Нет, я не виноват,
что получилось так,
что старший лейтенант
Терпилин был мудак.
Пусть хоть со всей Москвой
гуляла б моя мать,
но это – не его собачьего ума!
Чтоб зря он не трепал,
ему я в морду дал
и в сей секунд попал
за то под трибунал.
А оный трибунал
послал меня в штрафбат,
чтоб кровью отмывал
я все, в чем виноват.
До этих самых пор
я фронта не видал,
поскольку весь наш полк
стоял в тылу тогда.
Когда ж через два дня
в окоп залезть успел,
я понял, что меня
не грех уже отпеть.
А в скорости уже
мне снег к подошвам лип
на том на рубеже,
что нас с врагом делил.
Тела других бойцов
рвалися на куски.
Летели мне в лицо
их теплые кишки.
С кишками на глазах
секунды я считал,
но следующий залп
уже нас не достал.
Мы вышли из огня,
и все пошло на лад,
покуда враг менял
прицелы на стволах.
Добег я до траншей,
ругаясь на бегу,
а дальше – хоть пришей,
а вспомнить не могу.
Лишь, воротясь назад,
зазря пытал других,
зачем на мой приклад
налеплены мозги?
Смотрели все у всех,
кто ранен, как и где…
Один я, как на грех,
был даже не задет.
Но капитан Смирнов
решил вопрос легко –
сказал: «ты ранен в нос!»
и съездил кулаком.
Потом собрали строй
и опер объявил,
что каждый грех, мол, свой,
отмыл и перемыл,
что, значит, мы чисты,
как горная вода –
пойдем теперь, кто – в тыл,
а кто – еще куда…
А в этот самый час,
что шел в атаку я,
враги прорвали нас
там, где мой полк стоял.
Полк дрался зверя злей,
за жизнь родной земли.
Никто не сдался в плен.
Все честно полегли.
В штабах чесали плешь,
со мной теперь быть как,
поскольку, хоть зарежь,
а нет того полка!
И я попал в обоз
и вот, теперь живой.
Жаль только, что мой нос
с тех самых пор кривой.
Смягченный вариант
Нет, я не виноват,
Ни на мизинец в том,
что старший лейтенант
Терпилин был скотом.
Зачем про мать мою
такое говорить,
что я врагу в бою
не смог бы повторить?
Чтоб так не говорил,
ему я в морду дал
и тут же угодил
за то под трибунал.
А оный трибунал
послал меня в штрафбат,
чтоб кровью отмывал
я все, в чем виноват.
До этих самых пор
я фронта не видал,
поскольку весь наш полк
стоял в тылу тогда.
Когда ж через два дня
в окоп залезть успел,
я понял, что меня
не грех уже отпеть.
А в скорости уже
мне снег к подошвам лип
на том на рубеже,
что нас с врагом делил.
Тела других бойцов
рвались как ветром дым,
и било мне в лицо
горячим и густым.
Не вытерши глаза,
секунды я считал,
но следующий залп
уже нас не достал.
Мы вышли из огня,
и все пошло на лад,
покуда враг менял
прицелы на стволах.
Добег я до траншей,
ругаясь на бегу,
а дальше – хоть пришей,
а вспомнить не могу.
Лишь, воротясь назад,
зазря пытал других,
зачем на мой приклад
налеплены мозги?
Смотрели все у всех,
кто ранен, как и где…
Один я, как на грех,
был даже не задет.
Но капитан Смирнов
решил вопрос легко –
сказал: «ты ранен в нос!»
и съездил кулаком.
Потом собрали строй
и опер объявил,
что каждый грех, мол, свой,
отмыл и перемыл,
что, значит, мы чисты,
как горная вода –
пойдем теперь, кто – в тыл,
а кто – еще куда…
А в этот самый час,
что шел в атаку я,
враги прорвали нас
там, где мой полк стоял.
Полк дрался зверя злей,
за жизнь родной земли.
Никто не сдался в плен.
Все честно полегли.
В штабах чесали плешь,
со мной теперь быть как,
поскольку, хоть зарежь,
а нет того полка!
И я попал в обоз
и вот, теперь живой.
Жаль только, что мой нос
с тех самых пор кривой.