/продолжение/
СЕНТЯБРЬ - До
Первый день. Пятница
По календарю — первый день осени. Тепло — от +12-и ночью до +20-и днем. Солнце мирно делило небосвод с облаками и тучами. Над сквером в середине первого полудня пролился короткий, прохладный, но совсем еще не осенний дождь под аккомпанемент трескучего грома во всполохах слепящих молний. Правда, в Ульях, говорят, в это же время грянул град. Но такое могло быть и в июле, и в…
Темы школы, образования заполонили и объяли сегодня всех и вся. Президенты и первоклассники одинаково прилично изображали восторженные радости…
Ромуальд Шимшевич, совсем уже освоившийся в должности и правах директора укрупненного колледжа, настоял на том, чтобы уволившийся с сего дня вчистую Хазаров был на торжественной первосентябрьской линейке. Князь чуть поманерничал, отказываясь, но быстро согласился — ему трудно вот так сразу, буднично отрезать себя от того, не худшей частью чего (так ему про себя думалось) был он без малого двадцать лет.
Одетый исключительно в белые одежды Константин Михалыч неспешно протискивался в огромном дворе колледжа меж студентов и преподавателей к тем из них, кто ему в этот час был более интересен. Целовал ручки и щечки дамам-коллегам, приобнимал коллег-мужиков, хлопал по плечам студентов, осыпал комплиментами студенток…
Когда же сорганизовалось некое подобие торжественного построения двухтысячной орды, Шимшевич поздравил всех и пожелал тоже всем и стал «предоставлять слово» тем, кто значился в подготовленном списке. Непредупрежденный Хазаров откровенно недовольно поморщился, когда Ромуальд произнес мелодраматическим тоном: «Для прощального обращения к нам слово попросил Константин Михайлович!» Протискиваясь к микрофону, Князь чувствительно ткнул локтем в бок Ромульда и, скорчив шутовски зверское лицо, достаточно громко прорычал: «Ну, Рррома!» А в микрофон, в свойственной ему манере «своего-в-доску», сказал: «Прощальное так прощальное. То, что я просил слово, Ромуальд соврал. Но спасибо ему, однако. Конечно же, я с удовольствием воспользуюсь этой вот возможностью. Уезжаю! В Израиль — если для кого-то это еще вопрос. Уезжаю по своей воле. Оставляю здесь много чего. И не только плохое. А из хорошего — вас вот всех. Поминайте, как кому придется. Или забудьте вовсе — ваша воля. Я же — и это не краснобайство, не вежливенькие слова — очень многих из вас буду помнить до конца дней моих. И всех — только добром. Спасибо за сотрудничество! Спасибо за терпение! Простите, если что с моей стороны было не по-людски! Всего доброго! И — до новых непременных встреч! Здесь ли, там ли, или где-нибудь на нейтральной полосе — на Луне или в Париже. Будьте!!!» Чепчики, за неимением оных, в воздух никто не бросал, но что-то восторженное кричали все, и все плескали ладошами… Этот Хазаров!.. Актер Актерыч чертов!
Ближе к вечеру Князь почтил меня (льщу себе, а что остается?!) вниманием. Давненько не бывал со мной. Все о нем — сороки скверные на вертлявых хвостах. А тут!.. Да и был-то всего в одну сигарету. Все в тех же белых одеждах, и — одеколоном от него! — чего раньше и не упомню. А в голове вариации одной и той же убогой мысли: «В списках не значится» — это обо мне нынешнем… Значицца — в списках не значится… Вот так вот, вот!..» Не мигая, смотрел на недостроенно-недоразрушенную часовенку. Но видел ли ее?.. Вздохнул тяжко, будто похоронил кого дорогого, резко встал, обернулся ко мне, подошел к левому моему боку, неслабо дернул вверх за одно мое ребро, проделал то же самое и справа. Мгновение постоял и, сложившись вдвое, заглянул мне… под брюхо. А мыслей в связи со странными его действиями — ну никаких. Все то же — «в списках…» С тем и поплелся к ближайшей трамвайной остановке.
Наверно, продолжать сборы «чемоданов». Если не свихнулся…
Второй день. Суббота
Бабье лето набирает возраст и, естественно, лучшеет, хорошеет. Солнце — весь день! Облака — декоративное обрамление! Небо в огромных межоблачных просторах иссиня-синее и бесконечно высокое, каким не было во все лето! И теплынь! — +13…+21.
