо. Накатило и наехало. Как за спасательный круг схватил в руки яблоко, в гордом одиночестве лежащее на столе, запричитал вдруг, заохал по-бабьи. Но, правда, не вслух, про себя. И так минут может двадцать, насилу успокоился. И с чего бы? Бывало в жизни и похуже. Только двое суток этой злосчастной «командировки», а уже такие сопли. Негоже так вот раскисать, совсем негоже. Из любой ситуации нужно извлекать… или же просто замереть и ждать. Ждать какой-нибудь перемены к лучшему. Завтра потопаю в милицию, там мне все хорошо объяснят, что к чему, и, глядишь, все и устаканится как-нибудь.
В голове кутерьма настоящая пошла из обрывков воспоминаний, но чего-то такого, по настоящему «самозабвенного» не припоминалось.
И вдруг я услышал тонкий запах, исходящий от яблока. Запах шампуня с горечью полыни… и запах этот ознобом прошелся от затылка до лопаток. И острая мысль также внезапно поразила  - а ну как завтра  не прыгну через год, что тогда? Я не хочу оставаться здесь навсегда!

Проснулся довольно рано. Проснулся оттого, что замерз под одной простыней. За окном, по листьям тополя тихо шелестел дождик. Где-то вдалеке прошумела электричка, напомнив о моем желании познакомиться с  дорожными коммуникациями на предмет бегства из этого Города.
Включил динамик. Минут пять стояла тишина с легкими потрескиваниями, а потом
- Пик-пик-пик-пик-пик-пик…  Союз нерушимый Республик свободных, Сплотила навеки великая Русь…  
Слов старого гимна, как в прочем, и нового, я не знал, хотя приходилось иногда на разных официальных сборищах стоять и «петь». Хоть мелодия та же осталась, и то хорошо.
- …Московское время шесть часов. С добрым утром, товарищи! Сегодня 26 июля. Последние известия…
Я чуть было не заорал – «Год-то сегодня, какой?».
- … вчера в Кремле Председатель Верховного совета Никита Сергеевич Хрущев в торжественной обстановке вручил орден Ленина и золотую звезду Героя Советского Союза… первой в истории женщине-космонавту Валентине Терешковой…  
16 июня она полетела, а я в этот день родился.
Все! Год шестьдесят третий. Можно поздравить самого себя с годом рождения! А это значит…  ничего это не значит. Надо вставать, приводить себя в порядок, завтракать и идти «сдаваться» в милицию.
Стоп. Зачем же идти? Тебя приглашали в прошлом году, а не в этом. А если в повестке указали прошлый год для всех прочих…  кто не Мышкин,  вроде конспирации? Так что надо идти. Или не идти? Может, ну их в баню?  Надо будет, найдут.

Гостиница жила своей жизнью. В коридоре слышны были голоса, шаги, одним словом – наблюдалось движение, и это тоже было положительным явлением. Мне захотелось увидеть ту парочку, что вчера вечером вела весьма содержательный разговор, но вовремя спохватился – год назад это было, теперь, наверно, уже с бэби нянчатся, строят свое семейное счастье. Выглянув в окно и убедившись, что дождь зарядил надолго, достал из шкафа длинный плащ. Никогда не носил плащей, все больше в куртках ходил. Впрочем, своим видом остался весьма и весьма удовлетворен.
В вестибюле сидели на рюкзаках несколько молодых людей. Тут же полез мотивчик про геологов – «а путь наш далек и долог. И нельзя повернуть…». А кто это сказал, что нельзя? А если очень хочется?
За стойкой администратора снова была Людочка. На этот раз  на ней был тонкий сиреневый свитерок, а на голове высокая прическа. И я снова припомнил ее название прошлый лет – «воронье гнездо».
Увидев меня, она удивленно захлопала глазами
- М-м-м… Николай… Ильич, кажется. Вы как к нам? Вы же…
- Львович, Людочка, Львович. Видите, какие у меня лохмы, как у льва грива?
- Как у группы «Биттлз», я видела фотку в журнале.
- Как видите, Людочка. Не прошло и года. Вернее, как раз целый год и прошел.
- Но вы же… вас же…
- Что меня же?..
- Ну, вы так неожиданно исчезли. Я подумала…  плохо я подумала, простите.
- Ага!  За шпиона меня приняли?
Людмила густо покраснела и засмеялась
- Стыдоба-то, какая. И,  правда, на следующий день, очень рано утром за вами приходили… но вас уже не было. Или я чего-то путаю, забыла. Я ночью-то случайно заснула… потом сменилась… потом еще были неприятности, вот я и  не заметила, как вы уехали. Вот я и подумала…
- Работа у меня такая, Людочка – появляться и исчезать неожиданно. Так что наши с вами свидания будут происходить один раз в год. Устраивает?
- Нет. Я через месяц уйду отсюда совсем.
- Что так? Институт закончили?
- Нет. В институте «академку» взяла – и вдруг, с гордостью встала со своего стула, чтобы видно было – Я скоро мамой буду. Вот! – и опять покраснела.
- Поздравляю. Очень рад. Кого дожидаемся?
- Хочу девочку. Валей назову.
- Как Терешкову?
- Ага.
- Отлично. И до встречи. Надеюсь, еще сегодня, если за мной снова не придут.
- А что, могут придти?
- Конечно, могут. Я самый крутой шпион всех времен и народов. И в вашей гостинице находится моя резиденция.
- А серьезно… вы кто?
- То есть чем я занимаюсь? Вообще-то, режиссер театра. Но, как приложением к основной профессии, в последнее время считаю себя начинающим писателем. – Чуть подумал и зачем-то брякнул – писателем-фантастом. Конечно, до Беляева и Ефремова мне далековато, но… как говорят, будущее – покажет. А так, занимаюсь понемногу всем. Включая шпионаж в пользу островного государства Святой Маврикий. – Понял, что еще немного и окончательно заврусь, а потому заторопился - Ладно, Людочка, я побежал. Надо успеть позавтракать и еще несколько дел сделать… в этот свой приезд. До вечера.
- Пока… а… вы сегодня вечером…
- На свидание приглашаете?
- Мы с мужем идем на диспут «Наука и техника в двадцать первом веке». Это в ДК ГХК. Пойдете с нами?
- С удовольствием. Очень хочется пофантазировать насчет техники третьего тысячелетия.
- Тогда мы вас ждем к пяти вечера. Возле памятника  Ленину.
- А другие памятники для встреч у вас в городе есть?
- А как же! В парке есть памятник Щорсу.
- Нет, лучше все-таки тогда под Лениным. До вечера.
- Пока.

Мое «отсутствие» в течение года, в ресторане как будто и не заметили – подали сосиски с тушеной капустой, кофе с молоком и хлеб. Я был голоден как волк, а потому заказал себе еще пшенную кашу, хотя прежде терпеть ее не мог. Обошлось это дополнительное блюдо всего в тридцать копеек.

Как я предполагал, цирк не был построен. «Ударный» плакат исчез. На месте  его висело что-то невзрачное, с наименованием строительной организации.  Под мелким ситом дождя, картина зарастающего котлована, являла вид еще более печальный. Одна створка ворот сорвалась и каким-то чудом сохраняла вертикальное положение.
От цирка я отправился искать вокзал. Не хотелось никого расспрашивать дорогу, смутно подозревая, что быть здесь чужим, просто приезжим, может не встретить понимания. По дороге у меня из головы никак не мог вытряхнуться вчерашний разговор за стеной. Ощущение  невысказанной  тревоги карябалась  в мозгу. Почему эти двое не могут уехать?  Причем тут «ящик»?  Неужели этот город представляет собой «почтовый ящик» времен холодной войны. Я слышал, что такие существовали, в них разрабатывалось новейшее оружие…    да-да-да,  кажется, эти города называли «соцгородами». То есть, место, где наиболее полно были применены принципы социализма – обеспечение было на высоком уровне… социализм за колючей проволокой.  Арзамас-16, Челябинск-40, Крвсноярск-26. Это я слышал. Но попасть и увидеть своими глазами… господи, это же просто-напросто зона, тюряга. Комфортная тюряга и все. Если учесть при этом наличие «железного занавеса» вокруг страны.  Нет, надо родиться в тюрьме и другой возможности жизни не знать, чтобы чувствовать здесь себя более-менее…    Для развитого интеллекта, пожалуй, это будет тяжеловато. И теперь становится понятным. И живут здесь люди, на вскидку, до двухсот тысяч человек. В зоне. Для меня теперешнего, дикость. Но люди-то живут!
  
Интуиция меня не подвела  - вывела точно к вокзалу.
Здесь снова меня ожидало разочарование. Как такового здания вокзала просто не существовало. Была обычная платформа. В пятидесяти метрах от нее, то есть в том месте, где я оказался, на противоположной стороне улицы, как и положено, названной «Вокзальной»,  находились очень высокие турникеты, штук, наверное, пятьдесят подряд. За турникетами ходили нескольких часовых с карабинами. А в обе стороны от железной дороги тянулся глухой бетонный  забор с колючей проволокой поверху.
Пропускная система! На работу ездят по пропускам! Даже можно не пробовать пройти вдоль этой «колючки» и найти эту «работу». Можно не сомневаться, что все в этом плане предусмотрено. Выходит, действительно, я пока в этом городе шпион.
Я пошел обратно. Сегодня, конечно же, не успею, а вот завтра надо будет попытаться найти то место, за разрушенным мостом,  через которое я сюда попал и попробовать выбраться…
А, собственно, зачем? Что это изменит? Еще какой-то месяц и все – я в своем времени. В постперестроечное время все эти очаги социализма были в основном рассекречены, и, стало быть, условия въезда-выезда стали другие. Может, стоит потерпеть этот месяц? Выполнить до конца свою миссию, конкретное значение которой представляется мне до сих пор очень смутно.  

Дождь прекратился, но было пасмурно. Также пасмурно было и у меня внутри. Еще больше часа я бродил по улицам, заходя во все магазины подряд, с любопытством туриста рассматривая товары народного потребления начала шестидесятых. Потом зашел в кафе «Бригантина», рядом со «Спартаком», в надежде перекусить. Идти в гостиницу на «комплекс» мне совсем не хотелось. Но в кафе были только мороженое, кофе и пирожные. Кофе оказался приличным. Кофе и четыре пирожных «эклер» мне встали в один рубль с копейками. Я не помню когда последний раз «заправлялся» пирожными - успел забыть их вкус, и теперь разные воспоминания студенческой поры неслись из меня наперегонки.
Она возникла как раз из воспоминаний студенческой юности. Я увидел Ее!
Я сидел лицом к окну и увидел, как она быстро шла куда-то. В коротком синем плаще и, хотя дождя уже не было, под голубым зонтом. Я бросил два рубля на столик и рванулся к выходу. По дороге неловко задел соседний столик, пришлось торопливо извиняться, потом, навстречу мне входили в кафе несколько человек, возникла еще некоторая заминка…
Когда я выбежал на улицу, Ее уже не было видно. Я добежал до ближайшего угла - результат тот же. Дрожащими пальцами достал сигарету и закурил. Надо было успокоиться. Как там говорил старик Эйнштейн – «… судьба постоянно нам подсказки подает…». Подожди, старик, не шурши крышей – в шестьдесят третьем Она еще и не родилась, она родится… через «неделю» только, в семидесятом.  К чему эти глюки? Почему я никак не могу сформулировать вопрос к самому себе? Что же все-таки мне от этой жизни нужно? И причем здесь… или это тоже какая-то подсказка?
Почему мне… то на бархане, то здесь, на улице просто и обыденно… встречается Она, в то время как… ну, в Москве она осталась, какие еще могут быть сомнения!..
И дальше пустота, и немота в голове. Полное отсутствие логических фраз, сплошное нечленораздельное  мычание, да и только.
Из состояния полной прострации меня вывел, как из-под земли появившийся Борис, в моей уже изрядно потрепанной ветровке. Он удивленно на меня уставился, потом поскреб свой кадык, видимо ища в нем пропавший дар речи
- Мужик! Привет! Ты че, в самом деле? Я уже и думать бросил…  ты тогда… и, правда,  год прошел…
- И один день – почти машинально ответил я.
- Да, не, ровно год.
- Пусть будет так.
- Плащец у тебя, я скажу,  больше стольника не дам, да и то, если этикетка загранная…
Я так же машинально распахнул полу плаща. Там, где и положено быть «лейблу», сверкали золотом буквы «фабрика «Большевичка»».
-  Полтинник. И не проси больше.
- Не продаю.
- А чего приперся? Есть, что загнать?
Я пошарил по карманам и достал бензиновую зажигалку.
- Чья?
- Фирма «Zippo».
- За двадцатку покатит?
- Сойдет.
Обмен – «товар – деньги…», окончательно привел меня к ощущению реальности вещной жизни. И я решил этого «фирмача» немного потрясти.
- Борис, Слабо ответить мне на один вопрос?
- Валяй.
- Скажи, как можно из города уехать?
Мне показалось, что он превратился в мраморную статую – по цвету и подвижности. С минуту он глядел мне прямо в глаза, словно пытаясь проверить, те ли слова он услышал, и не показались ли они ему. Потом облизал побледневшие губы, медленно огляделся по сторонам и прошептал
- Мужик… ты че, проверяешь меня? Я может и спекулянт, но Родину никогда не продавал. Понял?
- Боря, ты меня не так понял. Я, типа, слинять хочу отсюда. Усек?
- Не боишься, что я тебя заложу?
- Нет, не боюсь. Мне терять нечего.
Он еще раз осмотрелся, даже за угол дома заглянул. Потом взял меня за пуговицу плаща, притянул к себе. Смешанный запах перегара, чеснока и дешевого одеколона заставил меня поморщиться.
- Слушай сюда и запомни. Я тебе ничего такого не говорил. И вообще тебя никогда в глаза не видел. Ферштейн?
- Само собой… - и зачем-то добавил,  явно лишнее – век воли не видать.
- А теперь слушай.  Городу одиннадцать лет. И никто, понимаешь, никто еще за десять лет отсюда никуда не уезжал. И не уедет никогда. Здесь похоронят, ферштейн?
- А-а?
- И даже не спрашивай почему. Даже если бы я и знал, то и под пыткой не сказал бы. Но я не знаю. Честное слово.
- Боря, да ты не волнуйся, чего ты? Не волнуйся и не психуй…
- А че мне психовать, че психовать-то? Тут психуй, не психуй, все равно получишь…   два метра под звездочкой на кладбище, когда закопают.
- Но как-то сюда попадают?
- Это самое простое. Кто по вербовке, кто по зову сердца или еще как там…
- Вот ты сам как?
- Там, откуда я, жрать было нечего, понял? Очереди за хлебом от забора до обеда. А здесь, как при коммунизме, все есть. Видел, сколько здесь сортов одной колбасы только?  Небось, и столице такого нет.
- А откуда все это?
- Не знаю.
- Ну, знаешь… свиней тоже неплохо кормят, а потом… ферштейн?
- А за свиней и по харе, не посмотрю, что старше вдвое.
- Ладно, не гоношись. Не хотел обидеть. Ты лучше скажи…  вот же, год назад приезжали из ЦК партии. Они как-то, наверное,  обратно уезжали? Значит, не для всех правила писаны?
Боря вдруг чуть не заорал, но быстро снова перешел шепот.
- А кто их видел-то, кто их видел?  Может это артисты из местного театра, кто их знает? Загримировали, и нате вам, пожалуйста. Да, точно, так все и было. Вроде бы торжественное заседание было по тому поводу, но я ни одного человека не знаю, понимаешь, ни одного, который был на этом самом заседании. По радио трансляцию мотали… ну, и слушали все. А это, сам понимаешь -  записать можно и на северном полюсе.
- Значит, сюда можно, а обратно…
- И даже не думай, если только на дырку в башке хочешь нарваться, то…  и все. Я тебе ничего, и ты ничего не слышал. За это тоже не премируют.
- А вот… электрички… они куда…
- Мужик, ты не зарывайся. Сдам и не поморщусь. Мне еще пожить охота, понял?
- Понял.
- А раз понял, то пока. Я потопал.
- Через год, на этом же месте.  
Он уже успел отойти несколько шагов. Остановился и, оглянувшись, вдруг заржал прокуренными желтыми зубами
- Ну, ты, хохмач! Бывай. До встречи… через год. Ха!
- Ну, это мы еще будем поглядеть. – Это я уже больше для самого себя, пробормотал – Не так все просто в этой жизни устроено, ох, непросто…

Зал дома культуры «ГХК» очень сильно похож  на  зал Центрального дома культуры железнодорожников в Москве. Просто копия. Кажется, выйдешь в фойе и из окна увидишь площадь «трех вокзалов». Меня, во время диспута, так и подмывало, встать и выйти посмотреть – может, этот бред прекратится.
Потому что со сцены звучал полный бред. С очень умными лицами, по своему виду, явные начальники, прежде всего непременно цитировали из Ленина, что-нибудь. Потом, из последних решений Партсъезда  и очередных Пленумов... и только потом высказывались о собственном видении светлого коммунистического будущего. Слава богу, что хоть стола президиума на сцене не было. Стояла высокая трибуна с микрофоном, непременный графин с водой и стакан.  Молодежь в зале явно скучала, все ждали, когда эта бодяга закончится, и начнутся танцы.
Начальнички отговорили довольно быстро. Потом на целый час зарядил свою лекцию о научно-техническом прогрессе  профессиональный лектор, лет за пятьдесят с седым «полубоксом» и… седыми густыми бакенбардами на длинном, прямо-таки «лошадином» лице.  Профессионализм его заключался в том, что он почти не смотрел в текст и, не прерывая лекции, успевал наливать воду в стакан и даже пить из него, одновременно переворачивая очередную страницу.
Перед началом было объявлено, что после лекции будут ответы на вопросы. И теперь, редко, правда, но, все же оживляя говорильню, по залу с задних рядов порхали листочки с вопросами. Я уже был не рад, что согласился на это «культурное мероприятие».  
Муж Людмилы оказался неразговорчивым. При встрече, протянул руку, буркнул - Саша и... и на этом, кажется, его речевой запас исчерпался. Так что всю дорогу разговаривать мне пришлось только с Людмилой. Вернее, говорила, в основном она, я только поддакивал и подкидывал вопросы.  Кстати, выяснил аббревиатуру  «ГКХ» - горно-химический комбинат. И этот самый Саша, на этом «ГКХ» трудится технологом.
Выходит Город копается под землей, чего-то добывает. Может быть урановую руду, или «кует» оборонный потенциал страны.  Тогда становится понятным эта сверхсекретность.
Наконец, лектор благополучно перевернул последнюю страницу, шумно выдохнул в микрофон и  сказал – «благодарю за внимание». И тут же принялся читать записки. Записки были довольно глупые и нелепые, вроде – «А как вы считаете, будет ли при коммунизме  милиция сажать алкашей на пятнадцать суток?». И в таком же роде. Лектор отшучивался, как мог, стараясь ничего конкретного не произносить.
И вдруг он читает записку – «В зале присутствует писатель-фантаст Николай Мышкин. Хотелось бы услышать его мнение о будущем». И подпись – «группа товарищей». Оглядел зал и с видимым облегчением произнес
- Я с удовольствием предоставляю эту трибуну писателю Николаю Мышкину.
Я посмотрел на Людмилу, но та упорно рассматривала массивную люстру, а Саша, тоже не глядя на меня, заерзал. Ясное дело, их «творчество».  Вероятно, в городе не так много писателей, чтобы можно было бы среди них затеряться. Зал закрутил головами, ожил.
Язык мой – враг мой! Мне ничего не оставалось, как сказать сквозь зубы – «ну, вы, други, отчебучили», встать и пойти на сцену.
Мне не приходилось прежде выступать вот так, с трибуны. Говорил со своими актерами, сравнительно небольшой аудиторией, когда у меня был театр, умел доказать свою правоту, если надо. Но говорить без подготовки, в данном случае на довольно щекотливую для меня тему…  о  будущем…  для меня-то оно не совсем такое далекое.
Вот и, допрыгался. А впрочем, давай представим, что это всего-навсего актерский этюд уровня первого курса театрального. Итак, предлагаемые обстоятельства (в самой реальной декорации) - шестидесятые годы, диспут о будущем.  Я - классик советской  литературы.  Нет, это уже слишком, сойдет просто писатель. Писатель и все. Но, по советским меркам, «человековед»,  «рупор эпохи»  и как там еще было...
Все – этюд. Начали!
Я вышел на сцену, забрался на трибуну, помолчал немного и сказал
- Дамы и господа!
Зал сначала замер от неожиданности, но через мгновенье по нему прокатилось оживление,  и даже на балконе кто-то попытался робко свистнуть. Вот этот свист меня и «достал», решил все дело – меня, как Остапа Бендера, вдруг «понесло». Я поднял руку, подождал, когда совсем станет тихо. Потом нашел глазами освещенное окно над балконом, в котором маячила лысой дыней голова радиста, и спросил, обращаясь к нему
- У этого микрофона, достаточно длинный провод, чтобы можно сойти с этого пьедестала в зал… товарищ?
«Дыня»  почему-то радостно закивала, неожиданно сверкнув золотым зубом. Я взял массивный микрофон вместе с подставкой и сошел с трибуны на авансцену.
- Вот и хорошо. И если еще к этому можно дать свет в зал, было бы, совсем отлично. Мне хотелось бы видеть лица… глаза собеседников.
Свет дали. Я спустился на одну ступеньку в зал и присел на авансцену
- Вот теперь, просто отлично…  теперь мы можем запросто с вами разговаривать. Вас очень смутило мое обращение к вам - «дамы и господа»?  Вы подумали, что я оговорился? Ничего подобного. Я еще раз с большим удовольствием хочу обратиться к вам. Уважаемые дамы и господа!  Говорю так потому, что во мне живет убеждение, что все мы с вами, сидящими в этом зале – господа. Обращения – «товарищ, гражданин» больше говорят о принадлежности к определенному социальному обществу, о солидарности, о согласии с чем-то общим…  Я же обращаюсь к каждому из вас в отдельности, перешагивая, через политические, идеологические…  да, какие угодно барьеры, обращаюсь непосредственно к вашей человеческой сущности. Напрямую к вашей душе.
Мы пытаемся понять, что нас ждет в будущем. Кого-то это по-настоящему волнует, остальных же, интересует из простого и понятного любопытства. Человек всегда хотел знать, что его ждет завтра. Вместе с вами я прослушал лекцию и ваши вопросы к выступавшему лектору. И обратил внимание на общую их направленность.  Посмотрите, что вас интересует в этом самом будущем –  автоматизация, телемеханика, робототехника, медицина, космические исследования для народного хозяйства – одним словом, все, что создает дополнительные удобства  существования нашему организму. Мы уповаем на то, что нам придется очень мало работать и при этом иметь все. Для чего? Для того чтобы прожить на десяток лет дольше?  Съесть больше пирожных или шоколада? Слетать на Марс или Венеру на экскурсию? Для чего все это, если рано или поздно, мы все равно умрем? А там, за гробом, как утверждает материализм, ничего… хотя это и  весьма спорно.  Тогда зачем все это?..
Я почему-то уверен, что каждый сидящий в этом зале, хоть раз в жизни задал себе этот вопрос – «для чего я живу». Сакраментальный вопрос, потому что это единственный вопрос, который не имеет ответа в словесном выражении. Ответ заложен в самой природе человека, и чтобы его понять, нужно уяснить, прежде всего, что Человек – уникальнейшее произведение  Космоса. Ни одна эволюция… даже за многие миллионы лет, не способна превратить животное в Человека. Здесь Чарльз Дарвин погорячился, впрочем, не сильно – естественный отбор остается при нем. Но! Единственное животное на земле, обладающее Космическим Сознанием, несущим в себе саму Идею Космоса, его Начала и Конца - Человек.  
Приготовьтесь, сейчас я буду говорить ересь. В средние века, инквизиция мне тут же устроила бы аутодафе, а еще несколько лет назад за такие слова мне дали бы десять лет «без права переписки». Я и сейчас не уверен, что буду правильно понят «товарищами», наверняка находящимися в этом зале. Впрочем, это неважно.  Я  категорически против ортодоксальной религии в любом ее виде. Католичество, православие, буддизм, индуизм…  коммунизм, (я специально выделил) несут в себе только обещание райской жизни в неопределенном будущем или на том свете.  На самом же деле, все, что может увидеть, придумать, пожелать человек, находится в нем самом. Причем, Здесь и Сейчас.  
Будущего не существует. Для каждого человека  существует только Здесь и Сейчас!
Я выдержал хорошую паузу и продолжил.
- Мы хотим «светлого будущего» с коммунистическими идеалами и моралью. Кстати, эти идеалы ничуть не противоречат библейским заповедям. Мне даже кажется, что основоположники, от Фурье до Энгельса, просто хорошо умели читать Библию в подлиннике. Шутка, конечно.
А теперь пусть каждый из вас спросит самого себя - готов ли он немедленно измениться, и прямо начиная с этой минуты начать жить согласно этим идеалам? Библейским, коммунистическим, неважно?  Не надо мне отвечать. Я на этот вопрос знаю ответ, задавал себе неоднократно - «к сожалению, нет». Мы найдем тысячу и тысячу оправданий этой невозможности. «Что это в наше время просто невозможно, что условия жизни…» и так далее… и так далее.
«Познай самого себя, и ты познаешь мир». Добавлю от себя -  и будущее, как выражение этого нового мира. Будущее, прежде всего, означает изменение самого себя, познание и открытие своего нового «я». Будущее – это эволюция сознания, эволюция моего «я».
Хочу ли я стать другим, шагнуть на новую ступень эволюции? Шагнуть в будущее?
Если поставить этот  вопрос честно, прямо перед собой, и отвечать не мне и не кому-либо, а самому себе – вы увидите, повторяю, если будете честны перед собой, что вам ЭТО не нужно. Вас вполне устраивает то существование, которое вы ведете. В основном, вы сами себя устраиваете, вам только не хватает достатка и комфорта. Но это как раз самое простое, это вполне достижимо –  просто надо честно и много работать… и зарабатывать. Это достижимо, не так ли?
Главное, не то, что мы будем, есть и пить в будущем, не количество умных машин, выполняющих нашу работу. Главное, какими мы видим себя в будущем. А если мы с вами уже сегодня знаем, какими мы должны стать, ничто не мешает нам это сделать сегодня… прямо сейчас. Для  такой перемены время не нужно.
Но, к сожалению, так устроено человеческое, земное сообщество, независимо от «измов», в которых оно пребывает. В основном, это общество потребления, с так или иначе устроенной рыночной экономикой. И мы с вами часть этого общества. Тех же, кого действительно волнует собственное «мессианство» на планете, действительный прорыв в будущее через познание самого себя - единицы. Но, как это не покажется парадоксальным,  именно на них держится мир, их усилиями Космосу еще не надоело  рассматривать нашу Землю, в качестве лаборатории, в которой Космос познает Сам Себя.
Вот, собственно, и все, что я хотел экспромтом вам сообщить… вернее, спросить, не требуя сиюминутного ответа.
Я встал и пошел к трибуне, чтобы поставить микрофон на место. Эти три метра до трибуны показались мне бесконечными. Я успел хорошо выругать себя за то, что вдруг, ни с того, ни с чего «вывалил» в зал то, что меня самого волновало уже много лет. «И кто меня просил это делать? Никто. Тогда какого же черта ты суешься в…  или хочешь показаться слишком умным? Начитанным? Сам-то, зная все эти откровения мудрецов, что-нибудь предпринял в своей жизни? Так какого же… принялся проповедовать?».
  В спину из зала на меня давила такая энергия тишины, что я не смог вот так просто уйти. Я обернулся и увидел живые глаза. Множество глаз, может быть впервые услышавшие…  Слава богу, я начисто лишен честолюбия, и не в коей мере не приписываю этого себе, своей личности. Я просто сказал им то, что они от меня ждали, не более. «Господи, да, они же именно этого и ждали от тебя! Именно, чего-то такого!».
И эта внезапно появившаяся уверенность не дала мне просто сойти со сцены. Да, я уверен, что меня просто бы и не отпустили. Я сказал только «А» и они ждали, что будет что-то еще.
И я вернулся на авансцену.
- Итак, господа…  вы действительно господа самим себе. И вы вправе жить так, как того пожелаете. Все, что я вам только что сказал, придумано не мной, это известно было всегда, но и всегда было - «имеющий уши да услышит» и «много званных, но мало избранных».  Вот мы и посмотрим - для тех, кому интересно познакомиться с подобным мировоззрением,  познакомиться с понятием Космического сознания, с принципами и законами герметизма, я предлагаю встретиться… сегодня какое число? Верно, мне подсказывают - 26 июля.  Так вот, 27-го июля следующего года, я смогу еще раз поговорить с вами об этом. У вас будет достаточно времени, чтобы попытаться самим себе сказать нужно ли это вам.  Повторяю, если сегодняшнее небольшое мое выступление, оставило какой-то след… самим попытаться «взрыхлить» почву под будущие посевы, ибо сказано – «ищите и обрящите».
А теперь попробуем сменить тему. Чуть отставим «высокие материи» на другой раз, вернемся  к теме диспута, так неловко мною прерванного. Я попробую ответить на вопросы.  Попробуем сыграть в одну игру. Надеюсь, воображение ваше достаточно развито, чтобы представить меня… ну, скажем, неожиданно появившимся из будущего. Примерно… пусть будет из года 2003. Совсем недалеко. Многие молодые люди наверняка смогут прожить оставшиеся до этого года, сорок лет и проверить.
Так вот. Предположим, я пришел к вам из 2003-го года. Ваши вопросы. Любые. Только хочу предупредить заранее, я по своей натуре глубокий пессимист, я не верю в скорое изменение человеческого сознания в массовом количестве. А потому не ждите от меня радужных картинок, которые могут вас ждать в этом, сравнительно недалеком будущем.  Многое может показаться вам невероятным, многое противоречивым вашему представлению, но я тоже оставляю за собой право на фантазию. Может быть, я неважный, и абсолютно никому не известный писатель, но глубоко убежден, что все, что может нас ожидать в начале двадцать первого века, заложено и претворяется в жизнь уже сегодня. С этим, я думаю, вы со мной согласитесь. Скажем, еще недавно, мы с трепетом обожания произносили имя Сталина – «вождя всех времен и народов». Сегодня же его портреты из  букварей вырваны, а его труп вынесен из мавзолея. Мы догадывались, да что там говорить, у многих из вас есть родные и знакомые, которые исчезли в сталинских лагерях. Еще совсем недавно мы же сами считали их врагами. Так нас воспитали… к сожалению. Лет десять назад, вы могли подумать, что так все обернется? Нет. И если я сейчас скажу кощунственную фразу, что в начале двадцать первого века будет стоять вопрос о захоронении Ленина, а в школьных учебниках Великая Октябрьская социалистическая революция будет именоваться не иначе как «политический переворот», меня, в лучшем случае, сочтут за полудурка и отправят на принудительное лечение.
Поэтому, повторяю – все, что я вам буду говорить, фантазия. Может быть, самая реальная из фантазий, но все же…  Мне самому порой хотелось бы, чтобы жизнь, будущее повернулось какой-нибудь другой стороной, без тех ошибок и промахов, которые, по моим представлениям должны будут произойти в мире, в стране, с вами, со мной. Я пытаюсь представить вам мое будущее со всеми ее издержками…  
Ну, вот, обо всем я, кажется, вас предупредил. Предупредил и «наблюдающие» органы. Ну, что,  можем приступать? С чего начнем?
И первый довольно робкий вопрос из третьего ряда. Задала, по-видимому, еще школьница, подросток лет четырнадцати, белобрысенькая, с косичками и с острым носиком. Задала и зарделась, будто заря на небе полыхнула.
- Как вы себе представляете в будущем вычислительную технику? Наверно, она будет занимать собой целые кварталы?
- Это самый легкий вопрос. И я с огромным удовольствием на него отвечу.  

