(продолжение)
ОКТЯБРЬ 2000
Первый день. Воскресенье, или Йом ришон
Итак. Наступил 5761-ый год по еврейскому календарю. С именованиями месяцев по их же календарю еще не разобралась, все эти тамуз-ы, нисан-ы, ав-ы и прочие — тонкая и сложная «наука». А дни недели здесь называют и так, и так. То есть, говоря, скажем, «воскресенье», имеют в виду и «йом ришон», и — наоборот. В официальных бумагах, имеющих и международное хождение, даты, то бишь дни недели, естественно, указываются по григорианскому календарю, а в тех, что для внутреннего обихода, указывают и так, и эдак. В общем, еще не решили, на чем же одном остановиться. Хотя тенденция, конечно же, склоняется к принятому в так называемом «цивилизованном мире».
С погодой все нормально, то есть в ней-то ничего нового.
Прохожих и на улице, и на сквере еще меньше, чем вчера, — буквально единицы за весь день. То же и с машинами — редко какая прошуршит колесами туда или сюда. И во всем громадном городе никаких шумов какой-либо деятельности. Тишина, как в деревне. Нет, пожалуй, сегодня и не найдешь деревню на всей планете, где было бы так беззвучно. Наверно, так же вот тихо в этих местах было и все без малого шесть тысячелетий. Шекет — так назвала это состояние-ощущение Пальма.
Пальма моя сегодня смягчилась, смилостивилась, скорее же всего — простила мне по случаю наступления Рош а-Шана мое перед ней прегрешение. «Так ты и в самом деле хотела бы услышать мою историю?» — спросила она меня с первыми лучами солнца. «Еще бы! — отозвалась я. — Я решила, что ты никогда мне этого не расскажешь. И очень себя ругаю». «А я это слышала, чувствовала. Вот поэтому… — Пальма на мгновение запнулась, прервав свое обычное занудство. — Прежде всего, позволь мне чуть подправить твои размышления. Тишина, шекет, в городе кажущаяся. Это ветерок сейчас от нас, а не из центра. А там!.. Там настоящий карнавал, он начался еще вчера, а продолжится и завтра. И музыка! И песни! И танцы! И море света! И фейерверк еще будет!.. Хотя, конечно, в основном люди сидят большими семьями-мишпахами по домам. И совсем не тихонько, как тебе кажется. Не дерут, конечно, глотки, выпучив глаза, «шумел камыш!..» или, там, «ой! мороз, мороз!..» Но и поют, и танцуют, и все прочее. Это нам с тобой сегодня, сейчас не слышно. Еще услышишь!»
Я Пальму не останавливала и не понукала, но она, оценив мое терпение, сама себя вывела на то, что я ждала:
—Ты правильно догадалась, что мой опекун бывший — оле, как и твой Хххазаров. Только мой прибыл в Страну на тридцать три года раньше. А попал он сюда прямиком из самой-самой русской Сибири — из Якутска. А если совсем точно, то из городка Оймякон, который в России называют Полюсом Холода. Там мой «приемный родитель» сам и родился в семье советского ссыльного Гирша Дымшица, не угодившего чем-то там родной советской власти и угодившего за это в тридцать седьмом на этот самый Полюс. Мальчика отец назвал Ермаком. Представляешь — Ермак Гиршевич Дымшиц! А дело в том, что сын Гирша явился на свет как плод страстной любви, которой одарила его коренная сибирячка, якутка Надя. Матери своей Ермачок не помнил, не знал — она умерла при родах, а скорее — при полном отсутствии присутствия в те поры там элементарной медицины. Гирш свое ненаглядное чадо выходил-вырастил, кормя в младенчестве оленьим молоком, которое разводил кипятком из талого снега. Ермаком же назвал Гирш сына в честь покорителя Сибири, того самого казака-Ермака, и в благодарность Судьбе, которая в Сибири осчастливила его и Любовью, и Сыном.