Погода благоприятствовала очередной встрече ради прощания. Нет, Хазаров если и свихнулся, то еще не окончательно. А может, как раз-то и сдвинулась у него крыша? Судите сами.
На сей раз компания собиралась в Ульях как-то особенно вяло. Но это-то как раз и понятно — устали все от бесконечных расставаний до чертиков. «Сколько можно?!» — с подачи Норы, с нарочитой шутливостью вопрошали ранее прибывшие тех, кто подходил, подъезжал после них. Когда же все, наконец, собрались и хозяйка бесконечно строящихся хором Вера воскликнула соловьиным (Елены Соловей) тоном: «Господа-а! Господа-а-а! Какого хрена мы еще не за столо-ом?!», почти дружный хор, в той же тональности: «Сколько мо-о-ожно?!»
Но тут же, конечно, и расселись. Вяло и почти без шутливых даже тостов выпили по одной, другой, третьей, вяло ковыряли вилками-ложками в закусках… Наконец, Антон, желая собрание сосредоточить на главном, предложил: «Друзья мои! А давайте-ка прямо сейчас разработаем, так сказать, проект эскиза нашего ближайшего будущего! А то как-то не по-советски получается. Уедут завтра Норочка с Михалычем. Захлестнут их там новосёльские проблемы, то да се. А послезавтра! вдруг! не сговариваясь! все мы! и свалимся им, беднягам, на головы! Непоря-адок, друзья! Вот и составим сейчас планчик: кто! когда! при каких условиях и обстоятельствах?..»
Вот тут-то Хазаров, почти дремавший с кружкой пива у рта, встрепенулся, блеснул почти еще орлиным глазом, бесцеремонно, на правах друга и старшего за столом, перебил Бупана. И Князя понесло: «Ребята! Я, как последовательный и местами несгибаемый апологет научного анархизма, вот что вам скажу. Не надо сценария! Вообще, сценариев ни по какому поводу не надо! Не надо регламента! Каждый (а получится — все вместе!) любуется природой, радуется солнышку, тихо надеется на встречи здесь ли, там ли, полным составом или какими случится малыми группами, завтра или через жизнь… Управлять этим процессом — ты прости меня, Антошенька! — мягко говоря, не надо! Мы придем к согласию без вождей и команд!..» Князь собирался продолжать и дальше с почти искренним пафосом. Но Жора Покосов, на дух не переносящий какого-либо пафоса, кроме собственного, с удовольствием и смаком перебил Князя: «Вы тут продолжайте, гггоспода, а мы с внуком пойдем пос… пописаем — нам надо выяснить, у кого струя выше и дальше». «Дурак! Такую песню испортил!» — с ехидным лукавством, скорее в поддержку Жоры, чем в осуждение, воскликнул Игорь Константинов. Никто ни на кого не обиделся. Между ними и не такое бывало. Свои-и.
Прибыли, как всегда с запозданием, Валентин и Нина Марцевичи. И, как всегда в новейшей истории, с бутылочкой «валентиновки». Все встрепенулись и уже со смыслом стали дегустировать, то есть выпивать по три рюмки кряду: «валентиновку», «покосовку» — водку, настоянную с хреном и мятой, и «муратини» — яблочное вино Мурата. Выпивали и изощрялись в поносных оценках всех напитков. Хохотали до слез и снова выпивали. На сем предмете и оттаяли несколько и стали походить на себя прежних.
Марцевичи кроме «блевантиновки» привезли в подарок Норе и Косте по белоснежной майке с групповыми во всю грудь цветными фотографиями этой же вот компании, каким-то чудесным образом «вживленными» в саму ткань одежек. Князь свою тут же на себя и напялил и заявил, что не снимет, пока она на нем не истлеет. Нора заверила собрание, что свою распнет на стене над своей персональной кроватью в квартире там, чтобы друзья могли ежеминутно отслеживать уровень ее тамошней добродетельной праведности.
Мурат, очень желая исполнение его прощальной оратории сделать если и не доминантой тусовки, то уж отполированным гвоздем — точно, несколько переусердствовал с так неприсущей ему выдержкой. Долго собирал за кустами совсем уж раскрепостившийся народ на спевку, а когда дошло, наконец, до исполнения, то… крыловский квартет в этом месте воспринимался бы спиваковскими виртуозами. Но именно полный разброд и разлад придали номеру прелести — смеялись и падали и исполнители, и потребители. Правда, вымученного автором текста и глубокого за ним и по бокам подтекста никто не уловил. Поняв оплошку, Мурат собрал листки со своим заведомым шедевром и всучил их Норе с требованием прочесть с Костей, когда протрезвеют…
Нора с Князем исчезли «по-английски». Вышагнули из освещенного круга, обрамлявшего стол и друзей, и были таковы — растворились в кромешной тьме. Шли домой лесом почти на ощупь, но не оступались, не натыкались на кочки и корни — тропинка была хожена-исхожена-перехожена.