«Диспут» продолжался еще часа два. Уже в фойе начались танцы под оркестр, и больше половины слушателей из зала тихо исчезли. Но у авансцены оставалось еще человек пятьдесят. Уже за ненадобностью отключили микрофон, и «товарищ», (все-таки присутствовал) с каменной мордой, сидевший на последнем ряду, переместился на край третьего, чтобы слышать то, что происходит у сцены и «мотать на ус».
А слушать было чего. Мне было легко «фантазировать» о своем времени. Что-то воспринималось с большой долей юмора, что-то совсем было непонятно присутствующим. Я, например, никак не мог объяснить… ляпнул слово «байкеры», а объяснить… вышло, как «любители экстремального вида ночного спорта – гонки на мотоциклах по ночным улицам.
Политических вопросов категорически избегал, не хотелось расстраивать народ. Но все же заметил, что сидевший на третьем ряду «товарищ», что-то долго шептал на ухо сидящему перед ним пареньку. Тот, в свою очередь, сильно заикаясь, спросил
- А кто в 2003 году, по вашему, мог бы быть генеральным секретарем ЦК КПСС?
Я к этому времени, можно сказать, полностью освоился со своей ролью «прорицателя будущего», а потому решил все же «приоткрыться»
- А с чего вы, молодой человек и иже с вами, решили, что в двадцать первом веке во главе государства непременно будут Председатель Верховного совета и Генеральный секретарь ЦК КПСС? Я, например, предполагаю, что в стране к этому времени будут три ветви власти – Президент, Федеральное собрание с Государственной думой и независимая судебная власть. Как это и должно быть в нормальном демократическом государстве?
- Ну, вы это… того… как-то уж совсем…
- Тот уровень развития производственных отношений, который сложится к концу двадцатого века, неизбежно приведет к реформе государственного строя. Конечно, это произойдет достаточно болезненно, со всевозможными шатаниями из стороны в сторону.
- Но ведущая роль коммунистической партии останется?
- Боюсь, что нет. Предполагаю, что возникнет многопартийная система. При демократическом строе у человека должно быть право выбора. При наличии одной партии, выбирать не из чего.
- Значит, по-вашему, коммунизм…
- Коммунизм, в том виде, в каком он вам представляется, вероятно, может наступить на Земле в неопределенном будущем. Причем, одновременно на всей Земле. Коммунизм, ограниченный территорией одной страны, это полнейшая утопия. Даже такой огромной страны, как наша Россия. Развитие космонавтики, наличие у многих стран ядерного оружия, способного многократно уничтожить всю земную цивилизацию, приведет к тому, что в сознании всего населения планеты укоренится понимание, что планета очень маленькая, и жить на ней необходимо по единым законам. В противном случае, рано или поздно, но  неминуемо, наступит конец. Я думаю, что у людей хватит доброй воли, чтобы придти к такому пониманию. Но путь к этому будет достаточно долгим.  Я так считаю.
- А скажите… - это все та же белобрысая девчонка. Уже перебралась поближе и, с постоянно от удивления открытым ртом, глядящая на меня снизу. При вопросе своем, снова покраснела до ушей – …скажите, а вот, любовь? Любовь останется?
Я невольно рассмеялся
- Девочка. Тебе через сорок лет будет только чуть больше пятидесяти. У тебя будут, наверное, внуки. А как же они смогут появиться без любви? Без любви твоей и любви твоих детей? Пока на Земле будут хотя бы один мужчина и женщина, будет и любовь. Это я тебе твердо обещаю.
- Спасибо.
- Не за что. Только от тебя самой зависит, какой она будет, любовь. Только от тебя самой…

Сегодня я был предусмотрительней, еще днем затарился в Гастрономе. И даже приобрел для этой цели авоську.
Пока ужинал, сумел подбить кое-какие результаты, вынесенные из этого дня. Из города выбраться будет достаточно сложно, это факт. Далее, скорее всего, Город трудится под землей, «кует» оборону страны.  
А вот «диспут» устроил напрасно – может аукнуться. Не лезь со своим «мусором».
Все. Для одного дня событий предостаточно, надо спать. Я убрал со стола крошки и остатки «пира». Когда заворачивал колбасу, обнаружил, что положил ее на вчерашнюю, (для меня все-таки еще вчера),  повестку с требованием явиться в милицию.
Я еще раз внимательно ее прочитал и, вдруг…  
Господи, многовато открытий для одного дня, но это открытие меня потрясло до основания. Я вспомнил тот разговор за стеной.
Когда родители еще были живы, мама, правда, очень редко, называла отца Левушкой, а он ее, Галчонком…  
Боже, Боже, Боже мой! Эта повестка была моему отцу! Да это же были мои родители! И как же я?..   Я же мог! Я же мог выйти и постучать в их номер. Я мог встретиться…  и сказать, сказать им, что я их люблю. Я никогда не говорил им этого…
И тут я взвыл. Я кинулся на эту дурацкую стену с кулаками. Я изо всех сил колотил по ней и выл, рыдая в голос. Потом, совсем уже без сил, сполз по этой стене на пол и долго сидел, размазывая слезы по лицу. Я плакал так впервые за много-много лет. Как в детстве, когда…   даже когда их обоих не стало, я не плакал.
Кому и, главное, зачем в этом долбанном Центре понадобилось закидывать меня в это место?  Зачем испытывать меня? Зачем уже второй вечер заставлять меня содрогаться душой?  Я никого об этом не просил.

5.
- Ты сегодня опоздал. И что за вид у тебя? Зачем на тебе этот…  гербарий?
- Извини, Босс…  мне… нам стало стыдно своей наготы.
- Стыд? Ты хочешь сказать, что плоды, которые я запретил?
- Да, Босс. Так вышло. Ева сказала, что Ты разрешил… и она ела и мне давала.
- Я же запретил!
- Она поверила. Поверила твоему заместителю…
- Нашла кому…
- Она ела и я тоже. Я же помню, что без Твоего разрешения и волос с головы… или нет?
- Оно, конечно, так…
- Босс, мне непонятно другое -  почему Ты нам запретил? Почему так долго мы не знали… не знали вкуса настоящей жизни? Почему Ты нас обделил Любовью и Счастьем?
- Взамен на вечную жизнь, разумеется. Что тут может быть непонятного?
- Может быть, это будет звучать нехорошо, но одно маленькое мгновение Счастья стоит Вечности. И ты, Босс, это знал. Я уверен, что Ты это знал. Почему Ты запретил нам узнать Счастье? Это так несправедливо. Мне почему-то кажется, что Ты сам не знаешь, что это такое.  Я не хотел Тебя обидеть, Босс, но откуда Тебе знать, что такое Любовь, когда Ты так одинок в своей Вечности…  и  мне впервые очень жаль Тебя, Босс.
- Я думал, сделать из тебя, Адам, своего помощника. Вечность тоже когда-нибудь закончится, и тогда ты мог бы стать как я.
- Я не хочу этого. Я хочу чувствовать Любовь и Счастье, зная, что это не навсегда, что это кончается. Только так это чувство приобретает свою ценность. И только в это мгновенье я чувствую себя равным Тебе и даже больше.
- Одумайся, Адам. У всякого чувства есть оборотная сторона…
- Какое мне до этого дело? Когда я так счастлив сейчас.
- И поэтому ничего не видишь дальше своего носа!
- Может быть, но и это тоже необходимо.
- Ты будешь много страдать и, увы, ты утратил бессмертие.
- Но, по крайней мере, я буду рождаться вновь и вновь?
- Этого даже Я не могу у тебя отнять.
- Спасибо Тебе, Босс.
- Не за что… прощай.
- Прощай? Ты сказал «прощай»?  Но Ты же всегда со мной.
- Кто знает… кто знает.
- Я знаю,  этого довольно.
- Ты сказал.

***
Утро 27 июля 1964 года. Радостное, чистенькое, солнечное утро. Не открывая глаз, слышу, как за окном по площади ползает поливочная машина. Брызги воды  спугивают голубей, и они вдруг все разом шумно взлетают в бездонное утреннее небо, еще полное прохлады.
Не хочу включать динамик. Да и что он мне может сообщить? Что Коле Мышкину исполнился годик, и он начал ходить? Так я еще ничего  и не помню. Хотя, нет… вот, вдруг выплыл из памяти кубик с нарисованным глазом. Это что? Самые ранние детские… но вполне может быть, что это  более поздний кадр.
Хруща  подсидели и спихнули на пенсию. Что там еще было…. есть на сегодня? Да какая разница? Главное, я проснулся и, как решил вчера, надо будет поискать обратную дорогу. Вот найду эту проклятую «дыру», откуда пришел и потопаю по шоссе, пока хватит сил, и будь что будет.  И шмотки все здесь оставлю, чтобы было легко шагать… и ни о чем не думать.
Ну, хорошо, со шмотками понятно. Но ты же дипломат так ни разу и не открыл, соображаешь? А вдруг там как раз ответ на все вопросы?  Да, но, по договору, дипломат я открываю при прибытии в цирковую гостиницу. А когда ее построят?
Во, попал! Такое ощущение, что целая вечность прошла. А на самом-то деле, пошли только четвертые сутки, а я уже запаниковал. Честно говоря, я был о себе лучшего мнения.
Вставай и начинай существовать в новых предлагаемых обстоятельствах. И вообще, ты же артист…  как мать говорила – «с погорелого театра». А стало быть, вживайся. Придется - все равно иной рольки тебе пока не предложили.
Ах, мама, мама… мне здесь не совсем,  вернее, совсем не по кайфу…
Ну, все… все. Хватит ныть, вставай!  Займемся географией… на местности.

Дошел до реки, сориентировался и пошел по берегу к тому месту, где по моим предположениям должен был находиться разрушенный мост.  Поймал себя на мысли, что вот, иду искать выход из Города, и одновременно думаю, что неплохо бы вечером прошвырнуться в местный театр. Прошлый раз там шла пьеса Розова «В поисках радости». Помню только фильм с Табаковым юнцом еще тогда. Господи, совсем забыл – это было год назад. Так что сегодня вполне может идти что-нибудь другое, не менее «архивное».  А там, глядишь, и за кулисы к собратьям заглянуть можно будет… вот, чуть совсем не забыл про продолжение диспута.  Нет, если найду дорогу назад, какой уж тут диспут.
Вот и город закончился. По московским меркам даже не город, а так  один московский  крупный «спальный» район, правда, раскинувшийся широко. Но все же, вдоль и поперек которого часа за три-четыре прогуляться можно.
Набережной как таковой нет. Тропинка по высокому берегу, сначала мимо домов, потом позади жестяных, местами ржавых гаражей, вьется и все. Но гаражи заканчиваются, а дальше поле, заросшее бурьяном и молодым кустарником, а еще дальше река ныряет в лес. Пахнет полынью и тревогой. И никакой тебе дороги, никаких разрушенных, ни даже нормальных мостов. Да и тропинка неожиданно заканчивается, упершись в куст колючего боярышника.
Примерно в этом месте он должен быть, этот треклятый мост. На другой стороне реки действительно подъем довольно крутой на холм или сопку, поросшую сплошь сосняком, но нет и намека, на то, что там когда-то была асфальтированная дорога. И никаких тебе опор от бывшего моста.  Может быть, не в ту сторону пошел? Когда «форсировал» реку течение было справа налево. Все правильно, теперь это самое течение слева направо.  Вот, на этом самом месте сидел и ногу «чинил». Надо еще пройти хотя бы метров триста – тогда уже темно было, мог чего и напутать.  Или же переплыть на тот берег, по тому берегу поискать следы?
Солнце уже работало вовсю, отражаясь от воды своими осколками. Я с удовольствием разделся, посмотрел кругом и снял и трусы. Из одежды соорудил что-то отдаленно напоминающее узел,   и спустился к берегу. Плаваю я неважно, мелкими саженками, но переплыть небольшую речку с очень медленным течением, труда не составит, и от узла с одеждой особых хлопот не ожидается.  Конечно, полиэтиленовый пакет и скотч мне бы сейчас очень пригодился, да где ж его взять.
Нет! Здесь явно что-то не то, так в природе не бывает. Дна, даже у самой кромки воды нет. В воде очень хорошо отражаются легкие перистые облака, растительность на том берегу… отражаются, как в зеркале, в прямом смысле слова. Такое ощущение, что на зеркальную поверхность налили слой воды.
Я медленно опустил ногу в прохладную воду и нащупал эту поверхность. Скользкое, совершенно зеркальное дно с водой по щиколотку. Подумав немного, опустил и вторую ногу.  Попробовал сделать пару шагов, но тут же поскользнулся и, несколько секунд неуклюже протанцевав, грохнулся в воду, узел с одеждой в воде долго вылавливал, барахтаясь и скользя по «дну».
И тут услышал звонкий девчачий смех с берега, с той стороны большого куста боярышника.   Только мне этого не хватало. Мое па-де-де не было рассчитано на чье-то присутствие. Тем более в таком виде. Поискал глазами, врасплох меня заставший смех, и увидел, ту самую «вчерашнюю» девчонку, в голубеньком купальничке, которая  меня про любовь спрашивала в ДК. Она уже успела обежать боярышник и тут же на берегу уселась на корточки.
Я сделал движение подняться - перспектива долгого сидения нагишом на зеркальном дне реки меня не устраивала, и воду теплой не назовешь.
Она вскочила, отбежала на пару метров и отвернулась. Вот этого только мне и было нужно. Я осторожно, чтобы еще раз не грохнуться, выскочил из воды. Одежда основательно вымокла, пришлось надевать мокрые «семейные» трусы. Потом разложил на берегу сушиться туфли, носки, брюки и рубашку.
- Уже можно? – спросила девчонка.
- Валяй – ответил сквозь зубы и, не обращая на нее внимания, и снова направился к воде.  Теперь очень осторожно начал переходить речку вброд. И, казалось бы, чего там – каких-то тридцать метров, да только иду уже минут пять, а тот берег не приближается. И в голове какой-то «сумрак» пошел. Оглянулся назад –  и до середины не прошел. Одним словом, чертовщина полная. Еще немного попробовал подвигаться «вперед» - эффект тот же, только темнеет в глазах и все. Пришлось вернуться. На берегу в голове прояснело. И только теперь решил заговорить с невольным свидетелем моих «опытов».
- Ты что здесь делала одна? – спросил, когда мы оба сели рядом на берегу.
- А я всегда сюда одна прихожу. Это мое место.
- Извини, что помешал, вторгся в частное владение. И что ты здесь на своем застолбленном участке делаешь?
- Просто сижу. Книжки читаю. Еще… на другой берег смотрю.
- А что на него смотреть?
- А он все время меняется.
- Как меняется?
- Вчера, например, вон тех сосенок не было.
- А мост здесь… вернее, остатки от моста?
- Ой, это очень давно было. Еще в прошлом году.
- И куда же он девался?
- Не знаю.
- Ну, хорошо. И о чем, если не секрет, ты здесь одна сидя, думаешь?
- Так… обо всем – она опять тихо засмеялась -  а вы действительно не знали, что река искусственная? И все тут… как в кино? И вообще, на том берегу находиться нельзя, опасно. Вы что, не знали?
- Откуда мне? Я здесь появляюсь раз в году.
- Чтобы лекции читать?
- Нет, тогда так получилось. Ты мне можешь рассказать, почему река и все… искусственное? Для расширения моего кругозора.
- Не знаю. Правда, правда, не знаю. Так сделали и все. Может быть это военная тайна.
- Ну да. Которую только один «Мальчиш-Кибальчиш» и знал, но никаким буржуинам так и не сказал.
- Наверное…  - и снова засмеялась.
Господи, да как же они здесь умеют смеяться. Здесь, это где? Пока не важно, как-нибудь позже я все-таки смогу определить, куда я попал. А пока… вот такой заразительный смех, смех от души – это же признак душевного здоровья, цельности натуры. Я, например, так смеяться не умею, это факт. Старик Эйнштейн, Людмила, и вот теперь  эта девчонка…
- Кстати, мы так и не познакомились.
- Вы же писатель, вот и попробуйте угадать.
В девятом классе я с полгода ходил тенью за девчонкой из параллельного класса. Она мне казалась необыкновенной таинственной незнакомкой из какого-то нездешнего мира. И имя у нее было, как мне казалось тогда, необыкновенным. Ее звали…
- Анастасия?
- Ага. Как вы вот так сразу, даже неинтересно...
- Пусть это будет моей тайной, хорошо? Я, пожалуй, немного позагораю на твоем участке, пока просохнет одежда. Не возражаешь?
- Ой, подождите. Я сейчас подстилку принесу, у меня она там лежит.
- Это будет совсем здорово.
- Да, конечно. И я с вами рядом. Можно?
Солнце припекало, пахло полынью, и этот запах дурманил. Я не заметил, как уснул. По всей вероятности, спал недолго. Но даже за это короткое время мне успел присниться сон. Совсем коротенький сон, в котором я оказался посреди бескрайнего поля с невысокой пожухлой уже травой. Небо над всем этим полем словно распахано, с какими-то неестественными длинными сизыми бороздами туч, и ветер, сильный и горячий ветер треплет траву так, словно хочет вырвать ее с корнями. И вот посреди этого поля стоит в раме металлическая дверь с кодовым замком. На двери этой объявление,  что с такого-то по такое-то число горячей воды не будет. Чуть ниже рисунок в стиле граффити и еще ниже короткое ругательство на английском языке.
А я пытаюсь открыть дверь. И еще… ясно вижу – у меня кисть руки замотана тряпкой, сквозь которую проступает кровь. Очень хорошо понимая при этом, что там, за этой дверью будет все то же поле, и тот же ветер, я все равно пытаюсь раз за разом давить эти гадские кнопки. И код я хорошо помню. А только дверь никак не поддается, и это наполняет меня какой-то необъяснимой тоской и болью.
С облегчением выскакиваю из сна в запах полыни, к своему потному, уже поджаренному телу и придавленной во сне своей руке.
Что это снилось? Очередная «подсказка»? Похоже, что Город меня так просто не отпустит.
Этого еще не хватало!  Надо придумать еще что-нибудь.  Давно уже заметил, что когда начинаешь искать интенсивно, тыкаясь в разные стороны, ответ… а в данном случае, выход находится как ни странно совсем рядом.
- Кстати, Настя…
- Нет, лучше зови меня Анастасия. Так красивше.
Ты смотри-ка, на «ты» успела перескочить, пока я спал. Интересно-то как.
- Мне уже пора. И одежда высохла и есть хочется.
- Ты хочешь есть? У меня с собой есть бутылка молока и хлеб. Я их там, в тени оставила. Принести?
- Ну, хорошо, давай.
Она вскочила на ноги, потянулась так, что можно стало пересчитать все ее ребрышки, и пошла медленно и «величаво» за боярышник. Я заметил, что явно в этом движение просматривалось наивное желание понравиться. После еды, мы долго еще сидели и молчали, глядя, как почти неуловимо меняется пейзаж на другой стороне реки. Завораживающее зрелище, надо признаться.
- Хорошо. Анастасия, какой сегодня день недели?
- Понедельник. А что?
- Я вроде бы назначал на сегодня встречу в ДК. Не пора ли нам уже двигаться?
- Пора… - сказано это было с большим сожалением в голосе. Может быть, я преувеличиваю, но одевалась она очень медленно и с большой неохотой, словно ожидая, что непременно  должно еще что-то произойти такое…   но не произошло.
Уже по дороге в город подумал, что, может, все-таки пора обратиться к официальным органам – в исполком там… или даже, быть может, в горком партии. Вот когда, еще при Советах, для своего театра вышибал средства для существования, что-то ведь получалось от этих контактов с властями. Ну и что, что в виде небольшой подачки, вроде подаяния, но получал же.  И, в конце концов, я здесь не частное лицо, а как-никак официальный представитель…  вот только чей я «официальный представитель»? Главцирка?  А может, Союзглавцирка? А документ у тебя такой есть?  Нету…  вот и получается, что…   ни хрена хорошего не получается. Но попробовать можно – риска-то никакого. В случае чего… ну, потрясут до полуночи, а там «прыжок»… и все сначала…  
Все это время Настя шла со мной рядом. Молчала и как-то странно поглядывала на меня снизу вверх.
- Анастасия, если хочешь на диспут придти вместе со мной, то  придется тебе еще немного меня подождать. Я только на полчаса… или час заскочу в исполком. Подождешь?
- Хоть целый год – вырвалось у нее. Я чуть удивленно и внимательно посмотрел на нее и ничего не ответил на это. Еще заметил, что она вдруг покраснела – даже через загар стало видно. Только мне этого не хватала – влюблять в себя школьниц.

Надо было и это предвидеть. Так вот, запросто, к «органам» не ходят. В отделе пропусков в исполкоме мне предложили записаться на прием… через две недели.
Я уже привык «в свое время» видеть при входе в разные офисы «шкафов» в камуфляже, с разными «зверскими» эмблемами и надписями security. Форма «бойца» ВОХР пенсионного возраста показалась мне забавной и располагающей к общению. Пообщался слегка.
- Ну, а, скажем, если дело требует срочного и безотлагательного решения? Причем, государственного масштаба? - Это я уже сгоряча приплел.
- Тем более, гражданин… тогда вам нужно, в таком случае нужно обращаться в КГБ, а не в исполком.
- И в самом деле. Как же я сам до этого не додумался. Вот сейчас, прямо и пойду. Только шнурок на туфле завяжу, а то… сами понимаете, в КГБ…
Вохровец тут же не преминул зловеще пошутить.
- Да можно и так… все равно не понадобятся. Да и ремешочек может, придется снять… оно, смотря, как повернется.
- Хорошее напутствие, уважили.
- Да, это я так,  для смеха вроде. Счастливо.
- И вам не скучать – и вышел вон.
В КГБ мне идти совсем не хотелось, хотя по дороге я видел вывеску этого учреждения. Не хотелось, из чисто морального убеждения, что там меня уж точно не поймут и отправят в лучшем случае в дурдом. Еще мысль попутная возникла – а в этом Городе есть такой «желтенький» домик или обходятся без него? Забавную эту мысль, проверять на деле мне не хотелось.

Я начал волноваться, когда мы подходили к ДК. Аншлага я, конечно, не ждал, но и половина зала для меня была бы серьезным испытанием, потому что я так и не решил, что я смогу им поведать такого, по крайней мере, необычного, неизвестного и интересного. По дороге я, правда, прокручивал кое-какие «сценарии», но…
Объявления на ДК никакого не было. И ажиотажа зрительского не наблюдалось. В очередной раз я убедился в том, что все, что я проигрываю, проживаю в уме своем, в действительности никогда не происходит. Это открытие почему-то меня развеселило и настроило на иронический, к самому себе, разумеется, лад.
- Вот. Очередной диспут с оглушительным успехом провалился и можно с чистой совестью идти куда-нибудь в кафе.
- Вы не расстраивайтесь, может, просто все забыли. Или еще с работы не приехали. А что? Вполне. – На «вы» перешла, надо же. Пока в интимной обстановке, на пленере было…
- Ладно, Анастасия, веди меня в самое интересное кафе в городе. Ты меня сегодня угощала, теперь моя очередь.
- Возле политехнического института есть кафе. Я ни разу не была, но слышала, что там студенты часто собираются, поют под гитару, стихи читают.
- Вот туда мы и направим свои стопы. Поболтаем. Я тебе уже рассказал о себе немного, теперь твоя очередь.
- Да мне и рассказать о себе нечего, я еще мало прожила.
- А кстати, твои родители не будут волноваться, что их дочь целый день пропадает где-то?
- Не-а. Они привыкли уже, что я поздно возвращаюсь.
- И еще один вопрос. Вот теперь разгар лета, каникулы, отпуска. Где ребятишки проводят каникулы, а взрослые отпуска?
- Как где? В пионерлагере, в домах отдыха, в профилактории. Вы не думайте, что прямо за городом и начинается колючая проволока. Если, скажем в ту сторону или вон в ту идти пешком, то можно и за пять дней не дойти.
- Удовлетворила мое любопытство. Ну, веди в свое кафе, в котором ты еще ни разу не была.
То, что кафе будет называться «Под интегралом», я тоже угадал. Это название у меня выплыло из памяти по дороге. Я долго не мог вспомнить, где это название слышал, пока, проходя мимо одного окна, не услышал очень плохую магнитофонную запись песен Высоцкого. Запись была настолько плохой, пленку «тянуло»,  слова очень трудно было разобрать, да и то, что это был именно Высоцкий, можно было только определить лишь по характерной манере исполнения. Дальше припомнилось одно его интервью в фильме, в котором он рассказывал, про свои поездки в Новосибирский Академгородок… вот там было кафе с таким названием.

