- Леш, я пойду. Мне на работу.
- Ну и мне ко второй паре.
- Мне на работу, Леша, я - пойду.
- Угу, - всхлип.
- Спокойной ночи?
- Ты всегда будешь? Всегда-всегда?
- Всегда-всегда буду. Спокойной ночи?
В пятом часу мы прощались уже более основательно. По крайней мере, у него в голосе появлялось осознание, что трубку мы все же положим, и ему придется опять остаться наедине с тем, как она его не любит. И на волне этого осознания он отчаянно спрашивал - наскоро, резко, собравшись, последним усилием, быстро-быстро. Вопрос. Я уже на него отвечала, мой хороший. Вопрос. Я не знаю, Леш. Изменение формулировки и вопрос. Думаю, да. Вопрос. Попытка ответа. И последние капли беседы - в шестом часу.
- Что нужно сделать, чтобы она все же?..
- Я не знаю.
- Ты всегда будешь?
- Всегда. Да, я буду всегда, успокойся.
- Я успокоился. Точно всегда?
- Точно. Спокойной ночи, ладно?
Утром я шла на работу, а он не шел. Ни ко второй паре, ни к третьей - ни к какой. Эта мысль меня раздражала.
Ее я увидела первый раз почти через год, на дне его рождения. Не совсем так. Они родились в один день с разницей в два года (он, конечно, видел в этом перст судьбы), поэтому сказать ясно, чей был день рождения - нельзя, и никто из именинников не смог выдавить "наш". Квартира была его, приглашал - он, я шла поздравить - его, поэтому в памяти осталось, что и день рождения - его. Вот там и увидела девочку. Девочка. Маша. Низенькая. Внимательная, спокойная, в тихом омуте. Русая, глаза такие, болотные, слишком крупные для лица, внешними уголками вниз. Сидела с ним рядом, говорила с ним тихо-тихо, дразнила его. Шутила, шалила, развлекала себя. Ничего плохо в виду не имела. Уносили посуду на кухню, все встали, засуетились, она снова лукаво пробормотала что-то себе под нос, я в дверях по его лицу увидела, что запас терпения и любви истощается, что уже – больно, подошла к ней близко-близко и сказала первое с момента знакомства: "Не говори с ним так: он обижается". Маша не насторожилась, не обиделась, улыбнулась широко и безмятежно, протянула: "Не-ет! Он уже привык!" "Он - обижается", - пришлось подтвердить слова театрально-долгим взглядом и кивком.
Через несколько дней он звонил с криком: "Что ты ей сказала? Что ты сказала ей такого?" Переспрашивал в деталях, по секундам. Повторила все три реплики несколько раз. Уточнила, что случилось плохого. Выслушала ответ, что все хорошо, что все прекрасно, что все так неожиданно, внезапно, на ровном месте - прекрасно, что невозможно поверить в такое счастье.
В зимние каникулы он хотел в Карелию. Мой муж тоже хотел в Карелию. Свекровь рыдала на кухне, говорила: Коля, я ни за что, никогда, ни за что на свете тебя не отпущу, никогда, ты слышишь, никогда, ни за что, я умру, Коля, только через мой труп поедешь, только через мой труп, я, Коля, лягу на пороге, ты перешагнешь через мать - и вот тогда ты поедешь. Мой муж уходил из кухни, не дождавшись конца угроз и причитаний. А я хотела, чтобы они поехали – приключение. Мне казалось правильным, чтобы они поехали, мужественным, нормальным. Леша говорил: вот мы уедем, а ты смотри прогноз погоды для Петрозаводска – и отними от него еще градусов пять, все же это не город, а Карелия. Он спрашивал, правильно ли он делает, оставляя Машу одну, вот он встанет, уедет, его две недели не будет, как же так. Я честно говорила, что очень правильно, что она отдохнет от него, соскучится, оценит, полюбит, все будет хорошо. Они так планировали, так обсуждали, так собирались, что моя свекровь начала сдавать позиции: пришла спросить у меня, кто он такой вообще, давно ли мы знакомы, откуда он взялся и куда позвал ее сына. Я ответила, на рассказ ушло часа два, мне было, что рассказать, к тому же мы пили чай, и особенных дел не было. Я вязала мужу свитер, большой, белый, с горлом, почти лыжный. Ему должно было пойти (я выбирала пряжу невозможно долго, купила 10 мотков и спицы. Спицы на полразмера больше, чем надо, но других не было, а очень хотелось начать). Вот я неспешно рассказывала, а она слушала. Потом разошлись по комнатам. Спустя некоторое время она постучала, я открыла дверь, мы встали через порог, я с поднятыми бровями, дескать, чего вы хотели, Инна Николаевна, и она с фразой: «Лена… Мне кажется, ты любишь совсем другого мужчину…» Хотелось ответить базарно, дескать, а вот мне кажется, что это совершенно не ваше дело. Но мысль была такая новая и поразительная, что сказала только жалкое: «Не знаю… Может быть». И, наверное, лучше было бы – базарно... Мой муж нашел новую работу и в Карелию не поехал, а Леша – поехал. В Петрозаводске объявляли -38С, я вычитала пять градусов, получала -43С. Когда он вернулся, Маша уже решила, что с нее – хватит. Абсолютно точно, без обсуждения причин и без вариантов.