Ну нет уж! Сегодня, если считать, что это еще вчера, чемоданы…
(...)
Шестой день. Среда
Осень сделала свой решительный шаг. Ночью осталось +5, а днем, при солнце и чистом синем небе, не поднялось выше +13-и. Сосна-подруга, правда, проворчала, что в полдень на солнце было аж +18. Сегодня к уже желтым густым мазкам по березам добавилось малиновых разводов на кленах.
Нора получила телефонное сообщение из Столички — ей и Хазарову забронированы билеты в Тель-Авив на 13-е. Радостная, улыбающаяся по-голливудски (вся в дочь Юльку!) влетела в комнату, где в сомнамбулической прострации сидел Князь, и выдохнула в него этой вестью. Хазаров вскрикнул коротко и глухо и схватился за виски. Нора бросилась к нему, приобняла: «Что такое?! Костенька?! Сердце?!.. Скажи же, не молчи!..» Хазаров толком ничего не ответил, но через паузу попытался успокоить Нору — не сердце, мол, не давление, не… Он и сам не понял, что. Или побоялся признаться и себе в первое мгновение, что теперь-то вот — всё…
И началась лихорадка. Бросились перевешивать «чемоданы». Оказалось, что веса их всех вместе на 20 кэгэ с хвостиком больше, чем планировалось, то есть допустимого бесплатного плюс то, что оплатила уже в Столичке Аня. Стали решать почти неразрешимое — что выкинуть еще…
Пошли звонки во все концы… И ответные… И тех из друзей, кто почувствовал — вот оно! теперь взаправду! И тех, кто устал уже спрашивать «когда?» Обыкновенная картина: поезд должен бы уже отправиться, а все стоит и стоит. Провожающие уже трижды поплакали, кто мог, отъезжающие — тоже, все напутствия многажды повторены, у всех скулы свело от бодрячковых улыбок… И у всех одна и та же лихорадочная мысль: «Да езжай же ты! Какого черта?!»
А пока… Нора: «Еще целая неделя! Я с ума сойду!»
Князь: «Всего шесть дней! Свихнуться можно!»
(...)
Одиннадцатый день. Понедельник
С самого утра пасмурно. И прохладно — +9… +13. После полудня нехотя объявилось солнце. Нисколько не грело, лишь живописно, как театральные декорации, подсвечивало уже осеннее убранство деревьев и кустов.
(...)
(...)Под самое утро, совсем уже к рассвету, когда и день-то наступал как бы уже следующий, сквер сплошь заволокло густым, серым, мокрым туманом. Свет еще горевших фонарей, даже тех, что стояли рядом, стал тусклым, едва-едва пробивался сквозь серую вату тумана мутно-оранжевыми пятнами. В мрачной серой мгле не угадывались силуэты и ближайших фонарных столбов, деревьев, очертания недостроенной часовенки…
Вот тут-то и раздался глухой, приближающийся, неуместный в утренней тиши, нарастающий по силе грохот огромной груды железа. Со стороны невидимой часовенки показалась и стала быстро надвигаться покачивающаяся пара огненных драконьих глаз. В следующее мгновение, казалось, прямо через кусты сирени, о которых я-то точно знала, что они здесь, в трех метрах, хоть и не видимы сейчас, через кусты продралась квадратная железная морда дракона, мрачно освещенная его огненными глазищами. Между глаз чудовища в мою сторону быстро выдвинулась железная балка с железной же поперечиной, на обоих концах которой свешивались, болтаясь и глухо повизгивая, железные цепи с железными крюками на нижних концах. Чудовище страшно рявкнуло железным нутром и замерло. Цепи с крюками сильнее качнулись прямо надо мной и поползли вниз. Крюки скользнули меж краев моих ребер, опустились до самой земли, жала крюков вделись в бетонные проушины моего основания, и цепи натянулись. Дьявол в брюхе дракона истошно взревел, и…
Подо мной с двух сторон глухо скрежетнуло, и я ощутила то, что в моем чисто теоретическом понимании называла невесомостью. Крюки, цепи и балки тянули меня вверх, меня раскачивало и крутило… Чудовище выдернуло меня из толщи тумана, который, как оказалось, клубящимся одеялом в полвысоты фонарного столба покрывал только сквер. Железный монстр повлек меня над верхушками кустов сирени, мимо часовенки, внутрь которой за ее стены мне удалось с высоты воробьиного полета на мгновение заглянуть — в полутьме промелькнули грязные деревянные мостки с полуразвалившимися пакетами кирпичей на них. В следующее мгновение я пронеслась в каких-нибудь пяти метрах от ствола спящей моей подружки-Сосны, которая, как выражаются люди, и ухом не повела, несмотря на дикий грохот, издаваемый железным чудищем…
Перед выездом на дорогу мой неромантичный похититель резко остановился, отчего я сильно качнулась вперед, цепи и крюки подо мной истошно заскрежетали о бетон моих опор, но я не сорвалась, не грохнулась оземь, и в это же мгновение подумала: «Вот и все. И на моем сквере нас меняют-таки на железные… Но почему начали с меня?..»