Политехнический институт занимал большое и солидное здание. К торцу этого здания пристроено сооружение, с концертным залом на втором этаже. А на первом разместилось студенческое кафе.
В мое студенческое время, мы кучковались в «Ивушке» на Новом Арбате. Там было тесновато, правда, но было сухое вино в разлив. Пиво же мы ходили пить в «Аист» на углу Малой Бронной. Там же можно было дешево пообедать.
Нас не пустили! На дверях стояли два комсомолиста с повязками. Через стекло я видел, что в кафе совсем мало народа, столиков свободных много, но…
- Гражданин, к нам без галстука не положено. И детям до шестнадцати лет…
- В такую жару галстук? Это что-то такое…  и потом… - я оглянулся на приунывшую Настю - …почему я не могу со своей дочерью посидеть в кафе без галстука? Я же должен познакомить подрастающее поколение с той средой, в которой ей скоро предстоит оказаться?
- Не положено.
Спорить и препираться не хотелось. Тем более что Настя уже тянула меня за руку.
- Пойдемте отсюда. Пойдемте в парк, просто погуляем.
Без боя уходить не хотелось. Краешком сознания, все-таки хотелось выглядеть в глазах девчонки…
- Анастасия! Если без галстука нельзя – будет им галстук. Где ближайший универмаг?
- Через три дома. Мы только что мимо проходили.
- Вперед к галстучной цивилизации!  Хотя эти удавки я терпеть ненавижу.
В универмаге я выбрал, (вот никогда бы раньше не подумал, что такое возможно), выбрал галстук-шнурок с  желтыми наконечниками, продетыми в такой жетон из латуни с изображением ракеты.
- Как я выгляжу, Анастасия? В таком ковбойском виде нас должны пропустить?
- Вообще-то… - Настя замялась
- Шляпы не хватает или староват я для такого галстука, ты хочешь сказать?
- Нет, но… писатели должны носить…
- Галстук-бабочку или, на худой конец, стоячий воротник и шейный платок, как у Байрона? Девочка, все это такие условности, на которые просто не стоит и внимания обращать.
- Конечно. Но все-таки бабочка… черная, была бы солиднее.
- Рядом с такой взрослой дочерью мне совсем не хочется выглядеть солидным. И тем более писателем.
- Не надо называть меня дочерью. Не надо, я прошу… очень…
По-моему я совершил очередной «ляп». Девочка, после дневного рандеву, вероятно, успела себе нафантазировать, бог весть что, а я взял и все сломал. Никакой чуткости, черт бы меня побрал.
Комсомольцы на входе только дружно хмыкнули, увидев мое «преображение» и пропустили.  Выбор в меню был небольшой, скорее всего рассчитанный на нищее студенчество,  но все же минут через десять у нас на столике появились две большие порции  яичницы с ветчиной, винегреты, бутерброды с паюсной икрой и бутылка сухого вина «Алиготе». На десерт шоколад, конфеты, несколько яблок и груш. Я не собирался угощать Настю вином, а потому попросил еще и виноградный сок, который по цвету вполне был похож на вино.
На небольшой эстраде, слава богу, художественной самодеятельности не наблюдалось. За тремя сдвинутыми столиками сидела компания из девяти человек, среди которых присутствовали две девицы, и оживленно о чем-то спорили. Еще было несколько парочек по углам. Курили все нещадно, и подозреваю, что здесь присутствовало не одно только сухое вино. Хотя более крепких напитков в меню не было, но я прекрасно помнил, как на самом деле это все устраивалось в мое время. Впрочем, откровенно пьяных не было.
После целого дня, проведенного на свежем воздухе, на аппетит мы с Настей не жаловались и набросились жадно на то, «что бог послал». И надо же, оказывается, я совсем отвык от вина, последние лет пятнадцать все больше по пиву или совсем редко водочка. От одного бокала меня сразу «повело», впрочем, ненадолго. Расслабиться не пришлось, потому что разговор за «общим» столом меня очень заинтересовал. Да и Настя, уплетавшая за обе щеки наш скромный ужин, тоже навострила ушки.
Разговор шел об Иисусе Христе. О «Мастере и Маргарите» Булгакова…
Вот уж, воистину, только у нас в России такое возможно.  Сразу припомнилась молодость и точно такие споры до хрипоты и о таких же вечных темах.
Впрочем, не только о Христе шел разговор. Вероятно, здесь сидели физики или математики – несколько раз поминали Эйнштейна, теорию единого поля… еще какие-то, для моего в этой области дилетантского образования, совершенно непонятные термины…  что-то такое  о Начале  Всего.
- Тебе здесь интересно? – спросил я Настю, потягивая маленькими глоточками вино.
- Жутко интересно. А это правда, что Иисус Христос на самом деле существовал?
- Правда. Документально зафиксированный факт.
- Ни фига себе! Получается тогда, что и Бог есть?
- Как сказал устами одного своего персонажа Федор Михайлович Достоевский – «Если бы Бога не было, то его следовало бы выдумать».
- Зачем?
- Хороший вопрос. Для начала, нужно все же определиться, что подразумевать под словом «Бог». Если это такой мощный старикан, сидящий где-то там, в облаках и вершащий оттуда судьбами людей – то это всего-навсего религия. А мы с тобой атеисты. Не верим во всякую такую галиматью.
- Не верим. – Для верности, Настя даже боднула воздух, неожиданно напомнив на секунду точно такую же привычку у…
- Вот и хорошо. Пойдем дальше. В разных Писаниях сказано об атрибутах  божьих – Вечен, Бесконечен, Вездесущ…  ну, и что еще добавить…  Благ.
- И что?
- Как что? Что у нас, в мире, в котором мы живем, вечно и бесконечно?
- Космос?
- Правильно, Вселенная. Сколько бы мы ее не изучали, как бы далеко наши телескопы, радиотелескопы и всякие другие «скопы» не проникали бы в глубины Вселенной, мы все равно до конца никогда не сможем ее изучить. Потому что,  как  же можно изучить что-то, не имеющее конца?
- Значит, все, что мы не можем изучить – Бог? Это так просто.
- Не совсем. Бога действительно нельзя изучить, но можно его почувствовать, открыть, не путешествуя по бесконечной Вселенной. Он же - Вездесущ. То есть присутствует везде одновременно.
- Николай Львович, расскажите, как это – открыть?
- Попробую рассказать, как смогу. Вернее, как сам понимаю. Вот только, с твоего разрешения, закурю. А ты пей свой сок.
- Ладно.
Я с удовольствием затянулся сигаретой, попутно лихорадочно соображая, с чего бы начать. По себе знаю, что стоит только «зацепиться» за первую фразу, дальше «само вынесет».
- А, пожалуй, начну я тебе рассказывать с Древнего Египта. С первой пирамиды. А точнее, с создателя этой самой первой пирамиды. Построил ее второй по счету фараон Египта, Тот Второй. Древние греки его называли позднее – Гермес Трисмигист. К сожалению, очень мало свидетельств дошло до наших дней о его деятельности, но все же и того, что сохранилось вполне достаточно, чтобы сказать, что это был один из мудрейших живших когда-либо на Земле людей. Существует миф, легенда, что он прямой потомок людей, принесших в Египет цивилизацию с далекого Сириуса. Но это мы пока опустим.
До нашего времени дошли записи его бесед с сыном Татом, в которых он попытался объяснить ему строение мира. Строение мира он выразил через семь законов. Нельзя сказать, какой из этих семи законов наиважнейший, все они, по своей сути, дополняют один другого, объясняют одно и тоже, только с разных точек зрения, чтобы представление было более полным. Очень похоже на матрешку. Вот как они звучат:
1. Все есть мысль;  
2. Подобие – «Что вверху, то и внизу. Что внизу, то и вверху»;  
3. Причина и следствие;
4. Полярность;
5. Аналогия;
6. Вибрация;
7. Пол во всем.
Я могу что-нибудь напутать в порядке следования этих законов или даже в названии, но нас сегодня будет интересовать лишь первые два. За них я ручаюсь. Если ты сможешь понять первые два, остальные потом сами собой станут понятны.
Итак, «Все есть мысль». Только давай мы с тобой сразу «прыгнем» из третьего тысячелетия до нашей эры в наши дни. Что мы сегодня знаем? Из чего состоит материя, вот эта скатерть на столе, сам стол, мы с тобой, вся Земля, Солнце и все остальное, что мы можем увидеть глазами или при помощи всяких умных приборов – одним словом, все то, что имеет массу?  Материя представляет собой как бы многоэтажное здание: тела, молекулы, атомы, элементарные частицы. Но дальше самое интересное - материя… кончается! За элементарными частицами больше ничего нет. Есть только вакуум. Так что получается, что и нас с тобой то же нет – пустота и все.
- А откуда тогда все берется, если нас нет?
- Откуда берется материя? Очень интересный вопрос. Самый главный вопрос.
То ли я громко говорил (всегда, когда «завожусь», начинаю громко «вещать», профессия обязывает «доходить» до каждого, хотя бы силой звука), только в кафе в какой-то момент стало тихо. Я, чуть растерянно оглянулся и увидел, что все присутствующие слушают внимательно меня, а некоторые вместе со своими стульями успели перебраться поближе. Образовалась небольшая аудитория. Если в этой аудитории присутствовали физики, пусть даже студенты пока, но все же физики, то они могли меня с моей логикой запросто загнать в угол. Вчерашний урок, кажется, не пошел мне в прок. Вместо того чтобы заткнуться, я «закусил удила» и…
- Получается, что здание мира не имеет фундамента? И как в Библии сказано: «Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною. И Дух Божий носился над водой…». Здесь есть маленький вербальный парадокс  насчет «земли и воды», но оставим его теологам. Вспомним лучше другую фразу: «В начале было Слово…». Я думаю, что наша наука подошла вплотную к открытию, что материю рождает действительно пустота с помощью Слова. Точнее, информации.
- Прошу прощения, что я прерываю… - студент ворвался в мой монолог. Совершенный блондин, даже брови и ресницы, длинные как у девушки, абсолютно белые. И глаза за сильными стеклами очков голубые -…вы имеете отношение к фундаментальной физике?   То, что вы пытаетесь нам сообщить, это не что иное, как теория единого поля, не так ли?
- Именно.
- Но Альберту Эйнштейну так и не удалось разработать  до конца эту теорию.
- Да, не хватило немного земного времени.  Но он оставил ее вам, физикам. Думайте. Может быть, изучение так называемых торсионных полей, вызванных вращением материи, именно вам помогут завершить его работу. Кто знает, это тоже только вопрос времени. Теперь, что касается моей принадлежности к науке, к фундаментальной физике, в данном случае. Признаюсь, что в этом я полнейший дилетант, и именно в качестве дилетанта свободен в своих фантазиях. Если хотите, то я просто популяризатор идей. Я синтезатор различных идей. Можно даже назвать это «принципом табуретки», в том смысле, что к любой научной идее я пытаюсь присоединить другую… научную, околонаучную или совсем бредовую идею. В итоге получается совершенно новая композиция, новый взгляд на привычные вещи. Хотя, в данном разговоре, к подобному «синтезу» я еще не приступал.
- Но это же просто профанация науки!
- Не так громко. Очень многим дилетантам, мечтателям, писателям научной фантастики удавалось таким образом предугадать многое, что потом открывали ученые мужи. Да, вот, хотя бы тот же Герберт Уэллс. Что вы на это скажете? Художник имеет право образно переосмысливать действительность?  По-моему, это очевидно. В данном же случае, я, исполняю роль компаса, указующего, в какую сторону можно плыть. Ну, а мореходам самим выбирать, пользоваться ли моим инструментом или же идти своим фарватером. Я только хочу сказать, что благодаря гению Эйнштейна, мы знаем об относительности пространственных и временных  понятий.  А также,  о том, что нам предстоит еще открыть и осмыслить то, что очень хорошо знали наши древние предки. Это только доказывает, что Знание, Информация, Мысль, не есть что-то отдельное от Материи, а является Вечной  первопричиной всего.
- Ну, если вы писатель, тогда другое дело. Тогда, дуй, дядя, до горы. Глядишь, что-нибудь действительно «проклюнется» толковое из всего этого. Так что вы здесь говорили по поводу торсионных полей...  по поводу закручивания пространство-времени? Говорите, что это и может быть потенциальным состоянием материи, состоящей  из информационной матрицы?
- В этом предположении есть рациональное зерно. Развивайте его, и кто знает, может быть, и решите эту проблему. И станете Нобелевским лауреатом. А что, вполне возможно. Все в ваших руках… я хотел сказать, в мозгах…
Если бы этот разговор стенографировали, то непременно написали бы – «оживление в зале». Коротко и понятно.
- Это что касается первого «Космического» закона Гермеса.  Проверить его можете вы – физики, математики, астрономы. Что же касается второго закона, дополняющего и даже, если это только можно себе представить, тождественного первому – «Что вверху, то и внизу». Если мы предположим Бесконечность макрокосмоса, то логично тогда и предположить бесконечность микрокосмоса.  «Человек создан по подобию Бога». Эта фраза тоже предопределяет этот же закон. Это уже вторая и она же первая задача для науки ближайшего времени. Мы более-менее знаем окружающий мир… вернее, думаем, что знаем. Но вот чего мы совсем не знаем, так это самих себя. Парадокс? Надеюсь, нет. Так что, если мы до конца, со всей беспристрастностью займемся этой проблемой… дойдем до конца…
- Выяснится, что никуда и летать не надо за миллионы световых лет.
- Именно. В каждом из нас даже не частица Космоса, а весь… повторяю, Весь Космос заключен.
- Это уже совсем ненаучная фантастика.
- Ну, почему же? К сожалению, генетика у нас до недавнего времени считалась вредной буржуазной лженаукой… как, впрочем, и кибернетика. Наука никакого отношения к идеологии не имеет, как и к национальности. Наша страна несколько отстает в этом направлении. Но пройдет еще немного времени и будет составлен генетический код человека. И кто знает, что мы в нем обнаружим. Не исключено, что в нас, в наших хромосомах, в наших генах, только очень незначительная часть занята формированием нашего организма, вся же остальная часть заполнена…
- Информацией?
- Это вы сказали, не я. Видите, вы уже стоите на пороге величайшего открытия. Дерзайте.
- Я буду микробиологом – вдруг подала голос Настя.
Мне казалось, что весь этот разговор ее просто утомил, она сидела, опустив глаза, и выглядела уставшей.
- Я буду микробиологом… и как это… генетиком! – повторила она еще раз, просияв вдруг – я непременно открою в этих самых генах…
- Никто не сомневается в том, что именно ты непременно откроешь,… например, механизм старения организма и тогда люди смогут жить без болезней если не вечно, то, по крайней мере, лет до трехсот.  Я вам откровенно завидую, у вас впереди еще так много открытий.
- Николай Львович, но вы еще совсем не старый… и даже… наоборот.
- В расцвете? Рядом с вами я действительно чувствую себя на двадцать лет.
- Вот!
Это «вот» прозвучало совсем по-детски, так наивно и трогательно, что я едва удержался. Вместо выражения жалости к самому себе, кашлянул в кулак и…
- Ну-с, молодые люди, какую тему мы еще можем сегодня затронуть?

За этими разговорами мы и не заметили, как пришел вечер, как вечер окунулся в ночь. Закончилось все тем, что нас попросили освободить помещение, кафе закрывалось в 23 часа.
Июльская, теплая ночь располагала к прогулке. Я естественно пошел провожать Настю. По дороге я еще что-то говорил, а Настя все больше молчала, и, казалось, о чем-то очень сосредоточенно думала. И уже возле ее дома, прощаясь, вдруг неожиданно сказала
- Не уезжай завтра. Ты можешь остаться?
Вот опять в полумраке двора, располагающем…  на «ты» перешла.
- Анастасия… я не могу, но через…
- Через год и один день ты обязательно приедешь?
- Обязательно приеду.
- Я буду тебя ждать… очень. – Сверкнула в темноте глазенками и убежала.
А у меня почему-то бешено заколотилось сердце. Никто за мои сорок с лишним лет мне не говорил, что «будет ждать… очень». Не было этого в моей жизни, не случилось.
Но меня же теперь ждут!
Она же тебе сказала, что «уже начала ждать». Как ты мог это забыть? Или сомневаешься? Думаешь, что сказано было только для твоего же успокоения, а на самом деле… никому ты не нужен? Ну, а сам? Тебе-то самому кто-нибудь еще нужен? Или как?  
Эта девочка-подросток напрочь выбила меня из привычного потока. Вот, сегодня я даже до цирка не дошел. Ну, и черт с ним, за этот день… за год, его наверняка не  построили. Вот завтра непременно…
В вестибюле гостиницы было оживленно, в окнах многих номеров горел свет. Совершенно незнакомый администратор за стойкой только устало кивнул мне и положил на стойку ключ от номера. Уже поднимаясь по лестнице, обнаружил второй ключ в кармане – ну, да, вчера, уходя утром, я же не сдал его. И вот теперь у меня два ключа. Если каждое утро… все не фантазируй. Давай, прими душ и спать. Надо хорошо выспаться. Думать будем потом.

Я проснулся страшно голодным. В моих «запасах» нашлись бутылка пива, краюха хлеба и остатки колбасы. И еще… еще яблоко. Но на яблоко мне посягать не хотелось. Как, впрочем, и на пиво. Есть «позапрошлогодний» сухой хлеб с колбасой, казалось дикостью. Поэтому я быстро умылся, оделся и спустился вниз. Ресторан был еще закрыт, оказалось, что еще и семи утра нет. Так что магазины наверняка тоже закрыты. Делать было нечего, я решил пройтись до цирка, а там, глядишь, и «забегаловка» какая-нибудь откроется. Вот с такой мыслью я и вышел из гостиницы на площадь.

Я все же чего-то не понимаю в этой жизни. Или шестидесятые годы были совсем не такие, как мне представлялись, или же… да, причем здесь годы. Просто эта девчонка меня действительно ждала, вот и все! И время здесь совершенно ни при чем. Об этом написаны тонны романов, но вот чтобы так было на самом деле…
Я вышел на улицу. От утренней прохлады по телу побежали «мурашки» и сразу захотелось вернуться назад, в тепло своей постели. Но я сразу же увидел  ее, и мне стало совсем не по себе.
В одном платьице, съежившись, как маленький воробышек, она сидела на скамейке в сквере напротив гостиницы, недалеко от памятника Вождю. И она тоже сразу же увидела меня. Нет, она не вскочила, не побежала. Она просто как-то жалобно улыбнулась и приветственно чуть заметно пошевелила одними пальцами.
Я пошел к ней прямо через газон, хотя видел табличку «по газонам не ходить!».
- Ты все же ненормальная… ты что, всю ночь здесь просидела?
Она только мелко закивала. Потом с видимым усилием поднялась со скамейки. За год она еще больше вытянулась, оформилась, из подростка превратилась в девушку. Косички стали локонами волос до плеч и слегка потемнели золотистой соломой.
Она подняла ко мне свое лицо и вытянулась для поцелуя, закрыв зачем-то глаза. Я как-то неловко поцеловал ее в щеку.
- Ну, и что теперь? Между прочим, у меня в этом городе кое-какие обязанности есть.
- Ник… – Оба на, у меня появилась новая кличка - … я не буду тебе мешать. Только разреши мне весь этот день…  я знаю, ты ведь опять только на день?
- К сожалению.
- Разреши мне этот день быть с тобой. Я же целый год ждала этот день, понимаешь? И всю ночь ждала, когда ты приедешь, и пропустила. Может быть, задремала? Если бы я увидела, как ты входишь в гостиницу…
- То пошла бы, спать домой. Извини.
- Нет. Я бы проникла в твою комнату. Я так решила еще со вчерашнего вечера. Нет, вру – еще с января. Я много думала об этом и решила. Не думай, я уже все об этом знаю.
- Анастасия, ты явно не в своем уме. Ты соображаешь – мне за сорок лет. Я, может быть, старше твоего отца. Неужели ты думаешь, что это было бы возможно?
- Ник, ты оказывается, просто маленький дурачок. Я читала, что мужчины так никогда и не взрослеют.  Ничего ты не понимаешь. Это я так решила! Ты здесь совсем ни при чем.
- То есть?
- Мне уже шестнадцать. У меня уже паспорт есть. Я самостоятельный человек и в праве решать самой…
- Мы говорим о разных вещах.
- Я говорю, что…  ничего я не говорю. Ты ничего не понимаешь… хоть и писатель.
- Пойдем отсюда, вон уже милиционер на углу на нас смотрит давно с подозрением.
- Он меня всю ночь охранял здесь.
- Значит он в курсе?
- Да он в курсе. Он в курсе, что я жду своего любимого человека. Видишь, я открыто это тебе говорю – любимый.
- Тогда понятно, почему он смотрит на меня с подозрением, как на растлителя несовершеннолетних…
- Сам ты… извини. – И вдруг рассмеялась – Надо же, не успели встретиться, как начали ссориться. Это возможно только между близкими людьми. Надеюсь, ты хоть это понимаешь, Ник?
- Я с тобой не ссорился.
- Пошли. Куда тебе сегодня нужно? Твои планы? Я не буду мешаться под ногами. Только разреши мне ходить за тобой, как маленькая собачка, которая боится потеряться в толпе…
- Пойдем. Сначала покажешь мне, где можно позавтракать в это время.  
- Только возьми меня под руку…  ну, пожалуйста.

- А, правда, скажи, в котором часу ты приехал?
- Это тебе очень важно?
- Я очень долго гуляла вчера. Мои предки в доме отдыха. Уже после полуночи, проходила мимо гостиницы. В это время вышел покурить на крыльцо администратор, и я его спросила про тебя. Он сказал, что такого в гостинице нет. Вот я и решила дождаться. Я не спала ни минуточки, а все-таки проглядела…
Настя продолжает что-то еще говорить, но я перестаю ее слышать.
Мы стоим возле цирка. Вернее, возле того места, на котором должен стоять цирк. Теперь, уже за два прошедших года, мало что здесь изменилось. Хотя появилось в котловане какое-то подобие фундамента. Может быть, этот фундамент был и раньше - я за ворота не заходил, смотрел издали. А теперь, в виду отсутствия ворот, мы стоим на самом краю котлована.
Но меня совсем не интересует этот пейзаж. Я вдруг понимаю, что если бы я «вчера» еще немного побродил, то вполне возможно столкнулся бы с Настей сегодняшней. Вот такой парадокс. Расстаться и через какой-то час встретиться вновь с человеком, повзрослевшим на год.  
- …я все и рассказала милиционеру. Сказала, что если он меня прогонит, то я пойду и утоплюсь, и пусть моя такая нелепая смерть останется на его совести и грызет его до самой его смерти.  Смешно, правда? Ник, послушай, тебе что, непременно нужно что-то найти в этой ямине? Или ты собираешься достраивать, то, что здесь должно быть? Для этого тебе надо соорудить здесь шалаш и работать всю жизнь. Так и быть, я согласна помогать тебе в этом, приносить тебе горячий обед в судках и вообще… и я бы могла жить с тобой в шалаше.
- Нет, Анастасия, в шалаше хорошо только до первого хорошего дождя.
- Нет, правда, что мы тут делаем?
- В некотором роде инспектируем. Устраивает такой ответ?
- А, я поняла! Тебя раз в год посылают смотреть ход строительства, и потом ты пишешь в «Крокодил» очередную фельетон о…  нет, про наш город в «Крокодил» не напишут – нельзя. Нас же нет ни на одной карте. Вернее, на какой-нибудь секретной может быть и есть…
- Ладно, пошли отсюда. – Я вздохнул и пошел к бывшим воротам – Пошли- пошли. Считай, что моя миссия писателя-сатирика на сегодня закончена и я свободен до вечера.
- Ура!!! – У меня в ушах заложило от  ее визга. Она накинулась на меня сзади и повисла на мне. Я едва удержался на ногах, а не то  бы мы оба очутились на земле. – Я знала, что все равно будет, по-моему!
И это прозвучало так по-детски восторженно, что я даже  не смог рассердиться на нее.
Мне даже благополучно удалось «впасть в детство» - принять условия игры. Настя потащила меня в парк, и по дороге мы дурачились как дети. Со стороны это должно было выглядеть  презабавно, но я на некоторое время задавил в себе и «наблюдателя» и теперь дурил как школяр, удравший с нудного урока вместе с подружкой.
  
Парк, как и весь этот город, оказался тоже образцово-показательным. Я плохо разбираюсь в ландшафтной архитектуре, но то, что я увидел, произвело на меня впечатление, которое можно выразить одной фразой – «вполне». Я, по крайней мере, не мог вспомнить аналога этому парку в Москве.
Основная аллея идеально пряма, но расположена, многоступенчатыми террасами, со всеми приметами «парковости» - фонтанами, статуями, массивными скамейками, клумбами цветов и прочего.  В разные стороны от главной аллеи разбегались множество маленьких аллеек и просто тропинок, будто специально созданных для прогулок вдвоем. И все они были такими разными: то открывающиеся строем молодых березок или лиственниц, то совершенно затененные сросшимися кронами кустов рябины, сирени, черемухи или боярышника. И скамеечки здесь попадались небольшие и хорошо укрытые кустами от посторонних глаз.
Вот в такую полутемную аллейку меня как раз и затащила Настя. И уже метров через десять вся ее недавняя веселость куда-то исчезла. Она взяла меня за руку, и мы тихо и молча пошли по этой аллее.  Молчали мы довольно долго. Она, как мне казалось, все чего-то ждала, а я…  я просто чувствовал себя дураком, старым дураком. Я действительно рядом с ней почувствовал себя старым, как будто до этого самого дня и не подозревал, что сорок лет это так много.  Просто никогда не задумывался над этим.
- Ты сейчас думаешь о ней?
- Что? – я, наконец, оторвался от невеселых своих мыслей.
- Ты вот так с ней гуляешь?
- В Москве есть такое место – аптекарский огород. Ботанический сад почти в самом центре города. По-моему еще при Петре его…   очень старый. Вот там мы и… но очень и очень редко.
- Почему?
- Сам не знаю…  не получается.
- А я знаю.
- Ну, и?
- Потому что…  почему ты не скажешь, что любишь ее?
- Наверное, потому что боюсь.
- Ха. Ты такой… такой и вдруг боишься. Чего?
- Что она скажет «нет»… или «да». И тогда нужно будет что-то решать. От любого ответа, мне кажется, моя жизнь может потерять смысл…
- Это как? – от удивления, Настя резко остановилась.
- Как тебе объяснить?  Пока я уверяю себя, что люблю, мне не надо думать, для чего я живу. Непонятно? – я кажется, толком и сам себя не понял – Просто я боюсь ее потерять.
- Ну, вот еще!..  Как можно потерять то, чего не имеешь, что тебе не принадлежит. Глупости какие-то и на тебя это так не похоже.
И тут я даже слегка разозлился
- Ну, хорошо. Если ты за этот год стала такой умной, скажи мне, старому седому ослу – что такое  любовь и…
- Ты, Ник, действительно рановато начал седеть, но ты не осел. Потому что осел тебя умнее. Умнее, потому что он не задает глупых вопросов, он просто живет. Любовь просто существует и не требует определений. Я вот люблю тебя и все остальное совсем неважно.  Видишь, я же просто говорю тебе об этом. Говорю и не боюсь потерять…  ой, нет, еще как боюсь, но… и все равно. Вот.
- М-да…  если бы мне вот так сказали лет двадцать назад, я был бы…
- Вот тогда ты был бы, полным ослом. Я люблю тебя таким, какой ты есть сегодня.
- Ты же совсем не знаешь, какой я? Может я…
- Ты думаешь, эта маленькая соплячка заливает тебе свои фантазии? Скажи честно – ты так думаешь?
- Если бы я закрыл глаза, то мне, казалось бы, что со мной говорит умудренная жизненным опытом женщина…
- Вот и закрой. Закрой глаза и слушай.
- Ага… и куда  мы тогда придем?
- Мы придем на лодочную станцию. Я хочу покататься на водном велосипеде. Я ни разу не каталась – тебя ждала.
- Будем кататься по искусственной речке?
- Нет, озеро у нас самое, что ни на есть, настоящее, нормальное.

Вот уже второй час мы «барражируем» на устройстве из двух понтонов и колес с лопастями, именуемом водным велосипедом.
Озеро оказалось действительно очень большим и красивым, с островками, поросшими березками и ивами, среди которых виднелись беседки. А вот водный велосипед довольно неуклюжей посудиной, с широким сидением, на котором вполне могли уместиться человек пять. Только минут через двадцать мы справились с его управлением.
Посреди озера торчит только одна лодка с рыбаком и больше никого. День собрался быть жарким. Настя скинула платьице и осталась в купальнике, а я только рубашку снял и разулся, брюки стягивать не рискнул.  Поначалу, Настя откровенно пыталась меня «клеить», но на меня ее «штучки» плохо действовали, вызывая только умиление.  Это, действительно,  смотрится смешно, когда еще почти совсем девчонка, в меру своей фантазии завлекает в «свои сети» «папашу».
Наконец, ей это надоело, и она успокоилась. Мы доплыли почти до противоположного берега и «легли в дрейф». Проще говоря, сидим, загораем и молчим. Настя сидит с закрытыми глазами, подставляя лицо солнечным лучам.  И также, не открывая глаз, вдруг говорит
- Между прочим, я уже целовалась.
- Ну и как?
- Фигня. Ничего особенного. А почему ты меня не спросишь – с кем?
- Это так важно?
- Я хочу, чтобы ты меня немного ревновал.
- Ну, хорошо. И с кем же?
- Угадай.
- Как я могу? Я же никого здесь не знаю. Какой-нибудь одноклассник?
- Знаешь-знаешь…  ты с ним в кафе спорил.
- С этим…  альбиносом? С очкариком?
- Ага. Между прочим, его зовут Павел Рогожин.
- Ну и что?
- Ничего… так… - помолчала с минуту и вдруг неожиданно засмеялась, не открывая глаз – обслюнявил только и всего, и дышал, как паровоз. – И совсем без паузы спросила – У тебя в Москве телефон дома есть?
Совершенно неожиданный вопрос поставил меня в идиотское положение. Но тут же я вспомнил, что телефон нам поставили, когда мне было лет десять… или около. Так что можно не врать.
- Нет, Анастасия. Телефона у меня нет. А разве отсюда можно звонить?
- Отсюда, из города нет, а в Москве можно.
- Не понял?
Видно в голосе у меня что-то такое наметилось – Настя открыла глаза и очень внимательно посмотрела на меня
- Почему ты всего трусишь?
- Приплыли… с чего ты?
- Я не собираюсь еще целый год тебя ждать. В следующем июне, а это все-таки чуть меньше года, я получу аттестат, непременно с золотой медалькой, смогу тогда приехать  в Москву, поступать в институт на биофак. Медалистов по направлению города посылают. Ты, по-моему, испугался, что я тебя в Москве…
- Я буду только рад тебя видеть… – невольно соврал, а про себя подумал, что на следующий год мальчику Коле Мышкину будет только три годика… блин. И взрослая «тетя» придет к нему в гости…  и что дальше? Очень непростая ситуация назревает, придется выкручиваться
- Видишь ли, я сам в Москве бываю очень редко. Работа у меня такая, все время на колесах.- Зачем и тут наврал, сам не понял.
- Завидую. Ты наверно уже полмира объездил?
- Нет, только по стране.
- Все равно. Много городов разных видел. И, наверное, в каждом городе у тебя куча знакомых женщин. У тебя, их много было?
- В каком смысле?
Настя открывает глаза и садится на скамейке с ногами.
- Я не собираюсь ревновать, мне просто интересно, сколько женщин ты сделал счастливыми… или несчастными.
- Ты считаешь, что сексуальная жизнь должна приносить счастье или несчастье?
- Конечно. Иначе, зачем все это?
- Ты права. Конечно же, мужчина и женщина могут встречаться, когда они нуждаются в  более близком контакте, в доверительности. И совсем не обязательно это называть любовью. Но когда возникает любовь, то такой  контакт происходит на более высоком уровне. Тогда возникает желание создать семью, родить ребенка…
- Я очень хочу от тебя ребенка.
- Ты еще сама…
- Черт тебя побери!  Ты совсем…  такой умный-умный, и вдруг…
- Дурак дураком? Железная логика.
- Прости…  просто получается, что я сама напрашиваюсь. Ну и наплевать, мне ни капельки не стыдно.
- Анастасия, пойми, девочка, все у тебя еще впереди. Не торопись, придет твое время.
- Как ты не понимаешь!.. – помолчала немного, а потом все же, словно от себя самой отмахнулась, снова «боднула» решительно воздух и снова мне показалось знакомо… -  Ладно, ты так и не ответил на мой вопрос – сколько у тебя было женщин?
- Я, видишь ли, был когда-то женат. Недолго, но был. Так что можешь считать, что у меня была одна женщина. Одна, но и она не принесла ничего…  кроме разочарования.
- И что эта мымра с тобой сделала?
- Мымра?  
- Извини. Так что же она, эта… с тобой сделала?
- Она вовсе не мымра. Просто мы были… как бы это объяснить…  разной группы крови, что ли.  Мы ничем не смогли друг другу помочь в этой жизни.
- А до нее, или после? Ни за что не поверю, что ни одной.
- Выходит, что я не такой как все. – А ведь соврал опять. Были же. Соврал и глазом не моргнул. И даже вопрос себе не задал – зачем соврал?
- Почему?
- Для меня женщина…  как источник жизни. Как… некий идеал…
- Теперь я понимаю…
- Что?
- Теперь я понимаю, почему у тебя постоянно печальные глаза, как у собаки. Даже когда ты смеешься…  
Неужели это так заметно. Сначала Эйнштейн, а теперь вот и эта девочка
- …По-моему, ты просто до чертиков, одинок. И даже моя любовь тут бессильна…  Ужасно грустно от этого всего.
- Я привык. И даже нахожу удовольствие в своем одиночестве.
- Фигня! Это ты себя сам так уговариваешь. На самом же деле…
- Анастасия, по-моему, ты пытаешься очень уж глубоко пробраться.
- В твое одиночество? Вот уж нет. Я хочу тебя вытащить оттуда.
- Ты еще маленькая.
- Ненавижу, когда ты так говоришь. Ненавижу, понял! Я действительно за прошедший год так много передумала всего…  если хочешь знать, перестрадала, что мне самой теперь кажется, что мне уже не шестнадцать, а все сто шестнадцать. Вот! Так что ты рядом со мной, просто мальчишка… притом, ужасно глупый в своих заумностях.
- То, что называется, умыла… и причесала.
- Ладно, Ник. Если ты такой… я не буду приставать к тебе. Только знай, что как только ты захочешь вылезти из своей конуры, тебе будет нужно только тихонько позвать меня. Обещаешь?
- Хорошо.
- Нет, ты скажи – «обещаю и клянусь».
- Обещаю и клянусь.
- А теперь поцелуй меня. По-настоящему только. Ну, что тебе стоит. Ну, разочек…  один поцелуй не разрушит твоей крепости, я думаю. А я хочу убедиться, что это на самом деле… на самом деле это…   как написано в очень хороших книжках, или…
И я целую ее… по-настоящему.
Какое впечатление от этого «действа» она получает, я не успеваю заметить. Она плашмя плюхается в воду, окатив меня брызгами, и барахтается минут пять. Наконец, ложится на спину и долго смотрит в безоблачное небо. А я сижу и помаленьку привожу в порядок свои растрепанные чувства. Мне становится очень грустно и тоскливо. Ловлю себя на том, что шарю по шершавому сиденью рукой. Мне не хватает… не хватает этого чертова яблока. Вот уж совсем не ожидал, что в моем положении этот «фрукт» будет иметь такое значение.
Наконец, Настя забирается на наш «поплавок», садится рядом и тихо произносит
- Не наврали.
- Ты о чем?
- Я говорю, что в книгах… только лучше и, я не знаю, голова кругом.
- Смотри, не потеряй.
- Не ехидничай, умник. Я ее давно уже потеряла и живу только вот этим.
Она хватает мою руку и прикладывает к своей груди. Под мокрым купальником бешено колотится сердечко.  У меня, наверно, не менее часто, но я не подаю вида и стараюсь дышать ровнее, твердо решив для себя – продолжения не будет.
- Я страшно хочу есть. Совсем забыл, что сегодня не завтракал и тебя чуть голодом не уморил.
- Я тоже. Я же со вчерашнего вечера… и всю ночь.
- Все, давай рулить к станции, пора хорошо позавтракать, а заодно и пообедать. Только в молодежное кафе мы не пойдем. Где у вас самый шикарный ресторан, куда пускают без галстука?
- Предлагаю отправиться ко мне домой. Я приготовлю обед, а ты будешь смотреть телевизор – но, поймав мой встревоженный взгляд,  вдруг начинает звонко смеяться – это что же происходит? Ты трусишь?  Просто страсти-мордасти, идиотизм какой-то.
- Настенька, пойми, я не могу себе позволить такой роскоши. Я же понимаю, кто я, а кто…
- Ник, пожалуйста,  не трепыхайся - теперь она уже серьезно заглядывает мне в глаза - Просто помни, что ты мой и только мой. Запомнил? Вернее, не так. Ты свободен, но ты мой, в моем сердце. И оттуда тебе никогда не вырваться. Все. Поплыли. Налегли на педали дружно!