Леша стал звонить ежедневно, говорил о ней постоянно, ему напоминала – каждая деталь, в троллейбусном маршруте от метро домой находился десяток связанных с ней мест вроде: «А в этой школе учится Машина младшая сестра». Потом переехал в университетскую общагу; я заходила вечером, иногда вместо второй пары, не заставала его, писала большую, подробную записку, мол, здравствуй, я пропустила такой-то предмет, зашла во столько-то, приносила с собой то и это, хотела от тебя того-то и этого, а вообще у меня все так-то и так-то. Он перезванивал среди ночи из автомата на первом этаже главного здания спросить, точно ли это была я, потому что ему показалось по почерку, что это Маша, и за обсуждением этого вопроса выговаривал две девяностоминутные карточки.
В июне мы с мужем поругались. Я сидела на работе, он приехал в обед, молча вручил мне конверт и ушел. В конверте было письмо почти в школьную тетрадку толщиной, долгое, мучительное, кончалось ультиматумом, дескать, если я сегодня буду дома, то это будет означать одно, а если это одно мне не нравится, то для всех будет лучше мне не приезжать никогда. Я умилилась бурностью эмоций, оставила письмо на работе, нисколько не раздумывая, не переживая - поехала домой. Окна выходили на западную сторону, на балконе стояло кресло, я сидела с вязанием и смотрела на остановку: было видно, как приезжает 714 автобус и из него выходят люди. Один автобус, другой, третий. Вечернее солнце припекало, вязать было жарко, колени горели под свитерной спиной. Муж приехал, вышел, пошел к подъезду. Я встала к перилам, перегнулась и принялась махать рукой - молча: невозможно выкрикивать домашнее имя с балкона, но еще глупее кричать "Коля!", если ты никогда, ни разу его так не называла. Он посмотрел наверх, чтобы по окнам заранее знать, дома я или нет. Увидел меня, и, смеясь, кричал:
- Ты вывалишься! Уйди, вывалишься же!
В сентябре у нас была свадьба. Самых ранних гостей невеста встречала в бигуди и в халате, надетом на кринолин. Кринолин такого размера, что я ставила его боком в коммунальном коридоре, потом не влезла в пассажирский лифт и семь этажей вниз меня провожали моя свидетельница – и Леша, оба следили, чтобы я не обтирала подолом стены подъезда. Счастье было такое ослепительное, такое острое, такое невероятное, что всю свадьбу я провела как во сне, с трудом откликаясь, почти не осознавая себя. Уже ночью, уже после чая, после вальса новобрачных и прочего, перебралась за другой край стола, от родителей - к нашим девочкам и мальчикам, поймала Лешин взгляд – пустой, расфокусированный, сквозь меня, без хоть какой-то поддержки или одобрения.
- Хочешь сказать, я не похожа на невесту?
- Ну что ты. Ты – похожа. А все остальное больше похоже на репетицию. Ну хорошо, на генеральную.