А дальше все пошло-поехало своим чередом. Отец остался работать бухгалтером в леспромхозе и после того, как вышел срок его высылки, — на родине, в Киеве, в костре Катастрофы сгорела дотла вся его семья и семьи ближайших родственников, и возвращаться, так ему казалось, было не к кому и не к чему. Сын же его Ермак закончил семилетку, потом что-то вроде ФЗУ или ПТУ, получил профессию… не запомнила, как она называется в точности, — что-то по выделке шкурок песцов, и к армейскому, призывному возрасту стал по этой части высококлассным специалистом. В армию не попал, потому что как раз в это время у Гирша, отца Ермака, давняя чахотка перешла в тяжелую форму, и Ермаку вышла отсрочка. Отец болел тяжело, но долго, и отсрочка от армии все отодвигалась и отодвигалась, так вплотную и не придвинувшись к самой армии. В свои пятьдесят три года Гирш умер и среди зимы был захоронен сыном в недра вечной мерзлоты при большом стечении оймяконского, по большей части нерусского народа.
Вскорости, когда возраст Ермака приближался уже к тридцати, и до их сибирского песцового угла дошли вести, что евреи обрели, наконец, возможность почти свободного выезда в Эрец-Исраэль, в Израиль, в Землю Обетованную. По матери своей, якутке Наде, выходило, что и Ермак — чистокровный якут, а по бабушке Хесе да еще вместе с дедушкой Нахумом получалось, как ни крути, что тот же Ермак — полукровный еврей. И хоть «знал» Ермак своих еврейских прапредков лишь по скупым о них рассказам Гирша да по единственной мутной, серо-коричневой фотографии, он ощутил то, что высоким штилем именуется «зовом крови», и засобирался. Без особых препятствий и проволочек Ермак получил разрешение на выезд из Союза в Израиль и не замедлил этим воспользоваться. В свои без малого тридцать лет он впервые не в кино, а наяву увидел паровоз, самолет… и бесчисленное множество всего и всякого другого.
А когда Ермак Гиршевич Дымшиц добрался, наконец, до Земли Обетованной, началась и моя с ним история. Любимым писателем и поэтом Ермака в ученические годы, да и потом, был Лермонтов. Особенно запали ему в душу печальные стихи о Сосне и Пальме, разделенных непреодолимой громадой пространства и снящихся друг другу. Поэтому первое, что сделал якутский еврей, когда чуть отошел от обрушившихся на него здесь впечатлений, купил на шуке у плута-араба маленькую пальмочку в глиняном горшочке, то есть меня. Это я знала уже тогда, что араб сплутовал — он выдал меня за карликовую, а Ермак… Ермак, как и каждый оле, не знал тогда многого. Не знал он и того, что работу как специалист по выделке песцовых шкурок на своей древней новой родине ему не найти. Но долгое время он пытался это сделать, несколько раз изъездил Страну вдоль и поперек в разных направлениях… Вот тут-то, дорогая моя Скамья, я и повидала то, что ты пыталась поставить под сомнение.
—Да уж… Прости ты меня, еще раз тебя прошу! Это я как-то… Ты так здорово рассказала об этом твоем Ермаке! А сейчас-то он где? Может, приходит сюда, сидит вот здесь у меня, говорит с тобой на каком-нибудь вашем языке, а я и не…
—Погоди. Не торопи меня. Все узнаешь. Только, чур, вот тут и уговорчик — сразу после меня и ты мне порасскажешь о своем Хазарове или о ком захочешь. Идет?
—Да мне и самой давно уж хочется, да ты какая-то… неприступная, что ли.
—Я?!.. Это кажется тебе… Наверно, потому, что без умолку болтаю. Прости! Я буду очень хорошей слушательницей. Обещаю! Вот только свое доскажу. Немного осталось. Потерпи. Подробно о том, где побывала и что видела, сейчас не буду, как-нибудь потом, при случае, когда к слову придется…
… Сначала мой Ермак буквально с меня глаз не спускал: ложится спать — ставит у кровати, садится есть — ставит перед собой на стол, во всех своих переездах по Стране таскал, как ты сказала, меня с собой. И ухаживал — будь здоров! Даже слишком, — например, поливать взялся каждый день. А я ж ему не докричусь, что так не надо. Потом догадался или кто подсказал — стал поливать в меру. А росла я, как мне, финиковой пальме и положено, а от особого внимания и ухода — пожалуй что и быстрее. Стал Ермак-сибиряк пересаживать меня во все большие и большие горшки. Скоро я перестала помещаться у него и на самые невысокие столы, так что пришлось моему опекуну обедать уже без меня. И перевозить меня с места на место моему благодетелю стало не с руки — в автобусы перестали меня брать, машиной мой пушной мастер так и не обзавелся, и приходилось ему при всяком очередном переезде нанимать для меня грузовик. А это для кошелька Ермака, как ты понимаешь, было… Еще через время выросла я дылда-дылдой под самый высокий потолок. Какое-то время Ермак пригибал мои верхние ветви-листья книзу, вроде как по их естеству, но скоро понял, что такие загибы мне не… не по нутру. Как раз к этому времени понял Ермак и еще одно, наверно, главное для него, а уже как раз перевалило на третий десяток лет его здесь скитаний, — понял он, что пушного-то промысла здесь нет и никогда не будет, но есть он, был и будет… в Канаде. Вот туда и навострился. Туда вскорости и улетел. А меня вот здесь пристроил. Высадили меня под надзором моего опекуна из последней моей кадки в грунт, подвели ко мне персональную поилку-капельницу… Вот… живу. Уже вторую мою жизнь. Я тебе говорила, как рухнул первый мой ствол?
