Немного проработав на заводе, к весне отец уволился и засобирался в Сочи на заработки силуэтами. Теперь он все больше сидел дома, готовя бумагу и приводя в порядок этюдники, обновляя витрину и летучки (так он называл маленькие складные витрины, не требующие с собой непременно этюдника). Возвращаясь со школы, я находила отца всегда дома и уже не могла позволить себе продолжительные чтения на кухне, но сразу заворачивала в свою комнату, потеряв часть степени свободы, где я могла принадлежать только себе и книгам, где не стоял вопрос о моем питании, когда я быстро удовлетворяла голод и наслаждалась, собственно, небольшим безделием, ибо чтение книг я никак не могла принять за труд, но за великое наслаждение, если желание идет от себя и мысли находят здесь свое пристанище и удовлетворение. Обычно я заставала отца за разными занятиями. Он то читал, то нарезал бумагу, сортировал ее и стопочками укладывал в чемодан, то ел в зале свою привычную еду, когда хотел поесть наскоро, и я в толк никак не могла взять, почему он так пристрастен к простому хлебу, воде и луку, ибо ел он это всегда с превеликим аппетитом, то отец что-то писал, прохаживался по комнате и вдруг, осененный идеей, начинал строчить, буквально подпрыгивая на диване, так, что порою мне казалось, что он и не заметил моего прихода со школы. Иногда мне казалось, что отец просто не переносит мое присутствие, ибо стоило мне появиться в зале, как он прогонял меня в свою комнату, не позволяя сидеть и смотреть телевизор, если телевизор был включен, ничего по этому поводу не объяснял и наслаждался своим одиночеством в двух комнатах до прихода с работы мамы. Я же не понимала, как мне быть, поскольку поведение отца было непредсказуемым и не очень-то благоприятным для меня, загоняло меня в тупик и не сулило ничего хорошего. А дело в том, что мне все тяжелей и тяжелей становилось при отце есть, ибо его контроль, можно сказать неусыпный, сбивал меня с толку абсолютно. Его глаза, когда я садилась за стол со всеми, не отпускали меня ни на секунду. Он собственноручно отрезал мне хлеб, намазывал маслом, отмерял мне количество той или иной еды, кофе, напитка, молока. И эту порцию, давясь или нет, но я обязана была съесть. Я давилась, просила, плакала, ела, не получая от еды никакого удовольствия. Но бывало и так, что я еще не наелась и готова была есть много, но отец, насытившись, считал, что наелась и я, и выпроваживал меня из-за стола. И я уходила, не проронив ни слова, по сути, еще голодная. Я никогда не смела возразить, попросить еду и всегда внутри себя надеялась, что потом оторву кусочек лаваша и тихонько его у себя в комнате съем. Лаваш я любила очень, но оторвать от него незаметно было невероятно, а отцовские глаза не отпускали меня, как-будто ввинчиваясь в меня своим вопросом: «Как ты смеешь сама…». В этом возрасте, мне кажется, я есть хотела постоянно, и очень часто было так, что до обеда было еще далеко, или отец перебивал себе аппетит хлебом с луком, а я все ждала и ждала, когда же он позовет меня за стол, ибо сама пойти не отваживалась никак, как и не знала, как на эту щепетильную тему заговорить. Поэтому я приходила со школы, уходила в свою комнату и ждала, когда же отец захочет есть и позовет меня обедать, поскольку я очень часто и утром не ела и конечно не имела такой возможности в школе, поскольку мне денег никогда не давали. Так в ожидании проходило полчаса, час, два… Время приближалось к трем… Я не могла ни делать уроки, ни читать, но тупо сидела за своим письменным столом, на всякий случай положив перед собой учебник. Мне достаточно было просто сказать: «Иди, ешь». Но отец вдруг ни с того, ни с сего врывался в мою комнату с криком, сдергивал с себя ремень и в ярости и гневе начинал меня хлестать им не просто, а самой пряжкой из-за того, что я не иду есть, что меня надо носом тыкать, что я сдохну от малокровия, и что не жалко будет такую дуру, хотя столько на нее тратится, и столько сил вкладывается, и все попусту. В своем гневе отец был страшен, неумолим, жесток. Он не останавливался, пока не обрушивал на меня такую дозу ударов наотмашь ремнем, что я превращалась в рыдающий, бьющийся от боли комок, никогда-никогда не кричащий, но желающий себе истинно смерти и ненавидящий отца всей своей маленькой и незащищенной душой. Вообще избиения меня носили систематический характер, на моем теле не проходили синяки с кулак и было больно, что не передать. Во мне всегда был какой-то несгибаемый стержень, который запрещал мне кричать, умолять, но просто закрывала лицо и голову руками и ждала, когда он перестанет. После этого он тащил меня есть, снова отмерял мне мою дозу и я, все еще рыдая и запивая водой, которую он чуть ли не насильно вливал меня, впихивала в себя эту ужасную пищу, которой уже не чувствовала ни вкус, ни запах, ни голод, ни сытость. После этого я должна была садиться делать уроки, но выбирала те, которые я еще могла выучить. Приходя в школу, я уже ни с кем не могла разговаривать, я смотрела на чужую беззаботность, как на ненормальное состояние, я не могла принять смех, шутки, разговор ни о чем. Я была вся внутри себя крайне сосредоточенная на своих чувствах. Чем больше отец меня бил, тем четче проступала во мне какая-то моя личность, твердость, мое отличие, что поднимало меня над всеми пониманиями, утверждало какой-то стойкостью, как и обособляло. На переменах я подходила к школьному окну и смотрела на улицу, уносясь все чаще и чаще в свое будущее, где не будет ни авосек, ни мужей, ни обыденности. Непременно, это будет свет, это будет ради других, это будет жертвенно, где не будет места гневу, зависти, богатству, алчности, насилию и унижению. Не отводила я места в себе и любви, хотя иногда это чувство легко касалось… Очень часто в школу я приходила с воспаленными глазами от слез, замкнутая и бесконечно далекая от любых классных мероприятий, как и развлечений. На вопросы учительницы Ирмы Исааковны я отвечала, что поздно ложусь спать…
