ГЛАВА-9
ПРИЮТ ОТШЕЛЬНИКА
Сон второй(adajio)
Сафронов открыл глаза, когда холодный туман осенних сумерек уже высасывал за окном последнюю каплю жизни этого дня. В доме напротив светились окна, мастерская тонула в мороке выползающей из углов ночи. День умер тихо и незаметно, как умирают кошки, пряча от глаз хозяев тайну своей смерти.
Он снова остался один на один со своей разоренной душой. Он не думал о том, сколько времени бездумно отсутствовал в этом мире, не помнил, какую последнюю мысль оборвала пленившая его дрема, но знал, что за благодатью несуществования, в пустынной тишине ночи его поджидает мука Гефсиманского сада. Он уже не мог забыться во сне и предстоящая ночь страшила его незатухающей болью в груди и физической немощью. Хотелось бежать от всего этого слабого, больного, несчастного, выпрашивающего грошик слезливой жалости и покаяния, в близкое или далекое «Туда». «Там» ждет его тихая родина души, полная согласия с собой и с тем жалким миром за окном, где адские качели времени раскачивают его между прошлым и будущим над бездонной пропастью маленького серого дня. В эту-то бездну, истекая по капле в будничной простоте, и канула вся его жизнь.
Сегодня Сафронов впервые боялся своей жизни. Мужество покинуло его. Он больше не мог оставаться один на один с собой. Вдруг возникло острое желание куда-то пойти, с кем-то встретиться, поговорить на отвлеченные темы, может быть, послушать музыку или просто пройтись по улицам. Теперь, лишь непреодолимое желание все изменить осталось для него смыслом и надеждой «Идти, идти, идти…» решил он: «хоть куда, немедленно идти…». Вместе с ним пришло облегчение, словно в этом, спонтанном решении был какой-то выход, что-то обещающее в простом желании выйти из дома на улицу.
Он собирался так, словно спешил на важное свидание. Твидовая пара английского кроя, которую он одевал всего лишь раз, черная водолазка и кожаный плащ с серым атласным кашне могли бы, пожалуй, создать ему некий торжественный вид. Но осунувшееся лицо со впалыми щеками и мукой в глазах за покрасневшими веками, выдавали его с головой. Из зеркала на него смотрел еще не опустившийся, но уже усталый, равнодушный ко всему мирскому, спивающийся интеллигент.
-Да и черт с ним! – пробормотал он своему отражению. – Там, куда я иду, до этого никому нет дела.
-А куда мы идем? - вдруг проснулось сознание.
-Куда-куда?.. – Туда!.. Да и все…, - отмахнулся он.
Он не знал, куда идет. Сейчас это было совершенно неважно. Как было неважно и то, что в свете фонарей сверкает дождь вперемешку со снегом, под ногами хлюпает шуга, а на зонтах и плечах прохожих нарастает снежный мех.
Вечерний город готовился к зиме и ко сну. Не было суеты на тротуарах и у дверей магазинов, и не было привычного шума, который уже и так не воспринимался равнодушным ухом горожанина. Звуки города тонули в волглой мороси, растекались вместе с ней по ярким, в ночи, витринам супермаркетов и окнам трамваев, налипали на крыши автомобилей, фонари и кроны деревьев. Весь мир, менялся на глазах, меняя форму и характер. Из мрачного, забрызганного грязью муравейника, город принимал торжественно-зимний вид, обещая скорый праздник с ароматами свежих фруктов, коньяка, и догорающих свечей.
Сафронов любил поздний вечерний город. Особенно тот его час, когда на улицах остаются лишь запоздалые прохожие да одинокие фигуры на остановках, в ожидании последнего трамвая. И обязательно, при этом, - дождь или снег. Это тот макияж, под которым прячутся все грехи и болячки суетной жизни горожан. От ярких огней и витрин грязный асфальт блестит разноцветным глянцем, словно лакированый сапог, а только что упавший снег, радует чистотой и свежестью до следующего дня.