—Да, говорила. А я… Мне… Можно тебе вопрос? Такой… корявый?
—Валяй. Чего уж.
—Так он, твой Ермак Гиршевич, что, так и не…
—Так и не! А когда прощался, погладил по шершавым бокам, медленно обошел вокруг, задрал голову, поглядел на мои кудри… И сказал (себе, конечно, не мне-е!), что «обббяззательно!»… Но! Не грусти, подружка! И у меня, и у Ермачка моего, да и у тебя есть еще и время, и много шансов встретиться.
—Да я, что… Я и не… Здорово ты все это рассказала! На целую поэму!.. Слушай, а откуда у тебя такой хороший русский? Ты же местная.
—А-а-а! Это опять же мой Ермак Гиршевич! Он страстный книгочей, а друзей у него здесь так и не образовалось. И подруги — тоже. Так, были и те, и другие, но все как-то куда-то растворялись. А Ермак все свободное время читал. Привез с собой чемодан книг, а потом и здесь стал доставать на русском. Иврита на хорошем уровне он так и не взял. А читал часто и вслух. Но это же для нас с тобой и не важно, мы же их мысли считываем. Жаль вот только — они нас никак не слышат и не понимают. А вслух мой сибирячок читал красиво! Теперь читает там, в Канаде этой, какой-нибудь Березе, небось… Ладно! Завтра твоя очередь. Сначала я тебе — выигранный тобой приз-сюрприз, а пото-ом!..
Одна пара «русских» прохожих говорила о новых беспорядках, учиняемых то тут, то там палестинцами. «Интифада» — услышала я новое для меня слово. Пальма сказала, что это по-арабски, а означает, вроде бы, «народное восстание» или «каменная революция». «Слово-то похоже больше на… латинское, что ли», — подумала я, но сомнениями своими с Пальмой не поделилась — вдруг обидится.
И как там мой Константин Михайлович Хазаров, Князь? У новых-то родственников?
А как там вообще? На том моем сквере и вокруг него?.. Обходятся пока без интифады?
/.../
Семнадцатый день. Шлиши, — вт.
Днем 25, а но-очью… 13! Такого при мне еще не было. Не все представители народа и днем снимали курточки. Некоторые особи особо мужественной половины человечьей общины надели носки в босоножки и сандалии. То-то Хазаров будет рад — он же поклялся, что не наденет босоножек без носков, сказав, «это все равно, что в плавках выйти на улицу». Правда, Князь давно уже страшную свою клятву нарушил и — хозяин своего слова — стал считать, что глупость городил, а теперь вот приобщил себя к древним грекам, а они, дескать, не во всем были олухи. Но дискомфорт, обретенный вместе со старческим динамическим стереотипом, никуда не делся, и Хазаров, конечно же, с облегчением вернется из древнегреческих патрициев в местечковые вненациональные плебеи.
/.../
/.../ И… сегодня обнаружила, что вернулся из суккотнего вояжа Константин Хазаров, Князь. Мало того, сегодня же к нему прикатил-таки, наконец, Мурат Шемаго, который оттуда и который затерялся здесь. Не то чтобы буквально затерялся, а не отпускала, оказывается, его Сестра Роза из Бат-Яма, что под Тель-Авивом, потому что боялась за него, «братика» (Мурату — без очень малого 70), приговаривая всякий раз, когда Мурат рвался сюда, в Иерусалим: «И что я, по-твоему, скажу Але и твоим детям с твоими внуками, когда с тобой что-то здесь случится, не дай Бог?!» Это сердобольная Роза имеет в виду то обстоятельство, что арабы сильно активизировали свою интифаду — совершают теракты на дорогах, в еврейских поселениях, что рядом с их, арабцев, поселениями, что пострадавшие с нашей, еврейской стороны уже исчисляются десятками…
Когда они, наконец, выяснили все обстоятельства Муратовой до неприличия долгой задержки, пошли разговоры сразу о многом, но уже о… более значительном.