    Спустя час мы уже сидим за столиком ресторана «Степан Разин» на площади, напротив театра.
Судя по нашему обильному заказу, официантка решила нас обслужить по высшему разряду – накрыла стол как для королевских особ, с полной сервировкой.  Настя, чувствует себя крайне неуютно, пытаясь сообразить, что могут обозначать такое обилие «шанцевого инструмента» под рукой, что и для чего предназначено, а, главное, зачем все это. Все эти ее соображения «нарисованы» на ее лице и плохо влияют на аппетит.
- Анастасия, да наплюй ты на все эти этикеты, ешь, чем хочешь, и в любой последовательности. Главное, получить удовольствие от еды, а остальное, оставь снобам. Я больше чем уверен, большая часть здешних посетителей, тоже всех тонкостей не знают. Да и я сам в ресторане быть может пятый или шестой раз за всю жизнь и глубоко не вдавался во все это. Ешь, как тебе удобно и делай вид, что так и только так все это правильно.
Между тем, я тоже себя чувствую препаршиво. Дорога от парка до ресторана и вот теперь этот обед происходит почти в полном молчании.
Что же  со мной происходит? Я никак не могу сформулировать вопрос к самому себе. И даже не могу представить, в чем собственно должен состоять этот вопрос. То ли, «что же я на самом деле хочу от этой девочки?», то ли «что же мне теперь делать?». Полная ерунда получается – ступор какой-то. Словно что-то внутри меня самого мешает мне «определиться в пространстве». Как только я пытаюсь начать «складывать» вопрос, тут же раздается слышный только мне щелчок, и дальше… дальше наступает полная немота. Мне даже кажется, что я вижу цвет этой немоты – что-то совершенно бесформенное густо фиолетового оттенка. Ничего похожего я за собой не наблюдал прежде. Я пытаюсь представить ситуацию со стороны,  увидеть самого себя сидящего за столиком, а напротив эту совсем еще юную девушку… и не могу. Не могу представить эту «картинку» со стороны. Раньше я проделывал это запросто. Может быть, поэтому…  может, вот этот постоянный контроль со стороны и мешал мне жить полной, настоящей жизнью? Тогда что же происходит теперь? Я просто живу? Если это так, то почему я сам себе не могу задать вопрос – «Как же  мне быть дальше? Расставание неизбежно. Это даже не вопрос, а утверждение. Но как я смогу расстаться с Анастасией, по возможности, не травмировав ее первые чувства?».
Вот и все! Вопрос прозвучал. И стало сразу намного легче. Легче, хотя бы потому, что в самом вопросе заложен однозначный ответ – «Продолжения, каких бы то ни было отношений, не будет!».
И сразу же начинаю себя ненавидеть за это решение.
И так вот всю жизнь, черт бы ее побрал. Как только кто-то к тебе тянется, «идет на сближение», ты выставляешь все острые углы, шипы и «веские основания».
Да, но в данной ситуации это действительно форс-мажорные основания. Или нет?.. Время на этот раз играет со мной очень жестко.
- Эй, Ник, ты меня видишь и слышишь? Ты где?
Нет, я, конечно же, вижу, что Настя уже довольно долго что-то говорит и даже несколько раз проводит рукой перед моим лицом, стараясь привлечь мое внимание, но этот мой дурацкий «психоанализ»…
- Ты что-то спросила?    
- Да я тебя уже третий раз спрашиваю. У меня два вопроса. Вернее, один. Второй, он же первый, вовсе даже не вопрос, а…
- Ничего не понимаю.
- Ты когда брился в последний раз?
- Извини, но сегодня я не догадался. Так что… позавчера. А что?
- И ты постоянно режешься в одном и том же месте? Вот здесь, справа, на подбородке царапина.
- И что?
- В прошлом и позапрошлом году у тебя на этом же самом месте была точно такая же царапина.
- Наверно…  наверно, я раз в год царапаюсь. Когда приезжаю в этот город.
- Смешно… - это прозвучало задумчиво.
Неужели эта девочка так помнит, как я выглядел? На мне была эта же рубашка и…
- И ты носишь только голубые рубашки?
Господи, как мне вдруг захотелось «расколоться»!  Объяснить, что я из другого времени,  что брился я и порезался действительно позавчера, а для нее в это же время прошло два года. Что рубашка у меня эта… что, наконец, когда я вернусь в свое время, ей будет уже около шестидесяти,  что она мне очень нравится и уже сегодня, в полночь мне будет очень больно ее потерять.   Вот, признался самому себе, наконец, что больно. И еще. Я сказал не все, не всю правду – у меня было еще в этой жизни кое-чего темного, но я никогда не прикасаюсь к этому уголку своей души, не ворошу слежавшихся воспоминаний…
- Угу. Теперь давай свой второй, он же первый вопрос.
- Странно, но мне вдруг показалось… ерунда, конечно. Ладно, вопрос. Скажи, что это такое накарябано на столе?
- Где?
- Да вот же, прямо рядом с твоим бокалом? Глаз какой-то в треугольнике. Что это такое? Это какой-нибудь символ?
Оказывается, и в таких заведениях бывают случаи вандализма по отношению к мебели. Или какой-нибудь доморощенный мистик-философ под впечатлением «принятого на грудь», вдруг прозрел в откровениях.
- Это, действительно, символ. Довольно древний, надо сказать. Хотя, судя по царапинам и даже по возрасту этого столика, этого не скажешь.
- Давай, рассказывай. Мне ужасно нравится, когда ты говоришь умные вещи.
- А мне ужасно нравится, как ты умеешь слушать все эти благоглупости.
- Ладно, Ник, не скромничай. Тебе это вовсе не идет. Только скажи сначала – как зовут твою возлюбленную?
- Тебе это очень важно?
- Ну, конечно же. Ты ничего такого не подумай, я не буду ревновать. Я просто буду ей немного завидовать. Чуть-чуть.
- Мы будем говорить о древних символах или?..
- И все-таки?
- Ева.
- Шутишь?
- Как умею… иногда.
- Здорово. Я наверно, на твоем месте, тоже влюбилась бы… с таким именем. Надо же – Ева. С ума сойти. - Она вздохнула как-то прерывисто, но тут же отмахнула от себя грустные мысли – Все. Рассказывай о рисунке.
Я глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду и начал «вещать».
- Этот знак встречается у многих народов, но чаще всего у египтян. Называется он – «звездное око». И символизирует, что жизнь… разумная жизнь на Земле, появилась из Космоса. Предположительно, с Сириуса. Только совсем недавно ученые узнали, что Сириус это тройная звезда, а потому и треугольник. Получается, что древние это знали очень давно. Но у меня есть своя, оригинальная трактовка этого треугольника. Разрешаешь мне немного пофантазировать?
- Конечно.
- Ты слушай и питайся одновременно. По-моему, этому мясному блюду придает особую пикантность чернослив.
- Мне не нравится кислятина.  Не отвлекайся.
- Равносторонний  треугольник – фигура очень гармоничная. Мне представляется, что его три угла обозначают триединство сущности жизни человеческого существа, три его ипостаси – духовную, интеллектуальную и физическую. Когда все эти сущности находятся в равновесии – человек развит очень гармонично…
- «В человеке все должно быть прекрасно – и душа, и тело, и мысли…»
- Правильно. Я рад, что ты это так понимаешь.
- Это не я. Это Чехов.
- Так вот. Когда этот треугольник правильный, гармоничный - «открывается» глаз, способный увидеть больше, чем дано человеку, увидеть Истину. Но, к сожалению, это случается крайне редко. Чаще всего, один из «углов» более вытянут, более острый по отношению к оставшимся двум, и тогда «глазу» становится крайне неуютно находиться в таком треугольнике, не может он открыться. Как тебе это образное решение?
- Здоровски! А что такое тогда истина?
- «Истина, Прокуратор в том, что у тебя сейчас болит голова…»
- Это откуда?
- «Мастера и Маргариту» Булгакова читала?
- Не-а. А где найти?
- Я думаю в журнале «Москва» или «Октябрь», «Новый мир»… или еще в каком-нибудь… не помню.
- Найду. Дальше. Что это означает… «болит голова»?
- Истина только в том самом мгновении, в котором мы живем. Другой истины не существует.
- Мы всегда живем.
- Нет, к сожалению. Большую часть своей жизни человек пребывает в иллюзорном мире, который зовется прошлым или будущим. Пока мы вспоминаем, что мы делали вчера или даже пять минут назад, пока мы «проигрываем» наши прошлые  собственные действия, пытаясь представить, какими они должны были бы быть в идеале, или «планируем» во всех подробностях свои действия на завтра или через пять минут – нас нет.
- Как это?
- В это время мы отключаемся от реальной жизни со всеми ее звуками, запахами, цветом – одним словом, в это время мы живем весьма условно. А если представить себе, что в «прошлом», которое уже не повторится и в «будущем», которое все равно будет совершенно иным, мы пребываем большую часть времени,  реального времени, то получается, что в самой действительности мы живем едва полчаса в день. Вот какой парадокс. Все остальное время у нас заполнено внутренней «болтовней».  Жить в реальности, в каждое мгновение, ощущая свою полную причастность к окружающему миру, не оценивая ее, и не рассуждая – чрезвычайно сложная вещь. Например, при виде красивого дерева, не пытаясь ответить самому себе, почему оно красиво, а только видеть его, видеть красоту  в полном внутреннем молчании. Вот это и есть Истина. Другой я не знаю.  Сегодня мы с тобой прожили много реальных минут и это прекрасно.
- Правда? – Настя надолго задумалась, улыбаясь собственным мыслям.
- Вот видишь, сейчас ты живешь воспоминаниями и совсем не замечаешь, что уже несколько раз пытаешься машинально подцепить на вилку этот кусочек цветной капусты.
- Ой, точно! Я даже на секундочку забыла, где я. Это действительно трудно – жить в реальности.
- Но возможно. Просто надо внимательно наблюдать за собой. И все время спрашивать – «Где я?».
- Я здесь. И только здесь. И с тобой. И это здорово!
- Согласен. Это действительно здорово.
- А ты? Ты где? Ты постоянно отсутствуешь. Это как?
Попала в самую точку. Я вздохнул и виновато улыбнулся
- Попала в точку. Видишь ли, можно прекрасно читать назидательные лекции и при этом быть таким далеким от совершенства существом. Я совершенно несовершенный человек, с кучей внутренних проблем и отрицательных качеств. И вполне возможно, что кто-нибудь считает меня, быть может,  полным негодяем. И надо думать, что не без основания. Так что, то, что ты увидела во мне на первый взгляд, на второй может оказаться полной противоположностью.
- Ты специально на себя наговариваешь?
- Нет. Просто ты меня придумала. Это нормально в твоем возрасте…
- Еще раз про мой возраст…
- И ты пошлешь меня ко всем чертям и будешь права.
Настя не успевает послать меня никуда…

Я сидел напротив окна, в которое мне был виден театр. На стенде возле него красовалась афиша «Начало сезона 15 сентября». Кроме этой афиши мне виден служебный вход сбоку театра и автобусная остановка.
Я снова увидел Ее! Увидел и позабыл обо всем на свете. Она вышла из остановившегося автобуса и, дойдя до театра, скрылась за дверью служебного входа. На ней были черные брюки и красная кофточка. Красная, как мулета тореро… и я… как бык…
Я, кажется, не успел даже извиниться. Только быстро достал бумажник, вынул деньги и кинул на стол, пробормотал – «Подожди меня здесь», кинулся на выход.
Я бежал через площадь, не видя ничего кроме этой злосчастной двери. Потом, уже вспоминая, кажется, слышал позади себя звук тормозов, удар и звон разбитого стекла…
Но мне было не до чего – я видел только  дверь, за которой скрылась Она.  Это было в данный момент важнее всего на свете.
Я пролетел мимо мирно дремавшей толстой старухи-вахтерши, все-таки успевшей встрепенуться и попытавшейся зацепиться за меня словами – «Куда вы, гражданин, в театре никого нет, все закрыто…».
Как никого? Как это никого?! Я же ясно видел, как Ее рука потянула за массивную ручку двери. Видел, как дверь открылась и закрылась за Ней. Не надо мне лгать – Она должна быть здесь, потому что…  если нет, то я сейчас сдохну.
В той, прежней жизни… еще пять дней назад, я много раз бывал в театрах подобной  архитектурной конструкции, а потому кое-как, но все же ориентировался во всех этих лестницах, переходах, дверях и прочих… пространствах.
Я взлетел на второй этаж, где по моим предположениям должны были находиться административные кабинеты, гримерки и театральные цеха.
Ничего похожего - здесь был плохо освещенный бесконечный коридор, идущий направо по кривой, с бесчисленными дверями по левую же руку без всяких табличек и номеров. Как сумасшедший, я понесся по этому коридору, дергая все дверные ручки подряд.
И даже в этом сумасшедшей гонке, у меня все же успела возникнуть литературная  ассоциация. Очень уж это было похоже… похоже… похоже на «Магический Театр Геллера». Только в том театре, в таком же бесконечном коридоре на дверях… были надписи… а за ними всякая чертовщина и  мистика. Это я точно помнил, что были… были разные…  забавные…  призывные надписи…
А тут ни одной! И все двери похожи одна на другую… и, похоже, идущие по кругу. Я совсем обессилел минут через десять-пятнадцать, быть может, сделав несколько кругов, когда вдруг…  уже пролетев мимо, резко остановился. На двери, что теперь уже третья позади, надпись! Я  медленно вернулся, переводя дыхание.
Маленькая, как визитка, бумажка. И на ней надпись, в полумраке коридора я разобрал только витиеватые золотом заглавные буквы – «Е.В.А.».
Но стоило мне взяться рукой за ручку этой двери и потянуть на себя, бумажка сорвалась и упала на пол. Я машинально подобрал ее, сунул в карман и снова рванул дверь на себя…  потом сообразил и толкнул. Дверь легко открылась…
Вот тебе и ассоциации. Вот тебе и… ты хотел  мистику?  Пожалуйста.
Так не бывает. Этого просто не может быть. Я, похоже, становлюсь шизиком.
За дверью была сцена театра, ее задняя кирпичная стена. По всем законам… или я ни черта не понимаю в архитектуре, такого не могло быть.
Но это было уже совершенно не важно.
Я вышел на сцену. На голую, без одежды и декораций, а потому такую пугающе мертвую. Только один дежурный софит, слабо освещал середину площадки, углы тонули в полумраке, сливаясь с пропастью зрительного зала.
И тут я закричал!
Я кричал всем телом. Кричал долго и некрасиво, каким-то визгливым фальцетом, брызгая слюной, приседая и нелепо размахивая сжатыми в кулаки руками. Этот мой крик никуда не отлетал, ни от чего не отражался – оседал тяжелыми хлопьями тут же у моих ног на дощатый, с разноцветными пометками для установки декораций пол.
Потом…  потом, крик закончился – весь вышел из меня. И мне показалось, что я все понял. Понял, зачем я здесь, на этой голой, безжизненной сцене. На том самом месте, где рождаются иллюзии жизни.
Я понял!
Я не мог облечь в слова это внезапное понимание, да этого и не нужно было делать. К чему, если  я  ПОНЯЛ!
И стало вдруг все спокойно и обыденно, как будто я всю жизнь топтался на этой площадке, да и теперь заскочил сюда на минутку, чтобы собраться с мыслями… или же наоборот, расстаться с ними -  освободиться от накопившегося груза.
Когда у меня был свой театрик, я любил приходить пораньше, когда еще никого нет. Просто сидеть на сцене.  И, помнится, мне было в это время хорошо и спокойно…
Медленно прошелся по авансцене, глядя себе под ноги, словно ожидая, что вот эти самые шаги дадут рождение словам.
Слова не появлялись.  
Посчитал прибитые к сцене медные пятаки – количество поставленных кем-то спектаклей. Оказалось двадцать пять. Ничего особенного для периферийного театра – 3-4 постановки в год. Для чего-то пошарил в карманах, в надежде, что найдется еще один пятак и тогда…
Нет, конечно же я не смог бы…  просто не нашел бы гвоздя и молотка, но тем не менее… тем не менее…
Но не было у меня монеты, как не было слов. Да и не к чему все это… теперь.
Справа увидел светящуюся надпись «выход», почему-то сказал вслух, с каким-то облегчением – «вот и выход» и пошел со сцены.
Выйти из театра оказалось делом простым и обыденным. Вахтерша как-то странно посмотрела на меня и, поджав губы, промолчала. Я почему-то сказал – «Ах, да. Да-да-да… благодарю, извините…» и вышел на улицу. После полумрака и прохлады помещения, меня ослепило солнце. Солнце уже вечернее, а потому немного пыльное и грустное. И хотя было совсем не жарко, сразу стало душно, рубашка тут же прилипла к телу, в висках застучало.
Уже подходя к гостинице, вспомнил, что где-то там… на этой сцене, произошло… что-то произошло. Но и это как-то мельком проскочило в голове, снова уступив место бессловесному пониманию, медленно выливающемуся в решение.
Нужно вытряхнуть весь мусор! Нужно сделать генеральную уборку, чтобы потом можно было снова начинать складывать мозаику жизни. Нужна встряска мозгов.
И ни одного мгновенья, ни одного, я не вспомнил о Насте!

6.
- Почему ты пришла ко мне? Неужели об этом нельзя спросить Босса? Зарождающаяся новая жизнь это Его прерогатива.
- Я почему-то не могу Его спросить. Вернее, если я Его спрошу, Он тут же узнает, что это был ты.
- Первым? Ты считаешь, что Ему это неведомо? Глупая женщина, какое это имеет значение? Ведь Адам тебя любит, не так ли?
- Да, конечно же,  и я его тоже без памяти люблю, но…  но я не могу сказать, что со мной теперь происходит. А он будто и не замечает…
- Ты не можешь сказать ему, что у него будет сразу два сына? Он будет счастлив, вот увидишь.
- Но…
- Что тебя смущает? Что одного ребенка я постарался… пусть поверит, что и здесь не произошло без Промысла Босса. Впрочем, так оно и есть на самом деле. Я только выполнил скрытое Его желание. Сам себе Он, конечно, не мог позволить такого, но думаю, что желал бы. Это потом… не скоро еще, расплодившиеся людишки, создадут себе всяких божков… которые смогут себе позволять встречаться с женщинами, от которых будут рождаться герои. Но до этого еще далеко. А пока через меня он исполнил свое сокровенное… даже от самого себя.
- Гад, я даже не знаю, радоваться мне или плакать.
- Радуйся, помня, что без Его ведома ни один волос с твоей головы не слетит. Скажу больше, чуть забегая вперед. Придет день и Ему очень понадобится, чтобы ты, без семени Адама, принесла миру Его Сына. И это тоже будет. Радуйся женщина, ибо через тебя творится теперь жизнь.  Кстати, ты уже решила, как назовешь своих детей?
- Нет.
- Пусть первым будет…  будет, Каин.
- Почему? Мне не нравится это имя. В нем слышится звук беды.
- Я так этого хочу. С тебя довольно.
- Ты сказал.

***
Радикальнее средства я не знал. Недалеко от гостиницы приобрел большую хозяйственную сумку. В гастрономе купил шесть… немного подумал и взял семь бутылок водки, круг копченой колбасы, две большие рыбины пряного посола, буханку черного ржаного хлеба…  и еще чего-то, по мелочи.  Денег осталось – «кот наплакал».
Придя в номер, все это выгрузил на стол. Яблоко осталось лежать в центре стола – натюрморт, композиция достойная кисти художника.
Я знал, что буду делать дальше. Только слегка смалодушничал, пытаясь оттянуть начало экзекуции - завалился как был в одежде на кровать и долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь хоть на секунду представить, какой эффект я хочу получить. Задача простая – прополоскать и высушить мозги. Хотя бы для того, чтобы еще раз убедиться, что все, что со мной происходит, реальность, а не бред больного воображения.
Начать процедуру оказалось не так уж и сложно. Я судорожно влил в себя целый стакан водки, зажевал горбушкой черного хлеба с куском селедки. Сразу же закурил  и стал ждать результата. Уже через несколько минут алкоголь сделал свое подлое дело. Дальше я уже не чувствовал вкуса – я просто пил и пил небольшими дозами, часто совсем без закуски, пока сознание не стало давать трещины, в которые я проваливался на неопределенное время. Как только я начинал хоть что-то соображать, все повторялось.
Как отдельные кадры, я помнил себя самого  мотающимся по номеру или лежащего поперек кровати, или спящего прямо за столом. Между этими вспышками я не помнил ничего…  почти ничего, заслуживающего внимания и фиксации. Кажется, ночью была страшная гроза, по окну хлестали мокрые ветки тополя. Была ли эта гроза в первую ночь или же в последующие ночи – я потом не мог вспомнить. Как не мог вспомнить, какие бредовые видения, картинки, сюжеты выдавало нокаутированное алкоголем сознание. Порой, какие-то животные инстинкты заставляли меня скулить по-собачьи бессвязные подобия романсов…
В последний раз рука не нашла больше «горючего» - все семь бутылок были пусты. Я почувствовал почти облегчение и снова отключился.

Я сижу в очень маленькой, детской жестяной ванночке. Сижу, скрючившись, как складной метр, колени у самого подбородка. Очень холодно, и в то же время на голову мне льется горячая вода, и Ее руки моют мне голову. Шампунь, пахнущий травами и горечью, лезет мне в глаза, щиплет. Мне почему-то нестерпимо стыдно за это совершенно беспомощное, сложенное в три погибели состояние, в котором нахожусь. Я хочу открыть глаза, чтобы увидеть Ее и не могу. Не могу открыть глаза…
Полумрак. Что это – очень раннее утро или поздний вечер – определить не могу. Лежу на полу, почти под кроватью, свернувшись калачиком. Нестерпимо болит голова, будто набитая гвоздями, все тело затекло и почти не чувствуется. Но стоит мне пошевелиться, как меня начинает мутить так, что приходится с большим трудом все же  подняться и тащить себя до унитаза.
Потом я включаю теплый душ и сажусь прямо в чугунный поддон. «Отмокаю» долго, еще несколько раз выворачиваю наружу свои внутренности и  снова сижу под струями душа. Мыслей никаких – пустота, до краев наполненная головной болью и больше ничего. Наконец, доползаю до кровати, боясь расплескать эту расплавленную боль, заворачиваюсь в простыню и, уткнув затылок в подушку, засыпаю.
Все! Надеюсь, что все позади, пора возвращаться к жизни.

Просыпаюсь поздно. Скорее всего, уже за полдень. За окном громкоговоритель орет «Ах, Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех…». Голос очень похож на голос Аллы Борисовны, только «пожиже» и сильно искажен, гуляющим по площади эхом. Судя по еле слышным аплодисментам, там происходит что-то похожее на концерт «самоделок». Что объявляет потом ведущий этот концерт, вообще разобрать невозможно.
Была смутная, ничем не объясняемая надежда, что после прошедшей «процедуры», я вдруг, каким-нибудь чудесным образом окажусь в своей комнате.
Не случилось, не вышло. Ну и наплевать, ну и все равно. Собственно, что произошло? Да ничего особенного. Ну, погонялся за… фантомом, призраком собственных фантазий. Ну, устроил самый банальный запой. Не надо даже вспоминать.
Теперь головка не бо-бо? Уже неплохо.
В голове холодно, пусто, бездонно темно. Отдельные несвязные мысли тяжелыми ядрами падают в эту темноту. Я долго прислушиваюсь, в надежде услышать, что звук их падения произведет какое-то действие. Тишина давит и гнетет…
И снова возвращаюсь мыслью к Ней!
Почему я все время, в самый неожиданный для себя момент встречаю Ее?
Вопрос, наконец, прозвучал и требует незамедлительного ответа, иначе все снова пойдет через пень колоду.
Дополнительный вопрос – это исходит из моего подсознания или же кто-то специально провоцирует меня? На что провоцирует?
Скажем, к примеру, на то, чтобы я, наконец, каким-нибудь образом определился, решился на какой-нибудь активный шаг, или же?..
Кажется, снова пошла «каша». Господи, еще совсем недавно, мне казалось…  какое «казалось» - я все понимал… вот только… только, как собака, без слов. Еще немного и слова должны были бы придти на помощь этому пониманию.
Включаю динамик. Симфонический концерт. Кажется балет Хачатуряна «Гаяне» передают, а с улицы, наложением  «Выйду на улицу, гляну на село…» - хорошее сочетание. Надо подождать последних известий, определить, сколько я годочков «отсутствовал» по причине  пошлой до омерзения пьянки. По собственному ощущению года два…
Как семидесятый? 2-ое августа? Воскресенье?  Здесь какая-то ошибка. Не мог я так долго находиться в отключке. Но нет, вот – «… все прогрессивное мировое сообщество продолжает отмечать столетний юбилей вождя мировой революции…».
Год семидесятый. В этом году… в этом году я перешел во второй класс, а Она… она еще только родилась.
Опять Она! Я сам себя постоянно наталкиваю на эту мысль… и если… если эту мысль примитивно огрубить до… не знаю чего, то…
Не могу, потому что звучит эта примитивная, грубая мысль… к тому же и крайне пошло и физиологично – я хочу Ее!
Все – слово сказано, теперь от самого себя не отбрешешься.
Ну и попытайся не отбрехиваться, а поставь этот выявленный факт прямо перед собой и рассматривай на трезвую голову.
Чугунные ядра долетели таки до «дна» и произвели свой эффект, раскололись с треском на отдельные слова и фразы.
Все предельно просто – я хочу Ее!
Но если это так просто, если только ради одной этой, в общем-то, совершенно обыденной, я бы даже сказал, банальной фразы, стоило самого себя запихивать в этот сраный городишко? Я вполне мог сказать Ей это и тогда, миллион лет назад. Там,  на лестничной площадке, я мог бы сказать Ей… - «Я хочу тебя. Я очень тебя хочу, потому что люблю».
Нет, не так. Несвязуха какая-то. Все наоборот. Я сказал бы - «Я люблю тебя». Да, так бы и сказал. И Она бы ответила – «Ну, наконец-то!». Да, наверное, так бы все и было. И тогда… тогда, я бы обнял Ее и шепнул тихо – «Я очень хочу тебя». Думаю, что даже и шептать не пришлось бы – сама бы догадалась. И тогда…  
Господи, да она же… она мне яблоко… а я…
Да в том-то все и дело, что ничего такого не сказал бы… и даже и не подумал бы. Не сказал бы и не подумал, потому что…
А с улицы - «А я все гляжу, глаз не отвожу… ча-ча-ча…».
Даже взмок от таких… «откровений». Охренеть можно – рассуждения пятнадцатилетнего юнца, а не сорокалетнего мужика, узнавшего за свою жизнь не одну…
Но почему у меня как-то изначально не вязалось – «хочу, потому что люблю» или «люблю, потому что хочу»?  Неужели это такие далекие, несвязанные между собой понятия? Почему? Вот главный вопрос, требующий разрешения, совершенно конкретного ответа. Вопрос сам по себе банальный, но для меня на сегодня важный – почему у меня никак не связывается Любовь и секс, в чем противоречие?
И тогда… тогда, может быть, все что со мной… и этот город и все остальное происходит только поэтому… и тогда…
Этот город -  некая нейтральная территория,  место,  где идет постоянная борьба между разумом и телом. В любой борьбе, если она ведется по определенным правилам, утвержденным моралью, и, разумеется, если они принимаются противоборствующими сторонами, должен быть арбитр, судья. Третейский суд – суд совести, суд души. Можно, конечно же, можно пренебречь… и конечно, ничего не произойдет. Если не считать, что с этого…  в каждом случае очень известного момента, этот самый суд может объявить перерыв. Бессрочный перерыв. И тогда…  
Круто загнул, высоко до… горних высей – задохнуться можно. Не понимаю, сам я придумал эту, на первый взгляд, ахинею или же это очень старая цитата из одной так и  не поставленной пьесы. Неужели это имеет какое-то отношения к моим трехкопеечным терзаниям?
И причем тут борьба? И третейский суд? И цирк здесь причем?
Причем и зачем мне этот дешевый цирк?
Понятно, что необходимо проанализировать всю свою прожитую жизнь с точки зрения подхода к вопросу моих отношений с противоположным полом… но причем здесь цирк?!
Нет, надо выбираться на улицу, чтобы мыслям стало просторнее.
Уже бреясь, встретился в зеркале с затравленным, каким-то серым и в состоянии крайнего испуга лицом. И только через несколько мгновений, осознал свою причастность к нему.
Ну, и что скажешь, господин Мышкин? Допрыгался? Доскакался? Додергался? Полжизни-то уже как не бывало, а в башке полный кавардак.  
Давай сначала. Сорок лет – середина жизни. Все это время ты лез, карабкался, полз по, как тогда казалось, бесконечной  лестнице дней, месяцев, лет. И, совершенно неожиданно, лестница вверх закончилась – вся вышла. Ты на вершине своих лет. А дальше… дальше пойдет спуск, конца которому не видно, но он непременно есть. Дальше только, вначале медленное и почти незаметное, а потом с ускорением разложение, болезни, тлен и, наконец, небытие…
Оглядываясь назад, понимаешь, что эти сорок лет пролетели так стремительно, и так неудержимо, нахально быстро  закончились. И что тогда вся эта жизнь? Ради чего вся эта суета, если теперь все равно нужно топать вниз?  И ничего с этой неотвратимостью поделать нельзя. И мириться с этим тоже совсем не хочется. Что же остается? Пасть в истерику?
Да, повеситься к чертовой матери, чтобы уж сразу, чтобы наверняка. Сколько их уже прошло, пустивших себе пулю… или еще как…  в середке самой, на взлете. Чтобы уж не ждать, когда начнешь ходить под себя, станешь жалок и не нужен даже самому себе.
Господи, да ты и теперь на хрен никому - тешишь себя дешевыми иллюзиями, потому и не можешь решиться на объяснение. Оберегаешь свою независимость? Трус ты и подлец, батенька. Трус потому, что любой ответ, будет для тебя означать перемену, какое-то действие.
И не надо убеждать себя в том, что вот такая неопределенность взаимоотношений тебя устраивает. Только не надо убеждать, что  боишься расстаться со своим одиночеством, с пеной у рта доказывая себе, что одиночество это самое естественное твое состояние.
Это все пустое!
А может, и вправду… шелковый шнурочек на гвоздичек и нет проблем. Просто, как морковка…  
В общем, не прошло и пяти минут, как я вскочил на своего любимого конька разглагольствований по поводу и без…  и такой из меня словесный мусор пошел, что забыл… забыл ответить самому себе на поставленный вопрос. Да и сам вопрос как-то затерялся в сутолоке и нагромождении слов.
Не заметил, как закончил приводить себя в порядок, на полном «автомате» оделся и вышел из гостиницы.

Цирк построили!
Я немного забегаю вперед, потому что до того как я это узнал, а потом и побывал в нем, произошло еще кое-что. И это «кое-что» навело меня на странные мысли.
То, что я увидел сразу после того, как я вышел из гостиницы, оказалось для меня полнейшей неожиданностью.
Все эти мои рассуждения на ходу по поводу невозможности объединения во мне самом… чувственных и физиологических начал, (понимаю всю глупость сказанного, но выразиться яснее не могу), а также  еще одна совершенно незапланированная встреча с Борисом, каким-то странным образом были  связаны с тем, что цирк, наконец, построили. Может, потому и построили, что он мне стал необходим для понимания самого себя. Или все наоборот – я начал внутреннюю «разборку», и если бы этого не сделал, то и цирка бы не было…  никогда.
Впрочем, теперь это совершенно неважно. Просто мне кажется, что буквально все, начиная с самого первого моего шага в этом городе, до последнего дня, так или иначе связано… связано единой цепочкой событий. Ничего лишнего, ничего случайного. Как, впрочем, и должно быть в нашей жизни, только мы очень много из этого пропускаем, не придаем значения этим, кажущимся нам мелочам жизни.
Но лучше  по порядку.