В такой вот поздний вечер, засидевшись как-то в союзе художников, он вышел на пустынную улицу в старом городе. До мастерской было минут сорок легкого шага. Сафронов всегда преодолевал их пешком. Он любил эти старинные улицы, заросшие древними тополями и липами. Под их могучими кронами стыдливо пряталась от современных построек забытая купеческая эпоха с кирпичными домами добротной фигурной кладки, резными почерневшими наличниками, и распахнутыми обвисшими створками ворот, за которыми виднелись темные же от времени сараи и свежие поленницы дров. В их, не очень опрятном, но уютном пространстве, ему виделась другая, незнакомая жизнь. Всякий раз, проходя мимо этих дворов, Софронов с удивлением обнаруживал, как ностальгически сжимается его сердце, словно именно здесь прошло его детство или другая, быть может, счастливая часть его жизни, которую он когда-то оставил и уже не в силах вернуть. Но особенно его притягивали к себе окна. Всегда плотно занавешенные, они надежно скрывали от любопытных глаз тайны своих обитателей.
Странно, но он почти никогда не встречал здесь самих обитателей. Даже дети, чьи игрушки были разбросаны во дворах этих домов, не попадались ему на глаза. Это смущало его и от того еще больше разжигало любопытство. Он пытался представить себе неизвестную ему жизнь за этими стенами, но в сознании мелькали лишь бесформенные, безликие пятна, не имеющие ничего общего с живыми образами. Иногда, в занавешенном окне мелькала тень или в узкой щелке между штор, он видел кусок несвежих обоев, краешек ковра, угол старой мебели. Но все это могло означать, что угодно и ничего. Лишь однажды, у одного из окон, он совершенно неожиданно услышал скрипку. Это без сомнения был альт. Его глубокий сильный голос, так неожиданно возникший, как будто ждавший его прихода, поразил Сафронова до боли знакомой, а может быть, просто близкой темой и доверительной интонацией. Казалось, старый добрый друг встретил его на улице и заговорил с ним.
На занавеси, словно в театре теней, виден четкий силуэт музыканта в клоунском наряде. Качнулась тень, взмахнула широким рукавом странного одеяния, заметался смычок по струнам, и полетела мелодия в ночное, ультрафиолетовое небо. Там бы ей и парить, и жить там вечно, нежиться в своей прелести под звездами. Ничто не мешает там ей, никто не осудит, не обидит грубым словом и не отмахнется равнодушно. Но, что ей там?.. Кто услышит? Кто замрет восхищенно? Чья душа, однажды пораженная красотой, будет томиться без нее сиротством на горькой земле, звать ее и искать, как потерянную любовь?
Металась тень в старинной оконной раме, порхали тонкие пальцы по грифу скрипки и обнимала его музыка сильными руками, заглядывала в глаза пристально, спрашивала сокровенное, далеко спрятанное:
-Кто ты, человек? Куда идешь?
-Я художник.
-Что ищешь ты, художник?
-Красоту ищу.
-Зачем она тебе? Люди и без нее живут. Много таких людей…
-Хочу увидеть Ее, хоть раз, настоящую…
-Так смотри. Она у тебя под ногами и вокруг тебя. Везде. Или ты слепой художник?
-Она не открывается мне.
-Открой сам. У тебя же есть ключ.
-Мой ключ не подходит. Он не открывает Ее двери.
-И правильно, не открывает. Одного ключа мало, чтобы войти в Ее мир. Туда бесплатно не входят.
-Что я должен сделать? Чем заплатить?
-А что у тебя есть, художник? С чем ты готов расстаться ради нее?
-Я все отдам. Возьми все, только помоги мне войти к ней.
-А не пожалеешь потом? Не ослепнешь от горя и слез, проклиная Ее?
-Мне все равно, что со мной будет потом. Пусть жизнь мою возьмет, если надо. Зачем она мне без нее?
-Что ж, художник, ты слово сказал. Но помни, однажды открыв ту дверь, ты закроешь ее за собой навсегда. Может, одумаешься? Еще не поздно.
