...Раздался тяжкий вздох.
Раф дернулся. Девушка истолковала это по-своему.
– Мне нельзя, милый, – услышал Раф низкий голос, – ну, ты меня понимаешь...
«Я еще должен ее понимать! Вместо того чтобы строить из себя недотрогу, ела бы окрошку и спала в погребе», подумал Раф.
– Тогда... тогда какого чёрта?.. – заорал он. – У вас что, милочка моя, нет своего спального места? Вы, видно, ждете, когда я приглашу проводника, чтобы он выдворил вас отсюда?
Спровадив девушку, Раф, чертыхаясь, залез в душ и провел там под ледяными струями не менее получаса. Против обыкновения он не пел. Он думал...
С каждой минутой ему всё меньше и меньше становилось понятно, зачем он затеял эту дурацкую поездку в никуда.
Дрожа от холода, Раф спросил себя, чего он, чёрт бы его побрал со всеми его мыслями и устремлениями, хочет больше всего на свете.
Ответа не было. Он пребывал в растерянности. Ему не хотелось ровным счетом ничего. Ему не хотелось ни водки, ни славы, ни женщин. Против ожидания, это его не слишком огорчило. Он без грусти и без малейшего чувства сострадания к самому себе подумал, что к нему, вероятно, наконец-то припожаловала старость. Что в его семьдесят вполне закономерно.
И в то же время Рафа обеспокоило его внутреннее состояние. Ещё вчера он говорил себе, – и говорил не без оснований, – что не потерял интереса к жизни.
И вот сегодня он со всей определенностью почувствовал, что этот интерес как-то странно и незаметно угас. В чём дело?..
И тут его осенило! Величие замысла! Вот в чем закавыка! Но то, что имел в виду великий Бродский, относилось к художественному творчеству. А тут жизнь... Его жизнь была лишена великого замысла.
И надо было прожить семьдесят лет, чтобы понять, что вся его жизнь была лишена смысла... Почему он понял это сейчас, а не тогда?.. Не тогда, когда был не стар?..
Временами и прежде голову Рафа посещали вялые мысли о тщете и бессмысленности его творческих и жизненных поползновений. Но сейчас всё было иначе. Страшней и безнадежней.
Так перед Рафом открылся новый мир. И этот мир казался ему катастрофичным. Но в этом мире ему предстояло теперь жить. Обратной дороги не было. Так он решил.
...Когда вечером проводник зашел в купе Рафа, он нашел его пустым. В сетке-гамачке над койкой проводник обнаружил два толстеньких бумажника.
Насвистывая и не глядя по сторонам, проводник быстро рассовал бумажники по карманам, а потом, запершись в служебном купе, ознакомился с их содержимым. Перед глазами замелькали купюры. У проводника едва не остановилось сердце. Деньги! Много денег! «Всё, – шептал он сухими губами, – на время с жизнью на колесах покончено, завтра же в Сочи!..»
* * *
Раф медленно брел по лесной дороге. Невзрачная луна поливала землю настолько жиденьким светом, что, казалось, у нее сел аккумулятор.
...Раф сошел с поезда уже под вечер и очутился на какой-то совершенно безлюдной станции.
Он попытался прочитать название станции на фронтоне покосившегося деревянного строения, в котором синели занавешенные ситцем окна, и ему это удалось. «Конечное», прочитал Раф, и его передернуло, как от озноба.
«Конечное». Символичнее не бывает.
Вот оно – его «Астапово»...
Раф различил еле слышимые звуки работающего телевизора, которые волнами шли из чрева здания.
Он сунулся было в окошко кассира, но, разумеется, окно было наглухо закрыто. Никаких приколотых кнопками записок, вроде «Вернусь через 15 мин.» или «Закрыто на обед» он не обнаружил.
Спросить было не у кого, да и зачем?..
Обозвав себя идиотом, Раф обогнул строение, спустился по лестнице на глинистую землю с редкими островками мокрой травы и направил свои стопы прочь от жилья.
Он шёл спокойным шагом, пребывая в твердой уверенности, что до какого-то, пока еще не проясненного, момента с ним ничего не может случиться.
Вдруг Раф громко охнул и остановился. Деньги! Господи, да он забыл бумажники в купе! Ощущение потери некоторое время отзывалось тяжелым уханьем в груди. Постепенно Раф успокоился.
«Номер совсем не плох, – сказал он сам себе, когда понял, что бумажники утрачены безвозвратно, – впрочем, так даже лучше, коли я решил начать новую жизнь. Интересно, смогу ли я обойтись совсем без денег? Что ждёт меня? Голодная смерть? Поголодать немного мне было бы даже полезно. Втянулся бы живот. Да и сердцу стало бы легче...»
И Раф двинулся дальше.
* * *
...Он шёл уже почти два часа, шёл, не задумываясь над тем, куда идёт и что ждет его впереди. Он думал о прошлом. Слегка касаясь настоящего.
Вот уже несколько лет как он не написал ничего, чего мог бы, по крайней мере, не стыдиться.
Не останавливаясь, Раф посмотрел в вышину, где, вероятно, находился тот, чья благодатная длань однажды – пусть в шутку – коснулась его главы.
Сейчас длань Господа – ни в шутку, ни всерьёз – главы его не касалась. Возможно, Всевышний окончательно разочаровался в Рафе. А, возможно, и вообще в людях. Если верить библии, время от времени с Ним такое случается.
А много лет назад, в дни юности, полной смутных надежд и мечтаний, Раф как-то ночью, сходу, одним духом, в озарении, чувствуя тепло вышеозначенной ладони, торопясь и царапая карандашом бумагу, записал только что рожденное:
«Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
в них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово;
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу».
Написал и, благоговейно шепча «ему я навстречу», в изнеможении откинулся на спинку стула, раздавленный осознанием прямо-таки колоссальных масштабов своего таланта.
Перечитал. Подивился скорости, с которой был сотворен шедевр. «Просто фантастика какая-то!» – изумленно подумал Раф. Насколько же еще мало он знает самого себя!
Огорчало только слово «пламя». Надо бы «пламени», но, как он ни бился, изменить ничего не смог. Так и оставил.
И правильно сделал. Потому что стихотворение, сотворенное им в ночные часы, когда бодрствуют лишь воры, алкоголики и поэты, было написано задолго до его рождения Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. О чем Раф смутно начал догадываться уже под утро, когда лучи равнодушного солнца проникли в келью мнимого стихотворца, на миг вознесшегося на призрачные поэтические вершины.
Астральной связи, таким образом, с высшими, божественными силами, повелевающими дарованиями, талантами и гениями у него никогда не было. Не было даже тогда, когда он писал свою раннюю пьесу и вёл откровенные дневники. Не было и тогда, когда он страдал от одиночества и по этой причине становился предельно чистосердечным. Видно, для создания шедевра этого недостаточно.
(Фрагмент романа «Дважды войти в одну реку»)
.