В октябре дивизионный балашихинский врач-узист сказал мне, что я беременна двойней. Я повисла у него на шее и заливала его благодарными счастливыми слезами, а мама говорила: «Какая ты странная: так радуешься… Я на твоем месте испугалась и расстроилась, когда узнала». Страшно хотелось поделиться со всем миром, но не всем ведь скажешь по телефону, да еще и если люди на работе, да еще и я мгновенно стала суеверной: вдруг сглазят. Стояла в мамином кабинете перед телефонным аппаратом, подумала, а вдруг Леша дома, набрала и слушала, слушала бесконечные гудки.
- Ты кому звонишь? О! Не поняла. А кто у нас отец?
- Мам! ты чего?..
Дивизионный доктор ошибся.
В феврале мы с мужем расстались. Я обещала заехать за вещами в какой-нибудь выходной, хотя бы к вечеру, и заехала. Он смотрел футбол в гостиной, это отдельно кольнуло: обычно во время матчей я ложилась на диван, клала голову ему на колени и спала. Они со свекром вдвоем кричали и рычали весь матч, не в момент гола, а, наоборот, от негодования и досады, а я не просыпалась. Футбол заканчивался, входила свекровь, говорила, ребятки, давайте уже все на свои места перенесем, и стол, и посуду, помогите мне, Коля говорил "да-да, мама, все отнесем на свои места!" - брал меня на руки и уносил.
Заторможено бесслезно собиралась. Образовалось четыре пакета вещей: два больших и два обычных. Позвонила Леше, попросила встретить меня у метро. Он удивился, но приехал. Пакет сразу же порвался.
- Почему ты сказала не брать рюкзак?
- Не знаю.
- Куда мы едем?
- Не знаю.
- А почему он тебя не проводил?
- Не знаю.
- Чччерт! Что это такое в пакете, постоянно колет мне в ногу?
- Это спица.
- Мм, - и очень осторожно, с подозрением, - можно, я ее выну?
- Нельзя. На ней мужнин свитер.
Тогда же меня перевели на другую работу с урезанием зарплаты, я провалила всю сессию и переселилась в пустующую бабушкину квартиру тайно от бабушки: очень не хотелось возвращаться домой. В мире было глухо, все плыло. Никак не удавалось сосредоточиться на чем-то, занять себя чем-то осознанным, сфокусироваться. Дни проходили бессмысленные настолько, что и бессмысленность их – не ощущалась. Утром в троллейбусе я вспомнила, что вот в этой школе учится Машина младшая сестра. Было седьмое марта, короткий рабочий день, на обратном пути я вышла в Перове, купила одну желтую розочку, дошла до школы пешком, поймала в коридоре каких-то девочек, спросила у них, знают ли они такую-то: хотела просто розочку послать – с сестрой. Но оказалось, она уже ушла. Разыскала классную руководительницу, подарила розочку ей и выяснила адрес. Вылетела на улицу счастливая, переполненная появлением пусть глупой, необъяснимой, ненужной – но все же цели. И, главное, тем, как ловко у меня все выходит. Не знаю, чего я хотела… Что-то вроде – побыть купидоном…
С этим адресом проходила долго. Сначала было боязно, потом не до того: заболел дедушка, потом дедушка умер. Первый раз за год позвонил папа, спросил, сможет ли Коля найти каких-нибудь своих друзей, чтобы нести гроб, и у меня не повернулся язык сказать, что мы расстались. Коля нашел двоих, Леша пришел четвертым. На прощании я плакала столько, сколько было сил: сразу по всему, по всем. Был повод плакать – и я плакала обо всей моей жизни, о памяти, о детстве, о далеком городе, о дедушке, о бабушке, о папе, о муже, о наших нерожденных детях, о невероятном, непробиваемом человеческом одиночестве. Поскользнулась на кафельном полу зала прощания – мама поймала меня за левый локоть, Леша – за правый, оба решили, что я теряю сознание. Было так тошно, что даже не стало стыдно.