… — Ой, Костик, я же твои тапочки забыл у себя дома! Вот распи… старый пень! Или я тебе уже по телефону…
—Да плюнь ты, Муратик. Не хожу же я босиком по их каменным полам. Холодно уже. Купил я эти хреновы тапочки…
—Не-ет! Это не дело. Я куплю, а будешь меня провожать, я обязательно их привезу в Бен-Гурион. А то, куда же …
—Мурат, не смеши меня. Забудь. Ты лучше расскажи, как там у нас… у вас? Жорка Покосов, конечно же, еще свой загородный особняк не достроил, — это понятно. А часовня на Тарелочке у театра?.. Так еще и без головы?
—Да что ты. Я же — сразу после тебя… Там все… Ты о себе, лучше, о том, что у вас тут, с вами?
—Так ведь тоже рассказывать особо нечего. Месяц всего. И три дня. Нет, сегодня четвертый. Я даже не знаю, что тебе и показать. Сами еще мало где были. Знаем, что вокруг много интересного. На каждом шагу!.. Но еще не дошли. Вот с тобой и походим, что-нибудь отыщем. Из «литературных» объектов, например.
—Я бы хотел побывать в Старом Городе и у Стены Плача. И все. Главное — вас увидел.
—Может, ты на экскурсию какую съездишь? Они здесь не дорогие. На Мертвое море… Или на Кинерет, а?
—А Роза? Она же меня не пустит.
—Во! Ты что, маленький мальчик? И потом — езжай прямо отсюда, из Иерусалима. Русские группы, русские экскурсоводы… Мы, прости, не можем с тобой — ульпан. Пропускать занятия как-то еще…
—Не-ет! Никуда я не поеду. А если и вправду со мной — что-нибудь. Роза с ума сойдет…
—Ну ты даешь, Муратик! Может, в шабат вместе съездим куда?
—Что ты! Я в… это… в эти… как это?.. а! — в шиши должен вернуться. Роза…
—Ну-у-у! Что с тобой?! Ты тут… потерянный какой-то. Ладно бы я…
—Знаешь, Костя, мистика какая-то… Вбил себе в голову, что это я своим приездом «организовал» эту идиотскую интифаду.
—Успокойся. Мы с Норой тоже об этом про себя говорили. Это не мистика. Это, извини, маразм. Ты лучше скажи, на чем ты сейчас сидишь? А?!
—… На чем. На ска…мей… Как это?.. Что?.. А-а-а! Это Ксюха загримировала эту вот под там. Да?
—А ты лучше присмотрись! Понюхай. Лизни.
—Ни-че-го себе! Это ты!.. Это вы!.. Охренеть можно!!!
—А ты там и не заметил пропажи. Эх вы! Из-под вас скоро и унитазы там растащат, а вы…
—Ну Коська, ну Князь! Я от тебя всякого мог ждать. Но тако-ого!..
—Ладно. Заплачь еще. Пошли. Нора давно к обеду ждет.
И они пошли. Вниз к улице. Мурат трижды оглянулся на меня и каждый раз недоуменно качал головой. Свернули влево и скрылись за грядой кустов.
Нет. Среди людей попадаются и люди.
/.../
Девятнадцатый день. Хамиши, — чтв.
Пожарчело. Сказать «потеплело» — язык не поворачивается. Разве что — с иронией. И правда, как это «потеплело», если было 25, а стало 29. Тем более, что и ночью стало 17 против вчерашних 13-и. Пожарче-ело! Сведения о погоде опять принес мальчишка с плеером и собачонкой, чтобы я могла произвести уточнения и сделать глубокомыслые заключения.
/.../ ...а ближе к вечеру — Мурат и Князь. Посидели в три сигареты. Трепались то вяло, то вдруг оживлялись какой-нибудь темой.