Чудовище взревело, перевалилось через бордюр и понесло меня в сторону трамвайной линии. Едва не доехав до нее, оно стало описывать крутую дугу, одновременно поднимая меня все выше и выше… На крутом вираже разворачивался, противно скрипя ребордами колес о рельсы, одноглазый трамвай, первый, идущий этим утром от рынка. На остановочной площадке его дожидались пять-семь темно-серых вопросительных знаков и один почти восклицательный… Меня занесло, как кресло на цепной карусели, — промелькнул парадный вход в театр с десятком к нему ступеней и семью псевдогреческими колоннами, громадные ели вдоль трамвайных путей, сами рельсы этих путей, четырьмя блестящими змеями резко свернувшие вправо, а слева — пожарная каланча, четко прорисовавшаяся на фоне сереющего неба… «Как точно я все это представляла, знала, а вижу в первый раз… И в последний…» — мелькнуло в моей отсутствующей голове…
Безмозглый мой богатырь, завершив, между тем, разворот, подкрался к огромному с высоченными бортами грузовику, стоящему у самых трамвайных путей, поднял меня еще на пару метров и стал мною целить в безобразную кузовную пасть…
На мгновение я зависла и… увидела, как в кипящие понизу серые клубы тумана с двух противоположных углов сквера, каждый — в своем куполе оранжевого света, медленно и вязко, будто лунатики, движутся навстречу еще не видимые друг другу Она и Он — мои незнакомые знакомцы первой ночи летящего года. «Они… они же — ко мне-е-е! А я!.. а меня!..», — завершить немой вопль я не успела. Монстр медленно и почти нежно стал меня опускать. Когда мои колени сравнялись с верхними краями кузова, далеко-далеко, наверно, на окраине города, наверное у одного из въездов в него, над высоким-высоким домом я успела прочесть бледные уже в светло-сером рассвете лиловые неоновые знаки, сложившиеся в слово SLIPVAGUAD.
Почти бережно опущенная на хрястнувшее дно кузова, освобожденная от крючьев чудища, слегка завалившись на спину и привалившись к переднему борту кузова, поехала я… в никуда. Грузовик урчал не так страшно и сердито, дорога в основном была довольно гладкой и совсем недолгой. Увидеть в вытянутый к небу зев кузова я смогла немного: серое предрассветное небо уже без звезд, балконы верхних этажей — пустые, с ветхим скарбом («надо бы выбросить, да еще жаль»), с вывешенным для сушки пестро-серым бельишком, — двух, кособоко пролетевших ворон да верхушки деревьев в безрадостно пестрых одеждах.
Грузовик остановился. Со скрипом и скрежетом отстегнулся и отпал боковой борт, лязгнувший по колесу и еще чему-то и поднявший рыже-серое облако пыли. Извлек меня из кузова очень тихий и серьезный монстрёнок — бережно просунул под меня две железные лапы, чуть приподнял над днищем кузова и, тихо урча и постанывая, отнес в дальний угол узкого, захламленного двора. Сунул под дощатый навес, опустил на землю и, вежливо пятясь, удалился. Стало ой-как-тихо…
А им осталось… Разве что-то осталось? Э-эх, Хаза-аров. Нет! Э-э-эх! К-к-кння-азьзь!