Город изменился!  Понятно, что прошло несколько лет - что-то могли построить, что-то переделать, перекрасить – ясно. Но это были не те изменения. Я вначале даже не понял, что меня так поразило, буквально с первого шага.
Сразу перед входом в гостиницу, вдоль ее фасада тянется трещина в асфальте. Трещина от полуметра до метра шириной, ломаная, длинная и по всей вероятности глубокая. Как положено, огорожена, с несколькими мостками для пешеходов. На площади тоже видны следы от похожих трещин, но уже залитых бетоном. Эти следы похожи на рубцы шрамов.
Возле горсовета стоит высокая эстрада, сколоченная из брусьев и досок. А на эстраде идет концерт - тот самый, часть которого я успел услышать еще в номере. Зрителей довольно много. На сцене «топчутся» малыши, и умиленные родители непрестанно щелкают «ФЭДами»  и «Зенитами» своих чад. Потом зазвучала «попса» начала семидесятых про «девчонок, танцующих на палубе». Этот «хит» меня выдернул из бесконечного внутреннего словоблудия. Я продрался сквозь толпу и подошел поближе. Голоса неплохие, «народные». И аккордеон не фальшивит. Отвык я слушать исполнителей не «под фанеру».  
И тут справа от меня возник Борис. Радостный, довольный и изрядно под шафе. Он изменился, как и положено человеку за несколько лет – теперь ему уже чуть за тридцать и выглядит он уже не так «фарцово» - приличный костюм, галстук…  крайне положительно выглядит.
- Привет, мужик! Сколько лет, сколько зим.
Мне так и захотелось вставить – «как одна неделя». Но я вместо этого просто пожал протянутую руку и даже заставил себя улыбнуться
- Это только гора с горой…
- Это факт. Слушай, извини, мы тогда так и не познакомились.
- Николай.
- Ну, очень приятно. Коля, давай, отпрыгнем отсюда? Не возражаешь, или у тебя тут есть на кого полюбоваться?
- Давай отойдем.
Господи, надо было что-нибудь из тряпок захватить, а то неуютно чувствуешь, когда карман не тянет.  А он словно мои мысли прочитал
- Ты уж извини, но теперь я уже не тот…  со спекуляцией завязал, так что…
- Вот и славно. Бежит время.
Облом небольшой, но не слишком досадный – в конце концов, кроме этого Бори есть наверняка в городе кто-нибудь «страждущий»…
- А ты, я смотрю, совсем не изменился. Будто вчера встречались. Ты вроде бы собирался уезжать? Не вышло или как?
- Да, вот… как-то…  снова вот здесь - промямлил я.
- Да, ладно. Пошли отсюда. У меня четвертинка есть. Есть чем пиво залакировать, я угощаю.
От одного упоминания о предстоящем «принятии», да еще и на халявку (не люблю), все внутри меня содрогнулось и скукожилось. Но внезапно появившееся желание разузнать, что случилось в городе за мое «отсутствие», перевесило накатившееся отвращение к алкоголю.
- Пошли. Только я…
- Да, при башлях я, понял? Премию приходую, пока мои спиногрызы  на отдыхе. Я теперь не хухры-мухры какой, а инженер с передним образованием. И не какой-нибудь МНСовец, а ведущий спец, начальник отдела. Растем, понимаешь. Женился, бамбино завел…

Идти пришлось минут десять. Уже возле парка нашлась забегаловка-стоячка. Взяли четыре кружки «Жигулевского» и пару бутербродов с селедкой. Разлили четвертинку и…
- Со свиданьицем.
Нет, я не собирался напиваться. После многосуточной «экзекуции» это было бы безрассудством полнейшим, а потому мысль моя работала достаточно четко и… адекватно. Большую дозу моей выпивки, со стойкостью умирающего  ветерана, принял на себя огромный фикус, стоящий в большой кадке в углу забегаловки. Засохший ствол его  еще  хранил как награду три широченных листа. Вот я его и поливал при каждом удобном моменте. Потом, правда, еще в ресторане добавили. Но здесь была шикарная закуска, а у меня проснулся волчий аппетит – я, кажется, только что крошки со стола не собирал. Вот так и прошел целый день.
К вечеру мы оказались в парке на скамейке в тихой аллейке. Я был трезвым, сытым и сосредоточенным. А вот Борю, накатившего порядочно «на старые дрожжи» повело, а потому пришлось мне его чуть не на себе тащить. И только здесь, уже вечером, я его начал аккуратно «колоть», помня «конспирацию  местности».
- Коль, ты мне вот скажи, по дружбе. Что это такое с городом? Как боец в шрамах - то тут, то там трещины в земле?
- Слышь, старик, а тебя точно в городе все это время не было?
- Точно. Если бы присутствовал, то знал бы. Или как?
- Логично. Я б тебя тогда непременно встренул… будь спок… сложно у нас спрятаться. – Он тяжело вздохнул – Бляха муха, не успеешь еще… а тебя уже заложили. Так что… ну…  вот  и хорошо, что не было. Мы тут такое пережили…
- Трясло вас?
- Еще как. Ката… клизма прямо. Почти как в Азии. Только там города, как ни бывало, а нас пять лет подряд трясло. Вот только в этом году вроде бы перестало. У секс… сикс.. сейсмологов, мозги даже вспотели. Уже хотели город закрывать. Странные трясения… точечные.  Представляешь, ночь, «в Багдаде все спокойно…» и стоит, скажем, дом. Потом как тряханет, и нет его - под землю ушел с концами, а вокруг трещины, трещины… без… здна. Во, каки дела. А первым театр здной накрылся… 28 июля шестьдесят пятого. Запомнил, с него все началось – хорошо никого внутри не было…  кусок скульптуры и остался только…  руку с отбойником нашли… госимущество все же. А потом пошло одно за другим…  сигареты у нас еще в наличии?
- Закуривай.
Задымили. Помолчали. Я не хотел его торопить – сам расскажет, раз завелся.
- И непонятно все это…  ама… аномалия какая-то. Может потому, что нарыли здесь много под городом? «И разверзлись тверди… и поглотили»… на хрен.  Но реактору-то… ты не слышал ничего, понял…  ему-то… псссс… так, были небольшие перебои с охлаждением. А так… нормально все. Да и далеко он…
- Жертв много было?
- Больше тысячи, я думаю. У нас разве скажут. Весь город теперь в заплатках. Да ты сам видел. Дома, улицы в трещинах. Только один цирк стоит себе, ничего ему не делается.
- Цирк, говоришь? Так его все же построили?
- Кажется, в шестьдесят седьмом… точно. Такую летающую тарелку отгрохали – сталь, стекло – садись и улетай отсюда к такой-то матери. Только вот уже считай три года, пустой стоит. Кому захочется ехать в город, который разваливается. Хошь, пройдемся, я тебе на мезд… мест… ности  изо… бражу…
Нет, Боря явно собрался уже отключаться, и тащить его еще куда-то у меня никакого желания не возникало. А вот новости… с городом, с цирком… и почему-то с театром…
Эти новости произвели на меня странное впечатление. Странное, и какое-то болезненно-острое. Будто иголкой в темечко. Словно именно я должен был как-то предупредить… или еще каким-нибудь образом повлиять на ход событий. Но разве это возможно? Разве от меня хоть что-нибудь зависит?
Язык у Бориса все больше и больше заплетался. Под конец, он понес уж совсем полную околесицу про… что-то связанное с работой, про «подсидки» разные. Потом переключился на личное, и чуть не захлюпал.  Про потенцию в тридцать лет, которую ни за какие теперь деньги… про семейные свои проблемы в связи с этим… и т.д. и т.п.
Где-то в глубине парка на танцплощадке голосом Элвиса Пресли завывал магнитофон. Но скоро и он заткнулся. Давно уже зажглись фонари и кленовоузорные четкие тени разграфили аллею. Ночь обещала быть теплой и светлой от поднимающейся полной луны.
Рядом, на другой скамейке, я обнаружил несколько забытых кем-то газет. Расстелил их и с большим трудом устроил Бориса на ночлег. Если менты его не подберут и не отправят в медвытрезвитель, то к утру оклемается и пойдет на работу. И, может быть уже завтра и помнить не будет, с кем он так наклюкался, что говорил.

То ли луна, необычно огромная  и лимонно желтая  на меня так подействовала, то ли в голове никак не укладывалось происходящее с этим городом, но из парка я вышел в глубокой задумчивости. Сам не заметил, как повернул в сторону цирка. По дороге встретилось несколько парочек, позволявших себе под покровом темноты обниматься. Еще подумал, что в моем времени даже в метро чуть ли не трахаются, а тут вон как шугаются, завидев встречного.
Было, наверное, чуть больше одиннадцати часов, когда я подошел к цирку. То, что я увидел, меня потрясло. Если бы нужно было снимать фантастический фильм о посадке инопланетного корабля куда-нибудь, скажем, на луну, то лучшей декорации сложно было бы предположить.
Громадное здание цирка действительно было похоже на НЛО, каким его изображают в разных дешевых журналах. Подсвеченное луной, оно выглядело фантастично. Пожалуй, не хватало «бортовой» подсветки, всяких там мигающих огней и прочей атрибутики. Площадь перед цирком так и осталась не ухоженной, а потому и представляла «лунный» пейзаж – горы мусора, щебня, разлитого и окаменевшего бетона, битума, обломков плит с торчащей арматурой.
Я долго стоял, вглядываясь в эту темную громадину, словно пытался проникнуть взглядом вовнутрь и представить…  представить безжизненную арену, амфитеатр зала, но ничего путного из этого не получалось.
«Все завтра… все завтра. Завтра великий день» - пробормотал себе под нос, почувствовал навалившуюся усталость от этого дня, развернулся  и пошел в гостиницу.
Уже подходя к гостинице, поймал себя на том, что все эти дни здесь, со всеми эти разговорами, приключениями, я как-то уж интенсивно живу. Живу наполнено. День не похож один на другой, и от этого он становится… объемным что ли, необыкновенным. Последние годы за серой однообразностью будней, такие дни так редко посещали меня. А тут подряд, начиная с моего «великого похода» к Ней, и потом через раскаленную Москву… с этим Городом… и даже запоем…
И здесь случилось Нечто. В это время я шел по плохо освещенной  улице. Редкие фонари висели посредине мостовой на проволоке, натянутой между домами.
Вдруг стало намного светлее, а буквально перед моим носом сам собой, из ничего появилась рекламная тумба.  Я, едва не врезался в нее.
От неожиданности, я замер на месте и стал оглядываться по сторонам. Мне показалось, что улица как-то изменилась. Вот только что рядом был дом бежевый – теперь же он стал желтым… и эти фонари…
Неужели…  если я правильно понял, наступила полночь, и начался следующий день – день 3 августа… соответственно 1971 года.
Так. Еще один вывод -  не надо гулять по ночам – можешь неожиданно оказаться замурованным в какой-нибудь новостройке или случится еще что-нибудь в таком же роде. Уяснил? Вот и хорошо.
Тумба новенькая, недавно установленная и еще девственная в наготе своей черной матовости. Я обошел вокруг тумбы. На стороне, смотрящей в сторону площади, увидел яркую афишу… одну единственную на этой тумбе.

ЦИРК ПРИГЛАШАЕТ
Единственное представление!
Смертельный аттракцион!!
«СТРИП-СТРИП-СТРИП!!!»
Всемирно известный  иллюзионист
ТОМАЗО ГИПОТАЛАМУС
(Греция)

И больше ничего. Ни числа, ни времени, ни телефона. Одним словом, неполная информация. И что может обозначать «стрип»? Похоже на стриптиз. А-га, дадут тебе в семидесятых стриптиз, да еще в цирке, жди. И какие могут быть тут греки? Когда все-таки открыли цирк? Может быть, это очень старая афиша, наклеенная года три  назад, к открытию?
Я провел пальцем по бумаге – свежая наклейка, влажная, еще даже клей не успел засохнуть и издает свой запах. Мне вдруг захотелось снова пойти к цирку, найти «люк» в этот неопознанный объект и стучать в него, пока… пока не откроют. Я с трудом справился с этим порывом, уговорив себя, что лучше это действие произвести с утра пораньше – больше в том смысла будет. Вот завтра понедельник…  или какой там будет день недели… который уже наступил, который и… надо отдохнуть.  А утром, прихватить с собой дипломат и начать свою официальную деятельность. Все.  Теперь топай баиньки.

Спалось плохо. Виной ли тому луна, полночи бесстыдно глядящая в окно, бессвязные ли, угловатые обрывки всяких «бормотаний» или все вместе взятое. Только уже под утро, когда за окном начало сереть и погасли фонари, когда простыни оказались окончательно скомканными, и подушка превратилась в кусок булыжника, а потом с грохотом, подобным горному обвалу, свалилась с кровати, я окончательно заснул. Как провалился куда-то. И проспал часов до десяти.
Утро наступило серое, мрачное и малоподвижное.
Я проснулся и долго рассматривал потолок. Ни мыслей, ни желаний – полная апатия. От вчерашнего дня осталось ощущение какой-то… недосказанности, недоделанности, неопределенности… и неотвратимости. Еще за всем этим присутствовал непонятный почти животный страх и волнение. Вот этого только не хватало – «утро осужденного перед казнью» - не иначе.
Надо вставать. На-до!
С усилием оторвал себя от своего «одра», напоминавшего больше пейзаж после битвы, и сел. Комната выглядит запущенной, на всем слой пыли. Удалось съехидничать про себя – «надо же, целых десять лет в комнате не убирались». На столе черте что творится, только в центре стола, на тетрадке ученической в клеточку, в которую, я еще в Москве решил заносить «путевые впечатления» и всякие, пришедшие случайно мыслишки, да так и не начал, лежит яблоко. Я долго на него смотрю, не отрываясь, и  постепенно начинаю наполняться энергией. Аутотренинг, не иначе.
Так, если сегодня предстоит перебраться в цирковую гостиницу, то оставлять после себя такой бардак неприлично. Включаем радио и под «утреннюю гимнастику» начинаем делать уборку… ну, и все остальное.  Это кто же такой заунывный хочет увести кого-то в тундру? Эту «попсу» я не знаю. Как, как?..  Кола Бельды? Ну, очень… почти матерно звучит. Все. Настроение на пару градусов поднял, мало-мальски порядок в этом своем «временном пристанище» навел, себя почистил и отряхнул. Ну, и вперед на подвиги. Как там, у Мюнхгаузена в распорядке дня – с 10 до 11 – подвиг! Просто и лаконично, бери пример.
На улицу вышел через час приодетым, свежевыбритым, с кейсом в руках. Если не считать легкой нервной дрожи… только в одном колене, как это обычно со мной происходило (Господи, как давно это…) в день премьеры собственного спектакля, то чувствовал я себя достаточно уверенно. Бодрым шагом отправился в цирк.
Нет, нет и нет – эту мою уверенность уже не могло поколебать отсутствие на афишной тумбе афиши. Каким-то невероятно «логичным» способом я оправдал ее отсутствие. Вот, стоит себе чистенькая, новенькая тумба и незачем ее мазать каким-то паршивым клеем и цеплять на этот клей всякую ерунду. Вот, примерно так и подумал. И даже очень здорово, что на месте афиши нацарапано явно детской рукой  «русское уравнение с тремя неизвестными».
Утро было прохладным. Сплошная облачность, сквозь которую маленьким кружком солнце равнодушное, и такие же безрадостные хиленькие тени от этого солнца. Никакой тебе торжественной встречи…  с тампанами и тамбуринами… (тампаны и тамбурины как-то ассоциировались у меня с цирком), никакой графики – сплошная размытая в очертаньях пастель…  
Как только, еще издалека, я увидел цирк, от вчерашнего впечатления и следа не осталось. Вместо «НЛО», стояло ультрасовременное (по меркам семидесятых) архитектурное «угробище», которое с «летающей тарелкой», с большой натяжкой теперь связывало лишь форма большой очень пыльной алюминиевостеклянной приплюснутой посудины, да наличие нескольких наклонных бетонных опор. Пейзаж вокруг цирка, вчера ночью, казавшийся фантастичным,  сегодня производил удручающие впечатление заурядной свалки мусора.
Этот картина почему-то меня развеселила и настроила на игривый лад.
«Так. Начинаем операцию «Вторжение». Я им сейчас такого ревизора, такого «инопланетянина» сбацаю, мало не будет» - такими текстами я самого себя погнал на приступ архитектурного монстра.
Впрочем, штурмовать кучи строительного мусора не пришлось. При близком рассмотрении, обнаружилась хорошо нахоженная, довольно широкая дорожка, по которой при желании вполне могла проехать и легковая машина. Видно, что ею часто пользовались – трава не успела отвоевать эту территорию.
Как само собой разумеющееся, центральный вход закрыт. Все три стеклянные двери заперты изнутри и вдобавок закрашены белым. Пришлось идти вокруг строения и искать служебный вход, въездные ворота… любое устройство, позволяющее проникнуть вовнутрь. Искать долго не пришлось - издали еще увидел открытую настежь  дверь.
И вошел. И совсем не удивился, что дверь за мной сама собой закрылась.  Ничего, говорящего о пребывании здесь живой души не обнаружил и слегка остыл, выпустил пар.  Из детства, вспомнился специфический запах цирка, который на тебя налипает сразу – запах животных, пота… и еще чего-то, уже совсем необъяснимого. Мне этот запах жутко не нравился. Здесь же не пахло цирком. Здесь был запах остановившегося времени, запах догнивающих выброшенных секунд и минут… а может так пахла испорченная олифа…
Есть железное правило любого лабиринта – держись постоянно одной рукой, скажем, левой, за стенку и иди. И тогда, как утверждают те, кто выходил из лабиринтов, это может помочь в поисках выхода. Вход найден - полдела. Главное, «не потеряться» в поисках пути назад. (Можно еще мелом крестики ставить… или стрелки).
Вероятно, во всех этих коридорах, переходах, лестницах, дверях – есть определенный практический смысл для циркового человека. Не сомневаюсь, что любой настоящий цирковой артист, в любом цирке, как в своем доме, с закрытыми глазами не заблудится. Но я-то, до этого времени никакого отношения к этому виду искусства, не имевший…
Было впечатление, что это большой корабль, прочно севший на мель, давным-давно покинут командой.  Следов панического бегства не было видно, но и о присутствии кого бы то ни было «на борту» говорить было весьма проблематично.
Никого! То есть совсем никого. И, похоже, по толстому слою пыли, что давно. Я очень долго плутал по коридорам и переходам в служебной части цирка, пробуя все двери подряд, и вдруг, совершенно неожиданно вышел в огромное фойе. Если в этом фойе произвести генеральную уборку… да просто пройтись пылесосом и отмыть окна, то это было бы самое просторное, самое нарядное фойе из тех, что я видел.  
Не успел я насладиться трескучим эхом собственных шагов по мраморному полу, как вдруг замер. Мне вдруг послышалось… послышалось блеянье.
Ммм-е-ее…  и еще что-то совсем уж невнятное.
Только вторая огромная дверь, ведущая в зал, на арену, оказалась открытой. Я протиснулся в нее и попал в бархатно-плюшевую темноту. Пошарив, нашел край портьеры и заглянул в зал.
Над ареной, невысоко, висит одна, не очень яркая лампа под жестяным абажуром-тарелкой. Конус света освещает всю арену, концентрируется на красном покрытии барьера и краешком захватывает первый ряд. А дальше – мрак, как в планетарии, когда еще не включен проектор.
Посредине арены, на листе фанеры стоит…  коза! Настоящая, живая коза, с длинной черной шерстью, длинной белой бородой и чуть загнутыми в стороны и назад рогами. Стоит и время от времени подает голос.
Последнюю, живую козу я видел… совершенно не помню когда. Очень странно, что в этом городе, за все это время, я ни разу не встретил, ни одного животного – ни собак, ни кошек.
- Здравствуй, князь, ты мой прекрасный. Что уныл как день ненастный? Опечалился чему?..
Я не понял, откуда прозвучала эта явно обращенная ко мне фраза, как-то инстинктивно попятился и спрятался за портьеру. Спрятался и тут же сам себя застыдился. Что же это со мной происходит – взрослый человек, а веду себя… черте что вытворяю – в прятки вздумал играть. Я все-таки, еще несколько мгновений поколебался и вылез из-за портьеры. Конечно, во всем виновата коза (есть на кого свалить). Пока я размышлял о ее присутствии… и всех остальных «братьях наших меньших», я пропустил «говорящую» душу, так поэтично встретившую меня.
- Ну, что же ты, Князь? Проходи, гостям мы рады.
Я пошел на голос. Вероятно, здесь было что-то с акустикой, мне показалось, что голос идет справа. Всматриваясь в «ряды» амфитеатра, я пошел направо между барьером арены  и первым рядом. И уже успел пройти четверть круга, когда у себя за спиной услышал тихий смех и оглянулся.
На дальней теперь от меня стороне арены, на низеньком стульчике с очень высокой спинкой сидит женщина. Смугловатая, немного полная, на вид чуть за или около пятидесяти с небольшим, в черной с блеском длинной, шуршащей от малейшего движения юбке и черной же кофточке с узкими, длинными  рукавами. Сидит она, широко расставив ноги, чуть наклонившись вперед и опустив руки между колен почти до опилок арены, смотрит на меня поверх очков, чудом держащихся на кончике носа и ласково улыбается. Лицо ее мне показалось до боли знакомым – встречал когда-то… но где, когда, при каких обстоятельствах – ни полнамека в памяти.
- Долго же ты шел ко мне, Князь. Подойди поближе, дай-ка, я на тебя погляжу.  Да…  вырос, большой стал, только  выглядишь плохо. Уж не болен ли?
Я снова  медленно пошел по кругу и остановился, не дойдя метров четырех.
- Кто вы? – мне казалось, что я спросил достаточно громко, но почему-то не услышал собственного голоса.
Все также улыбаясь большими карими глазами с мелкими морщинками в уголках, она склонила голову чуть набок, и долго рассматривала меня с головы до ног. Под ее взглядом, я совсем потерялся,  неловко себя почувствовал.
- Зачем ты меня спрашиваешь? Ты давно  мне дал имя. Я именно та, кто тебе сейчас жизненно необходим. Разве не так? Ты никак не можешь привыкнуть, что ничего случайного в этой жизни… и своими действиями постоянно утверждаешь обратное.
- Ты - Пифия! – это имя вылетело из меня помимо моей воли.
- Ты сказал… - очки тоже снисходительно улыбнулись - Пифия? Пусть будет так… пока. Я рада, что Князь соизволил перейти, наконец, на «ты». В некотором роде, это прогресс.
- Не надо меня называть Князем.
- Отчего же? Стесняешься?  Но сам-то себя… иногда…  в минуты «страстного забвенья»…
- Редко.
- Князь, князь…  Только не Мышкин. Вот ведь, поди, совсем недавно, думал о шелковом шнурочке. Как же это? Какой же ты Мышкин? Скорее, Ставрогин. Нравится такой «адрес»? Кстати, тоже твой тезка, Николай, Коленька, Миколка… - и она снова рассмеялась. Нет, вовсе не обидно рассмеялась – добродушно. Только через смех этот, я вдруг ощутил себя пятнадцатилетним мальчиком, которого застукали за неприличным занятием. И все внутри меня начало сопротивляться. А это сопротивление еще больше превращало в подростка. Замкнутый круг получался, или… как там, в физике… - самоиндукция, если я ничего не путаю.
- Кто вы?
- Мы с тобой так и будем прыгать с «ты» на «вы» и обратно? Ты сказал – Пифия – прорицательница, если мне память не изменяет. Этого довольно.
- Зачем…  ты здесь? В этом пустом цирке?
- Разве он пуст?  Как он может быть пуст, когда есть ты и я. И вот еще эта коза.
Грунечка, подойди, поздоровайся с Князем. А ты, Коленька, подсядь ко мне поближе, хочу получше тебя рассмотреть.
Я подошел ближе, но не решился перелезть через барьер – сел на барьер, как-то неловко, боком… и тут же почувствовал на спине и предплечье резкую боль. Вскочил, и, морщась от боли, с недоумением стал рассматривал на своей руке жгущий, багровый след от удара шамберьером. Откуда он появился в руках Пифии, я не успел заметить. Это произошло так молниеносно, что я даже не успел испугаться.
- Князь, вы в цирке и извольте исполнять некоторые правила – спиной к манежу не сидеть! – прозвучало строго, как когда-то в школе, когда требовали «завтра без родителей не…».  От боли появилось обида и злость. На всякий случай я отошел на пару метров.
- И много здесь таких «вбиваемых» правил, которые мне нужно знать?  Мне ваши правила цирковые совсем не к чему!
- Извини, дорогой, но есть вещи, которые даже я объяснить не могу. Как, вероятно, и ты не сможешь объяснить, почему в театре актеры после премьеры прибивают пятаки на авансцене? Чтобы лучше игралось?
- Не знаю – буркнул я, очень неловко перелез через барьер и сел на него – но, повторяю,  цирковые правила мне ни к чему знать. Ни к чему, ни к чему…
- Ну, вот и обиделся, надулся.  Скажи тогда, зачем ты здесь? Только потому, что я тебя пригласила?
- Ты меня не приглашала, я сам. Я по работе… по делу…
- Это ты серьезно? Ты уже стал большой и можешь сам?.. – в этом прозвучала ирония, а ее очки стали мне радостно подмигивать
- Мне больше сорока.
- Конечно, мы уже совсем взрослые люди… - добродушно рассмеялась она, сняла и спрятала очки, и вдруг щелкнула дважды пальцами – Груня, я просила поздороваться с Князем! Алле!
Коза, до этого стоявшая почти неподвижно посреди арены, задумчиво посмотрела куда-то вбок и послушно пошла, также бочком ко мне. Подойдя, снова повернула морду куда-то в сторону.
На меня, куда-то внутрь меня, смотрел желтовато-мутный глаз, и мне показалось на секунду, что в этом взгляде было столько похотливого, порногрязненького бесстыдства, что меня всего передернуло. Коза мотнула мордой и шумно фыркнула. Потом сделала еще несколько шажков и уткнулась своим лбом прямо мне в пах. Рога ее оказались у меня чуть не подмышками. И от этого ее движения, во мне, откуда-то снизу живота, стало подниматься тошнотное отвращение… отвращение и гадливость. Я ухватился руками за рога и попытался ее оттолкнуть от себя, стиснутыми зубами шепча – «гадство, скотина»! Но коза была явно сильнее меня. От такого состояния «припертости», я почувствовал полную свою беспомощность, и от бессилия и омерзительной гадливости  слезы выступили на глазах…
- Все, Груня, все! Иди ко мне, хватит смущать Князя. Он зоофилией не страдает – и уже совсем тихо, добавила -  у него другие проблемы.
Коза послушно оставила в покое мое тело и пошла к хозяйке. Получив, кажется, кусок морковки, захрумкала ею, мотая от удовольствия мордой.
- А теперь, Груня, домой. Алле, алле…  мне наедине с Князем переговорить надо.
Коза вернулась на центр арены, неожиданно передними копытцами выбила на фанере замысловатый «степ». Потом поднялась на задние, сделала три или четыре прыжка, поставив неожиданную «коду» в своей «композиции».  И, наконец, опустившись на «все четыре» спокойно затрусила за занавес, поддев  его по ходу своими рогами.  В другой обстановке, это антре мне должно было понравиться, удивить, по крайней мере. Но сейчас во мне комом стояла обида.
Я украдкой смахнул непрошенные слезы и решительно встал. Я решил уйти. Вернее, удрать, сбежать от такого, как мне казалось, позора. Бред какой-то. Пифия, коза… пустой цирк. Бежать, бежать, не оглядываясь… и не прощаясь.
Слова Пифии меня догнали уже в спину
- Ты хочешь уйти, обидчивый мой?  А как же Миссия? И, потом… там, куда ты направляешься, нет выхода…  т а м  н и к о г д а   н е  б ы л о  в ы х о д а…
Значит, я даже уйти не могу!? Этого еще не хватало. Но что-то она еще сказала… сказала что-то насчет Миссии, или мне послышалось? Она все знает? Все? Слава Богу. Наконец нашелся хоть кто-то, кто сможет объяснить всю эту чертовщину. Я уже в конец запутался и перестал соображать. И то, что сама Пифия и эта… черт (опять эта коза в голову лезет) - все это за гранью понимания...
Я вернулся и медленно сел. Нет, не на барьер арены, поднялся в темноту амфитеатра, сел в кресло четвертого или пятого ряда.  Задавать вопросы сразу, не хотелось. По крайней мере, пока не испарится обида. То, что обида на эту дурацкую козу была, я отметил. И даже не на саму козу – что взять с глупого животного, а на свою собственную реакцию… в конце концов, на хозяйку этой козы… на присутствие самой обиды… и еще бог весть на что. Я достал сигарету, покосившись при этом на шамберьер, слава богу, лежит далеко, на секунду осветил спичкой полумрак и  стал ждать.
Пифия, наконец, встала, легко впрыгнула на барьер и, сложив руки на груди, задумчиво медленно пошла по красному суконному кругу, громко шурша своей широкой юбкой. Бог ты мой, какие шикарные у нее волосы, пока сидела, не было видно. Волосы иссиня-черные, доходящие до пояса, в которых вполне свободно могла спрятаться вся темнота ночи. И мне снова стало стыдно за то, что я уселся в темноте и как сыч зыркаю на нее сверху. Но что-то менять, показалось мне еще более постыдным, и я не двинулся с места. В тишине было слышно лишь шуршание юбки на ходу. Это шуршание, почему-то начинало меня сильно возбуждать. Этого еще не хватало.
- Да-а-а…  как-то все не так у нас с тобой. Я надеялась, что… впрочем, теперь это все равно. Скажи мне, Князь…  можно было обойтись без разрушений?  Театр… он же не виноват, что был в твоей жизни очень важным этапом в жизни? Зачем же его было разрушать? И Настенька…
Я превратился в одно большое УХО. Театр… разрушение… этап – как связать все эти, понятные по отдельности слова?
- …Если бы ты пришел тогда ко мне…
Я не выдержал
- Когда бы я пришел? Цирк построили всего…
- Глупенький… глупенький мальчишка. Я послала тебе свою визитку.
- Я не видел ее. Я не видел никакой визитки. Не вашей и ни чьей! – заорал я вдруг – и по какому праву…
- Тебе понадобилось увидеть афишу, чтобы придти сюда, верно?
- Я еще раньше знал…  до афиши я знал, что цирк уже построили.
- Странный у нас разговор.  Не понимаем друг друга.
Даже с такого расстояния, я очень хорошо видел ее добрую улыбку и чуть виноватые глаза. Нет, нельзя сидеть вот так – надо идти на сближение, выбираться из подполья. Это прозвучало во мне, как команда, как приказ, который не обсуждается. Я встал и спустился к арене.
- Извините…  мне не… я… вам не хотел…
- Князь, ну, что же ты, опять на «вы»? Надеюсь, что между друзьями…  а я думаю, что мы ими станем, не может быть «выканья»?
- Прости – я шумно выдохнул, словно желая стряхнуть с себя все прилипшие отрицательные эмоции последних минут. Но тут же брякнул, как какой-нибудь школяр – я больше так не буду – и снова стал сам себя тихо ненавидеть за это.
Она засмеялась, подошла ко мне – стоя на барьере, она оказалась где-то очень высоко – как маленького погладила по голове. Потом за подбородок подняла мое лицо вверх. От рук ее шел очень  тонкий запах знакомых,  но совершенно забытых, потерявшихся во времени духов.
- Тебе предстоит еще многое понять. Понять в себе прежде всего. Еще совсем недавно, тебе казалось, что ты все понял… и даже… сейчас вспомню. Вот – «Город -  некая территория,  место,  где идет постоянная борьба между разумом и телом. В любой борьбе, должен быть арбитр, судья». Я верно процитировала?  Ты во всем этом забыл еще одно действующее лицо – защитника. Я твой защитник, твой адвокат. И мы вместе должны выработать позицию защиты. Защиту души. Понятно?
- Но это было сказано так…  подумано в порыве…
- Понимание всегда приходит в прорыве сквозь непонимание. Ведь ты это знаешь, правда? Я хочу тебе помочь.
- Но как? И главное, в чем помочь? Я не собираюсь ни с кем бороться.
- Давай сядем рядышком, и я тебе все постепенно объясню.
Она подала мне руку, и я впрыгнул на барьер, а потом мы вместе спрыгнули на арену и сели. Ее юбка так шуршала, что на спине у меня пробегали мурашки.
- Чтобы у тебя не оставалось совсем никаких сомнений, для начала я тебе скажу, что заглянула в твою тетрадку. Не возражай – просто слушай. Твои попытки литературного порядка… нет, об этом не будем. Одно скажу – не надо Бога называть Боссом – это звучит вульгарно. У тебя не дописано еще, подумай. Если в твоей идее нужно непременно принизить величие Создателя, то… и еще…
- Я еще ничего не написал, только думал написать.
- Это неважно. Я хотела сказать, что передо мной, как перед своим адвокатом, ничего скрывать нельзя,  да и невозможно, как видишь. Чтобы еще раз тебя в этом убедить, пожалуйста, поройся в заднем кармане своих брюк – найдешь мою визитку.
Действительно, из заднего кармана я достал ту самую бумажку, подобранную тогда в театре. Я совершенно о ней забыл.
- Посмотри внимательно, что в ней написано.
На визитке после золотых витиеватых заглавных  стояло – «Единая Ведическая Адвокатура» и адрес… адрес цирка!
- Что это? Что означают эти слова?
- Князь, дорогой мой, это я у тебя должна спросить об этом…
- Черт! Черт! Черт! Ни черта не понимаю, хоть убей!
- Не поминай Зверя всуе! Не поминай, хотя бы потому, что вся твоя проблема как раз в Звере.
Пифия вдруг резко вскочила, так что от наэлектризованного материала юбки сыпанули голубые искорки. Выбежала на середину арены и крикнула куда-то на форганг (это я теперь знаю, как называется площадка над главным выходом на арену, тогда для меня этот крик был просто… наверх).
- Жофрей! Не смей подслушивать! Убирайся, немедленно!
Наверху как будто кто-то хихикнул, что-то там грохнуло, покатилось и звякнуло стеклом. А потом чей-то писклявый и картавый голос внятно произнес
- Мария, хватит шашни разводить.  Домой! Я жду тебя!
- Подождешь. Я скоро – сказала Пифия, вдруг устало и покорно – вот только гостя дорогого провожу.
- Тоже, небось, княжонок?
- Не твое дело… - это уже шепотом прозвучало.
Я усиленно пытался разглядеть говорившего сверху, но безуспешно – там было совершенно темно.
- Так, тебя  все-таки зовут Мария? А дальше как? Отчество у тебя есть?
- Для тебя я Пифия!
- Хорошо, я согласен. Согласен, что тебя зовут Пифия. Согласен, что зачем-то мне нужен адвокат. Я согласен. Вероятно, циркачи…
- Не смей так называть… это все равно, что «нигеры». Цирковые!
- Понятно, цирковые. Только не надо шамберьера. Я способный ученик.
- Хорошо, дорогой мой, хорошо. – И, вдруг, заторопилась -  Извини, но сегодня мы не можем больше продолжать. Только что случилось. Это не должно было… - побледнела сильно -  …не спрашивай, больше ни о чем, все в свое время. Приходи завтра… или послезавтра. Приходи, когда захочешь. И вот тебе задание на дом.
- Я школу давно закончил… - теперь подошла моя очередь иронизировать.
- Не забудь только, что завтра тебе будет только девять лет.
- Если в этом смысле, то… весь во внимании.
- Попробуй вспомнить Риту. Ведь ты ее помнишь?
- Зачем?
- Я думаю… я просто уверена, что все началось с нее.
- С ней ничего не было.
- Вот этого я больше всего и боялась – ты старательно все забыл.
- Как я могу вспомнить то, чего не было?
Занавес входа на арену заколыхался и в его прорезь какой-то невероятно вихляющей походкой явился…  нет, карликом или лилипутом его нельзя было назвать. Как, впрочем, и «Квазимодой». Попытаюсь, как сумею обрисовать.
Рост – примерно сто пятьдесят. Нормальные пропорции, если не считать, что одна нога короче, и совершенно непослушна хозяину – вытворяет зигзагообразные, конвульсивные действия, которые с большой натяжкой можно назвать шагом. Соответственно, одно плечо намного выше другого, а потому фигура смотрится перекошенной. На голове короткий «бобрик» жестких темных волос, венчающихся на затылке двойной тонзурой в виде восьмерки.
Но не это меня поразило. Поразили лицо и руки. У этого типа  было кукольно фарфоровое  лицо, почти безбровое, с глазами полугодовалого младенца! Я замечал прежде, что глаза у младенцев до почти полугода, чаще всего, ничего не выражают. Мне думается, что это происходит потому, что в этот период жизни, младенец стопроцентно впитывает в себя окружающий мир. Ему еще нечего этому миру отдавать. Только прием информации  по полной программе.
Лицо, подобное маске. От такого несоответствия – фигуры, головы и этой «маски»,  это лицо выглядело еще более отвратительным. И руки. На первый взгляд, нормальные. Но стоило только произвести ими малейшее движение, как оказывалось, что на его пальцах как будто отсутствовали  суставы – они, словно щупальца какого-нибудь моллюска вытворяли черте что, совершенно не соответствующее жесту.    
Притом, повторяю – уродом, его нельзя было и назвать. Одет как-то «по-домашнему» - старенькие треники с пузырями на коленях, рубашка неопределенного цвета, грязноватая лишь слегка… вот разве что шейный платок, да и тот самый, что ни на есть заурядный, в яркую красную горошину на зеленом поле, и тоже грязного вида. Почему-то я решил про себя, что это и есть Жофрей. И угадал.  
Так вот, этот самый Жофрей, направился прямо ко мне. Не дойдя двух метров, остановился и, «впитав» меня стопроцентно своими «полугодовалыми» глазками,   разом расчленил и проглотил. Проглотил и  мгновенно «переварил». И все это в какую-то долю секунды. Потому что уже в следующую долю, это «фарфоровое» лицо, вопреки свойствам материала, вдруг скривилось, старчески сморщилось, и длинным плевком  уложило эту «информацию», состоящую из моей личности, на опилки арены. А, выплюнув, заорало редкозубым ртом. «Щупальца» его при этом исполнили невероятный танец.
- Мария! Я кому сказал – домой.
Пифия хотела, было еще что-то сказать мне, но только покачала легонько головой, словно извиняясь,  и быстро ушла.
А я остался наедине с Жофреем. Мы стояли на арене, и я медленно наливался злостью. На секунду подумал, как может этот, вот такой, иметь власть…  и вдруг появилось желание, изо всех сил приложиться к этой «маске», хотя бы для того, чтобы почувствовать боль в кулаке от удара, чтобы стряхнуть с себя этот кошмар.
Первым не выдержал все-таки он, прервал затянувшуюся паузу. Такую отвратную улыбку-гримасу, если увидеть во сне, заикой проснешься.
- А  вам, княженок, я покажу более короткий путь на улицу. Прошу следовать за мной… а лучше впереди меня, а то чувствую, ненароком обидеть меня хотите – вон как дрожите весь, губки трясутся. Ну, да будет у нас с вами еще возможность поближе познакомиться. А теперь поздно уже. Вам в свой номер пора возвращаться, мне в свой – мемуары писать. Знаете, балуюсь последнее время. Прошу на выход.