Было и так, что, уходя в магазин, отец неизменно держал меня в голове и по возвращении тотчас смотрел, а не ела ли я сахар, поскольку его взгляд всегда устремлялся в буфет, где, как на ладони, стояла сахарница с горкой кускового сахара, где последний кусочек непременно увенчивал собою всю пирамидку. Зная это и получив от отца не раз за свое пристрастие, я делала иначе, т.е. брала сахар из непосредственно бумажного куля, но не могла обойтись одним куском, и наступал день, когда меня ловили и отпираться было некуда. Я тяготела к сладкому долго, была за это не раз строжайше предупреждена, как и обругана, но было не принято покупать конфеты, хотя отец покупал то, что более нравилось ему, и это считалось правильно, вкусно, недорого и полезно: пряники, колбасу, сыр, яйца, хлебцы и клюквенное варенье. Мама же пекла не так часто. Фрукты заменяли собой все, но почему-то именно их я с детства не любила. Как-то, помню, к нам в гости ненадолго приехала тетя Тамара, мамина средняя сестра со своей семьей (после смерти Васо она вышла замуж второй раз). На столе целыми днями стояла ваза с самыми разными фруктами: яблоками, виноградом, инжиром, фрукты все ели целыми днями, ваза постоянно обновлялась, я же не прикасалась, ни чуть не вожделела, но сидела рядом у стола и смотрела телевизор. Отец как бы не был в плохом настроении… Однако, в какой-то момент вдруг его лицо исказилось гневом. «А ты почему не ешь фрукты?»- угрожающе спросил он меня. Я сказала, что не хочу. Запустив пятерню в виноград, выдернув целую горсть, он, не разбирая, стал при всех засовывать мне гроздь за гроздью в рот, пальцами насильно затискивая, заставляя жевать, избивая рукою наотмашь, тряся меня, крича не своим голосом, брызжа слюной, потрясая всех своей жесткостью и какой-то жадностью, что все едят… И так вытолкал меня взашей из комнаты, сорвав на мне зло и ненависть к гостям, в который раз избив и унизив. Боясь отца, тетя Тамара притихла, мама сказала, что такая я всегда, и отец и так намучился со мной, муж тети Тамары был потрясен таким ненормальным поведением и сказал, что пора и домой ехать. Удержаться надолго в доме отца люди никогда не могли, и стоило им чуть-чуть задержаться, он непременно начинал придираться к маме или ко мне, драться, всех оскорблять и далее вести себя вызывающе, никого более не приглашая за стол, но садясь и демонстративно кушая сам и заставляя есть меня, остальных игнорируя, далее беря гитару или балалайку, говоря этим, что все сказал и делайте вывод. Поэтому тетя Тамара если и приезжала к нам, то только тогда, когда он на лето уезжал в Сочи на заработки. Однако, когда я проявляла все же интерес к вкусной еде, этот тоже ему не очень нравилось. Отец проповедовал пищу простую и сам ее мог есть и хотел, чтобы я также ела не выбирая. Поэтому, когда я однажды, воспользовавшись тем, что дома никого нет, съела и раздала подругам больше половины напеченного мамой печенья, он снова избил меня, крича, что надо думать и о других, а не совать только себе в рот. Это было его кредо, он на этом стоял, подмечая все за всеми, не давая ни в чем спуску, взгляд его неотступно следовал по всему, что было в доме, все отмерял, контролировал, запрещал или милостиво разрешал. Он знал точно, сколько вареников или пельменей я съела, сколько кусков сахара перетаскала, сколько пряников, печений и пирожков… Где бы он ни был, но, приходя домой, он сразу устремлялся на кухню, все прикидывал, делал заключение и врывался в мою комнату с новыми требованиями и упреками. Таким образом, просиживание дома отца было для меня долгой и изнурительной аскезой, где редкий день обходился хотя бы без скандала или моего избиения. Маму же в этом плане отец не доставал, но как мог приучал ее готовить вещи простые и часто готовил сам каши, в которые вбухивал столько сливочного масла, что можно было поставить и вопрос, а так ли он сам любит простую пищу. Но отец и сам на этот счет подумывал, считая, что мама его очень сильно портит, что он по своей сути может жить под открытым небом и есть что придется, но постепенно втягивался в блага и не прочь был покрасоваться и в костюме, и отходил от того, что называется холомидный вид и простая еда. Такое поведение отца сделало меня на всю жизнь очень щепетильной к угощениям в чужом доме, отшибло всякую охоту зависеть от других в плане еды, и много лет спустя, приходя в гости к родителям, я никогда не могла в этом доме есть, хоть чем-то угоститься, беззаботно посидеть с родителями за обеденным столом, я никогда у них не просила есть с дороги, не зная в их доме голода, интереса к еде, ибо внутри меня вырос непреодолимой стеной запрет, который распространился на всех моих родственников, включая детей. Я уволила себя от этих отношений, от этих забот по отношению ко мне, в этом плане став изгоем во всех празднествах, где только жизнь меня не вела. И когда, умирая, отец попросил, чтобы я съела хоть одну клубнику, купленную для него, я, сидя у его изголовья, не могла себя преодолеть, отказала в столь слабой просьбе, сказав, что клубника куплена для него. Я и теперь, как бы близок ни был мне человек, не ем у него и не думаю, что доставляю ему этим много хлопот, я не позволяю делать для себя и маленькое добро, ибо оно стоит денег, оно есть причина беспокойства, но всегда считаю, что найдутся многие другие, на кого можно и нужно направить свои сердца. Но сама конечно же люблю делать подарки, и, если есть чем, всегда поделюсь и угощу… Хотя и это бывает редко, ибо то, что я могу предложить, другим не вкусно.
РЕЛИГИОЗНОЕ ПОЯСНЕНИЕ.