-Нет! Уже поздно. Веди меня к ней.
-Все в свое время, художник. Все в свое время…
-Когда?..
-Узнаешь…
Погасло окно. Утонул в проеме силуэт музыканта в клоунском наряде. Упала тишина на Сафронова, придавила к земле плотная, тяжелая, как эта зимняя ночь. Растворилась в ней музыка, словно и не было ее вовсе. Может, придумал, нафантазировал сам себе, подыграл прихотливому сознанию, лукавил перед собой, любуясь?
Тьма-тьмущая вокруг. Нет фонарей на этих улицах. Ни души кругом. Не ходят люди здесь темными ночами. Старый квартал, никому ненужный.
Снег уже валил стеной, выбеливал ночь. Хлюпала шуга под ногами. Стыли ноги в промокших ботинках. Шел Сафронов, не зная куда. Но шел верно, коротким путем – душа правила. Уже пересек две центральные улицы, еще двести метров вниз к реке, поворот, и вот он, старый город. «Здравствуй, старина, заждался меня?»
Молчит старый город, затаился. Белыми облаками нависли над улицей вековые, облепленные снегом деревья. Ни следочка под ногами, ни огонька в мертвых глазницах окон. Тихо. Пустынно.
Зачем он пришел сюда? Что делает? «Нет, нет, все правильно, где-то здесь этот дом. Еще немного пройти…»
Вот, кажется и он… или нет? Вход с главного фасада, пять ступеней мраморных, козырек причудливого Каслинского литья и швейцар под ним. В руке, затянутой белой перчаткой, фонарь со свечой под стеклом. Ишь, какой: дородный, статный, шинель синего сукна с меховым подбоем, фуражка в золотом шитье по тулье. Ну, прямо, генерал, времен Его Величества, батюшки царя, Александра первого. Ничего этого не было, откуда взялось? А вывеска, «Трактиръ Приют отшельника», она-то здесь зачем? Странно все это. Непонятно.
Сафронов неуверенно остановился перед высоким крыльцом, замялся, не зная как спросить столь необычного стража, на столь же необычную тему. Но все получилось само собой без особых усилий с его стороны.
-А скажи-ка, Любезный, гм… это заведение открыто сейчас? – Спросил он, и тут же удивился себе: «что же это я говорю языком Гоголевских персонажей?»
Но и ответ был ему соответствующий:
-Проходите, батюшка, Илья Михалыч, Вас дожидаемся-с-с. Давно уже все собрались.
-Вот, как!.. Меня, значит. А кто, позвольте спросить, дожидается?
-А не велено сказывать, Ваш бродь. Мы люди маленькие, нам разговоры ни к чему-с-с. Встретить гостя да проводить, коли нужда есть, да и все. Служба-с…
-Ну-ну, похвально, раз так. Однако, братец, что-то рожа твоя плутоватая, знакома мне будто. Никак встречались, где?
-А как, же-с, непременно встречались, Ваш бродь, - сытое румяное лицо швейцара расплылось в довольной улыбке. – Не единыжды встречались. Премного благодарны вам, барин, не забыли старика. Да Вы проходите, Ваш бродь, проходите. Ждут Вас там…. Давайте-ка я снег смету с вашей шинелки, - в его руках, откуда ни возьмись, появилась щетка и он ловко стал сметать снег с плеч Сафронова. -И картуз отряхнем… вот так.
-Ладно, братец, ладно… - лепетал Сафронов, смущенный непривычной обходительностью. «Наверное, надо денег дать?» Зацепил в кармане горсть мелочи, сунул расторопному швейцару. – На-ко, братец, на водку… там, или еще чего…
Но швейцар аккуратно и решительно отодвинул руку Сафронова, сказал внушительно:
-Премного благодарны Вам, Ваш бродь, за внимание! Только нам Ваши денежки ни к чему-с. Не те, ныне, времена-с. Да Вы проходите, барин, проходите, милости просим.
«Надо же!..» Пронеслось в голове у Сафронова, «И что все это означает?»