—Я ведь сказал тебе, что мы были в Акко, а ты и ухом не повел. Не интересно? Пребываешь в какой-то… прострации, чтобы не выразиться изящнее.
—Знаешь, Кость, я действительно, как во сне. Где мы с тобой были еще несколько дней назад? А сейчас вот сидим в Иерусалиме! В сквере с названием Сен Симон, а не какая-то там Тарелочка!..
—На скамейке из той самой Тарелочки!..
—Вот-вот! Разве это можно воспринимать как-то буднично, как всегда бывало там?.. А Акко… Что ты мне будешь рассказывать? Я сам хочу там побывать. И буду! Вот вернусь, уговорю Алку и… Только ее уговорить… Но я очень хочу сюда! Ты же знаешь, я всегда был космополитом. И в глаза смеялся над теми, кто рассуждал о «зове крови», о «единственной своей стране, земле»… А тут вот, за пару недель я почувствовал себя евреем. Нет, я узнал в себе еврея. Понимаешь?!
—Конечно. И я узнал. В себе.
—Я серьезно, а ты…
—И я серьезно. Только я еще не нахожу слов, чтобы и себе это объяснить.
—Ну и ладно. Будем созревать. Если еще есть время… Так что там Акко?
—А-а-а! Очнулся! Да вот, если только перечислить и даже описать то, что видел, хватит и трех фраз, а если рассказать, какие мысли бродили в башке, то… Не буду тебя терзать. О самом земном. Представляешь, вот так запросто купались в Средиземном море. Правда, чего-то особенного, как ожидалось, я не ощутил. Все моря — а я купался, пожалуй, в десятке их — пахнут одинаково. Считал, что в Каспии вода самая соленая, а попробовал здесь — здесь ощутилась как самая соленая. А в остальном… Но ведь сам факт! — купался в Средиземном!.. В старый Акко не попали — Ян не пустил. Арабы, говорит, и в Акко — арабы; обстановка наэлектризована — жди от них всякого, хоть они и израильтяне, а многие — христиане. Больше всех сокрушалась Ксюха — в это время именно в старом Акко традиционно проводится международный рок-фестиваль. Отменили. Так что довольствовались мы прогулками по новому городу и сидением за столом. То чай, то винишко, то водочка. И бесконечные говорения. Большая часть их на тему «а помнишь?». Они, Либерманы, здесь уже скоро полтора десятка лет, а все — а помнишь? Ничто в жизни не проходит бесследно. Ничего не забыть, не выкинуть из памяти… Рассказал Яну о своем одноразовом опыте работы на мытье полов в почтовой сортировке, о том, как через меня, ползающего на карачках в рвении и эту работу делать, как для себя, переступил какой-то клерк… Ян аж вскочил со стула: «Ишь ты, интеллигент хренов! Переступили через него! Он же не намеренно, не чтобы унизить тебя! Воспитание у него не твое, а ма-ро-кан-ско-е! Понял?! Вот когда об тебя намеренно начнут вытирать ноги, тогда и возмущайся, и протестуй. Правда, твоего протеста никто не услышит. А кто услышит — не поймет. Смотри! С твоим чистоплюйством ты и здесь останешься нищим». Поругались мы с Яном по этому поводу крепко. Но тут же и выпили за то, что у каждого на все должно быть свое мнение.
—А я… Я бы поступил, как ты. Может, еще бы и в морду дал тому, кто переступил. И вообще… ты! моешь полы в какой-то конторе!.. Что-то здесь…
—Брось, Муратик. Кроме того, что надо же зарабатывать какие-то деньги, меня подвигло еще и любопытство — каково в шкуре не литературного какого-нибудь эмигранта, а реально. Я же здесь никакой не репатриант, а именно эмигрант. Но! Нора-то — репатриантка, а в неделю раз моет полы в их квартирах. И тоже уговаривает себя, что не только ради денег идет на это, а чтобы иметь больше опыта говорения на иврите.
—Ну ребята! Там у вас обоих были и имя, и авторитет, и круги общения — ого-ого! и друзья, и работа, пусть не в тысячах долларов, но стабильная и дающая возможность не нищенствовать… И что же вы?..
—А то ты не знаешь. Отсутствие каких-либо перспектив у Ксюхи. А я еще хотел увидеть, наконец, другой мир, других людей… Да много чего.
—И?..
—Что «и»?
—Увидел. И доволен? Прости за вопрос в лоб.
