Не внемлют музыке уши, иль музыка в них не ложится,
Серы все краски и ровен свет,
И ничего в мире слаще нет,
Чем чёрствый хлеб из твоих ладоней – хочу быть лошадью.
Мычит луна, и ревут облака, и ничтожно-беспомощны, отвратительны
Все чувства глупые без властителя, без повелителя.
И силы нет мне быть слабой впредь –
К чему поэты – как есть, ответь! -
Писали пошлую нежность опять, когда был Маяковский.
Я целовала мозаику станций метро и плавленый сыр.
Меня способны понять только ветер, безмен и часы.
Я преклоняюсь пред барной стойкой,
А рядом кто-то так ровно и бойко
Вперёд толкает непошлой бездушности и безыскусности свежие ритмы.
Но Маяковский, Есенин, Бродский, но Вознесенский – совсем не то,
Чем в дамской сумочке (входя в метро в шерстяном любимом пальто)
Носить детище Маркса и взахлёб, взапой
(Лишь только б в мыслях не быть с тобой)
Читать об ужасах периода накопления первоначального капитала.
Мало.
Мало чувственности, мало ненависти, мало ярости, страсти, ревности
В этих рваных ритмах.
Они недостаточно рваны.
Достичь нирваны, активно используя
По наитию, первопричинные, первоначальные, интуитивные, банальные, избитые рифмы.
Фрейд – надо читать. Стихи беспомощны.
От убитой любви голос становится сиплым.
Я, наверное, где-то частично погибла.
Опять эти рифмы, опять, а нужны ли они вообще? Быть может, отбросить?
Стихи – они в импульсе, во внезапности, в непрерывности, в спонтанности.
Но нет. Рифмы ещё находят отголосок в моём сердце, которое закрылось от искусства,
От позднего чувства
Вины.
Чем дальше, тем меньше это походит на что-то, за что мне не будет стыдно впоследствии,
По прошествии секунд семидесяти восьми,
Но дышать, пока воля есть – это такое счастье – писать без оглядки,
Не играя в прядки, не шифруя людей за понятиями,
А понятия за аллегориями,
А аллегории за…
Ну да впрочем…
Читайте первые пять строк и будьте рады,
Что я не помню, что за чёрт скрывается за словом строфа.