Здесь мне следует сделать некоторые пояснения, поскольку, передавая события так, как мне виделись на тот период, будучи ребенком, я ухожу от объективности, которую необходимо восстановить через призму совершенных религиозных знаний, ибо цель изложения не только передавать события тех лет просто констатируя их, но более комментировать их применительно к моей ситуации, но так, чтобы и любой мог глубже посмотреть на свою собственную судьбу, поскольку жизнь каждого человека уникальна и выполняет функции преимущественно воспитательные и идущие непосредственно от Бога, как бы ни казалось, что в жизни много несправедливости, жестокости и насилия. Я должна была в будущем заговорить с Богом, полностью давая себе отчет, с Кем я говорю и что от меня требуется. На самом деле с Богом говорят все. Это путь мышления, но это неосознанное общение с Богом в себе. Есть и осознанное, воспринимаемое человеком, как диалог, но человек иной голос в себе понимает, как разговор с некими сущностями, или инопланетянами, или с умершими. Однако, и в таком случае, не зависимо от того, понимает это человек или нет, имеет место разговор только с Богом, но Бог Себя не проявляет явно, не дает понимание человеку, с Кем на самом деле он говорит, не начинает с ним деловой диалог, позволяет относительно себя заблуждаться живому существу, никак не приписывать общению непосредственную связь с Богом. Некоторые люди не выдерживают внутренний голос, ибо еще не привычны к нему, чужое мнение, четко проявленное мыслью в словах пугает, потрясает, а потому не реагируют на него спокойно, ибо это процесс идет по первому кругу. Но и нет ни одного человека, который бы на Земле миновал разговор с Богом внутри себя. Хоть в одном рождении, а то и в нескольких это происходит с каждым. Это объясняется тем, что так Бог постепенно приучает к такому общению с Собой, ибо на духовном плане все говорят с Богом в себе постоянно, обращаются к Богу по любому вопросу, консультируются, получают задания, преданно служат, делают ошибки и исправляют их – все в диалоге на уровне мысли, где одной стороной является Сам Бог, неизменно присутствующий в каждом живом существе (будь то материальный или духовный план, поскольку живое существо, будучи отделенным, неотделимо от Бога, есть его часть, его энергия, частица Его Тела и Мышления). На Земле этот путь невероятен. Между собой люди так не могут общаться. И когда такой внутренний голос появляется еще в неискушенном, он начинает об этом всем рассказывать, тем записывая себя в ряды людей, потерявших разум и очень часто, чтобы пройти эту практику по первому кругу, многие проводят Волею Бога многие годы в психиатрических домах, поскольку с ними общение затрудняется и реакция в результате такого внутреннего потрясения проявляется в неадекватности. Когда же Бог начинает говорить по второму или третьему кругу в следующем рождении, то человек становится более сдержан, внимателен к голосу в себе, готов воспринять Собеседника за известный ему персонаж, выйти на диалог с ним (полагая, что говорит с инопланетянином или духом умершего), и даже получать из его рук знания. В очень частых случаях Бог также выходит на внутренний диалог с человеком через его творчество, подсказывая реально музыку, стихи, прозу, ведя его рукой, когда он рисует. Разными путями Бог учит не бояться в результате такого соприкосновения с неизвестным, но входить в него, вслушиваться, быть к такому проявлению в себе дружелюбным и смиренным. Однако, очень и очень не многие люди знают доподлинно, что с ними в диалог напрямую вступает Сам Бог. Именно те, кто это доподлинно знает, считаются людьми святыми даже самим Богом и так провозглашаются. Но, почему же они святые? Во-первых, Бог, Верховная Божественная Личность, стоит очень и очень Высоко и пойдет на Личный и объявленный человеку контакт только при существовании на человека Божественного Плана. Во-вторых человек непременно должен обладать качествами, которые позволяют Богу с ним общаться Лично. И в третьих, если Бог идет на прямой контакт, незавуалированный пониманием никакой другой сущности, то, значит, дело непременно касается Человечества, большой группы людей. Здесь чаще всего Бог желает спустить на Землю Новые совершенные знания, Святые Писания через вот таких своих представителей, которые и подготавливаются Богом так, чтобы качества человека и Высота Бога были приемлемы, достаточны для Бога, чтоб человек был разумен, имел духовный потенциал и уже имел в свою меру запас знаний, добываемых всегда через практику преданного служения в прошлых рождениях и не иначе. Но где взять этих представителей, которых Веды называют также уполномоченным воплощением Бога? Человек должен иметь прежде всего качества, приемлемые на Земле, но не такие, как у абсолютного большинства, человек должен быть положительным, но в то же время отличаться, он должен понимать в очень большой мере саму жизнь, знать религии в свою меру, тяготеть к совершенству, справедливости,быть добродетельным, аскетичным, доброжелательным, немногословным, терпеливым, сострадательным, трудолюбивым, чист помыслами и желаниями. Человек не может быть абсолютен, но саму норму Бог знает, и она необходимо должна быть добыта на Земле всеми земными путями через все ближайшие рождения, которыми ведет Бог. Это путь долгого воспитания человека, путь достаточно все охватывающий, непростой, путь не легкий, путь преимущественно страданий. Основной упор делается на ту жизнь человека, которому от Бога следует вещать, в которой он, наконец, заговорит, приступит к исполнению возложенной на него Богом миссии. Чаще всего эта жизнь и бывает на виду всех людей, по ней судят, по ней пытаются понять, почему человек избран, что в нем особого, достоин ли он. Вся предшествующая работа Бога над человеком в его предыдущих рождениях сокрыта от всех глаз, и там он мало чем отличался от других. Это с одной стороны, с другой стороны, человек должен так идти, чтобы в данной, уже обозначенной Богом жизни, в кратчайшие сроки обновить все добытые подходящие для его миссии качества быстро, закрепить основательно уже присутствующие в нем качества и развить те, которые были в зачатке, ибо человек начинает работать и говорить прежде всего, если это путь духовный и от Бога, своими качествами, убеждениями и знаниями, которые самые убедительные (находясь при этом в непрерывном диалоге с Богом в себе). Поэтому, чтобы человек, еще не знающий на себя План Бога, пошел правильно, ему с рождения дается то окружение и та обстановка, как и череда ведущих событий, которые бы всеми своими данными качествами и средствами не убаюкивали, но способствовали духовному укреплению и утверждению необходимых качеств, чтобы избранному отсюда и черпать силы, поскольку и Бог на это также будет делать ставку, направляя человека по нужному пути, т.