Шел апрель, ледяной, снежный, сырой. Ходила от метро до университетской калитки по Ломоносовскому проспекту туда-сюда, выбирала для шага места с тоненьким, в два миллиметра, нетронутым, свежим снегом, наступала, смотрела на образовавшийся черный след, представляла снег раскатанным пельменным тестом, свой сапог – той рюмкой, которой мама вырезала тестяные кружочки – заворачивать в них фарш. Замерзала, но никак не могла устать. Садилась в троллейбус, оказывалась то на Ленинском, то на Парке. Ходила и ехала, ехала и ходила, не видела ни одной причины вообще возвращаться домой на ночь, но возвращалась. Бывало, не могла даже и ехать. Если знала маршрут, выходила из метро пройти пару остановок пешком, Парк – Октябрьская - Добрынинская, Павелецкая - Таганская, Авиамоторная - Энтузиастов, потом снова спускалась под землю. Мама говорила: «Ты плохо выглядишь. Обещай, что ты будешь съедать в день хотя бы одно яблоко или апельсин. Так же нельзя», - я обещала, но не помню, чтобы съедала. Помню, Леша ходил со мной, выхаживал меня в прямом смысле. Выгуливал меня, выговаривал. Принудительно заводил в продуктовые магазины и покупал еды. Иногда заезжал поздно вечером в гости: входил, ставил в коридоре два пакета продуктов, рассказывал новости стоя, не разуваясь, не раздеваясь, прощался, уезжал. Однажды сказал: «А мне Арцева звонила. Просто так», - и первый раз назвал Машу по фамилии. И я вспомнила, что у меня есть бумажка с адресом.
Поехала к Маше в первой половине дня. Было недалеко, но все же несколько остановок метро, сильно разветвленный выход наружу, интуитивно выбрала правильный рукав, прошла вдоль рынка в поисках вменяемого человека – уточнить, как добраться. Дошла до трамвайной остановки, выбрала дяденьку, спросила. Оказалось, надо именно на этой остановке сесть на любой трамвай и проехать до магазина «Молоко». Не долго. Пока ехала – смотрела во все глаза, искала «Молоко». И загадала, что больше спрашивать ни у кого ничего не буду, найду сама, и вот если найду, не заблужусь, то все у меня получится хорошо и правильно. Что именно должно было получиться, я не смогла бы ответить. Чтобы все стали счастливы? Чтобы кто-нибудь стал счастлив? Искать оказалось просто: тупик короткий, дома в нем стоят не вдоль улицы, а кучкой, архитектура у них совершенно разная, и жилых всего два из восьми. Три кнопочки кода были такие темные от рук, что тоже сомнений не вызвали. Второй этаж, пешком. Маша оказалась дома. И Маша оказалась одна. Никакой приветственной речи, чтобы объяснить свой визит, у меня не было, зато был азарт и веселая ярость, с такой, может, ходят в атаку. Она открыла сразу после звонка, не спрашивая, не глядя в глазок, посмотрела на меня внимательно, вспомнила, кто я такая, сказала тихое, ровное: «Привет… Заходи». И веселая ярость меня покинула. У нее на щеке был большой темный, заживающий ожег, с куриной яйцо размером, потом оказалось, что от троса, неудачно съехала на тарзанке. Я зашла, посторонилась дать ей закрыть дверь, почувствовала, что невероятно устала вся, что и ноги устали, и спина, и шея, и лицо, и больше всего – глаза, что ничего я не хочу, что хочу просто домой, прямо сейчас, лечь, укутаться, уснуть, проспать неделю, проснуться в другой игре, на следующем уровне. Маша сказала: «Вот тапочки… Хочешь чаю?» А в голосе было: «Ну и куда мне тебя такую? Ну и зачем мне тебя?». Покорно соглашалась на тапочки, руки мыть, полотенце, чай, сахар, а вот конфетки есть, а есть еще вот такие вот штуки, хочешь? Может, тебе бутерброд сделать? – на все соглашалась. Оказалось, что страшно хочу есть. Ела молча, медленно и беспорядочно, как-то несочетаемо. А вот еще помидорчик, будешь? Буду.
- Я обещала родителям курицу, я сейчас буду жарить, ладно? И мы пообедаем, если хочешь, да? И я салатик сделаю. Да? – на все говорила «да», хоть бы раз «нет, спасибо». Ела и грелась. Понимала прекрасно, что приходить без приглашения, без предупреждения, почти даже без собственно знакомства – так неприлично, что уже можно не пытаться соблюдать рамки, не улыбаться вежливо, не говорить «нет, спасибо» и не предлагать свою помощь в хозяйстве. Поддерживать беседу не хотелось, хотелось согреваться, есть и спать.