Швейцар с поклоном распахнул скрипучую дверь, в глубине дома тенькнул колокольчик. Яркий свет больно ударил Сафронова по глазам, привыкшим к темноте, он на минуту ослеп. «Ой, батюшки!..» пискнул рядом кто-то невидимый.. Тень бросилась вдоль стены к противоположным дверям, глухо простучали босые пятки по ковру и снова пискнула радостно:
-Он пришел!..
-Он пришел, он пришел, он пришел…- повторил кто-то, невидимый, на разные голоса за стеной.
-*«C`ect charnant! Lise, Lise, venez ici!» – услышал Софронов глубокий контральто, явно принадлежащий крупной женщине. Ему тут же показалось, что он уже слышал этот голос. – Добрый вечер, уважаемый Илья Михайлович! Милости просим к нам на огонек, как у вас здесь говорят.
Софронов снял кепку и молча поклонился, не зная, как себя вести в незнакомой обстановке.
-Дуняшка, хватит бегать по комнатам, притуши свет, – продолжал тот же голос. -Видишь, Илье Михалычу неудобно на свету с улицы. И прими у него шинель. Да не опрокинь что-нибудь опять по пути, заполошная…
Да что это им шинель далась? Какая еще шинель?» Сафронов отнял руки от глаз, оглядел себя – он по-прежнему был в своем кожаном пальто. «Язык этот, французский… и речь, знакомая и незнакомая одновременно. Я, словно, в другом времени, в другой эпохе очутился. Что тут вообще происходит?». Он, наконец, поднял голову, чтобы осмотреться.
Свет уже не был таким ярким. Горели только свечи в канделябрах и ощущался лекий аромат тающего воска, тлеющего фитиля, увядающих роз и, кажется, ванильного печенья. Перед ним была довольно просторная комната «во вкусе Теньера», хотя без видимой пыли на полках и столах, больше похожая на библиотеку, гостиную и кабинет одновременно.
По стенам до потолка – стеллажи с внушительными фолиантами, изданными в большинстве своем еще на заре печатного дела или по мере появления их на свет в других поздних веках. Без всякого сомнения, здесь были труды всех великих представителей рода человеческого, оставивших след в этом мире. Хрустальная мечта любого букиниста и книголюба.
В глубине комнаты располагался рояль с откинутой крышкой и со скамеечкой для исполнителя. В углу между стеллажами за обширным столом, уставленным всевозможными малопонятными предметами, сосудами и чашами неизвестного назначения, перед большим хрустальным шаром восседала дама в старинном кресле с высокой резной спинкой черного дерева. Высокая и прямая, в парчовой чалме, с серебряной ниткой, тона «парижской синей», и в таком же халате восточного кроя, она казалась ему монументаольно-царственной. Ее лицо было скрыто густой вуалью, но Сафронов почти физически ощущал ее взгляд. Смущенный необычной обстановкой, он нерешительно топтался у порога комнаты.
-Дуняшка! Да где ты там опять запропала? – тем же глубоким контральто позвала высокая дама, и Софронову снова показался знакомым ее голос. «Слышал, точно слышал этот голос…» – Опять с французами любезничаешь, небось?
Хлопнув дверью, откуда-то с боку к Сафронову подбежала босая, в ярко-красном сарафане грудастая девка и сделала что-то вроде книксена, да так неуловимо быстро, словно подпрыгнула, а не присела.
-Извините, мадам, - звонким высоким голосом ответила она, деловито и споро стягивая с Софронова пальто. – Там Тулуз этот, месьё горбатенький, лапается, проходу не дает. Пока вырвалась от него…
На рябом, широком лице девушки, обвешенном рыжими кудрями, в синих блестящих глазах пляшет не менее дюжины бесшабашных чертей. «Да ладно вам, - говорил весь ее облик. - Чего уж тут жеманиться, когда так все просто да весело и столько интересных кавалеров кругом…»
-Позвольте, барин, картузик ваш… мерси, барин. – Она еще раз сделала книксен-подскок и не оборачиваясь, подолжила разговор с барыней. - Беда с ним, право, ей-богу, с Тулузом, с вашим. Вы бы пожурили его, мадам. А то людей стыдно.