е. на претворение Своего Плана. А также чтобы напомнить человеку в кратчайшие сроки то, на чем он стоял прежде и что, возможно, было его духовным стержнем. Теперь, возвращаясь ко мне, можно сказанное пояснить. Почему Бог направил отца на еду? На то, как я ем? Ну, что здесь особого? На самом деле, вопрос очень существенный. Чтобы заговорить со мной, чтобы дать мне совершенные знания, чтобы дать мне понимание, чтобы я ежесекундно могла общаться с Богом, я должна была, как минимум, стать непривязанной абсолютно к еде, к сексу, к счастью. Это те условия, где я никогда не буду просить у Бога в процессе общения особых материальных благ, особых условий, особого к себе почтения, что бы то ни было, буду терпима, справедлива, понимать страдания других. Эти качества основные. Из них следуют все другие качества, которые делают ум правильно направленным, правильно видящим, не вступающим в мысленное противоборство с Мнением Бога, и главное – доверяющим Богу и предающимся Богу во всем. Избиение с материальной точки зрения неприятная вещь, и ее никому не пожелаешь. Но человек именно через вот такие потрясения делает для себя выводы на уровне подсознания бесценные. Нет ни одного человека не битого, нет ни одного человека, кто не знал бы голод или жадность других, или несправедливость относительно себя и своих близких. Нет и животных таких. Всем приходится мудреть, проходя именно в эти врата страданий, где Бог использует греховность тех, кто еще не достиг своих качеств и кто, несомненно, будет проходить через те же врата, но в свое время. Воспитывая меня самыми разными способами, ведя меня через слезы, боль, откровенные самые низменные качества несовершенных людей, показывая мне жизнь реально, без прикрас, делая это не от случая к случаю, а постоянно, очень разнообразно, Бог развивал мое мышление, именно мышление, а не память, во всех направлениях, так, что духовные вещи стали легко постигаться мной даже тогда, когда я не знала Бога, как Личность, когда все двери к религии были напрочь закрыты. Но скажите мне, любой, кто читает эти строки. Разве каждый не может о себе то же сказать? Может. И больше, и гуще. И несравнимо тяжелей. Это к тому, что ни один человек не мыслит хуже другого, у Бога нет таких любимчиков. Все до единого должны быть Великими душами, и есть они, но не ведают. Каждая жизнь – подготовка к своей славе на земле, которая непременно затребует качества. Каждого Бог уже ведет по пути обретения этих качеств. Каждый на Земле будет Говорить и будет вести за собой. Ничего, ни одно страдание, ни одна слеза, не уходит в никуда, но оборачивается для каждого великим прозрением. Нет таких, кто умнее других. Есть лишь то, что уже проявлено, что проявляется и что готовится к проявлению. Каждый может посмотреть на свою жизнь и увидеть, как его лично ведет Бог, и убедиться, что мудреет на глазах. Поэтому с каждым в свое время будет говорить Сам Бог Непосредственно. А это несравнимое счастье. И его не миновать. И каждый, ведомый сегодня, волею Бога через страдания и знание жизни, как и религиозные совершенные знания, встанет на ту ступень, когда ему будет что сказать другим и повести за собой. Ибо так Бог и строит ступени этой Великой Лестницы к Богу – через каждого, каждый через себя, подготовленный Богом, поднимает других, и этот процесс не имеет границ ни в материальном мире, ни в духовном. Поэтому в целом все равны.
ПРОДОЛЖЕНИЕ.
Диапазон отношения отца к людям был достаточно широк, от унизительного и подобострастного, так, что даже и голос его менялся (к людям малознакомым), до грубого и независимого, пренебрежительного и наглого (к родственникам). Когда такое проявление имело место, я чувствовала большой за него стыд, как и боль людей, которые должны были на себе испытавать этот почти демонический характер. Это был тот человек, который не хотел признавать условности материального мира, все-таки держащие всех в отношении общепринятом. Но, с другой стороны, я начинала видеть и то, что, принижаясь перед людьми незнакомыми, пытаясь лучше выглядеть в их глазах, он умел быть добрым, участливым, и даже иногда весь светился в своей нечастой доброте и возможно делал к ней свои лучшие шаги, как мог, поскольку все-таки немалый отпечаток в его характере был сделан его почти беспризорным детством, его необразованностью и тяжелым временем, в котором он жил. Не было также и над ним той ведущей руки, которая бы его хоть на мгновение останавливала. Такой рукой Был Бог в нем, который давал ему изнутри гнев, объекты гнева и обозрение результата. Гнев также должен был перегорать, ибо ничто не может уйти, не отработав себя, как перегорает и неразумная добродетель, ибо она тоже должна иметь границы и воспитывающие других направления, как перегорает материальная любовь, дружеские отношения, обида, или зависть. По сути, отец неумело любил меня, как и маму, и чего-то все хотел и хотел в нас всунуть такое, но не знал, что, каким путем и шел на ощупь, впотьмах, отнюдь не педагогично, а то и не умно, мысля, что хоть что-то же они должны понять. Редкое состояние благодушия, а то и любви далеко не всегда, но иногда приходили на смену гневу. Бывало, что, сделав себе кофе с молоком, он вдруг чуть ли не бежал в мою комнату и, улыбаясь и настаивая, требовал, чтобы я непременно выпила, приговаривая: « Это так вкусно, вот, выпей, я делал для себя, но не могу удержаться, выпей!». Боясь отца, я не возражала, но думала: «Почему он не сделает всем и всем не предложит?». Прямолинейность и бестактность отца всегда ввергали в печаль, с ним никогда и никуда не хотелось идти или ехать, также, когда приходили в дом другие люди, то не понятно было, что от него ожидать. Он мог при госте сделать маме замечание по поводу еды, требуя, чтобы она не все выкладывала на стол, а оставляла на другой день. Улхан или, как мы его называли, Алик, не был обидчив и этим подкупал отца. Он был человеком понятливым, в меру разговорчивым, мягким, не идущим никогда на конфликт. Отец к нему относился с уважением и почти что считал за своего, на кого выпады отца никак не адресуются. Не имея еще семьи, Улхан любил, не смотря ни на что, проводить у нас время, ел все подряд, иногда приносил арбуз или фрукты, как и пирожные. Чаевничал он охотно, и отец говорил, что ему нравится, когда на него не очень-то обращают внимание, ибо он по природе дурак, и что Улхан делает правильно, что так реагирует на отца и ведет себя непринужденно, как дома. Действительно, Улхан не ждал, когда ему поднесут чай, но сам шел на кухню, разогревал и пил чашку за чашкой, чаще всего без сахара, отчего отец настойчиво требовал, чтобы он себя не стеснял. Иногда отец раздабривался и сам предлагал ему еду собственного приготовления. Однажды отец предложил ему борщ, в который по великому своему пониманию бросил и макароны. Надо сказать, что Улхан нормально к этому отнесся, сказав, что любит русские блюда любые, хотя чаще всего это имело отношение к маминым супам, голубцам, фаршированному перцу и особенно к жаркое, которое он легко ел, даже если там была свинина. Тетя Броня также любила к нам захаживать, как и праздновать с нами Новый Год, Ноябрьские, Майские праздники. Но и с ней вышел как-то неприятный случай по причине ужасного характера отца. Как-то на Новый Год у нас как всегда собрались Улхан и т.Броня. Броня, чтобы не идти с пустыми руками, принесла рыбный холодец и бутылку вина. На самом деле это была необычайная ее щедрость, поскольку она была очень экономная женщина, так, что к ней в гости никто и никогда не заходил, как и мы. Но у нее была и своя причина. Муж ее работал экскаваторщиком, и она слаживала копейку к копеечке, чтобы когда-нибудь переехать в Баку, т.к. всю жизнь любила этот город и мечтала там умереть. Переезд возможен был только через обмен и с немалой доплатой. Поэтому рыбный холодец был вершиной ее возможностей. Отец же посчитал ее холодец оскорбительным, и к тому же он имел мало привлекательный вид и запах, а потому поставил ее тарелку перед ней, указав этим на то, чтобы она сама ела то, что принесла. Быстро сообразив, что к чему, она вспыхнула, схватила свой холодец и бутылку и ушла. Никогда не было так, чтобы праздник прошел без инцидента. Всякое празднество в доме непременно сопровождалось скандалами, драками и прочими выходками отца, который был и сам не рад себе и не мог обуздать свой гнев, жадность, псих. Отца буквально мутило от покупок, от накрытых столов и иной раз от непрошенных гостей. Только мама приносила с базара сумки с продуктами, его ревизия начиналась тотчас, хотя деньги на праздник он выделял охотно и всегда. С кем и с чем отец боролся, не понятно и теперь. Или с мамой, которую невозможно было переделать, или с собой, тяготея в себе к прошлому аскетизму и неприхотливости, к простому образу жизни и экономии. Так, свиные ножки или куриные потроха на холодец летели с моего балкона , где начинался пустырь. Далее крик, скандал, который был слышен на весь двор. Но все выкинутое мама неизменно собирала, готовила, и он уплетал как ни в чем не бывало с тем, чтобы опять к чему-либо придраться.