Мы пообедали. Пока она мыла посуду, я прислонилась к холодильнику и поспала. Сделалось даже досадно, что меня так и не спросили, зачем я пришла. И я стала расспрашивать сама. Было достаточно задать пару простых вопросов, чтобы начать говорить, и Маша рассказывала в деталях, как она жила в пять, в восемь, в пятнадцать, и как в шестнадцать, и как в семнадцать лет, и картинка складывалась из кусочков. Рассказывала про Лешу – немножко, краем, – для поддержания беседы, а я молчала, не дышала, боялась спугнуть, вдруг она собьется, сменит тему, забудет, и я чего-нибудь не узнаю; рассказывала про любимого, дорогого старшего брата, про маленькую свою племянницу, про злую-презлую братову жену. Про то, как она всегда, еще с детства, гордилась тем, что братовы друзья ее любят, как ее тянуло во взрослую компанию, как они все были ей важны и необходимы. Про то, как ее не любила братова жена. Как прошлой зимой брат умер, и никого не было рядом, чтобы отвлечься, опереться. Про то, как в поисках опоры она подумала про Лешу – а он оказался в Карелии. Рассказывала таким живым, путанным, сбивчивым языком, как пересказывают свою жизнь в первый раз, делая экскурсы, называя имена и не говоря, кто же эти люди с именами, перепрыгивая родственные связи и топографические детали. А я в ответ перечисляла свои беды, - не выговаривала их, не выбаливала – называла. Перечислять - могла, а рассказать – не могла.
Уходила я часов через шесть, переполненная. Она спросила: «Может, тебе денег одолжить?» - я отказалась, но взяла с собой яблочек. Вышла из подъезда, оглянулась на окно, она снимала цветок с подоконника, переставляла его на стол, потом встала коленями на табуретку и махала мне на прощанье. Это не принято, и я не думала, что она будет, но оглянулась.
Было поздно, трамваи ходили редко-редко и пустые, ехать в пустом было тянуще-тоскливо, и хотелось так и ехать, долго, несколько часов, привыкая.
Маша позвонила через несколько дней. Сама бы я звонить не стала; думала о ней постоянно, и так ее вписывала в картину мира, и эдак, но говорить с ней мне для этого не было нужно. Так мы общались несколько лет – Маша звонила, когда собиралась куда-то – ехать, идти, посмотреть, послушать. Музыку или выставку, или в кино, или в театр, - звала. И я соглашалась. Выходило, что мы, ничего не спланировав, ни о чем не мечтая вслух, ничего не обсудив, не договорившись толком – ходили всюду. Помнятся фрагменты: вот мы на Пушкинской, напротив макдональдса, кончается август, Маша с большим опозданием дарит мне деньрожденный подарок, я сижу с ногами на парапете метро, рядом со мной бутылка пива, парапет такой пыльный, что Маша только после раздумий ставит на него целлофановый пакет – достать этот самый подарок. Вот ранняя, теплая осень в Переделкино, я пытаюсь вспомнить дорогу, и очень боюсь, что мы заблудимся, и я буду во всем виновата, но виду не подаю, шучу и шучу, беспрерывно, солнце еще горячее, будто не осень, мы плетем мохнатые кленовые венки, переходим через речку, стоим на мосту, смотрим на воду, гуляем вдоль писательских дач и в какой-то момент я вскрикиваю «Ой, я знаю, где мы!» - и выдаю себя с головой. Вот мы на Тульской, у нее на работе, у нее обед, а я приехала по делу, и мы стоим в очереди в столовой, с подносами, и я боюсь, что во мне узнают чужую и не станут меня кормить, поэтому будто невзначай помахиваю ее пропуском. В столовой кормят очень вкусно и очень дешево, я перегружаю поднос, еле-еле доношу его до стола, а потом прошу ее вернуться в очередь купить мне булок домой. Вот мы среди ночи идем из театра по бульвару до метро, метет снег, и я громко, азартно, эмоционально что-то рассказываю, а Маша невпопад смеется и говорит, что у меня появились интонации – как у актрисы главной роли из только что просмотренной «Марии Стюарт». На огромном электронном градуснике красные цифры «+0», и мы показываем друг другу этот весенний плюс ноль. Вот Таганская – мне нужно непременно доснимать пленку за короткий вечер, и поэтому я фотографирую ее – кадров пятнадцать к ряду. Вот Войковская, мы спускаемся в метро после двух часов верхом по открытому, продуваемому полю, я совершенно окоченевшая, стучу зубами и даже в метро прячу голову в плечи, а Маша удивляется, зачем же я расстегиваюсь, если замерзла, а я объясняю, что кожаная куртка настыла на ветру, стоит колом и не пропускает метрополитенового тепла.