7.
- Господи, они опять дерутся. Что вы не поделили? Адам, поговори с детьми. Хватит тебе разговаривать с твоим невидимым Боссом
-  Авель ответь первым. И не смей плакать, ты уже не мальчик.
- Отец, он отобрал у меня нож. Я так долго делал его.
- Зачем тебе нож, Каин? Почему ты молчишь?
- Чтобы приносить жертву…
- Жертву? Кому?
- Твоему Боссу…
- По-твоему, она Ему нужна? До сих пор он обходился без всяких жертв.
- Без жертвы, он не хочет слышать меня.
- И что ты можешь сказать Ему такого, чего бы, Он не знал?
- Я хочу попросить…
- Просить? У Босса?   У тебя есть я, твой отец. Я твой Господь, проси у меня, и я дам все, что у меня есть.
- Отец, у тебя этого нет.
- Чего?
- Ты не можешь сделать меня главным.
- Над чем? Над твоей землей, в которую ты бросаешь семена?
- Над братом.
- Вы мои дети и я люблю вас одинаково. И вы для меня равны.
- Вот поэтому я хочу приносить жертву Боссу и просить…
- Ты хочешь прыгнуть через голову?
- Я хочу… когда тебя не станет…  хотя ты еще совсем не старый… когда тебя не станет, я хочу быть главным. Хочу быть первым, хочу быть первым, как ты.
- На это у меня нет слов. Авель, что ты на это скажешь?
- Отец, мне все равно. Пусть будет, кто ему мешает. Мне достаточно, что я могу разговаривать с овцами, и они меня понимают. Они дают мне молоко и шерсть. Для этого мне не нужно первенство. Пусть себе забирает. Только пусть отдаст мой нож и сделает себе другой.
- Да будет так.

***
Я вышел из цирка. Вернее, меня как нагадившего на паркете кутенка, выставили за дверь. Разве что хвост не прищемили, хлопнувшей за спиной дверью…
Вот тебе и «инспекция»!
По моим ощущениям, пробыл я в помещении цирка что-нибудь около часа. Но это только по ощущениям – на улице было совсем темно, и холодный ветер не благоприятствовал прогулке при луне. Да и луны не было видно. Зато звезды… звезды -  хоть окунайся в них.  При свете этого океана звезд, мне удалось кое-как найти дорогу через завалы мусора, до ближайших фонарей.
Я шел по улицам, не оглядываясь по сторонам, мечтая поскорее добраться до гостиницы, до своего угла. Я надеялся, что там, в номере, где все стало привычным и… где, наконец, меня ждет мое яблоко, я сумею привести в порядок… собрать из хаотического нагромождения сегодняшнего, хоть какой-нибудь мало-мальски «объяснительный реализм».
На той же, скорее всего единственной в городе афишной тумбе, снова висела афиша. Та же афиша.
ЦИРК ПРИГЛАШАЕТ
Единственное представление!
Смертельный аттракцион!!
«СТРИП-СТРИП-СТРИП!!!»
Всемирно известный  иллюзионист
ТОМАЗО ГИПОТАЛАМУС
(Греция)

Я только что был в цирке и собственными глазами видел, что он не работает. Как может состояться представление, когда  цирк не работает?
И вдруг меня осенило - нужно быть последним кретином, чтобы не сообразить, наконец, что эта афиша, на этой тумбе, на этой площади, в этом городе, существует только для одного меня. И все, что  со мной происходит, начиная с жаркого и душного июльского утра в Москве, скорее всего моя собственная фантазия, каким-то невероятным, как любая фантазия, образом  воплотилась в этом Городе. И с самого начала я должен был понимать это. Я смутно догадывался, что это так все и есть, но при этом еще присутствовали какие-то сомнения.
Но вот появилась афиша. Появились Пифия и этот Жофрей, и все приобрело какой-то нехороший оттенок. Не нравятся мне эти фантазии. Не мои они. Не мог я такого придумать.  Завтра, конечно же, эта тумба снова будет пустой, можно не сомневаться.
Я решил немного поэкспериментировать. Ногтями отковырял нижний левый край афиши и оторвал длинную косую  полоску бумаги с несколькими буквами. Вполне хватит, чтобы посмотреть в номере, что станет с ними после полуночи.
Толчка, даже вибрации земли я совершенно не ощутил. Я успел только отступить на шаг от тумбы, как вокруг нее пробежала по асфальту ломаная трещина, и тумба почти бесшумно провалилась под землю. Не исчезла, как следовало ожидать, а именно провалилась!
Осторожно подошел поближе и попытался заглянуть в образовавшуюся дыру. При свете ближнего фонаря дальше двух-трех метров ничего не видно.
Я не слышал, как подъехала «полуторка». Из кабины вышли два мужика в рабочих комбинезонах. Подошли, уставились на яму, о чем-то  тихо разговаривая между собой.
- Во! Работенки подвалило. Эй, парень – это уже мне - смотри, не свались, доставать никто не будет. Закурить есть?
Я вздрогнул от неожиданности и отошел подальше от ямы. Полоску бумаги засунул в карман и достал сигареты. Закурили.
- И что теперь будет? – спросил я чуть сдавленным голосом.
- А ничего не будет. Сейчас щит положим, а утром заплатку поставим - бетоном  зальем.
- И часто вот так?..
- Теперь редко, а вот раньше…  Ты что, парень, не здешний?
- Командированный.
- А чего тогда шляешься по ночам?
- Шел в гостиницу.
- Вот и иди себе. А за курево спасибо.
- Ну, я пошел. Спокойной ночи. Только один вопрос можно?
- Давай свой вопрос.
- Как вы так быстро приехали? Яма только минуты две-три как появилась, а вы уже здесь?
- Позвонили. Минут двадцать назад.
- Тогда еще этой дырки не было.
- Не морочь нам голову… не нашего это ума дело. Позвонили – мы приехали. И все. Саныч, открывай борт. Слева, кажется, был щит два на два…
- Спокойной ночи.  
Я не успел услышать ответ – наступила полночь. Машина и рабочие просто исчезли, а на месте ямы появилась серая «заплатка» уже застывшего бетона.
А что с клочком афиши? В кармане пусто, как я и ожидал. Нет, все это явная чертовщина и мистика.
Итак, будем считать, что сегодня четвертое августа семьдесят второго года. Я еще на год «повзрослел» – десятый год мне пошел. Что-то я уже помню из того времени, например, мультик «Ну, погоди», сериал «17 мгновений весны». В третий класс перешел с одной четверкой. Еще мне купили взрослый (на вырост) велик «Украина» по случаю успешного окончания.  Кажется, все. Надо идти спать. Утром будем думать, что делать дальше.
Да, вот еще – «домашнее задание» от Пифии – Рита. Это было гораздо позже… в году… восьмидесятом. Точно – олимпиада была.

Это была  низенькая скамеечка под «грибком»  детской площадки. Я вдруг очень явственно увидел самого себя, просидевшим там, под этим «грибком» всю ночь напролет. Ждущим и дождавшимся, наконец, когда выйдет из подъезда Рита.
Впервые, я увидел ее в метро. Было совсем немного народа в вагоне, но я почему-то встал именно перед ней, держась рукой за поручень и даже слегка касаясь ее открытых до середины бедра ног.  Мини тогда были в моде. Я, не отрываясь, смотрел в разрез полупрозрачной нейлоновой кофточки и никак не мог оторвать взгляда от ложбинки между грудей, уходящей под бюстгальтер в неизведанные бездны. Наконец, я поднял глаза, увидел слегка закушенную нижнюю губу… потом глаза чуть насмешливые и такие… такие темно-зеленые.  Впервые, я не отвел взгляда от них – меня просто не стало, я в них растворился без остатка…
Она вышла на «Библиотеке». А я  превратился в маленькую собачонку, которая в толпе боится потерять хозяина и жмется к его ногам. Я шел за ней в трех метрах, как привязанный, плохо соображая, куда иду, и что со мной происходит.
  Очнулся только тогда, когда перед моим носом захлопнулась дверь подъезда. Через полминуты я зашел в подъезд и, затаив дыхание, слушал, на каком этаже остановится лифт. Потом выскочил во двор и долго с непонятной надеждой искал в окнах шестого этажа…
Это продолжалось несколько дней. Я просто «поселился» у нее во дворе. И стоял вот такой же июль. Я целыми днями ждал ее появления и чуть не падал в обморок, когда удавалось увидеть ее. Потом была ночь, которую я провел под «грибком», под утро окончательно окоченев.
И вот рано утром, она вышла, поманила меня пальцем, и когда я подошел на негнущихся «ватных» ногах почему-то вдруг со злостью почти крикнула: «Брысь, малявка! Чтобы я тебя здесь никогда не видела. Отвали по-хорошему»…  
Ей было около тридцати. Мне уже шестнадцать.
А дальше?
Дальше действительно ничего не было. Я пришел домой и завалился спать. Дальше была сплошная проза.

Вошел в номер и зажег свет. И только теперь заметил отсутствие дипломата, и покрылся холодным потом. Я его потерял! Когда? Где? Скорее всего, забыл в цирке и теперь, наверное, этот… Жофрей копается в нем. Что делать? Бежать обратно? Так кто же меня сейчас туда впустит?
А что если не идти? Не ходить в цирк совсем? Ни завтра, ни… вообще. Перекантоваться как-нибудь еще месяц, дождаться «своего времени», и уж тогда только пойти.  Что-нибудь от этого изменится?
Ну, не хочу я участвовать в игре, которую мне явно навязывают, не хочу.
Подошел к столу и сразу же обнаружил…  это меня доконало окончательно.
Яблоко! Его не стало! Я уже привык к мысли, что в номер никто не заходит, хотя бы потому, что для всех в этом городе его как бы и не существует, что это единственное мое убежище.  Выходит, что и здесь я сам себе не хозяин. Что же это делается – кто мною распоряжается? Кому нужно, чтобы я снова начинал выходить из себя, терять голову, совершать бредовые поступки?
Я плюхнулся на кровать, долго и тупо смотрел на пустую тетрадку, на которой еще совсем недавно лежало яблоко. Мне даже казалось, что я вижу след от него. Вот, последняя ниточка, еще как-то связывающая меня с той… другой, бывшей жизнью, оборвалась. Захотелось есть. Вспомнил, что с самого утра ничего не жевал. Но уже не было никаких сил ставать и смотреть, что осталось у меня из съестного. Кое-как снял туфли, и как был в одежде, завалился спать. Даже свет не погасил.

Проснулся утром сильно помятый и разбитый. Проснулся оттого, что в дверь постучали. Вставать не хотелось, а потому даже не пошевелился, лежал тихо и слушал. Некто постучал деликатно еще раз, потоптался за дверью, потом громко вздохнул и ушел.
В желудке тоскливо. Сигарет осталось две штуки, да и те поломаны, перед сном не догадался вытащить пачку из кармана рубашки. Попробовал подробно вспомнить свое посещение цирка – ничего хорошего не получилось – так, ерунда какая-то, будто и не со мной было. Да и было ли? Может, приснилось все? Да, нет, дипломата нет, где-то там, скорее всего, где сидел в амфитеатре, и оставил. Ну, и черт с ним – в конце концов, никуда он не денется, да и шифра замка кроме меня никто…  яблока жаль, конечно. Очень! С ним я не чувствовал своего одиночества, потому что это Она… уж лучше бы съел… не так обидно было бы.
Утро чистое, ясное. На тополе за окном несколько желтеющих листьев появилось – скоро осень. Начал в уме считать – получилось, что в 2003 я буду 4 сентября, то есть через месяц. Господи, долго-то  как…  
Будем жить дальше. Но в цирк сегодня… да и завтра тоже… а лучше еще и послезавтра – не пойду. Тоже, придумала же – «домашнее задание». Ну, была щенячья влюбленность. Ну, и все. Не первая, да и не последняя… пока…
Пока - что? Не заводись с вопросами, опять тараканы в голове заведутся.
Пифия. Что она говорила о суде, о защите… о моих проблемах? Нет у меня проблем. Мне бы только выбраться отсюда, а там… там, все будет, должно быть отлично. Она же сказала, что ждет. Этого довольно.
Я все же сделал усилие и поднялся. Еще усилие понадобилось, чтобы привести себя в порядок. После душа почувствовал себя гораздо лучше, а голод заставил выбраться из номера.
Уже направлялся в ресторан на завтрак, когда дежурный администратор в вестибюле меня окликнул.
- Вам письмо. Просили вручить сразу, но вы спали, так что получите теперь.
- Спасибо. Кто принес письмо?
- Смеяться будете – коза! В кошелке на рог повешенном. Такое здесь вытворяла – умора. Пока вилок капусты не смолотила, не могли от нее отделаться. В цирк ходить не надо.
- Надо же. Из цирка верно и прислали?
- Да цирк-то наш,  одно название.
- А скажите мне еще, пожалуйста, какой номер комнаты, в которой я остановился?
- Это…  как бы вам сказать… просто комната без номера, для приезжих на сутки. Завтра в этом номере будет другой клиент жить… или через несколько дней, когда как.
- Получается, что…  понятно. Еще раз спасибо за письмо.
- От дамочки вроде – духами пахнет, не козой.
- Очень даже может быть. Вот только обратного адреса нет.
- Значит, обратный адрес не нужен, сами должны знать. Я так думаю.
- Удивительная у вас проницательность.
Расшаркался любезностями, сунул самодельный треугольный конверт в карман и пошел завтракать.

После завтрака почувствовал себя вполне сносно и отправился гулять. Купил на последние деньги пачку сигарет, закурил и настроение заметно улучшилось. Решил пойти в парк.
И уже находясь в парке, вспомнил о Насте. Сколько же теперь ей? И где она теперь может быть? Быть может, уже институт закончила, вышла замуж…
Я выбрал безлюдное местечко на берегу озера и сел на низенькую скамеечку, вырубленную из целого ствола дерева. Гуляющих было совсем немного – несколько мальчишек невдалеке пускали по воде «блинчики», да пара колясок с детьми и мамашами под тенью деревьев.  И только теперь достал письмо. Понюхал зачем-то. Духами не пахло. Сверху было написано – Саторинск, гостиница, Мышкину Н.Л..  Распечатал письмо. Внутри обнаружил один листок, исписанный убористым угловатым и сильно наклоненным вправо подчерком. Вместо обратного адреса одна буква «Ж». Начал читать, с трудом разбирая заостренные кверху крючочки. Вот это письмо.

Милостивый государь мой! Светлейший князь Николай Львович!
Ваше Сиятельство. Пишет Вам раб Ваш, холоп, недостойный целовать землю, на которую ступала Ваша нога. Ради всего, что Вам дорого, примите миллиард извинений за тот прием, что по сущему своему холопскому недоразумению, так необходительно принял Вас. Сущее недоразумение, уверяю Вас. Готов понести любое наказание, чтобы загладить свою вину. Соизвольте собственноручно высечь меня на конюшне. А если не хотите пачкать ручки, то извольте - сам себя готов высечь до бесчувствия.  Не признал, ей-богу, не признал, обмишурился. Ибо устал ждать Вас, Ваше Сиятельство. Когда долго ждешь и теряешь терпение, то всякое в голову лезет. К примеру, кто я такой, безродный холоп, чтобы его почтил своим приездом Ваше Сиятельство в забытой всеми и вся захолустной местности. Более двадцати лет, согласитесь, Ваше Сиятельство, это довольно много, известный срок. Уж и перестал ждать, потерял всякую надежду, за что и готов понести справедливое наказание.
Не сочтите за дерзость, падаю ниц перед Вашей Светлостью и молю об аудиенции.  Крайне необходимо, если позволите, целовать Ваши ручки недостойными своими губами. Только необходимость предостеречь Ваше Сиятельство от посягательств на Вашу драгоценную жизнь, заставляет меня прибегнуть просить посредством письма Ваше Сиятельство. Инсинуация же такова, что мне необходимо проинформировать Ваше Сиятельство о том, что творится во вверенном мне помещении цирка. Еще совсем немного, и ситуация выйдет из под контроля. И тогда Вашему здоровью, боюсь сказать, Вашей жизни, будет угрожать смертельная опасность. Позвольте намекнуть, что это касается Ваших наидрагоценнейших воспоминаний.
Приниженно умоляю Ваше Сиятельство почтить своим вниманием верного раба своего, в шесть часов пополудни у центрального входа во вверенное мне  Вами  помещение цирка.
                         Еще раз миллиард извинений
наипокорнейшего раба
Вашего Сиятельства.
Директор цирка  
Ж.

P.S.  Не извольте беспокоиться, дорожный сак Вашего Сиятельства находится под моим неусыпным наблюдением и будет Вам передан в целости и сохранности при встрече.

Прочитал несколько раз и ничего не понял. Выходило, что этот Жофрей и есть директор этого странного цирка?
Я, кажется, начинаю привыкать, что все происходящее со мной, наполнено необъяснимым пока смыслом, понять который мне крайне необходимо. Хотя бы для того, чтобы моя поездка оказалась ненапрасной. Может быть, как раз в цирке мне и объяснят все эти странности моего пребывания в Городе. Не Жофрей, так Пифия. Хоть кто-нибудь – мне теперь уже все равно.
Еще раз перечел письмо. На этот раз оно не вызвало «изжоги», и даже, как будто стало и понятней. И эти витиеватые фразы и обращения теперь уже позапрошлого века, не так уже оскорбительно действовали на психику…  Понятно, что за всем этим витийством кроется   заведомая ложь и изощренная издевка…  право же, я понимаю это, но…
У меня часов нет, упущение явное. По солнцу примерно полдень. Не было сомнений идти или нет. Я даже готов был тотчас же и пойти. Но сразу же сам и остановил себя – что я там буду делать возле цирка битых шесть часов?
Отправился в гостиницу и пообедал. Ел быстро и жадно, как будто перед этим неделю голодал.  Потом поднялся в номер, и лег отдохнуть на пару часов. Заснул буквально через минуту.
Говорят, что дневные сны, да еще на полный желудок – пустое. Не знаю, но, только внезапно проснувшись, я осознал уже себя сидящим на кровати в холодном поту. Сам сон тут же растворился, осталось ощущение только что закончившегося кошмара, безотчетной тревоги и ужасной тоски. Сначала яблоко, теперь это. Минут пять пытался успокоить самого себя, уверяя, что это всего лишь сон, что такого в реальности не может быть по определению. Но тупая боль в затылке и почти животная, необъяснимая тоска, и непонятно к чему относящаяся фраза – «опоздал…» - остались. С тем я и встал.