ОТСТУПЛЕНИЕ.
Вообще, почему отец проявлял гнев в праздники? С материальной точки зрения объяснений может быть несколько: жадность, гневливость по природе, психическое заболевание, предубеждение, причины, имеющие корни в прошлом, в воспитании… Однако, следует понимать и другое. Все, даже самые непривлекательные качества, их проявление в определенном кругу людей, непременно имеют свои очень весомые причины. Прежде всего. Что такое ГНЕВ? Это энергии, которые изнутри подаются человеку Самим Богом. Но подаются не просто так, а в связи с качествами человека, с его на данный момент ступенью духовного развития, в связи пока с его готовностью это качество использовать, как нечужеродное ему. Но каждый берет эту энергию изнутри в свою меру и в зависимости от ступени своей духовной реализации, где направляющими является религия и уровень морали и нравственности в обществе. Эта ступень тянется в человеческие отношения из животного мира, где была необходимой в связи с борьбой за выживание. Душа непременно проходит все дочеловеческие формы жизни, где гнев является формой защиты и выживания на уровне жизни в дикой природе. В человеческих отношениях это качество никуда не девается, не исчезает, но отрабатывает себя, перегорает, проходя через Законы человеческого общежития, как законы Бога, требующие контроль своих чувств осознанный и на что по сути направлено общество в целом, осознанно и не осознанно. Т.е. гнев отца был вызван, по сути, его природными качествами на данный момент, также поддерживался другими его качествами, которые оперируют к определенному мышлению, которое ему еще свойственно, защищающему это качество, подводящее ему оправдательную причину, способствующее проявлению этого качества, поднимая его наверх на общее обозрение, оцениваемое другими, и в результате чего ставится оценка окружающих самой личности, через эту оценку начинающей видеть суть качества, степень запроса общества на него и идущего на самокритику, очень медленную, но неотступную. Так постепенно, через проявление, через оценку других, через внутреннее неудовлетворение и происходит сгорание любого качества, когда оно заведомо греховно; но, сгорая, оно попутно решает собою и своим горением и другие вопросы, связанные с развитием других людей, намеченных Богом и подходящих своими качествами, которых тоже это горение задевает и преобразовывает. Т.е. не зависимо от того, была бы я его дочерью или не была бы, но это качество гневливости обязано было найти выход, проявить себя через видимые причины и основания, опять же подаваемые Богом через мысль, но подходящие чтобы их взять в себе за основу. Однако, Бог нас троих соединил в семью с тем, чтобы это качество было направлено очень долгое время, если судить с человеческой точки зрения, на двоих – меня и маму. Почему это было сделано? Прежде всего – кармические причины. И я не всегда была ребенком, и мама не всегда была слабой женщиной. Значит, в предыдущих рождениях было и так, что мама и я в других телах проявляли гнев непременно, через гнев диктовали другим людям, проявляли насилие, срывали праздники, дебоширили, дрались, скандалили, были невменяемы и т.д.
Карма находит всегда, во всех телах, даже если человек поумнел, стал более мягким, гибким по другим воспитательным причинам, научился через религию контролировать свой ум и чувства. Но к чему такие воспитательные меры, если уже живое существо все поняло, стало на новую ступень духовного развития? Значит, этому есть, опять же, необходимость. Человека, его понимание нужно обновить, освежить память об этом качестве и его сути, пропуская его через сознание активно (через страдание), и в этом плане и извлечь отсюда и другие качества и дать им ход или, напротив, уничтожить их на корню, не давая им развитие. Т.е. прошлые греховные деяния отзываются с тем, чтобы вновь поднять человека на новую ступень и даже не по тем отрицательным качествам, которые были в основе, а производным. А этим производным качеством была во мне, как и в маме, склонность к материальным праздникам, днем рожденьям, застольям. Мало кто поверит, но склонность к праздникам, к дням рождениям, к подаркам, является вещью в материальном мире достаточно греховной. Идущий по этому пути однозначно имеет высокое эго, устремлен к чревоугодию, сексуален, не смиренен, алчен, направлен в удовлетворению чувств. Бог попускает, но никогда не благословляет большие застолья, попойки и очень часто наказывает их завсегдатаев. Часто веселящийся, наполняющий свой чрев, обеспокоенный им, как правило, человек недуховный, не чистый помыслами, не идущий на помощь к другим, толстокожий к страданию других, ибо идет по пути вечных праздников, пустых разговоров, пьянства и отупения. Бог находит, как таких поднять. Но это – только страдания. Поэтому руками отца Бог, тем более меня, ту, с которой должен был заговорить, стал отводить руками отца и его хоть каким-то примером от праздников, от дней рождений, от пьяного разгула, от самовозвеличивания, потрясая нас этими праздниками так, что одно упоминание о них на меня наводило не ужас, а панику. Я возненавидела свои дни рожденья, я не могла присутствовать без страданий ни на одном застолье, во мне как умерло навсегда всякое тяготение к особой еде, к деликатесам, к мясу, ко всему, что наслаждает плоть. Для меня еда и праздники превратились в оковы, которые я срывала и срывала, пока меня не перестали приглашать на них, пока не поняли, что я такая есть и меня так надо принять, что от этого никто не страдает, что так можно жить. Бог руками отца сделал меня свободной и независимой от многих вещей материального мира. И кто бы знал, что так жить легко, что так жить -значит жить независимо, что так жить – можно и отдавать тем, кому надо, кто нуждается. Также надо знать, что очень и очень многих Бог ведет именно этими, но своими путями страданий, повторяя урок вновь и вновь, годами, десятилетиями, пока человек не поймет, не пропустит через ум, не выработает в себе отказ от той или иной привязанности, пока не оценит ее со всех сторон, пока не вынесет свой окончательный вердикт. На первый взгляд кажется, что Бог жесток. Но у Бога нет других путей воспитания. Бог не может отнять, Бог может сжечь на огне ума и на огне чувств, делая это постоянно, пока качество не отработает себя и не уйдет в небытие, водрузив самого человека на более высокую ступень развития. Бог поступает так, как поступает любящий отец. Он готов так избить, чтобы дошло. А когда доходит – ребенок спасен, а это для отца выше, чем мнение неумного ребенка об его отце. Но придет время, и он непременно воздаст Ведущему.