Леша спрашивал:
- Как Арцева?
- Да никак.
- Ну как – никак! Вы же общаетесь!
- Общаемся, да. Ну – так… нормально…
А через год или полтора уже говорил: «Это что ты читаешь? А-а... Не читай, а то будешь, как Арцева».
Точно так, как всегда, за один или два дня, она позвала меня в Киев на майские праздники. А я любила Киев, и меня ничто не ждало дома, кроме пустых неприкаянных нескольких выходных. Мы ехали вместе с двумя незнакомыми мне мальчиками, по пути в меру сил общались, мальчики оказались очень хорошие, положительные, но все было такое чужое, такое не мое, что сразу пожалела, что поехала. Гостиничный номер один на всех, общий, чердачный, двухкомнатный. В одной комнате стояло два дивана – в ней поселили мальчиков, а в другой, на двуспальной кровати – девочек. Вторую половину дня погуляли вместе, шутили, пили, смеялись, пытались подружиться, - всем, кроме меня, удалось. Все вдруг стало не так, не интересно, скучно, и хочется, чтобы все эти люди пропали, исчезли, чтобы не мучали, не дергали, не спрашивали «ты чего такая грустная?». На следующий день сказала, что со всеми – никуда не пойду. Что останусь спать. Что погуляю одна. Что вечером встретимся. Все удивились, но не мешали. Я подумала, что ничем не обязана, что у меня точно такой же короткий отпуск, как и у всех, и что могу прожить хотя бы день так, как хочу. Киев был божественный.
За одного из этих ездивших с нами мальчиков Маша вышла замуж. Мы стали встречаться совсем редко, раз в несколько месяцев собирались куда-нибудь, приглашали друг друга в гости, иногда удавалось, но чаще – нет. Потом остались одни только приглашения, благодарности, уверения и обещания, потом иссякли и они, и однажды на совсем стандартный вопрос в коротком стандартном письме «Как твои дела?» я получила развернутый ответ, что дела ее как обычно, что рассказать ей совсем нечего, что живет она совершенно как все, что, к ее сожалению, она не занята ни спасением китов, ни миграциями леммингов, ни тушением пожаров, что хочется всего только побыть дома с любимым, чтобы в выходные пропылесосить и отдохнуть, что по лошадям скучает несоизмеримо сильнее, чем по людям, и поэтому задавать глупые вопросы «как твои дела?» и оставлять приглашения совершенно ни к чему, что это утомительно, обременительно и давно никому не нужно. Я ответила очень ласково, мол, все пустяки и как соскучишься – то пиши, всегда рада. Подумала: «не, ну все же пять лет – не пустой звук». А Маша почти тут же и написала, что это не какое-то там недоразумение, а ей в самом деле не о чем со мной поговорить и не за чем со мной встречаться. Я безутешно рыдала часа два. А потом утешилась. Потому что головой продолжаешь понимать, что, как бы тебя ни задевала форма, по сути – ты согласна. Через два часа она перезвонила, мол, все пустяки и нелепая ошибка. Температура, болезнь, нервный срыв, усталость, работа, погорячилась. Я покивала головой и поуверяла, что, конечно же, мы забудем и не станем придавать этому никакого значения. Но попробовать общаться мы так и не попробовали.
Примерно раз в полгода Леша начинает со мной разговор, мол, Арцева очень сожалеет, что так вышло, приносит свои извинения и вообще я не должна обижаться. Я неизменно рассказываю, что извинения приняты, я и не думаю обижаться, все хорошо и никакой проблемы нет. Остальное время Леша рассказывает в мелких подробностях, что Маша его не любит. Разумеется, теперь – совсем другая Маша.
