Звери нашего подъезда
1. Звери вокруг. Квартира 207.
В этот день Александр Александрович, серьёзный мужчина сорока лет, вернулся домой в приподнятом настроении. Жена его, высокая рыжеватая женщина с очевидными достоинствами фигуры, услышав радостный голос в домофоне, насторожилась. Александр Александрович внёс в квартиру длинный пластиковый лоток, доверху наполненный землёй и, пройдя в ботинках на кухню, поставил его на подоконник.
– Что это, Саша? – спросила Мария Александровна.
– Луковки, – сказал сообразительный Илюша, младший из двух детей.
– Точно, Илюха, луковки, – подтвердил отец,– зелёненькие такие, скоро вылезут.
Тревога ещё раз шевельнулась, когда Александр Александрович, переодевшись и умывшись, подошёл к ней на кухне и, взяв сзади за те места, где талия уже признаёт себя бёдрами, поцеловал её рыжую макушку.
Сели ужинать. Рука Марии, протянувшей половник (Александр Александрович любил начать ужин с супа), внезапно остановилась на полпути, а взгляд её застыл и стал материален, так что проследить его направление на подоконник не составляло труда. Но Мария не дождалась пока остальные пройдут по этому азимуту, а, уронив половник с горячим супом, завизжала так, что визг её, пронзив бетонные панели и фундамент многоэтажки, легко прошёл земную мантию и взбаламутил жидкое ядро нашей планеты. Все помнят, как дорого цунами обошлось жителям местных островов, но об этом в другом рассказе.
Дети присоединились к маме, даже ещё не поняв, что они увидели. А увидели они как, приподнимая землю в лотке, из образующейся траншеи поднялась не зелёная молодая луковая поросль, а чёрная безглазая змеиная голова, чешуйчатая и блестящая, сразу после которой на тесном змеином теле оказались бесконечные, всё время двигающиеся в воздухе, ужасные коричневые лапки.
А-а-а-а-а, – кричала Мария, летая по квартире как фугас, хватая и тут же бросая вещи, – уйду я, уйду я, уйду я… Белый, как снег на Земле Франца Иосифа, кот Франц Иосиф метался по занавескам за ней следом.
– Франц! – кричала, рыдая, Мария, – гад, альбиносина! Шёлковые, подлец, занавески! Всех вас, мама моя! Всех вас! Всех вас в унитаз!
Пауки-птицееды, жившие как раз над унитазом на специальной полке в двух стеклянных колбах, насторожились. Жалобно запищали то ли мыши, то ли свинки и слышно было как по корридору, заспешив, куда-то тяжело побежала черепаха. Только Палочник, замерший в серванте на сервизе с очень развязными кавалерами, повалившими очень декольтированных дам, не шелохнулся.
– Мужчина. Характер, – не спеша подумал Александр Александрович. – Люблю.
Когда детей уложили, пили чай на кухне. Александр Александрович, демонстрируя безопасность, сидел спиной к подоконнику, а Мария напротив, через стол. В лотке из земли теперь торчал заострённый хвост. Говорили шепотом.
– Да он безвредный, совершенно безобидный, вот хвостик высунул, дитя ещё малое, так сказать.
– Дитя-а-а-а, – опять начала Мария.
– Тихо, детей разбудишь…
Но дети не спали. Миша ждал Илюшу с докладом, а Илюша стоял за дверью, установив правильную щель – не видную для глаза, но достаточную для уха – и слушал, отбиваясь правой ногой от кота, пытающегося укусить его за щиколотку.
– Жизнь, Мария, такая, – говорил Александр Александрович, – жестокая, нельзя форму терять. Ты понимаешь, что это такое – женским бельём торговать? Это зверинец, чистый зоопарк!
– Да змЕя-то зачем, Саша, ну мало что ль нам этого кота рёхнутого, да этих ещё…всех…
– Это не змей, во-первых, это скорее такой гигантский червячок. А за кота мы в ответе. Животное упало с 11 этажа.
– Это он паука съел, а потом с балкона спрыгнул!
– Перестань, не мог он паука съесть. Они страшно ядовитые, он умер бы в полёте.
– А он молочка попил – и спрыгнул!
– Не фантазируй. Случайно упал, не доглядели. Как он сейчас?
– Опять живее всех живых, есть уже начал. А ты что, думаешь, что паучина эта жива и у кого-то сейчас в трубе живёт?
– Никто, во всяком случае, от соседей не приходил.
– Саша, да ведь скорую-то на девятый вызывали! В подъезде все об этом говорят, пятерых увезли, квартира неделю пустая стоит.
– Об этом и думаю. Ему раз в десять дней питаться надо. Черепах и мышей кормили?
– Миша покормил. Потом по мышке и паукам дал.
– Рано! Я же говорил десятого, двадцатого и тридцатого. А сегодня девятое.
– Не выдержал он. Нравится им смотреть как они мышей этих рвут на части и сжирают.
– Хорошо, – сказал Александр Александрович, – пусть привыкают. И добавил, громко обратившись к двери: – Спокойной ночи, сынок!
Щель затворилась. Илюша, отгоняя кота и переступив через черепаху, внимательно осматривая путь шёл в детскую.
2. Случай в квартире 215, девятый этаж
В связи с повреждениями психики жильцов, уточнённая версия рассказа откладывается до окончания реабилитации Игоря Степановича, пострадавшего более других членов своей семьи.
3. Кв. 177. Свадьба. Похороны. Недорого.