ПРОДОЛЖЕНИЕ.
В одной из таких праздничных драк, когда мне было лет тринадцать, я попыталась защитить маму, встав между ней и отцом. Удар по голове неслыханной силы, очень мощный в одно мгновение оглушил меня и свалил с ног. Я потеряла сознание. Облив меня водой и положив на кровать, отец таки избил маму. После этого я почти неделю еле ходила, едва держась за стенку, едва перенося головную боль. Не было извинений отца. Ничего не говорила и мама. Некоторое время он как бы ушел в себя, все больше играл на гитаре, сидя на диване и, как всегда, поджав под себя одну ногу, пел свои далеко не веселые песни. Иногда он начинал себя критиковать, показывая, что и сам от себя устал, что никак не может с собой сладить и долго сидел задумчиво, или снова ставил перед собой стакан с водой, соль, и хлеб или огрызки хлеба, которые всегда молча доедал за всеми, ибо не терпел, когда в доме пропадал хлеб, и ел, в этом находя свое успокоение и не зная, что так и очень долго так будет корчевать и выкарчевывать свои дурные качества, от который уже и самому становилось тошно. Критикуя себя, он говорил, что он идиот по природе, что не может никак собой управлять, что в момент гнева не может его удержать. Мне же говорил: «Ну, что ты ревешь? Да пошли ты меня матом, я хочу, чтобы ты не сопливилась, а была твердой и несгибаемой». Было понятно состояние отца, но матом слать было не по мне. Я просто становилась внутри себя его антиподом, хотя всегда чувствовала, что все же есть вещи, где отец прав. Ну, зачем эти вечные праздники? Но… все же, хорошо, что путь аскетизма для меня не начался еще тогда… И уют скрашивал нашу жизнь, как и вкусная мамина еда. Так, что одной рукой Бог давал, а другой придерживал. Что, по сути, было и воспитательно и не чрезмерно утомительно. Ибо даже великие святые желают хоть маленькие праздники, ибо один постоянный пост может и действовать удручающе, мешая пути духовному. А где уж было нам. Не тяготея более к праздникам, я с благодарностью вспоминаю маму, движущуюся в соответствии со своей сутью вперед как танк и этим решая свою маленькую, поставленную перед ней Богом задачу – очеловечить и приучить к семье одичавшего человека, нашего отца.
В редкие дни перемирия или хорошего настроения отца мы играли в шахматы, беседовали о книгах, отец вдохновлено рассказывал о своем детстве, о первой любви, о своем бродяжничестве, о первой семье, с горечью повторяя маме, что первая жена всегда понимала его с первого слова, а с ней – одно мучение, но тут же добавлял, что любит ее и ничего с этим сделать не может. Выходные дни, да и будни он неизменно начинал с зарядки, открывал дверь на балкон, раздвигал шторы и начинал разминку с бега трусцой взад и вперед, бегая из спальни в залу и назад, благо, что они были смежные. Зарядка всегда состояла из очень резких всевозможных неупорядоченных движений, которые он придумывал на ходу, всегда рассчитывая, что таким образом будет жить долго и кто ему помешает, если сердце, как мотор. Он никогда не считал себя зависимым от других и от событий, видел себя вершителем своей судьбы, не желая видеть и принимать какие бы то ни было над собой авторитеты и никогда не думал о Боге реально и кажется никогда не допускал Бога в свое сознание в отличие от его умерших уже братьев. Далее отец занимался завтраком, отправлял меня в магазин и делал по дому, что находил нужным, но в течение дня, тем более, если мама была дома, хоть какой-нибудь, но скандал был, который также неожиданно заканчивался, как и начинался и мирился отец всегда первым, отправляя меня в свою комнату и уединяясь с мамой в спальне… Будучи опять в хорошем настроении, он готовил какую-то странную еду, бросая в борщ не только макароны, но и горох, говоря: «Нам, татарам все-равно…». У него в жилах (а значит и у меня) текла и татарская кровь, поскольку его бабушка по матери была чистокровной татаркой и по рассказам бабушки Александры Петровны, матери отца, была очень вредной женщиной, как и характерной. К вечеру отец чаще всего начинал что-то писать и чертить, и мне это было не понятно. Но было видно, что он что-то задумал…
Отъезды отца в Сочи или Поти, или Сухуми, или в Адлер или другие курортные приморские города я ожидала с нетерпением. Начиналось время моего отдыха. Бог предоставлял мне эту радость, но она была столь быстротечна, что надышаться ею было практически невозможно. И все же эти отрезки жизни даровались мне также Богом и учили дорожить и малым временем спокойствия, чтобы отдаться тому, что было для меня существенным, а это были книги, мой английский, мое внутреннее самопогружение, где находилось место и грезам, и уже не детским мечтам о будущем. Жить с мамой без отца было все-таки значительно легче. Когда ее никто не тиранил, она становилась мягче, светлее, легче в общении, но очень ласковой я ее не находила, да постепенно и сама в этом переставала нуждаться. Мне с мамой было просто хорошо. Я в ее присутствии ела много, не стесняясь, не боясь. С удовольствием принимала ее большие пирожки с картошкой, которые еще горячие она приносила в мою комнату, когда я читала или делала уроки. Она непременно на мой день рождения покупала без отца торт и приглашала моих друзей, которых из всех осталось только двое, Таня и Люда, моего возраста. Но говорить с мамой на темы сугубо личные я не могла. Еще не было того внутреннего наработка, тех событий, которые я могла бы как-то доверить ей. Школьные же проблемы и общение было темой для меня запретной и не интересной для обсуждения. Более того, я внутренне всегда четко понимала, что, как бы ко мне не относились, я во многом права. И если меня не принимают с моими пониманиями, что-то с ними не то, а не со мной. Права я была или нет – знает Бог. Но такая установка мне была необходима, и Бог ее давал, чтобы все же оставаться личностью и не спешить себя не любить, ибо я к этому была склонна. Но это – отнюдь, не лучшее чувство и тоже мешает духовному становлению любого.