Из гостиницы вышел, когда на часах в вестибюле было шесть с четвертью. Но, не пройдя и ста метров, вдруг остановился и в тревоге стал оглядываться вокруг. Что-то неуловимо изменилось. Было ощущение, как в кино, когда неожиданно цветной фильм на некоторое время становится черно-белым. Странное ощущение. Я прошел в сквер на площади и опустился на скамейку. Почувствовал слабость, и  сердце что-то не так… только этого еще не хватало. Может, отравился чем - непонятное состояние. Тоска и тревога. Сколько я так просидел, не помню. Немного отдышался и когда заметил, что цветы на ближайшей клумбе наполнились цветом, поднялся и поплелся в цирк.
Цирк «довели до ума». Вся территория приобрела приличный вид – асфальт, газоны, клумбы и даже небольшой фонтанчик. Само здание тоже уже не казалось запущенным, в хорошо отмытых стеклах отражалось послеполуденное солнце и слепило глаза. Не хватало, рекламы на двух огромных стендах и толпящегося зрителя. Я постоял немного, рассматривая обновившийся пейзаж. Удивило меня еще то обстоятельство, что при наличии хорошо ухоженной территории, «аборигены» будто избегают подходить близко к цирку, сторонятся и даже переходят на другую сторону улицы. Но может быть, это мне только показалось.
Жофрея я увидел сразу. Он стоял перед стеклянными дверьми центрального входа и посматривал на часы. Несмотря на жару, он был в черной тройке и даже с бабочкой. Если бы не встреча с ним и не письмо, то я воспринял бы его фигуру с изрядной долей юмора, но только не теперь. Еще на подходе, я первым «бросился в бой» и вместо приветствия, сразу обрушился на него.
- Какого черта вы устроили это представление с письмом? Что за фиглярство, и что за обращение?
Этот мой «наскок», кажется, его ничуть не задел. Он очень фальшиво засмущался, развел в стороны свои «щупальца», голову бросил на бабочку, сверкнув своей «восьмеркой» на затылке и залепетал несвязно
- Виноват. Кругом виноват-с. Тысячу пардонов. Балуюсь иногда-с… озорство находит. Но больше всего-с хотелось вам потрафить… склонить, так сказать, на свою сторону. Наконец, добиться симпатии… Что же мы стоим-с? Проходите. Все готово уж к приему долгожданного гостя.  «Партер уж полон, ложи блещут-с». Проходите, князь, прошу-с.
-  Только не фиглярничайте. Я…  за кого вы меня принимаете? – я еле сдержался, чтобы не «полезть в бутылку».
- Как можно-с! Как можно. За самого почтенного и желанного гостя и принимаем. А как же иначе-с? Ждали, и очень уж долго ждали-с? Так что теперь и нашей улочке, образно выражаясь, долгожданный праздничек-с.  Позвольте дверь придержать, больно сильная пружина стоит, надо бы распорядиться, чтобы полегче была-с. А теперь прошу в мой кабинет…  вернее будет сказать-с, ваш кабинет… это уж я так, больше по привычке. Идемте, идемте. Прошу-с.
В вестибюле никого, чисто и гулко от шагов.  Жофрей, ковыляя,  суетится вокруг меня, пока мы поднимаемся на второй этаж и через дверь с надписью «служебный вход» по хорошо освещенному коридору проходим к двери «Директор цирка». Под этой надписью белеет табличка для фамилий с одной буквой «Ж». Заметив, что я оглядываюсь по сторонам, Жофрей как-то пакостно захихикал, потирая свои ручки, как муха задние лапки
- Изволите-с искать Марию? Это просто – взгляните-с на эту дверку. Видите буковку «М». Так что напротив ее апартаменты-с. «М» и «Ж» - мальчики налево, девочки направо. Для вас она, конечно же, Пифия. Не скрою, восхищен вашим фантазиям. Восхищен, можно сказать, до глубины… сражен-с и повержен. Только все равно сейчас ее там нет-с. Приболела она немного, так я ее поместил в совсем другое место. Не извольте-с беспокоиться, надлежащий уход ей обеспечен. И при первом же удобном моменте, вы сможете посетить ее. Это я вам обещаю и торжественно клянусь. Да, вы проходите-с. У нас тут запросто, можно без церемоний. Это я для торжественной встречи бабочку-то нацепил, а теперь, я думаю, у нас пойдет, так сказать, неофициальная часть, так можно и без. Разговор предстоит приватный, конфиденциальный, но…  вот и заврался совсем… можно и без галстуков теперь, как  на светском рауте… впрочем, опять вру. Так что уж и умолкаю. Молчу, молчу, молчу, чтобы не оскорблять своим словоблудием ваше присутствие.
Через пустую приемную и тамбур с двумя дубовыми дверьми прошли в огромный кабинет. И я будто попал в свое время – мебель и все вокруг нее совершенно современного, начала двадцать первого века, дизайна. Офисная мебель, письменный стол, кресло на колесиках, полки для документов. Для переговоров журнальный столик, мягкая мебель, в углу бар.  И в довершение всего, кондиционер, домашний кинотеатр «Panasonic», компьютер, спутниковая антенна! Последнее, сразило меня наповал.
- Удивлены-с? Очень рад, что сумел угодить. Все очень просто объясняется – всякие пространственно-временные штучки здесь бессильны, так что… – тут же, надув щеки, сделал многозначительное лицо, вероятно изображая из себя светило от науки – да вы устраивайтесь поудобнее. Вот и креслице кожаное… или предпочитаете на диванчик? Чай, кофе, коньячок, «LM»  или какие сигареты предпочитаете?
- Зачем вы меня пригласили?
- Уж больно вы нетерпеливы-с. Ну, да и понятно-с – столько всего произошло, требующего пояснения. Я понимаю, а потому и не буду вас больше томить. Только вот стоя-то, доверительной беседы у нас не получится. Так что, уж прошу вас.
Я выбрал кресло и тут же утонул в нем. От сигареты все же не отказался и закурил.
Жофрей пристроился на краешек другого кресла и как-то сразу весь сморщился, сжался. Кукольное лицо его сразу постарело и приобрело сероватый оттенок
- Даже и не знаю, с чего начать. С чего изволите-с? Что вас больше всего…
- Что за чертовщина творится в этом городе?
- Справедливо. Совершенно справедливо замечено – сущая чертовщина и есть. Так сказать, чехарда со временем и… ну, и всем прочим. Вас направляют инспектировать в город, в котором все через пень колода, где и не разберешь, где действительность, а где морок один. Можно сказать, что один морок и присутствует…  так сказать «распалась цепь времен…»
- Только без этих… штучек. Яснее и короче излагайте.
- Да уж как могу-с. Извольте, могу и покороче. Совершено невероятную вещь скажу я вам… уж и не знаю, сможете ли охватить ее всю разом. Может все-таки рюмочку коньячку?
- Не нужно.
- Как пожелаете-с.  Так вот… все что здесь происходит… вся эта чертовщина, как вы изволите выражаться, происходит по вашей же собственной вине. Фантазер вы, однако, большой. Фантаст с большой буквы, можно сказать. За это и страдаете-с.
- Ничего не понимаю, при чем здесь я?
- Да весь этот город, со всеми его потрохами, цирком, со мной и прочими обитателями – все это…  как бы поаккуратнее-то  вам это…  в вас самих и творится, в вашей светлой головушке. Помните, в вагончике-то едучи, стукнулись ненароком, вот и «приехали-с».  А впрочем, все началось еще раньше. Помните, головку вам больно напекло-с  солнышком на Патриарших-то – не выдержала ваша головушка, стала придумывать невесть что…  раздрай случился.
- Ты все лжешь, скотина! – заорал я вдруг.
- Ну, вот, сразу и скотина. Чем я вам не угодил-с? Как на духу вам истинную правду изрек. Впрочем, не обижаюсь на «скотину», ибо понимаю-с ваше потрясение. Может водицы вам студеной, прямо из колодезя? Так я мигом принесу. Потому как не самое худшее известие я сумел вам изречь…  еще будет и похуже-с… так уж надо будет… гомеопатическими дозами. А то, ненароком моторчик не выдержит.
- Я не верю тебе!
- Да и не надо, и не надо мне верить. Что я за тварь такая, чтобы мне верить? Что за вера без доказательств? А доказательства готов представить немедленно. Ежели изволите подняться и взглянуть в окошко, то что бы вы хотели увидеть?
- То, что есть. Часть улицы, дома…
- Не торопитесь. Скажите себе, хочу видеть то-то и то-то,  и тот час же и будет… попробуйте-с, ведь не убудет с вас…
Я сделал над собой усилие, выкарабкался из кресла и повернулся к окну. За окном  я увидел… море… штормовое море, балов до трех-четырех. Косматые тучи, с прорывающимися то здесь то там косыми лучами солнца, волны с пенными гребнями волн и.  От неожиданности отшатнулся, ухватившись за спинку кресла.
- Этого не может быть! Это кинокадры… - не очень уверенно сказал сам себе и снова опустился в кресло. - Стакан воды,  пожалуйста.
- Бледны вы очень стали, так оно и понятно.  Я мигом. Только, прошу очень уж – не балуйте тут без меня, не пытайтесь даже.  Ну, да мы понимаем друг друга, надеюсь?  Да в этом месте вы и не сможете теперь набедокурить, так уж и не надо бы. Себе только в урон. А я мигом-с, пару раз вздохнуть не успеете.
Он ушел. Ушел и закрыл за собой дверь… на ключ. Я это слышал отчетливо. И я впал в полную прострацию от всей этой информации. Да и как было не впасть, когда все вокруг тебя…  все, к чему уже успел привыкнуть и принять как неприятную необходимость, враз начало переворачиваться с ног на голову… или наоборот…  
Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем я стал хоть что-то соображать. Привел в состояние вменяемости меня стук в дверь.  Не в ту дверь, которая пропустила меня сюда –  в другую. В этом кабинете были еще двери. Одна, как я понимаю, вела в отхожее место – туалет, сауну или в комнату отдыха. И еще одна дверь, назначение которой мне было неведомо. Впрочем, которая из двух дверей вела в места выше означенные, а которая вела неизвестно куда, меня меньше всего интересовало. Во всей этой «пустоте», в которой я завис, этот стук был сигналом к действию. Тем более, что стук продолжался, негромкий, ритмичный и настойчивый.
Я поднялся и подошел, сначала к одной, потом к другой двери. Стук был во вторую дверь. Попробовал ее открыть – тоже заперто. Надо что-то делать – зашарил глазами по кабинету. Искать долго не пришлось – связка ключей висела на боковой стенке стола. Как ни странно, но первый же ключ подошел к этому замку.
За дверью оказался темный и узкий коридор. И в этом коридоре, перед дверью стоит коза-Груня. Это она своим лбом долбила дверь. Груня мекнула, повернулась и затрусила от меня. Не раздумывая, пошел за ней по коридору, потом по лестнице вниз. Скорее всего, это был подвал, слабо освещенный, с трубами под потолком. Откуда-то из бокового прохода потянуло холодом и сыростью, и  я на ходу поежился.
Я знал, что коза меня приведет к Пифии, не было и секунды сомнений. Груня остановилась возле дверного проема, завешенного темной тряпкой. Очень выразительно на меня взглянула, мотнула рогами и опять мекнула. Вероятно, это должно было означать «здесь», потом  неспешно зацокала дальше в темноту коридора. Я же отстранил рукой край тряпки и вошел.  
Камера-одиночка на шесть квадратов. Топчан и грубо сколоченные столик и табурет – вот и вся мебель. Две горящих, и уже оплывших  свечи на столике. Между ними икона Божьей Матери.
Это все я охватил взглядом разом, но на иконе остановил внимание – в серебряном, потемневшем от времени, в «траурном», окладе образ, ликом своим… На меня смотрело смуглое лицо, немного наклоненное вперед, а потому крупный «бодающий» лоб с большими, смеющимися  глазами, тонко очерченными скулами,  острым подбородком и немного великоватым тонким с небольшой горбинкой носом. И темные волосы спадающие чуть вперед!
Озноб, начавшийся еще в коридоре, прошиб меня «лошадиной» дрожью. Совсем без сил я опустился на табурет.
- Неужели тот недавний кошмарный сон… этого не может…  
- Крепись, Князь… и не вини себя, будь мужчиной, не все еще беды позади. Принимай судьбу смиренно…
Только теперь я разглядел на топчане, в углу этой камеры Пифию. Она сидела, поджав под подбородок коленки, обхватив их обнаженными руками.  Она действительно выглядела больной. Темные круги под воспаленными  глазами, заострившиеся черты лица…
- Смиренно? Мне не нужно было…
- Это ничего бы не изменило. Ты даже не спрашиваешь, как это случилось?
- Зачем? Я спрашиваю, почему меня не было рядом?
- Могу сказать только, что Ева тебя ждала. Это факт. Но вы еще встретитесь… непременно. Это я тебе могу обещать.
- Когда?
- Ты все такой же, нетерпеливый.
- Я только спросил – когда?
- От тебя самого зависит. Но, Князь, прежде всего надо разобраться здесь,  у нас здесь большие проблемы. До сегодняшнего дня все шло по твоему сценарию… пусть и на уровне подсознания.
- Ничего не понимаю,  ничего. Я сошел с ума? Это так происходит?
- Нет. Самый банальный психоанализ. И ничего больше. Ты слишком глубоко пробрался в самого себя, а это… – она грустно улыбнулась – …подай, пожалуйста, мои очки… а это чревато необратимыми последствиями. Я попросила тебя подать мне очки.
- Ах, да, извини – я спохватился и пошарил глазами по столику, но кроме этой иконки я не мог видеть ничего и с большим трудом заставил себя отвести взгляд - я не вижу твоих стекляшек. Может быть, они упали на пол?
Опустился на колени и стал шарить по цементному полу.
- Не ищи. Они мне не нужны. Я попросила тебя потому, что ты готов был впасть в истерику как нервная барышня, и чтобы ты смог немного сосредоточиться, хотя бы на реальном ощущении пола.  Мне так много надо сказать и это требует от тебя полной сосредоточенности.
- Как я могу, когда  моя жизнь…
- Ты еще скажи, моя Любовь.
- Да, и это тоже.
- А она у тебя есть? Или была? Ты знаешь, что это такое? Нет, я ничего не говорю – ты знаешь,  но знаешь умозрительно, что такое Любовь. Ты столько читал, сопереживая самым разным героям. Но сам за все свои сорок лет ни разу не…
- Ты хочешь сказать?
- Да, мой дорогой, да. Как только нечто похожее возникало в твоей душе, ты сам же давил, калечил в себе это чувство, заранее предвидя, что рано или поздно это обернется несвободой. Ты все всегда знал заранее, в этом твоя… я не скажу – трагедия. В этом твоя проблема и беда. Свободу свою ты ценил превыше всего. Одно непонятно – свободу от чего – от мира, от женщины? Разве я не права? Еще совсем недавно ты лепетал молоденькой девушке, которая осмелилась тебя полюбить, что видишь в женщине некий прекрасный идеал. Но и это у тебя головное, умозрительное. Очень давно ты почти сознательно убил в себе способность любить. Я не случайно тебя попросила вспомнить о Рите. О том случае, после которого…
- После которого ничего не было. Не было! Мне нечего скрывать.
- Как это нечего, а я? А как же я?
Мы не заметили, когда появился Жофрей. Он стоял в дверном проеме, шутовски накинув на плечо край этой дверной тряпки, как тогу и презрительно улыбался.
- Ты все такой же, подслушиваешь.
- Я не смог удержаться и на этот раз.
Жофрей стал вдруг очень серьезен и печален, но от этого не стал более привлекателен – Князь, не может вспомнить, что после того случая, он сделал меня на всю жизнь калекой. Пустячок конечно по сравнению с нравоучительными лекциями о будущем, о законах мироздания и потугами на философствование. Одному Его Сиятельству известному будущему развитию науки.   Но это все же так и было.
В камере стало душно, сильно коптели свечи. Сердце глухо и часто бухало, подступала тошнота. Я начал задыхаться.
- Воздуху…
- Воздуху вам, Ваше Сиятельство, будет совсем скоро, очень много. Мари – он, на сколько мог нежно взял руку Пифии и поцеловал ее – Мари, я оставляю вас ненадолго, пора уже. Сейчас господин судья подъедет, мне нужно его встретить. Исповедуй Его Сиятельство покороче, кто знает, чем  все это закончится.
Уже выходя, Жофрей вдруг рванул тряпку, закрывавшую вход и забросил ее куда-то, в темноту подвала.
- Спасибо, Жофрей. Ты сегодня необыкновенно мил.
- Не стоит, Мари. Надеюсь, что всем нам скоро будет гораздо лучше. При любом исходе. Я ушел.
И он быстро заковылял прочь. Шаги его скоро затихли, наверху хлопнула дверь, и все затихло.
- Ну, вот. На чем мы остановились?
- На том, что я еще больше стал не понимать, еще больше запутался.
- На самом деле, это тебе только так кажется. Ты давно уже все понял, только не хочешь облечь это в слова. Твое право.
- Жофрей говорил о…
- К сожалению, да. Тебе предстоит пройти судебное разбирательство по нескольким пунктам обвинения.
- Судебное разбирательство? Здесь, в цирке? Абсурд какой-то, дикость. Нелепость и невозможность!
- Как и вся твоя коротенькая жизнь, мой милый Князь. Не относись к происходящему чересчур серьезно – помни, что все содеянное тобой здесь, не более чем твои фантазии. Даже несчастная девочка, с которой ты не знал, как поступить – провести с ней ночь или же дождаться, пока она из «Лолитки» превратится в более зрелую девушку…  - Пифия ладонями закрыла свои глаза и глубоко вздохнула -  Но вот так, походя, бросать ее под машину…  плохая фантазия. И эта фантазия тебе аукнулась почти сразу – у тебя не стало, сначала яблока, потом…
- Я не думал об этом! Я не… - меня словно осенило -  Анастасия… как,  и она тоже?
- Перед тем, как за тобой придут, мне еще о многом тебя нужно предупредить. Самое главное, что я не смогу тебя там защищать. Прости, у меня нет сил. И в этом, отчасти тоже…
- Как? И тебя создало мое больное воображение?
- Не совсем. Я, Жофрей… и еще очень много разных «персонажей» постоянно, с самого твоего рождения, живут в тебе. Нас не надо придумывать, «воображать». Мы просто есть, и у каждого из нас своя жизнь и судьба. Или, как бы выразился один начинающий писатель, так пока и не начавший заполнять ученическую тетрадку в клеточку своими детскими каракулями – у каждого из нас, обитающих в тебе образах, своя «функция». Грубо звучит, пошло, почти физиологично, но тебе же не привыкать огрублять свои едва рожденные ощущения до примитива? Я нарочно пытаюсь тебя чуть-чуть разозлить. Милый мой Князь, извини, но нам тоже хочется жить наполнено, а не вот так, в склепе. Воздуха тебе нужно больше,  воздуха.
Снова наверху открылась дверь, затрепетало пламя свечей, и послышался шум многих ног.
- Как всегда не хватает времени, я уже слышу. Прощай, Князь. За тобой идут! Будь мужественным. Я не могу двигаться… ноги, вот. Еще раз прости. Я еще попытаюсь тебе помочь, чем смогу. В меру моих  крошечных сил.
Она взяла икону, высвободила ее из оклада образ.
- Эту фотографию, фотографию Евы, что ты забыл на столе в своей комнате в Москве, возьми, теперь она тебе больше нужна…  

8.
- Сын мой! Заходи в ковчег, ибо вот видишь, разверзаются небеса.
- Отец, вот жена моя, Кора.  Пусть и она войдет в ковчег. Сказано, по паре, чтобы можно  продолжить род свой?
- Иафет, невозможно жене твоей, с тобой. Она из рода Каина. Захотел Господь смыть с лица земли скверну, дабы не осталось ни одного живущих из рода Каина.
- Отец мой, сказано, прилепится жена к мужу своему, и станут они одним. Кора ела яблоко и мне давала  есть, и я познал ее. Теперь же она тяжела.
- В ней семя Каина и не можно ей спастись.
- Помилуй нас, Отец, или я остаюсь с ней на погибель. Нет мне жизни без жены моей.
- Это большой грех.
- Еще вдесятеро грех, убивать родное. Где весы измерить? Только Господь может решать.
- В большом сомнении я. Спросить надобно Господа.
- Как спросишь, когда Господь занят теперь уничтожением рода человеческого. Что может сказать Он, когда Сам…
- Не богохульствуй! Не дано нам знать Путей Господних. Спрос не долог. Господи!
- Да, Ной. Я слышу тебя.
- Господь мой.
- Я знаю все. И сомнения твои принимаю. Поступай по разумению своему.
- Сын мой, веди свою Кору в ковчег – затворяться пора. Пусть будет,  как есть.

***
К чему такие сложности? Вести куда-то с завязанными глазами?  Я сам могу. Я согласен. Я на все согласен, зачем завязывать глаза? Очередная фантазия? Униформистов нанял. Очередная пошлая шутка этого негодяя Жофрея?
Но и это все равно. Мне уже терять нечего – я все потерял. Они этого не понимают – это их проблемы, а мне все равно. Все равно.
Как раздеваться? И трусы? Обыск? Это уж слишком, я не могу быть голым! Впрочем, наплевать – «нагими приходим и уходим». Нет, все-таки какая-то одежда… это что? Саван? Очень похоже. А, ну да, конечно же, меня собираются судить… или уже давно для себя осудили и ведут на исполнение? А как же последнее слово? Я же должен им сказать, что плюю на их суд и вообще… что-нибудь сказать. Хотя для того, чтобы услышать собственный голос.
Сколько еще идти? И почему они так сосредоточенно молчат – лучше бы травили анекдоты, или пели. В конце концов, просто… свистели бы, наконец. В этой темноте чувствуешь свою полную беспомощность. Похоже, что тебя водят по кругу. Забавляются? Ну и пусть себе…  а балахон, что на мне, наверно выглядит потешно.  Что ж вы, гады, колпак шутовской на меня не надели, могли бы. Мне же все равно.
Что за шум впереди. Неужели так много желающих посмотреть – «хлеба и зрелищ». Если нет хлеба, нужна кровь. И неважно чья – не своя.
- Дамы и господа! Минуточку внимания, терпения и тишины. Попрошу полной тишины. Спасибо. Небольшое объявление. Просьба с мест не вставать, детей к решетке не подпускать, соблюдать тишину и порядок. Слабонервных просим покинуть зал. Пользоваться  мобильными телефонами, фото кино аппаратурой и любыми записывающими устройствами – запрещено!   Любое нарушение, вы уж извините, карается выводом из зала до конца представления!
Все-таки, не суд! Представление!!!  «Подсадной» им понадобился!
Клоуны! Напридумывали, заморочили, задурили голову, постарались довести до состояния почти полной невменяемости,  а теперь будут «представлять»?  Как дрессированного животного.
Под ногами прохладные опилки. Как давно не ходил босыми ногами по земле. Пусть будут опилки, тоже здорово.
Повязку сняли и испарились куда-то, только металл заскрипел и лязгнул засов. Полная темнота, мрак.
Вдруг!!! Яркий, беспощадный свет. Свет, кажется, дырявит каждую клеточку моего тела! Не удержался, упал на четвереньки.
Сверху навалился на меня и оглушил шум толпы -  хохот и крики, свист и улюлюканья… и даже аплодисменты.   Сколько же вас здесь? По шуму – аншлаг.
Может быть, и правильно сделал, что упал. Пока глаза привыкнут к яркому свету, есть немного времени,  чтобы принять решение.
По актерскому у тебя же был «пятак». Сыграем  невменяемого. Покосим под полного  придурка, и изнутри этого «образа» попробуем разобраться, что происходит, поглядим на зрителя.
Это же так просто. Поднимайся медленно… так, еще медленнее, через силу. Мотайся из стороны в сторону. Недурно. Рот полуоткрыт, язык на нижних зубах, но не вываливай, голову ниже… вот так, исподлобья. И глаза чуть…  на половину в лоб «закатаны», не фокусированный взгляд.
Ну, что, получили, что хотели? Я еще и не так могу. Могу для пущей «правды» слюну длинную пустить. Нет, кажется, будет излишним. Тем более что пока никто тебя не беспокоит особенно, поржали немного и затихли. Только между собой разговоры – голоса нестройный гур, волнами.
Глаза немного привыкли к свету, теперь можно оглядеться, на всякий случай, не выходя из «образа».
То, что я на арене цирка, это я понял еще с завязанными глазами, но что арена эта окружена решеткой, как для циркового аттракциона с львами или тиграми. Теперь понятен звук железа и засова скрежет. Для того чтобы разглядеть, кто же сюда набился в зал, мне нужно подойти к самой решетке – свет в глаза и ничего не видно.
Неуверенно двигаясь, с руками, плетьми висящими вдоль тела, понемногу продвигаюсь к решетке и усиленно пытаюсь разглядеть. И это мне постепенно удается.
«Публика» разношерстная. В проходах стоят «стражи порядка» с «усмирителями. Форма на них странная, очень похожа на гестаповскую, черную. Только с золотыми галунами, и на тульях фуражек оскаленная лошадиная морда. Друг на друга похожи, как сошедшие с конвейера марионетки. Но не это меня потрясло – можно было придумать что-нибудь и покруче. Скажем, рыцарей в латах со «шмассерами» в руках.
От моего «образа» ничего не остается. Судорожно хватаюсь руками за прутья решетки и насколько могу быстро прохожу по кругу, путаясь в своей длинной почти до полу, рубахе серо-грязного цвета.
Я всех знаю! Я знаю их всех! С каждым из них я хоть раз «пересекался» в моей жизни! Я почти не помню никого по имени, но то, что с ними, с каждым из них я разговаривал, жил рядом, пил пиво, сидел рядом в театрах, давился в транспорте в час пик… совершенно очевидно.
Я даже не пытаюсь объяснить себе это. Напротив, я как будто бы и рад становлюсь этому чрезвычайному обстоятельству. Если так вышло, то в этом зале этом на полторы тысячи мест должен быть и…  надо только найти его и тогда, тогда, все встанет на свое место. Тогда все разом объяснится. Выяснится, что это одно сплошное недоразумение, что это просто дружеский розыгрыш, прикол, шутка!  И мы вместе выйдем отсюда и пойдем в кабак пить пиво! Конечно, так все и должно быть! И Ева… она все напутали, она не могла вот так, без меня. Потому что без меня нельзя! Она же обещала ждать!
Но чем больше вглядываюсь в лица, тем меньше у меня остается надежды, что я найду того, кто мне здесь поможет, вытащит меня из этого чудовищного недоразумения.  Может быть, крикнуть? Переорать весь этот гул одновременного говорения тысячи глоток? Позвать? Ну, конечно, дать знать, что я здесь, вот он я! Смотри, в каком я смешном и дурацком положении. Но это ничего, и даже, как выражаются тины, «прикольно». Давай вместе посмеемся и забудем этот кошмар.
- Встать. Суд идет! – со всех динамиков вдруг заорало, и тут же зафонил, засвистел микрофон.
Захлопали крышки сидений, и все стихло. А я глазами стал лихорадочно искать – кто и откуда идет. Конечно же, не надо иметь даже начального образования, чтобы понять, что этот «суд идет», появится в директорской ложе.
И как только в этой ложе наверху показалась чья-то голова, я закричал, что было сил
- Мишель! Я здесь!
Мой крик повис в воздухе. Мне так хотелось, чтобы это был он. Но чуда не случилось.  Этот первый в судейской мантии, действительно был чрезвычайно толст, но это был не Мишка. Это был старик под семьдесят, страдающий от ожирения и отдышки, что даже мне на арене было слышен его сип, пока он устраивался на своем месте. Он равнодушно взглянул на меня, потом подтянул к себе микрофон и спокойным будничным голосом изрек
- Прошу садиться. Начинаем заседание. Слушается дело гражданина Мышкина. Н.Л. Господин прокурор, вы на месте?
- Да, ваша честь.
Ниже ложи и чуть слева поднялся, придерживая рукой крышку сиденья, довольно плотный господин в кителе с погонами и здоровой орденской планкой.  
- Здесь такое освещение, что я собственных рук не вижу. Господин защитник?
- Да, ваша честь. Я на месте. Но сразу же заявляю протест. Мне ни разу не была предоставлена возможность встречи со своим подзащитным, что является явным нарушением процессуального… – Справа вскочил и хлопнул крышкой, совсем молодой, лет двадцати парнишка с короткой стрижкой и в очках.
Судья добродушно вдруг «захрюкал».
- Отклоняется. Вам, господин защитник, не терпится броситься в бой, защищать своего подзащитного? Между тем мы, и все остальные присутствующие здесь присяжные заседатели, в количестве… - он пошарил по столу, но не нашел нужной бумаги -  …гм… примерно, до полутора тысяч человек, еще не слышали, в чем обвиняют вашего подзащитного, гражданина Мышкина. Я пока даже не знаю, кто подал соответствующий иск и почему заседание перенесено в столь неподобающее для Фемиды место. И зачем все эти предосторожности, клетка… ну и все прочее. Очень надеюсь, что со стороны обвинения нам дадут достаточно убедительный ответ, и мы приступим к рассмотрению этого, несколько необычного дела.
Он, насколько позволяла его комплекция, наклонился вперед и несколько секунд теперь уже внимательно и доброжелательно рассматривал меня.
- В качестве должностного лица я немного в курсе вашего дела, господин обвиняемый. А потому меня ничуть не удивило ваше восклицание. Так сказать, вопль вашего сердца. Напротив, скажу больше, польстило то обстоятельство, что вы приняли меня за своего друга. Как судья я должен служить закону и поступать по закону, но как человек, как простой гражданин общества, признаюсь вам, что вы мне симпатичны. И если ваше дело благополучно для вас окончится, даже мечтал бы познакомиться с вами поближе. Так сказать, не при исполнении, меня зовут Петром Сергеевичем, но злые языки кличут, разумеется, по кулуарам, Томазо Гипотоламусом. Какими причинами вызвано сие прозвище, мне неведомо. Ничего обидного для себя не нахожу… как, вероятно и вы в своем,  Князь.  
Весьма довольный собой, он откинулся на спинку кресла
- Господин секретарь, зачитайте пункты обвинения. И сделайте что-нибудь со светом, наконец – мне совсем не хочется своим молотком попасть по собственным пальцам – и снова добродушно захрюкал.
Свет дали, и цирк приобрел деловую, почти официальную обыденность. Это меня несколько успокоило. Оглянувшись, заметил, что точно по центру арены стоят несколько небольших, ярко раскрашенных куба. Подумал, что это, вероятно, реквизит для зверей. На край одного из кубов я и сел.
Секретарь, болезненно худой и бледный, поднялся с места с несколькими листочками в руках, поднес их, близоруко щурясь к лицу, начал монотонно читать.
- Судебный иск Мышкину Николаю  Львовичу  предъявлен, присутствующим здесь гражданином Мышкиным Николаем Львовичем-вторым.
В зале прошел шорох. С первого ряда, почти за моей спиной вдруг вскочил Жофрей и картинно во все стороны под жиденькие аплодисменты стал раскланиваться.
Удар молотка и строгий голос судьи прекратил, начавшийся было фарс.
- Гражданин, истец, порошу вас сесть. Продолжайте, господин секретарь.
- После проведенного независимого расследования и следственных действий, гражданину Мышкину Н.Л. выдвигаются обвинения по следующим пунктам. Первое - умышленное убийство гражданки Невидовой Анастасии Филипповны. Второе - изнасилование особо циничным образом шести молодых девушек (доказано пять). И, как следствие, третье - непреднамеренное убийство гражданки Кравчук Евы Владимировны. И, наконец, главное обвинение, основанное на первых трех – убийство Любви.
В цирке повисла гнетущая тишина, а я никак не мог связать услышанное с тем, что это каким-то образом имеет отношение именно ко мне.
- Ваша честь. Разрешите добавить. – Снова, но теперь уже тяжело поднялся со своего места Жофрей.
- Прошу.
- Я прошу вас, ваша честь, разрешения добавить к обвинительным статьям еще один пункт – надругательство над собственной личностью, приведшей меня к инвалидности. И поскольку именно я являюсь физическим выражением личности Мышкина, то прошу разрешения сесть с ним на скамью подсудимых… в эту клетку.
- Вы же являетесь истцом? Как можно…
- Ваша честь, я понимаю почти абсурдность  и, тем не менее, прошу. Я не могу, у меня уже нет сил, существовать отдельно. Будьте милосердны.
- Если у нас и дальше так пойдет…  впрочем, разрешаю. Пропустите его в… на арену.
Клетку открыли и пропустили Жофрея. Он вошел, и виновато пожимая плечами, не глядя на меня, проковылял ко второму кубу.
- Благодарю вас, ваша честь. Я хочу, чтобы меня судили вместе с…
- Ваше право. Впрочем, я ничего не понимаю. Надеюсь, господин прокурор прояснит эту, весьма необычную ситуацию?
- Я попытаюсь, Ваша честь. Настолько, насколько позволит мне мой опыт и тот фактический материал, который имеется у обвинения.
Прокурор медленно спустился к первому ряду. Для чего-то попробовал на крепость один прут решетки. Указательным пальцем почесал переносицу и тут же кашлянул в кулак.
- Ваша честь, господин судья, господа присяжные заседатели. Впервые мы имеем дело не с обычным преступлением. Общество, написавшего законы, ограждающие его от всякого рода посягательств, предусматривающие неотвратимое наказание, за нарушение этих законов, впервые не выставляет прямых обвинений. Впервые обвинение в преступлении направлено на самого себя. Так сказать, приход с поличным и желание понести наказание за содеянное преступление против собственной личности.
В зале зашевелились, послышался ропот и отдельные голоса – «чушь какая!», «невероятно», «нас что, за лохов тут?»
Судье пришлось воспользоваться своим молотком, чтобы снова установилась тишина.
- Продолжайте, господин прокурор. Я весь во внимании. Мне пока непонятна ваша мысль.
- Ваша честь…  Вам, мне и всем присутствующим в этом зале, доверена благородная миссия, разобраться в содеянном преступлении подсудимого, и вынести справедливое решение. Со стороны обвинения, еще до начала суда, я требую высшей меры наказания, лишение жизни…
- Я протестую! – с места закричал мой защитник – Ваша честь, вина моего подзащитного пока не доказана и…
- Протест принят. Господин прокурор, я понимаю, что вами движут самые благородные чувства. Но если мы все здесь будем руководствоваться только чувствами, а не законами, то нам придется на этой арене соорудить эшафот и пустить под нож половину человечества. Протест принят, продолжайте.
- Виноват, ваша честь. Перед тем, как я начну вызов свидетелей и познакомлю вас с материалом следствия, мне хотелось бы спросить обвиняемого – согласен ли он со всеми обвинениями в его адрес? Признает ли он свою вину?
Жофрей вдруг вскочил с места и завопил
- Я требую, чтобы меня четвертовали! А перед этим еще и… и кастрировали!
Минуты три судейский молоток не мог остановить бурю восторга, охватившего зал. И только когда в проходах между секторами замелькали  резиновые дубинки, тишина была восстановлена.
- Князь… ничего, что я к вам так обращаюсь? – спросил судья – обращаюсь по двум причинам: во-первых, для краткости, а во-вторых, чтобы впредь избежать путаницы между вами и, так сказать, вашей почему-то отдельно существующей сущностью. Итак, Князь, ответьте – согласны ли вы, я не спрашиваю, признаете ли вы себя виновным,  согласны ли вы с предъявленными вам обвинениями?
- Я… - немного подумал и, наконец, поднялся – я не согласен ни с одним пунктом в отдельности, ни с обвинением в целом. Я не совершал эти преступления. Я не виновен в них. И я никогда не просил, чтобы меня судили, тем более, здесь, в этом балагане. Но, как человек желающий вернуться к себе домой, я готов выслушать весь этот  бред. Готов говорить только правду, одну правду и ничего, кроме правды. Где у вас тут Библия или Конституция, на которой я готов в этом поклясться?
- Этого от вас, Князь никто не требует.
- Я требую.
- Хорошо. Так на чем вы хотели бы поклясться? На Библии или Конституции?
Я вдруг выпалил.
- На фотографии. Ее у меня отобрали вместе с одеждой.
- Пусть будут так. Верните ему фотографию.
Минуты через две, сквозь прутья решетки мне передали фотографию Евы.
- Благодарю – только сказал я и, спрятав ее в широком рукаве рубища, сел на место. Но тут же вскочил снова
- А теперь говорите, что хотите. Мне теперь все равно.
- Князь, а как же клятва? Впрочем, это не имеет значения. Господин прокурор, продолжайте.
- Итак, по первому пункту обвинения вызывается первый свидетель.
Сверху по проходу спустилась женщина. Я узнал в ней официантку ресторана. После обычной процедуры… имя, фамилия… ну, и так далее, она начала говорить
- Я видела все. Да, я все видела. Сначала подсудимый сидел с девушкой в зале. Он сделал заказ. Они обедали и долго разговаривали. Девушка выглядела усталой, и была как будто не в себе. Мне кажется, что она была беременной.
- Как вы определили?
- Мне так сказали… потом
- Кто сказал?
- Вон тот гражданин,  который хромой.
- Понятно. Что было потом?
- Потом он бросил на стол деньги… больше, чем нужно, схватил ее за руку и потащил на улицу. Дальше я видела через стекло. Я видела, как он толкнул ее под проезжавшую мимо машину, а сам скрылся. Вот и все.
- Вы не хотите больше ничего добавить?
- Это было убийство. И нет никакого оправдания этому. Все.
- У защиты есть вопросы?
- Ваша честь, я требую, чтобы меня допустили к обвиняемому. Это мое право.
- Принято. Объявляется перерыв на час. Нет, на два часа.
И стукнул молотком по столу.

Меня снова привели с завязанными глазами в каморку Пифии. Теперь это была уже не коморка. На месте дверного проема уже была металлическая дверь с окошечком. Одним словом, каморка превратилась в камеру. Появился второй узкий топчан, и стало ужасно тесно. Вместо свеч, под потолком горела зарешеченная лампочка, в углу – параша. Пифия, по-видимому, спала, но когда мне развязали глаза и ушли, через минуту открыла глаза
- Очень плохие дела,  мой Князь?
- С чего ты?..
- Ты же знаешь, что мне все известно. Я же Пифия.
- Хорошо, пусть будет так. Тогда объясни.
- Потом. Сейчас принесут твой обед, тебе надо подкрепиться. Еще придет твой адвокат.
- Ты со мной поешь?
- Глупенький. Я не ем совсем.
- Как же ты живешь?
- Князь, князь, я же тоже часть твоего Я. Совсем неплохая часть при этом.
- Ты мой ангел?
- Ну, что ты. Твой ангел где-то бродит в потемках. Заблудился верно. Я твоя Душа – неужели это так сложно, это с твоим-то интеллектом,  понять?
- Теперь несложно. Только почему я об этом не знал раньше?
- Значит, время не пришло. «Все должно совершаться вовремя» - это твои слова. Кстати, комплимент - эта хламида тебе идет.
- Не хватает власеницы и вериг. Как великомученику. Ты это хотела сказать?
- Ты же сам так не думаешь.
- Конечно, не думаю. Это выглядело бы очень пошло.
Действительно, приносят обед, и я с жадностью уплетаю гороховый суп, макароны по-флотски, чай. Вдобавок ко всему, доедаю весь хлеб. Пифия с любопытством наблюдает за мной. Я это вижу, но не испытываю при этом стеснения. Наоборот, во мне зреет мысль. Кажется весьма конструктивная…
Дверь открывается, я передаю охране пустую посуду. В  это время в камеру заходит мой адвокат. Заходит и с порога начинает извиняться
- Нас даже не познакомили. Простите. Нам нужно переговорить, выработать, так сказать…
Я приглашаю его сесть на мой топчан. Сам остаюсь, при этом стоять.
- Говорите, нас не познакомили? Я тебя знаю. Тебя зовут Юрик, не так ли?
- Да, но откуда?
- Еще тебя зовут Сталкер. Угадал? Теперь ты здесь выполняешь тоже определенную функцию. Теперь ты адвокат, в услугах которого я не нуждаюсь.
- Но почему же? Извините, я совсем не виноват, что… еще раз извините, скудость вашей фантазии на персонажи, не позволяет мне принять облик.
- Пошел вон – спокойно говорю я – или мне за ухо тебя вывести?
- Ваше дело проигрошное. Я хотел только облегчить вашу участь, добиться смягчения наказания. Вышку заменить на пожизненное.
- Это ты называешь смягчение? Гнить еще лет двадцать в камере – смягчение? Что ты можешь знать о наказании? Все. Уходи, не принуждай меня к насилию. Я устал от насилия. Уходи!
Юрик-Сталкер-адвокат молча уходит. А мне становится вдруг совсем спокойно. Спокойно оттого, что я знаю,  я все уже решил.
- Пифия, ответь, почему тебя держат со мной в камере? Разве моя Душа достойна такой участи? Если я ничего не путаю, душу нельзя поместить в камеру, она всегда свободна.
Пифия только чуть виновато улыбается и не говорит ни слова.
- Хорошо. Пусть будет так. Только мне будет нужна твоя помощь. Там, на арене.
Пифия побледнев кивает, закрывает глаза и отворачивается к стенке. Мне кажется, что она плачет.
За мной приходят.
Я  аккуратно укрываю Пифию подобием пледа и снова иду на суд.