-Уж и пожурю, коли повод даст. Да только сдается мне, что ты сама не прочь повертеться подле него. С тебя станется.
-Помилосердствуйте, мадам, что вы такое говорите. – Обиженным тоном оправдывалась Дуняшка, а у самой искрами брызгало веселье из глаз. Сафронову даже показалось, что она заговорчески подмигнула ему. - Я девушка порядочная и вольностей себе не позволяю. Не то, что Тулуз ваш. Окружил себя полуголыми кокотками и пирует с ними напропалую…
-Так то, Тулуз Лотрек, девушка! Он таким был всю свою жизнь, таким его и помнить будут. А вас, честных девушек, я всех знаю и в том, и в этом мире… Лучше не поминай мне про вашу порядочность. Иди-ка, вон, шинель приведи в порядок гостю, плутовка. Хватит препираться, ишь, волю взяла…
Схватив в охапку пальто и кепку Сафронова и брызнув в него на прощанье синими веселыми чертями, Дуняшка проворно застучала крепкими пятками вглубь комнаты. Он даже не успел заметить, в какую сторону она убежала, и за какой дверью скрылась.
-Так, так, - тут же услышал он рядом новый голос и вздрогнул от неожиданности. – *"quell jolie tableau de genre…" Вы, *ma tante, совсем хотите гостя заморочить, он и так в растерянности. Уж лучше пригласите его пройти в комнаты. Хватит томить человека.
Сафронов не видел, откуда появилась новая дама. Она была стройна, довольно высока ростом и очень мила. В ее облике, как и в голосе ее тетушки, молча наблюдавшей сцену их встречи, ему снова почудилось нечто знакомое, живо располагающее к себе.
-Добрый вечер, Илья Михалыч, - молодая дама с улыбкой протянула ему руку для поцелуя. В ее глазах читалась искренняя заинтересованность и внимание.
Софронов, по-прежнему удивляясь себе, с поклоном взял руку дамы, и легко коснулся губами ее прохладных пальчиков.
– Вы, Илья Михайлович, уж простите нас за это представление. Наша ma tantе любит эпатировать новеньких, а на Дуняшку вообще не обращайте внимания. Она у нас известная шалунья.
-Да, да, Илья Михалыч, - Подала, наконец, голос тетушка, - Сделайте одолжение, проходите сюда. Это моя племянница, Лизанька. Она будет опекать вас сегодня. Так, что, милости просим. А ты, *ma chere, проводи ко мне дорогого гостя.
Сказав все это, дама склонила голову над хрустальным шаром. Внутри него что-то светилось, мелькало, менялось в цвете, как в телевизоре. -И не судите меня строго, дорогой Илья Михалыч, - продолжила она, уже не поднимая головы, - за то, что не встречаю вас, как должно. Мне тут надо понаблюдать за всем происходящим, а то, как бы потом недоразумения какого не вышло…
Лиза развернулась, как-то естественно и ловко подставила Сафронову локоть, он осторожно принял его под руку и они направились к тетушке.
С самого начала, от крыльца и до знакомства с этими дамами, его не покидало ощущение, что все происходящее с ним сейчас, мистификация. Он словно, прямо с улицы, попал на сцену театра и очутился в пьесе Чехова или же, что еще удивительнее, - в далеком прошедшем времени. Но более всего поражало, то, что его здесь знали и, даже, ожидали. И еще ему казалось, что вместе с тем, все это представление затеяно специально для него!.. Вот только, зачем?
При их приближении, тетушка подняла голову, через стол протянула руку к поцелую, и когда он взял ее, и поднес к губам, она слегка сжала его пальцы. Сафронов тут же отметил про себя, что это была совсем другая рука, нежели у племянницы. Она была не менее хороша, но в ней чувствовалась спокойная сила и властность человека, привыкшего безоговорочно владеть собой и всем вокруг в любой ситуации. От этого незаметного рукопожатия он неожиданно стал свободнее себя чувствовать, словно одним прикосновением, эта дама сняла с него груз неловкости и скованности в новой обстановке.