В течение лета отец наведывался на несколько дней домой, привозил деньги, еду, одежду. Однако, к осени его вояж закруглялся, и в один из последних дней лета он приезжал что называется навсегда, до следующей весны. Приезд отца было все же немалым событием в семье. Он приезжал без предупреждения, почти внезапно с этюдником, сумками. На стол выставлялись продукты, купленные обновки, вытаскивались со всех укромных мест деньги, завернутые в бумагу или в платки, которые он то там, то здесь пришпиливал в карманы. Начинался подсчет денег, прикидка, что и кому купить, что отложить на зиму. Подарки отец не привозил, как и никогда не баловал меня новой одеждой, хотя маму не обижал и себя тоже. Поглядывая на меня, отец иногда говорил: « Учись вырезать. У тебя всегда будут деньги. Для тебя это будет верный кусок хлеба и не от кого не будешь зависеть… Вот только почувствуешь запах денег…». Однако, я думала о том, что мне нечего одеть праздничного, что отец привез все для мамы и для себя, а у меня нет ничего, кроме пионерской формы и школьного платья, да одного единственного нарядного платья, которое уже мне мало и несколько летних простеньких платьев… Отец же, как будто читая мои мысли, говорил маме: «В выходные пойдем, купим что-то на зиму Наташе». И шли, и покупали отвратительное, длиннющее, как на вырост пальто и ужасную шапку, мало интересуясь моим желанием и вкусом и, по сути, обрекая меня в который раз на мои маленькие страдания, поскольку на одежду смотрели и в школе, и ею мерили, к сожалению. Это было понимание и чувства того периода. Бог возвращает мне те энергии боли и неудовлетворения, и я вновь и вновь их переживаю, как-будто это было вчера. Теперь же я прекрасно знаю, что судьба не глумилась надо мной, но все делалось так, как должно было, и отец однозначно выполнял на меня Волю и План Бога, приучая меня чуть ли не с пеленок к простой одежде, к непретендованию, к тому, что есть скромность и смирение. Это в очень большой мере начинается с одеяния. Когда сначала нечем привлечь внимание и это длится долго, то чувство болезненное, связанное с мнениями других, начинает ослабевать, привыкаешь смотреть на себя такую, как есть, какой возможности дают быть и видишь, что и так можно жить, что от этого не умирают, что так даже проще , а потом и не желаешь быть на виду, не строишь исходя из этого планы, связанные с земными качествами и приоритетами людей, когда вообще перестаешь думать о мнении людей о себе, ибо заранее знаешь их первое впечатление и последнее. Одежда тоже есть символ привязки к материальному мнению, есть уменьшение свободы, есть также пустая трата денег и времени, есть ненужные связи, ненужная помощь, ненужные мнения. Чтобы так понять, чтобы стать на этот путь, чтобы легко в свое время по первому слову Бога я сняла материальную одежду и одела платок и юбку с кофтой наперекор всем мнениям и носила их и зимой, и летом, чтобы не смотрела назад, кто и что скажет в ответ на это преображение, надо было насильственным путем, путем, где нет и нет лишних денег, идти и постоянно быть плохо одетой, и выносить отсюда свою стойкость, свое терпение, свое понимание и оправдание этому, но только в своем случае, ибо на материальных людей это не может распространяться, ибо условности материального мира требуют свое, хотя и до времени. Именно рукой отца Бог сделал лучшее для меня и именно рукой мамы чуть-чуть ослаблял эти необходимости, где это требовали особые ситуации, хотя и не так, чтобы часто. Поэтому следует правильно принять мои двоякие взгляды на событие в моей жизни давно минувшие и с этой стороны увидеть и свою судьбу, где и не дающие, и не кормящие и не слышащие, и гневливые благословенны, ибо сдерживают многие и животные страсти и привязанности, учат ограничивать себя, довольствоваться малым, хотя и им в эти двери войти. Вообще надо знать, что все, чему Бог дает быть, то по Плану Бога. Что дается претерпеть и претерпевается – на то Воля Бога. Где то, что называется «Хватит» - там сами обстоятельства и люди говорят: хватит. Невозможно Волю Бога отменить. Невозможно дать большее, если сам Бог не отмерил, не возможно дать меньшее, как бы ни старался. Невозможно накормить того, кому надо познать голод и невозможно обогатить того, кому время пожить в нужде. Это надо знать и видеть в своей судьбе и судьбах других людей. Однако в любом случае, что бы то ни было, Бог делает свое дело, а человек обязан делать свое, не уклоняясь . И это «свое» - есть милосердие, даяние, сострадание. совет, помощь, сочувствие…
В классе по-прежнему между мной и другими учениками была стена или отчуждение, и я подозревала, что причина есть во мне, но отменить себя ту, какая я есть, было невозможно, как и не было у кого получить утешительный ответ или объяснение, или чтобы кто-то выступил в мою защиту или помог мне правильно мыслить или поступать. Но думаю, что мне вряд ли бы что-то или кто-то помог, ибо причина была не на поверхности, и даже не в моих оценках или одежде. Не находилось точек соприкосновения. Однако и в шестом классе на уроках английского языка я оставалась первой по знаниям, по разговорной речи, по словарному запасу, оставив позади себя и бывших отличников, и, видя, что учительница по английскому слишком лояльно ко мне относится и даже перестала смотреть мое домашнее задание, почувствовала, что это мне не на пользу и попросилась в другую половину класса, где учительница английского языка была значительно строже, где были все те, кто считался элитой класса и стала завоевывать авторитет в более сложных условиях, но и тут покорила учительницу своими пересказами и свободной речью, как и грамотностью. Я обожала английский, по сути не зная и не желая знать, зачем он мне нужен. Я не связывала с английским свое будущее никак, не строила планы и даже не торопилась хвастать родителям о своих успехах, поскольку не воспринимала английский за предмет, а за наслаждение. Однако, меня ожидало и другое наслаждение, которые сравнить или сопоставить я никак не могу, даже теперь. Но называю его духовной, неземной радостью. А также с высоты своих лет нахожу, что радость немалую дают все земные науки, абсолютно все. Только для полноты этой радости следует добавить религию и религиозные знания, а еще добавить общение с людьми, когда более нет стены, когда все видишь другими, нежели в невежестве глазами. Но чтобы прозреть, надо побывать в этом невежестве с головой и оттуда увидеть и оценить великолепие Света знаний и ум любого человека, как и его благородные качества, не заостряя внимание только на качествах слабых, ибо в материальном мире все только к высотам идут, все только в пути, все учатся. Но учитель у каждого –Великий, Сам Бог. Воистину.