После перерыва опять прокурор, но уже со своего места зачитывает материалы следствия.
- Судебно-медицинской экспертизой установлено, что Невидова Анастасия Филипповна действительно перед смертью была беременной. Подсудимый, как вы можете объяснить этот факт? – прокурор сверлит меня глазами.
- Я едва был с ней знаком. И если вы утверждаете, что… могу сказать, что к ее беременности,  и даже к связи с ней, я не был причастен.
- Я не буду зачитывать отрывки из дневника этой девочки, с материалами следствия вы сможете познакомиться отдельно. Но могу  сказать, что из записей в этом дневнике следует, что вы находились с ней… в интимных отношениях.
- Если один единственный поцелуй вы называете интимными отношениями, то…
- А из показаний постового милиционера, видевшего вас с ней в день ее смерти, ваша встреча утром того дня у гостиницы была встречей двух любящих, или находящийся в очень близких отношениях людей.
- Да поймите же, мне сорок лет, а ей было всего ничего. Я не мог себе этого позволить. Вы понимаете? По морально-этическим соображениям. Надеюсь, это можно принять во внимание? И если бедная девочка придумала себе любовь.
- Беременность придумать нельзя. Она или есть, или ее нет.
И тут Жофрей, до этого понуро сидящий после перерыва, подает голос.
- Ваша честь. Господин прокурор, прошу дать мне слово.
- Говорите.
- Это я. Это я во всем виноват. Князь, вы уж простите меня, но так вот вышло. Если хотите, то я лишь выполнял…
- Изложите свою мысль подробнее.
- Я признаюсь. Я имел с Анастасией половую связь. Несколько раз. Первый раз, сразу после диспута в ДК ГКХ. Тогда ей было всего четырнадцать лет. Через год я снова был с ней в интимной близости, два раза. За городом у реки и после посещения студенческого кафе. И,  наконец, в тот день… были три эпизода. Возле недостроенного цирка. На озере, на катамаране. Потом у нее дома, на кровати ее родителей.
Это совершенно неожиданное признание взрывает зал, а меня повергает в шок. Первой мыслью было подойти и убить. Но что это меняло? Да, ничего. Ничего не меняло. Я просто поднял руку, прося слова. Когда шум стих, я сказал тихо
- Я виновен в ее смерти. Я признаю это. Я понимаю теперь, что руками, этого негодяя, что сидит рядом со мной, я толкнул девочку под машину. Я признаю это, чего вам еще?
В полной тишине я сел на место.
Судья задумчиво покрутил свое ухо, наклонился к микрофону
- На сегодня заседание закончено.
Секретарь дежурно сказал
- Прошу всех встать. Завтра заседание будет продолжено в десять часов утра. До завтра

Спал я этой ночью или нет – не помню. Я ворочался с боку на бок, мелькали перед глазами клочья прошедшего дня, забывался и что-то кричал в полусне. Помню, что вставала Пифия и поила меня водой из жестяной кружки, зубы стучали о край кружки. Было очень душно и трудно дышать.
Помню, очень жалел, что Жофрея поместили в отдельной камере. Я не собирался его убивать. У меня было желание узнать его поближе. Выяснить, каким образом он выдает себя за мою Сущность? Как это вообще возможно? Я понимал, раздвоенное сознание, сознание не осознающее (бред какой) себя в обеих половинах, но чтобы вот так, одновременно находящееся в двух местах одновременно?  Это слишком. И получается тогда, что все преступления, предъявленные мне, совершал все-таки он? Я же при этом оставался весь такой чистенький и пушистый. Или все-таки это я сам? Что там дальше «за мной» значится? Изнасилование? Этого еще не хватало.  Мои отношения с противоположным полом имели проблематичный характер, но не до такой же степени.
Под утро,  сложно сказать, когда – в камере не было окна, я забылся. В этом забытье ко мне, приходила Ева. Она просто сидела рядом со мной на топчане и молчала.  Я же не мог даже пошевелиться. Я пробовал ей что-то сказать, спросить, но ни одного звука из меня не выходило. Эта невозможность наполняла меня неизъяснимой тревогой и как будто бы даже физической болью.
Меня разбудила Пифия. Мне было страшно неловко совершать утренний туалет в ее присутствии. Потом она поливала мне из кружки, и я кое-как умылся. К принесенному завтраку, я так и не притронулся.
Самое главное – за эти полчаса,  с момента, когда она меня разбудила, до того, когда за мной пришли – мы не сказали ни одного слова. Мы молчали. И это молчание каким-то образом означало согласие. Согласие в чем? С чем? С неизбежностью происходящего? С моим медленно вызревающим решением? Ни тогда, ни после я не смог до конца этого понять. И уже не пойму никогда.

На арене гулял сквозняк, и я мгновенно продрог.  Зал постепенно наполнялся. Все двери были открыты настежь, в проемах дверей виден был серый дневной свет, и я услышал, что на улице идет дождь. Это шуршание дождя, мокрые  зонтики, с которыми входили «присяжные» в зал, и даже этот сквозняк, наполняли меня жизнью. Даже озноб, который меня колотил, наполнял меня появившимся желанием вырваться отсюда. На секунду представил себе – вот я сейчас вдохну огромное количество этого прохладного свежего воздуха, потом вдохну еще немного, еще…  стану легче воздуха и смогу взлететь. Да, взлететь и покинуть этот цирк. Что будет дальше, я не успел придумать – опять зажгли полный свет, и на какое-то время я снова перестал видеть половину амфитеатра.  

«Гипоталамус» сегодня был рассеян. От вчерашнего добродушия не осталось и следа – вероятно, ему тоже плохо спалось. Жофрея привели, как только дали свет. Его костюм был изрядно помят, бабочка отсутствовала. Он не сел на куб, остался возле решетчатых дверей, опустился прямо на опилки. Я не успел перекинуться с ним ни одним словом, да и желания такого теперь не испытывал.
Долго шла перебранка между прокурором и защитником по поводу различных нарушений в дознании, в процессуальных вопросах. «Гипоталамус» изредка стучал свои молотком и говорил «Отклоняется» или «Принято». Я рассеянно рассматривал присутствующих. Сегодня в зале было на треть меньше народа. Похоже, мое дело уже перестало вызывать интерес публики. Вернули меня к происходящему слова прокурора
- Ваша честь, разрешите мне обнародовать видеоматериалы по второму пункту обвинения – изнасилование.
- Разрешаю.
Прокурор снова потер пальцем переносицу и кашлянул в кулак
- Ваша честь. Я хочу теперь обратиться к присяжным. Дело в том, что материалы эти носят, как бы это назвать, физиологический характер, а потому нами произведен некоторый соответствующий монтаж, дабы скрыть некоторые элементы порнографии. Впрочем, сохранен и первоначальный вариант, без монтажа…
О, Господи, что они хотят показать? Что они накопали? Что сочинили?
- Ваша честь, я протестую! Незаконная съемка действий моего подзащитного. Это нарушение прав интимной жизни…
- Протест отклонен. Господин прокурор, я не могу решить, какой вариант вам показывать. Думаю этот вопрос можно решить простым голосованием присяжных
Уже интересно. Голосование «за» или «против» порнографии? Это что-то новенькое. Ну-с, господа присяжные, как вы относитесь к «клубничке»? Среди вас, я полагаю, много семейных пар. Как вы потом будете смотреть в глаза друг другу? Или вас это только возбудит?
Подавляющим большинством поднятых рук, зал проголосовал – «без купюр». Что и следовало доказать – что запретно, то и…
По команде прокурора, сверху, из-под купола опустили огромный куб. Четыре экрана на четыре стороны. Опустили так низко, что я оказался внутри этого куба и не мог видеть происходящего в зале. Но по хлопанью сидений, понял, что «народец» перемещается по залу в поисках мест удобного обозрения.
Выключили свет и сразу же включили одновременно четыре проектора. Пошло «кино».
Уже через минуту я закрыл глаза и стал молиться лишь о том, чтобы все это, наконец, закончилось.
На экранах был действительно я. Я и… Рита. Вернее, сначала Рита, а потом другие женщины, молоденькие девушки, почти девчонки. Эпизоды были похожи – погоня, поимка, разрезания в клочья одежды и само насилие при сильном сопротивлении в самых невероятных позах…  и, что самое главное, с ужасающими подробностями… и эти крики о пощаде… и стоны…
Пытка закончилась, подняли экраны и включили свет. В зале раздался общий вздох… не то облегчения, не то досады, что все так быстро закончилось. И весь цирк, казалось, заполнила липкая тишина.
Потом, кто-то хохотнул, кто-то зашикал. Раздались возгласы негодования, осуждения, требования расстрелять… повесить… порвать на куски. Методические удары судейского молотка по столу, в такт ударам моего сердца, медленно восстановили порядок в зале.
- Подсудимый, что вы можете сказать по поводу нами увиденного? – судья наклонился вперед и задышал в микрофон – Князь, вы хотите нам что-нибудь сказать?
С большим трудом я заставил себя подняться с места.
- Ваша честь,  я окончательно заблудился во времени. Какой сегодня год?
- Вопрос достаточно странный. Но если это имеет какое-нибудь значение, то извольте – год восьмидесятый.
- Я так почему-то и подумал. Это были, это был в разных вариациях один и тот же сон. Сон, который меня мучил в ранней юности. Потом я постарался забыть о нем. Я давно забыл о нем. Я все сказал.
- Дайте мне слово, ваша честь! Дайте мне слова! – вскочил со своего места мой защитник с листочками в руках, и, спотыкаясь, кинулся по проходу к арене.
- Не так резво, молодой человек, шею сломаете, или ногу в лучшем случае. Что вы хотите сказать? Мы слушаем.
Юрик-Сталкер-защитник прошел по кругу, всматриваясь в лица присутствующих, и вдруг, почти сложившись пополам, громко засмеялся. При полной тишине зала. Отсмеявшись, достал платок и вытер глаза.
- Господин защитник, чем вызван ваш… э… смех? Поделитесь.
- Ваша честь! Господа! Эх, господа, господа!..  У меня к вам вопрос – скажите, вернее не так… просто поднимите руку присутствующие  в зале, кому никогда в жизни не снились эротические сны. Особенно в отроческом возрасте. Может быть, не такие подробные, без садистических приемов, но…   все-таки, кому не снились? Не конфузьтесь, ничего в этом странного нет, тем более обидного. Вот, вижу несколько рук… и здесь вижу две…  ага, здесь целых три.  Десяток на тысячу. То есть один процент. Да и то… этот самый «процент», который постарался, как мой подзащитный, основательно забыть эти сны. Отвергнутая первая влюбленность, как явствует из материалов следствия, перешла в мстительные сны, наполненные эротическим содержанием. Он же не мстил в реальном существовании.  Как мы можем судить за сны? Вы меня понимаете? Осудив моего подзащитного, тем самым вы осуждаете самих себя. Осуждаете себя за собственное несовершенство. Тогда почему должен нести наказание один человек? Я требую признать подзащитного невиновным!  Я еще не сказал по поводу вашего восприятия «порнухи». Я внимательно наблюдал за вашей реакцией… и… эрекцией.
- Господин защитник. Это оскорбление присяжных. Я лишаю вас слова.
- Извините, ваша честь. Я не хотел никого оскорбить. Я закончил.
- Очень хорошо. Господин прокурор, вы хотите что-нибудь добавить?
- Ваша честь, я отчасти согласен с позицией защиты, с одной, весьма существенной, на мой взгляд, оговоркой.  Разумеется, человек несовершенен и в полнее определенный период склонен видеть подобные сновидения… здесь, как говорится, и к папаше Фрейду ходить не надо. В основной массе эти периоды заканчиваются благополучно, когда человек приходит к нормальной половой жизни. Разумеется на законных основаниях брачного союза мужчины и женщины.
В данном же случае, подсудимый сознательно изгнал из своей памяти… одному ему известным способом, этот…  как бы выразиться точнее, негатив. Что и привело к необратимым последствиям. Наш подсудимый не смог дальше, и, я думаю, что и теперь не может быть полноценным гражданином общества. Следствием установлено, что Мышкин Н.Л. в последствии и до сего дня не мог находиться в интимной близости с женщиной более одного раза. Даже вступив в брак. Его весьма кратковременный  брак распался. Он в этом плане сделался калекой. И это же привело подсудимого к его основному преступлению – к смерти гражданки Кравчук, и причина этой смерти - убийство в себе Любви.
- Можно мне? Можно мне сказать? Я прошу слова!
Жофрей, до этого почти безучастно сидевший, вдруг вскочил и заковылял по кругу с, как у школьника, поднятой рукой, поддерживая ее другой.
- Пожалуйста, говорите. И не волнуйтесь так, не мельтешите перед глазами, успокойтесь. Или я вас лишу слова.
- Как я могу успокоиться, ваша честь. Ведь то, что вы только что услышали, напрямую касается меня. Именно в то самое время я и появился на свет. Появился калекой, как вы понимаете.  Князь, вы уж простите меня, но это, мягко говоря, некрасиво с вашей стороны плодить из себя инвалидов и наделять их некоторыми своими функциями. И страданиями, в том числе. Это бессердечно и негуманно по отношению ко мне. Сколько дней и ночей в своем безрадостном существовании я провел в молитве, чтобы Господь забрал меня. Я не могу так жить, поверьте. И только поэтому я требую высшей меры наказания за содеянное. Я требую отмщения.
Жофрей вдруг развеселился и стал кружиться на месте
- Ха-ха-ха. Князь думает, что перехитрил самого Господа. Он, кстати, называет Его Боссом. Шутник, однако же. «Аз воздам»… Если, Его Светлость, думает, что я требую отмщения и смерти ему, чтобы остаться… остаться вместо… глупец - меня же тоже не станет. И я стану свободным. Я стану свободным. Только это… только свобода от этого чудовища, имеет для меня ценность. Расстреляйте его к такой-то матери и все. И я стану свободным… свободным… сво…
Жофрей упал без чувств на опилки и затих.
Его унесли и объявили перерыв.

В тот день больше заседания суда не было, его перенесли на следующий день.
Пифия чувствовала себя гораздо лучше, ходила из угла в угол камеры и о чем-то думала. К вечеру нас вывели на прогулку. В фойе цирка на втором этаже. Мы ходили каждый сам по себе. За огромными стеклами видно было унылые серые дождевые облака, мимо плыли клочья тумана, размывавшие очертания города. В одном углу фойе я обнаружил небольшую дверь, ведущую в пространство между двойных рам. В другом конце фойе заметил отсутствие стекла во внешней раме.
Вяло пробежала мысль о возможности побега. Нас никто здесь на втором этаже не охранял. Надо только пройти между рамами, выйти через окно на козырек. Пришлось бы прыгать метров с пяти-шести…
Эта мысль только на секунду задержалась и исчезла – я не мог, вот так… оставить Пифию, Жофрея. И, словно почувствовав мои колебания, ко мне подошла Пифия.
- Ты можешь.
- Нет.
- Отчего же? Твое решение неверно, пойми.
- Прости, но я так решил. Мне будет нужна твоя помощь.  
Пифия нежно погладила меня по заросшей щетиной щеке.
- Тебе надо побриться. Нехорошо так.
- Конечно. Я попрошу. И еще неплохо бы принять душ. А то как-то не так…
- Было бы совсем хорошо.
Больше мы не сказали друг другу ни слова.

Просьбу удовлетворили. Меня голым отвели в душ, выдали небольшой обмылок и мочалку. Вода была чуть теплой, под конец я совсем окоченел, но все же помылся. Потом принесли электробритву «Восход». Розетки в камере не было, зеркала тоже. Но принесли удлинитель. Я никогда не пользовался электробритвой, поэтому вся процедура бритья заняла довольно много времени. Вечером поужинал и тут же лег. Отвернулся к стене, чтобы свет не бил в глаза, глубоко вдохнул, выдохнул, и тотчас же заснул. Сколько спал, не знаю. Не снилось ничего. Казалось, что только вот лег, а уже необходимо вставать. Все-таки сон сделал свое дело, я чувствовал себя отдохнувшим и полным сил. Умываясь, даже попробовал что-то такое насвистеть, но ничего не получилось.
Пифия, поливая мне из кружки, только загадочно улыбалась. После завтрака, когда меня уже уводили, она вдруг обняла меня и шепнула «Я зашила фотографию у тебя на груди. Позови меня. Я готова». С этими ее словами я и вышел из камеры.

«Присяжных» еще заметно поубавилось. Настолько, что секретарь попросил всех пересесть компактнее в два сектора рядом с директорской ложей. Но и тогда в этих двух секторах осталось много свободных мест.
Меня это как будто даже задело – я им «представление» приготовил, а они манкируют. А, впрочем, какая тебе разница – одним знакомым лицом больше, одним меньше – главное результат. Ну, не хотят мои знакомцы обсуждать тему убийства Любви и все тут. Это их право.
Привели Жофрея. Сегодня он тоже, как и я был одет в балахон
Я в это время уже сидел на кубе в центре арены, когда Жофрей подошел ко мне своей ковыляющей походкой. Вдруг встал передо мной на колени и трижды поклонился до «земли».
Шут гороховый, подумал я. Но когда он поднял ко мне свое кукольное лицо, лоб и нос его были в опилках, а в глазах, наполненных слезами, стояла такая звериная тоска, что я не удержался и кинулся поднимать его с колен.
- Простите меня, Ваша Светлость. Простите ради Христа!
- Да полно тебе, полно. Встань. Не годится моей Сущности, у меня же в ногах валяться. Будь мужественным.
- Я понимаю… я понимаю. Это великое решение.
- Молчи про решение.
- О, это благородно. Это по-рыцарски благородно.
- Да, встань ты, наконец. Красиво же мы теперь смотримся -  антре «нанайская борьба», не находишь.
- Ваша правда, ваше Сиятельство. Истинно сказано – цирк  сплошной.
- Ну, все. Все, я сказал. Сядь рядом, жди своего часа.
- Ваше Сиятельство, позвольте ручку поцеловать… на прощание.
- Не поясничай. Сиди!

Ставшая уже привычной процедура начала заседания. Все приготовились к продолжению слушания моего дела. Но тут происходит невероятное, с точки зрения правил ведения суда.
«Гипоталамус» поднимается со своего места, снимает мантию и в стареньком сером пиджачке, шумно пыхтя,  спускается к арене. Пальцем подзывает меня к себе, и пока я иду к нему, несколько раз оглядывается по сторонам. На секунду закрывает напряженно глаза, пытаясь отогнать от себя какую-то мысль.  Дальше говорит мне почти шепотом.
- Князь. Молодой человек…  что-то я хотел тебе сказать… вот ведь забыл, не иначе как.  Нет, вот что… – машинально хватается за прут решетки и начинает его усиленно «разминать» рукой – Сон. Сон этот…  и неважно это тоже…  мне почему-то кажется, что… мне снилось сегодня ночью, что…  ради бога, не делайте этого. Это совсем не выход – выход рядом. Вот и все, что я хотел. Удачи.
Также пыхтя, поднимается к себе на место, надевает мантию и, ударив молотком, говорит
- Слушание по делу продолжается. Обвинение, защита, кто готов взять слово? Как, никто не готов? Тогда, может быть объявить перерыв на… некоторое время?
- Нет, ваша честь. Я прошу слова. – У меня это вырвалось невольно. Я тоже был не готов, чтобы что-то говорить, но вдруг решился покончить все разом.
- Собственно этого я и ждал. Пора и вам сказать что-нибудь. Прошу вас, Князь.
То, о чем я думал все эти дни, казалось мне стройной мыслью, но теперь эта мысль распалась на куски, а потому я долго не мог понять, с чего начать. И все же начал.
- Я впервые присутствую в суде. Надеюсь, что и в последний раз. Тем более в таком необычном месте. В месте, где судят меня самого. Вы, ваше честь, и все, кто здесь теперь присутствуют, были столь великодушны, что угрохали на меня такую уйму времени. Можно сказать, часть своей жизни. Может быть, я и не стою этого. Не стою, хотя бы потому, что с самого начала я признал себя виновным по всем пунктам обвинения. Главное, я виновен в смерти Евы. Виновен потому, что должен был находиться в это время рядом. Тем не менее, я уехал в командировку. Я виновен в ее смерти еще и потому, что не сказал ей самых важных слов, слишком долго искал их…
Я виновен. Виновен, во всем. Я признаю свою вину и готов понести наказание.  
Виновен, во всем. Кроме одного. Главного. Я не убивал Любовь. Ни в себе, ни ком-либо. Хотя бы потому, что это невозможно априори. Мне очень не повезло с моей жизнью. С шестнадцати лет она пошла совсем не так, как хотелось бы мне. Причина вам, надеюсь, уже понятна. Каждый человек, я в том числе, явление уникальное и неповторимое. И нас всех, то есть всех живущих на Земле людей, объединяет одно общее свойство – потребность Любви. Без Любви не существует других понятий, как Добро и Зло, Истина и Ложь.
Я не убивал в себе Любовь – я отделил Ее от себя. Так же, как этого несчастного, сидящего за моей спиной и почему-то называющего себя моей Сущностью. Это весьма спорный вопрос, мы его касаться не будем, это мое личное и даже интимное. С ним я уж как-нибудь сам…
Теперь же я хочу попросить… не потребовать, как подсудимый, а именно попросить, вызвать еще одного и, надеюсь последнего свидетеля. Человека, который мне стал… и был всегда безмерно дорог. Я прошу пригласить в качестве свидетеля моей защиты, мою Душу. Ее зовут Мария.
Наступила пауза, во время которой я вернулся на место. Сел, нащупал у себя на груди фотографию и успокоился.
- Я… удовлетворяю твою просьбу, Князь – после долгой паузы сказал судья, шумно вздохнув микрофон – пригласите Марию.
- Ваша честь, я протестую. В списке свидетелей ее нет. - Это уже прокурор с места подал голос.
- Протест отклонен – устало и как-то даже обреченно ответил «Гипоталамус». – Пока у нас возникла пауза, объявляю перерыв на пятнадцать минут. Подсудимые могут оставаться на месте.
- А если мне нужно в туалет? – вскинул голову Жофрей.
- Хорошо, отведите его.  Князь, вы курите? Разрешаю – и, махнув вяло рукой,  вышел из ложи.
Народ потянулся на перекур, а ко мне, воспользовавшись, что клетку открыли, выводя Жофрея, картинно заложившего руки за спину, ворвался мой защитник.
- Что вы делаете? Что вы делаете? – громко зашептал он – вы же все гробите. Я мог вас спасти, я мог добиться оправдательного приговора.
- Сигареты есть?
- Да. «LM» устроит?
- Вполне. Как же долго я не курил «LM». Сомнительное, как говорят медики, удовольствие, но я не могу себе этого отказать.
- Курите, курите. Я вам всю пачку отдам. Берите. Что же вы раньше мне сказали? Я бы передал вам – вам можно передачи принимать.
- Не нужно. И пачку всю не нужно. Я еще, пожалуй, одну возьму и все.
- Князь. Я не понимаю вас. Чего вы добиваетесь? Что вы задумали?
- Это твое первое дело?
- Да…  и что в том, что первое?
- Я понимаю, что тебе не хочется заваливать свое первое дело, я понимаю. Извини, но ты сделал, что мог. Я даже тебе благодарен…
- За что?
- За то, что ты не сильно старался. Все, пока, перерыв заканчивается. За сигареты спасибо. Еще бы глоток вина… шутка.  Удачи тебе на твоем поприще, адвокат.
Он пошел на свое место, постоянно оглядываясь назад. Чуть было не налетел на дверь, в которую вводили Жофрея. По-видимому, сильно приложился. Я же про себя улыбнулся – это тебе на память, на память о твоем первом проигранном…

Народ стал шумно рассаживаться. Последним, как и положено, вышел судья.
- Приглашаю свидетельницу Марию.
- Ваша честь. У нас небольшое затруднение. Дело в том, что Мария не может ходить. Мы принесли ее сюда. Еще она просит, чтобы ее вместе с креслом поместили на арену.
- В чем дело? Мария является свидетелем со стороны защиты, и я не вижу оснований отказывать ей в этой просьбе. Господин секретарь сделайте распоряжение.
Клетку снова открыли, грохнув при этом запором, и два охранника внесли в кресле… из кабинета директора цирка, Марию.
На ней было то же тревожно шуршащее черная с блеском юбка и кофточка с длинными рукавами, в которых я видел ее в первый раз. Она была чрезвычайно бледна нездоровой бледностью, но держалась прямо, как королева, хотя было видно, что дается ей это с трудом.  
- Представьтесь, пожалуйста.
- Меня зовут Мария.  Мой князь называет меня Пифией. В знак моего к вам, ваша честь, расположения, прошу вас обращаться ко мне также. И еще… прежде, чем я начну отвечать на все ваши вопросы, разрешите мне перемолвиться приватно с Князем.
- Разрешаю, но коротко.
- Благодарю вас, ваша честь, вы сама любезность.
- Не стоит.
Я подошел к Пифии.
- Дорогой мой. Опустись ко мне поближе.
Я встал на колени у подлокотника кресла. Обняв меня за шею, Пифия прошептала.
- Незаметно просунь руку под кресло. Нашел? Теперь также осторожно спрячь в рукаве. Прощай мой князь. Пусть будем постоянно с тобой моя любовь. Поцелуй меня, Князь. И прощай…
Я поцеловал ее руку, медленно поднялся и вернулся на место.
- Ваша честь, я готова. Задавайте ваши вопросы. Впрочем, и без них я попробую сказать вам все, что вас может интересовать.
- Прошу вас.
Пифия внезапно легко поднялась с кресла и сделала несколько шагов вперед.
- Ваша честь. Уважаемая публика. Просто люди. – Сделав паузу, она продолжила – Милые мои люди. Почему вы все так боитесь Любви? Боитесь первого признания, первого поцелуя, первых объятий, первого восторга взаимного познания? Я не слышу возгласов отрицания, недоумения и недоверия. А это значит, что я права – вы боитесь. Вами руководит Страх. Я не говорю, что вы полностью осознаете этот страх, но он есть. Вы его чувствуете, даже не понимая этого. Я понимаю ваш страх. Вы боитесь, что вслед за первыми ощущениями любви, придут вторые, третьи и так далее. Появится привычка. Вы уже никогда не сможете ощущать новизны. Это невозможно повторить. Вы мне можете возразить, что дальше приходят уважение, забота друг о друге, забота об общем доме, о детях, внуках. Но вы боитесь не этого. Вы боитесь, что Любви в этом не будет. Вы уверяете себя, что забота, нежность, уважение – это и есть любовь. Но в глубине своей души постоянно будете ощущать, если уже не ощущаете, легковесность этих убаюкиваний себя. Убаюкиваний красивой ложью.
Я вовсе не собираюсь вам проповедовать, читать нотации. Я пришла напомнить вам, для чего вы здесь все собрались. Вы еще не поняли, зачем вы здесь? Я попробую вам напомнить. Вы хотите знать, можно ли сохранить любовь? Любовь в ее неповторимом первом ощущении? По тишине в зале, я убеждаюсь, что и в этом я права.
Любовь, в ее высшем понимании может существовать только в вечности. Вы пришли судить человека, который всю жизнь искал эту, так просто сказанную мной фразу. И он, как мне кажется, нашел эту фразу. Нашел то место, где только и может существовать любовь. Мне стоит больших сил, чтобы сказать слово, после которого, мой Князь отправится в то место. И я говорю его. Иди! Да прибудет в ВЕЧНОСТИ с тобой твоя Любовь! Прощай!
Дальше все произошло очень быстро и  просто. Я вытащил из рукава длинный и узкий клинок. С любопытством рассмотрел  на узорной серебряной  рукоятке витые буквы А и Е. Потом еще раз посмотрел вокруг. Поймал последний взгляд Пифии, приставил к сердцу острие и упал грудью на опилки…  
Может, очень может быть, что я был неправ, но иначе поступить я не мог.

9.
Патриарши пруды остались нетронутыми. И павильон отреставрировали.  Хороший знак. Правда, пивную палатку убрали, но и это хорошо – совсем и не жалко.  В фрагменте памятника дедушке Крылову журавлю оторвали голову и теперь лиса недоуменно смотрит на безголового журавля. Но это вандализм местного масштаба, кому-то срочно понадобилась журавль не в небе, а в виде цветного металла. Пережить можно.
Куда я лечу, мне совсем спешить некуда, наоборот, я стараюсь, как можно оттянуть время. Оно еще имеется… пока.
Теперь Садовое кольцо. «Пробка». Лет двадцать назад, это автомобилистам  могло присниться только с будуна. А теперь – привычное явление. Стоят себе и не нервничают, не сигналят, не матерятся – привыкли.  Кто по мобильнику разговаривает, кто-то ухитряется даже книжку читать.
Пробка до театра кукол Образцова. Можно подождать две минуты и тогда… бом, бом, бом, кряк… и ничего больше. Ничего не происходит – не появляются фигурки в окнах. Досадно, но и это все ничего.
Трамвай не ходит. Возле Олимпийского все перекопано. Сколько помню, здесь всегда копали. Может, на этот раз что-нибудь нашли?
Код на подъезде я уже не помню. Я могу войти и без кода, но лучше постоять и подождать, кто-нибудь обязательно выйдет. Вот, мамаша коляску вытаскивая, сражается с дверью. Можно теперь и зайти.
Лифт меня не узнает. Это новый лифт или же все-таки прежний, но занят углубленным самосозерцанием? Тогда не будем мешать.
Я могу и взлететь на 169 ступенек. Но лучше двигаться медленно, читая на стенах вечные  иероглифы тинов – «Катя + Коля = Л», « Сашка-лох», «Киска, с добрым утром!»
Дверь открыта. Это здорово. Это значит, что здесь меня действительно ждут. В прихожей снимаю туфли, ставлю их аккуратно на маленькую полочку. Прохожу на кухню. «Вот и я. Я вернулся».
Ева стоит у окна, спиной ко мне. Надо только  тихонько подойти и обнять.
Когда остается сделать последний шаг, в мою грудь упирается надкусанное яблоко в протянутой руке. «Ешь! Кому говорю…  ешь».
А дальше будет бесконечная ночь Любви!
Бесконечная  ночь…
До самого рождения…