-Располагайтесь, любезный Илья Михалыч, - Тетушка повела рукой в сторону.
Проследив за рукой взглядом, Сафронов увидел в указанной стороне круглый венский столик, сервированный свежими фруктами, старинными бутылками темного стекла с этикетками и без них, бокалами, разных форм и объемов и сладостями в хрустальных вазах.
- И не церемоньтесь, ради Бога. У нас тут все по-простому. Вы, кажется, коньяк предпочитаете всем напиткам!? Лизанька, ухаживай же за гостем, он все еще стесняется. Еще не знает, какие разбойники у нас тут бывать изволят.
- Илья Михалыч, какой коньяк вы желаете? – Все с той же приветливой и милой улыбкой спросила его Лиза, когда они уселись за столик.
– Не хотите-ли *«Richard Hennessy»? Рекомендую. Эта бутылка из погребов самого *Napoleone Bonaparte. Вам, кстати, будет полезно, вы с улицы и ноги промочили…
Увидев на его лице гримассу плохо скрытого удивления и недоверия одновременно, она рассыпалась звонким мелодичным смехом.
-Да вы никак в расстерянности, Илья Михалыч, удивляетесь всему, не верите мне? Думаете, небось, и коньяков такого возраста не бывает? А?..
Софронов, до сих пор так и не проронивший ни с лова, смущенный необычностью происходящего, так же молча, кивнул головой. На его усталом осунувшемся лице блуждала глуповато-вежливая улыбка. Он никак не мог от нее избавиться, как, впрочем, и от рук, которые тоже не знал, куда деть: то складывал их на краешек стола, сцепив пальцы, но увидев не отмытые пятна краски в заусенцах и под ногтями, стыдился и убирал их на колени. И еще, ему очень, просто безумно хотелось курить.
-Ну да, о чем же я тут говорю… - Лиза сама, вдруг, смутилась, и легкий румянец расцвел на ее щеках. – Я такая глупая, Боже мой! Уж вы простите, Илья Михалыч, меня, великодушно. Совсем забыла, вы же приличные коньяки и видеть-то не могли, не то что пробовать. Как, впрочем, и многое другое. Да, да… все это грустно, грустно…
Она вздохнула, белой изящной ручкой взяла бутылку без этикетки и сама плеснула ему в бокал янтарно-красную житкость. Тонкий, сложный аромат разлился над столом.
Сафронов взял бокал, обхватил его ладонями и подержал, согревая. Выпить хотелось немедленно, но он не спешил. Это не водка.
Коньяком не напиваются – с ним общаются, как с тонким мудрым собеседником, как с изысканной женщиной, явная и высокая порода которой, поднимет тебя не только в собственных глазах, но и в глазах всего мира, создает ощущение божественного праздника, обещающего истинный рай на земле.
Он поболтал напиток, посмотрел через него на свет свечей. До сих пор ему не приходилось видеть, как на самом деле коньяк двухсотлетней выдержки играет в пламени свечи. Зацепившись за тяжелую маслянитстую каплю на стенке бокала, огонек свечи, мерцая, вместе с каплей медленно стек в бокал и разгорелся оранжево-палевым угольком. В его свете нельзя было увидеть Францию времен Людовика пятнадцатого, но можно было ощутить ее тонкий аромат и вкус далекой и сложной истории…
-Да, да, Илья Михайлович, - услышал он голос *ma tante. – Сейчас вы держите в руках редкий артефакт. Его почти невозможно найти и уж, совсем сложно приобрести. Его цена, в мире людей, как и его редкость – баснословны. Пейте же, вы счастливчик.
Сафронов вежливо склонил голову, еще раз вдохнул изысканный аромат и пригубил божественный напиток…
[i]Продолжение следует.