—А тебе показалось, что я кляну себя? Показа-алось. Можешь не верить, но еще ни одной минутой не пожалел. Более того — уверен, что и не пожалею. И сам по себе, и — главное — через Ксеньку. Ей здесь хорошо.
—Ну-ну…
—А вот так. Ты же собираешься сюда. Правда, у тебя объяснение этому покруче моего — зов крови…
—А ты не ехидничай! И я собираюсь не за коврижками, не за колбасой… Но, как-то оттуда все видится много… романтичнее, что ли.
—Ну, хватит сидеть тут. Пошли к любимой семье.
И пошли. Мурат, прежде чем двинуться, похлопал меня по верху спинки и улыбнулся в бороду ухмылкой сатира.
А Хазаров!.. Какая же ничтожно малая часть того, что у него прокручивается в голове и клубится в душе, достается мне.
Двадцатый день. Шиши, — птн.
При вчерашней же температуре, вечером подул тугой ветер порывами, пригнал тучи на полнеба, а из них покрапал дождишко. Где-то такой дождь зовут слепым. Половиной небосклона владеет солнце, а на другой — свинцовые тучи и… дождь. Не дождь еще, а именно дождишко — асфальт дорожек и землю на газонах смочил только на открытых местах, в тени деревьев, кустарника и даже отдельных травинок осталось сухо.
/.../ ...явились снова, как по заказу, Хазаров и Мурат. Ну да, Мурат же грозился сегодня покинуть Иерусалим со всеми здесь князьями и их окружением. Друзья, подходя ко мне, активно пикировались:
—…вернулись из Акко усталые, разбитые, а сказать, тем более ощутить, что в гостях хорошо, а дома лучше, не получается.
—Еще бы. Ты меня прости, Костя, но квартира у вас… Тесно, сыро, а еще не зима, удобства… только что не во дворе…
—Нет, Муратик, я даже не об этом. Живи мы сейчас и в новом особняке, ощущение было бы тем же. Там, при всех «прелестях» жизни, было ощущение своего дома, а здесь…
—Может, ты рано хочешь этих благостных ощущений?
—Может быть. Но хотелось бы их никогда не терять. Старость, однако.
—Это ты меня пугаешь. Не хочешь, чтобы я перебирался сюда, к тебе поближе.
—Да иди ты со своими шуточками. Это все, в конце концов, не столь важно. Вот стреляют — это… это да. Слышал утром за горой? Гора Гило. На ней живут люди, огромный иерусалимский район. А рядом с Гило другая гора, и на ней, в деревне, живут палестинцы, арабы. Оттуда и обстреливают из автоматов дома евреев. Слава Богу, никого не убили, не ранили. Пока. Но сам факт!.. Вот об этом стоит задуматься. Тебе.
—Не столько мне, сколько Алке. Я уже ощутил это здесь кожей. И, знаешь, не страшно. Я свое пожил. А погибнуть в Израиле — все равно, что погибнуть за Израиль. Сочту за честь.
—Ну Мурат! Тебе бы патриотические призывы и плакаты писать. Все это — барабанная трескотня. А случись, не приведи Господь, это с нами, мы тогда уже ничто за честь не сможем счесть. Прости за рифму.
—Да нет же, Костя, это не дутый пафос. Я и вправду ощущаю какой-то душевный подъем. Говорил уже тебе об этом. Вот уезжаю, а будто не домой, а из дома. Да, не пора ли нам?
—Еще чуть-чуть. Скамейка эта вот — как часть дома того, но уже и этого.
—Да, Князь! Это действительно твой княжеский поступок. А там кто-то еще знает, что ты ее сюда увел?
—Пожалуй, нет. Только те, кто перевозкой занимался, и, конечно, мэр. Но им… Понимаешь, наверно, первый раз я из своего поступка не сделал вселенское шоу. Сам себе удивляюсь.
—Я это теперь сделаю за тебя. И для тебя. Друзья наши завизжат от восторга!
—А мне это теперь — до фени. Ей-ей, я здесь как-то враз помудрел, что ли. Многое из того, что там казалось важным, значительным, здесь видится мелким, никчемным, ребяческим… Ну, Муратик, пошли. Пора. Чтобы — не бегом.