Однажды (это уже было в шестом классе), давая задание на дом, Ирма Исаковна помимо домашней работы дала задачу из учебника на доказательство и сказала, что любому, кто докажет, она поставит пять без вопросов. Получить по геометрии отлично было пределом всех моих желаний. В этот день я несла это задание домой, как высшую ценность, как величайшую свою надежду, ибо очень устала от своей безымянности, от неуважения и пренебрежений, устала от своего низкого положения в глазах учителей, одноклассников, родителей, я мечтала заявить о себе, быть не хуже других. Внутри себя я чувствовала несгибаемую волю и твердость, как и предчувствие пусть маленькой, но победы, мой ум должен был с этим справиться. Ни любимые книги, ни даже английский, ни друзья не смогли бы меня хоть на мгновение оторвать от задачи. Я погрузилась в нее вся, я вспомнила все теоремы и следствия, я углубилась в задачу всей своей сутью, перестав замечать все вокруг себя. Процесс поиска, мыслительный процесс был на самом деле захватывающим, еще более сильным, чем увлекали книги. Я мудрила, вычисляла, прикидывала вновь и вновь, чертила так и эдак, прохаживалась по комнате, гнала заглядывающего в мою комнату отца, чтоб не мешал, и вновь погружалась, томясь, надеясь, предчувствуя. Задача была решена. Это была задача со звездочкой, которая считалась сложной. С какой радостью я ее оформляла, описывала в ней каждый шаг, упоминая все теоремы, на которые сослалась, как и следствия, чтобы учительнице все было понятно, чтобы не было сомнений. Я была удовлетворена, я точно знала, что задача решена, я точно знала, что Ирма Исааковна поставит мне пять, я точно знала, что это будет слышать весь класс. Более того, я узнала радость маленькой победы, борьба за которую длилась несколько часов, напряженных, отрешенных и очень духовно привлекательных, ибо внутренний труд такого порядка был много сильнее и много радостнее, чем сочинение стихов, которые самой не нравились никогда и доставались легко, без правок. Во мне произошел в этот день важный щелчок, где уже не пятерка вела меня, а внутреннее наслаждение, которое стало моим откровением, что можно черпать радость в себе. Также была приоткрыта этой задачкой дверь к уверенности и к новому пути. Я получила свою вожделенную пятерку. Никто из асов класса и не пытался ее решить. Я – одна. Можно ли назвать этот мой первый шаг результатом тщеславия? Можно. Но это было необходимое тщеславие, ибо Бог, подавая мне эти маленькие сражения, давал им и причину ведущую, помог этим путем поднять изнутри и увидеть настойчивость свою и получить понимание о внутреннем удовлетворении и духовной радости, ибо науки имеют в себе Божественное начало, а потому не являются греховной деятельностью, но развивающей, но постигающей и медитационный процесс, что есть общение с Богом в себе, когда человек самоуглубился, ища пусть маленькую, но истину. Я сделала то, что должна была сделать. Это был первый шаг в процессе становления реального. И далее Ирма Исааковна вновь и вновь давала задачи по геометрии, и так пятерки по геометрии выстраивались в журнале в ряд и начинали все чаще и чаще украшать мой дневник и тетради, которые не стыдно было показать и отцу, срывая с его лица хоть какую-то улыбку, да какие-то слова одобрения. Так я стала приподнимать голову победительницы, по сути, входя в отношения со всеми заново, но уже не претендуя, не желая иметь новых друзей, но желая оставаться в этом моем состоянии не зависимо ни от кого, будучи в своем внутреннем сосредоточении и не могла понять, что же я за такое. И в чем моя беда или ошибка, поскольку одноклассники ко мне стали относиться доброжелательней, стали чаще обращаться, но были они мне как-то и не интересны, и не могла я, и не хотела их как-то начинать завоевывать, а по прежнему держалась в стороне, чуть-чуть наслаждаясь едва подросшим авторитетом. На самом деле я никуда не могла деться от двух вещей в себе: мне говорить с другими не о чем или неинтересно, и внутренний запрет говорил мне о том, что я не такая, как другие, хоть убей. За геометрией легко последовала алгебра. И таким образом было по крайней мере три предмета, где я получала неизменно одни пятерки. Однако, и это было не все. Я начинала чувствовать, как в моей голове начинает все постепенно проясняться. Указанные предметы понимались легко, с интересом и этот интерес всячески подпитывали мои учителя, которым я всегда буду благодарна, ибо в моей жизни я не встретила ни одного плохого учителя. Я воспела бы им оду и не одну… Теперь же не знаю, жив ли кто-то из них, где они, эти простые учителя простой азербайджанской школы 39. Ведь, прошло более сорока лет. Ирма Исаковна не считала меня по характеру легкой или общительной или очень разумной в математике, но должна была согласиться, что я всех в классе опередила и называла меня или профессором, или академиком, вызывая к доске. Бывали и темы сложноватые, которые класс никак не мог усвоить, и она вызывала меня, давала мне список задач, и я решала одну за другой, вновь и вновь поясняя подробно, как надо решать, какое правило применять, на что обратить внимание, где можно допустить ошибки и как это избежать, учась и стараясь математически-грамотно излагать мысль и записывать в меру подробно решение задач. Таким образом, Математика, английский и чтение книг стали моей радостью долгой, неизменной, моим прибежищем, но вскоре сюда прибавилась и литература, и все это вместе потянуло за собой и другие предметы, о чем я поведаю позже, как, впрочем, и о других вещах.