Двенадцатый день. Вторник
Глухая тишина не прерывалась… Нет! О погоде же вначале…
Наверно, такая же, как и вчера. Здесь, под навесом не очень-то и разберешь…ся. Перед совсем уже рассветом по жести, накрывавшей навес, коротко и уныло пробарабанил редкий дождь. Трава в углах под стеной забора и у стены огромного бетонного сарая хоть и зеленая еще, но жухлая уже, не живая. За забором в очень дальнем конце двора не к месту вовсе торчат три сосны, кроны их не колеблются, значит, ветра нет. Тепло? Холодно? Не знаю. На сквере это «сообщали» мне прохожие одеждой своей, позами, психофизическим состоянием своим да и просто разговорами о погоде… Да и полуглухонемая подружка Сосна… А тут…
Глухая тишина не прерывалась до той поры, пока из-за угла бетонного сарая не появились два мужика нечетких очертаний и, беззлобно перебраниваясь совершенно неизящным матом, направились ко мне. Правую руку одного из них оттягивал деревянный ящик, из которого торчала замызганная рукоять топора. Второй держал под мышкой довольно большой сверток полиэтиленовой пленки. Подошли ко мне вплотную. «Дровишки на костерок», — мелькнула совсем уж невеселая мыслишка о себе.
Мужички тем временем неуклюже, неловко для самих себя, перевернули меня через мою спинку бетонными моими опорами косо вверх. Один крепенько постучал топором мне по ребрам в трех местах крепления их к опорам. Другой же в это время нечетко, но почти прочувствованно выговорил: «Ё-об твою ма-ать!» К чему он это отнес, я не поняла. Иных отчетливых мыслей от них не исходило, но здорово несло убойной смесью ароматов, где главным был — то ли моченых арбузов, то ли конской мочи.
Мучители мои какое-то время, очень недолгое, пытались открутить гайки, навинченные на болты, которыми мои ребра, все мое существо намертво было присобачено к бетонным опорам.
—Ни хуя не получится. Видишь, заржавело все. И на хуй это ему нужно?!
—А давай наберем ему реек, и весь хуй до копейки? Вон, за углом их куча. А?
—Не-е! Хуй его знает, возьмет и не заплотит… Давай посрубаем их на хуй.
—Чем, хуем? У нас же зубила нету.
—А давай топором вот. Сломается, и хуй с ним. Спиздим другой у кого на дачах.
В корявых руках мужиков топор чаще попадал не туда, куда им хотелось, а по бетону. Летели искры, крошилось топориное жало… Тогда один из них нашел поблизости тяжелый обрезок трубы, и дело у них более-менее наладилось. Один нацеливал жало топора, а другой бил трубой по обуху. Через какой час ударники труда срубили три гайки и закурили превонючую «Приму» старинного образца. Курили молча, сопели.
А я стала размышлять. Не на дрова-а, не на косте-ор… Не всеобщее, кажется, изъятие скамеек из сквера… Скорее всего, какой-то ушлый дачник заказал… А чего ж тогда не целиком с опорами?..
Трудяги меж тем после перекура приноровились, дальше у них пошло куда как споро, и, пожалуй, к полудню все гайки были срублены. Мужики почти что ловко выколотили обрубки болтов сквозь мои ребра. Один из них пошуровал корявым пальцем в некоторых отверстиях, где мгновения назад пролегали болты, и почти восхищенно пробормотал лестное для меня: «Ни хуя себе! Смотри, болты проржавели, а деревяшка как новая, ни хуя не погнила!»
Затем все деревянное, меня составлявшее, достаточно аккуратно сложили на разостланный на земле полиэтилен и запеленали в него и так увязали поверх веревкой, что каждый брусок тесно прижался к тем, которые оказались рядом. Весь пакет, который я теперь собой и представляла, мужики отнесли и грубо бросили в самый дальний угол под этим же навесом, а бетонные опоры, хоть и имеющие мои же очертания-в-профиль, но безобразные, голые теперь, вытолкали из-под навеса и неуклюже привалили друг к другу. И ушли.
Сквозь три слоя полиэтиленовой пелены я стала слабее слышать звуки близкие и дальние. Но, показалось мне, что чувства мои вдруг резко обострились. Только чувствовать из моего нынешнего заброшенного грязного угла нечего и… некого…
И что, на сегодня — все?.. А завтра…
А Хаза-аров… (Не к ночи будь помянут!) …так сказать, Князь… завтра…
/последует и вторая часть СЕНТЯБРЯ, которая "После"/