Мурат встал, обошел меня, как и в первый раз, кругом, задержался за моей спиной, наклонился там, прочел то, что при здешней сборке оказалось на тыльной стороне меня, выпрямился, хмыкнул себе в бороду и покачал головой. Блаженная улыбка не сходила с его лица. Они закурили и двинулись вниз и направо, к автобусной остановке.
Е-есть! Удостоилась!
Нет. Людей иногда вполне можно терпеть.
/.../
Двадцать восьмой день. Шабат, — сбт.
Ветер усилился еще ночью и тяжко, порывами дышал весь день. И гнал тучи уже не в ритме вальса, а галопа, пожалуй. Оборвал много листьев с деревьев и кустарника. Но не все — не малая их часть осталось и на потом. А холодно не было. Не было и дождя и даже дождичка. Наверно, все еще в пределах 13-и 23-х в плюсе, конечно же. Правильно было бы здесь навсегда забыть о плюсах-минусах, в том смысле, что всегда будут одни плюсы. Попытаюсь преодолеть привычку, динамический стереотип — если по научному.
Профессор Собилинг отбыл свое время на свидании с Пальмой. Пыхал трубкой своей, но ветер тут же уносил вкусные ароматы вниз, к дороге, а через нее — на территорию Ксюхиной школы. Нам почти и не оставалось.
К вечеру пожаловал Хазаров с новым — для меня, во всяком случае, — приятелем, которого Князь называл Ильей. Наконец, подумала я, приятель у него с настоящим еврейским именем. Сначала говорили они о мало интересном — о трудностях в освоении иврита в ульпане, о бытовых сложностях, о туманной перспективе… В общем, плакались почти мужественно друг другу в виртуальные жилетки. Я решила, что они соседи, или встретились случайно — сегодня ведь шабат, и занятий, естественно, никаких нигде нет, и автобусы не ходят, а так как оба дули в олимовскую волынку, то и выходило…
Князь рассказал два сипур-а, то есть две байки, два рассказа. Один — из своего разговора уже здесь с Муратом. Мурат, якобы, спросил: «Помнится, ты заявлял там, что главное — зачем едешь — узнать, что же делают здесь птицы, которые там вьют гнезда и выращивают потомство. Узнал?» На что был ответ Хазарова: «Не так быстро. Сам, воочию еще не постиг. Спросил у десятка новых знакомых, и трое из них, совершенно независимо друг от друга, ответили одно и то же — отдыхают».
Другой сипур — обхохочешься. Говорит Князь: «Проснулся как-то на днях не рано. Никого дома уже нет. На столе на кухне вырванный из газеты клочок бумаги, а на нем, поверх текста — жирный восклицательный знак красным фломастером и «Позвони!», начертанное тем же фломастером рукою Норы. Читаю: «Требуются для сопровождения мужчины от 25-ти лет до 45-ти. Оплата — выше некуда!» И — телефоны. Думаю, чеша в затылке, ну и что, что мне шестьдесят с малым хвостиком, многие говорят, что выгляжу именно на сорок пять. И звоню. Оплата-то — ого! Каков, говорю, характер работы? Кого сопровождать и куда? А мне, вежливенько так, — а сколько вам лет, простите? Шшшш… сорок пять, говорю. Так значит шшшш, — утвердительно звучит на том конце. Простите, говорит, но у нас сопровождение заезжих одиноких дам. Вам это, конечно, не подходит. И… кладет этот хлыщ трубку там у себя. А-а-а?.. — только и успел я до этого промямлить. А себе уже потом сказал — а что?! я бы вполне смог! сопроводить! — на концерт, в театр, в ресторан, на прогулку, и беседу бы вел интереснее и лучше любого двадцатипятилетнего! Правда, говорю себе, на пляж вот или в бассейн… и не в плавках дело, плавки я оттуда привез вполне приличные, а в том, как все остальное теперь у меня выглядит — над плавками, под плавками… В общем, понял я, не без труда, что дело-то — как раз «в плавках». Особенно, когда допер, что главное сопровождение «одиноких дам» — в эту… ну… как ее?.. а-а! — в постель. Вот такой вышел облом, Илюша».
Илья же только и сказал протяжно и жалобно: «Да-а-а-а уж. Куда-а-а-а нам», хотя ему, Илье, на вид-то — едва ли много больше двадцати пяти.
Да-а, Княже! Шшшш, значит?..
А из Гило сегодня трижды раздавались выстрелы.
(продолжение воспоследует)