День не заладился с утра. Оказалось, что мама постирала спасительные джинсы, в которых я хотел идти на Мероприятие. По промелькнувшей улыбочке её я понял, что это заговор.
Нет, я не понимаю этих людей! Лето, жара, электричка! Ну, день рождения, ну, солидная публика- тьфу, комедия! В костюме! Вот приду в шортах! (представил на минутку Катькин взгляд из-под рыжей челки). Ладно, ладно, брак – это терпение, брак – это компромисс – я уже яростно втискивал ноги в узкие брюки. Вам нужны жертвы? Вам они будут! Костюм? Легко! Доказательства? Пожалуйста: рубашка- белая! Нужны заживо замученные - Галстук!! Да еще на сладкое – Арсений!
– «А не приедет ли Ваш талантливый брат? Поиграет нам. Мы для этого случая специально уже инструмент заказали…» Типа, привезите хотя бы ученую мартышку, коль сами ничего не можете! Голос такой ла-асковый у мамаши её, а сама злится, что Катька послала отцовского херр Хофмана ушастого и выбрала безродного студента. Если правда, что жены со временем начинают походить на тещ…
-«Арсюха, ты готов?» – Не может быть! Этот Горовец уже в костюме. И как будто это его совсем не колышет! Ну конечно, предвкушает триумф у почтенной публики.
– Ноты не забудь, юное дарование. А то помидоров жалко рыночных.
– Я взял уже, не волнуйся, – нет, точно, издевается, научился уже.
На электричку еле успели. Но самая засада, что про торт я вспомнил только на вокзале! Подарок-то я еще в четверг ей подарил, но торт, черт, торт этот галимый, о котором Катька мне вчера типа нежно намекнула! Ох уж эти мне Легкие намеки! Нет, без торта лучше не ехать ваще. В привокзальном киоске был какой-то ужас недельной давности с покосившейся розочкой. Хоть это! Уронить что ль его по дороге, сказать, что отбивался от разбойников. Короче, этот шедевр с розочкой мучил меня все 40 минут пути. Арсений по привычке пытался сесть мне на уши, но потом понял и заткнулся. И тут вошла ОНА!
Это было просто какое-то видение, какой-то гений чистой красоты, просто Божий промысел, утешение и спасение души. Вошла как фея из сказки в образе маленькой старушенции с ПРЕКРАСНОЙ, ОГРОМНОЙ, ВЕЛИКОЛЕПНОЙ, ВЕЛИЧЕСТВЕННОЙ коробкой торта. Худенькая такая бабулька, сухонькая, сразу видно, торты не любит. И к нам прям направилась – ну тут я понял – судьба! Подскочил к бабуле помочь, коробку поставил наверх, рядом с нашей. Сердце бьется, как у Раскольникова, но, блин, должна же быть справедливость на свете! Да и торт ей свой, хоть он и поменьше, я оставлю. Они ровесники, им будет хорошо вместе. Может, узнай она о моей беде, сама бы поменяться предложила. Обязательно! Видно, одинокая она. А торт ей этот в совете Ветеранов дали, а ей отказаться было неудобно, и теперь тяжело тащить торт этот здоровый, вон она хрупенькая какая! Маленький тортик к чаю – и душевно, и не тяжело. И в холодильнике ее маленьком места мало. А договариваться некогда – выходить нам уже.
Вобщем, объявили нашу станцию, я коробку ее роскошную взял и ходу! Арсюха дергал меня за рукав, что-то мямлил, но я шел решительно и не слушал. Да и вообще, в чем меня может обвинить человек, съевший вчера в моно харю два полноценных сникерса, даже не предложив единственному брату! Такой вот полькой доскакали мы до их поселка, предъявили паспорта и вот уже их участок. Дачка, конечно у будущих моих родственничков – обалдеть! И Катька выскочила что тебе Наташа Ростова: специальная вся такая, нарядная, как эта коробка: Ой, Сереженька, фантастика, не забыл про торт. Нет, ты не безнадежен! Милый, милый! А то у нас на десерт всякая мелочевка: профитроли, эклеры, трюфели, а традиционного торта со свечами не было! Катерина защебетала, прижалась, засияла глазами. А, ладно, думаю, черт с ним с костюмом, с публикой всей этой надутой, с бабкой, уже совсем переместившейся на задворки совести, ладно, потерплю.
-«А давайте, а давайте сразу!» – не унималась, звенела Катя, давайте сначала десерт! Ну чтоб день рождения сразу чувствовался! Пожалуйста! Пожалуйста! А то в конце вечно на торт сил не остается! Машуля, неси свечи! Ну пап, мам, ну позовите всех! Я же именинница, сегодня мои желания- главное!».
« Можно подумать, в другие дни как-то иначе», – проворчал крупный мужчина с низким сиплым голосом – её отец, и энергично сжал мою руку:
–Молодец, Серега, можешь ведь!
Тут и Елена Павловна его подплыла тихо, как крокодил на мелководье, в зелёном, дорогущем, наверное, платье: Ну а что, действительно, давайте как Катюша просит. И диетологи советуют начинать с десерта. Все тут же сгрудились к столу с напитками. Сразу понятно, кто здесь хозяйка Медной горы. Да, если жены со временем…
– А я вам сыграю, – это Арсений уже обнаружил свой рояль в кустах, воодушевлённый количеством слушателей. Катерина захлопала в ладоши, за ней все остальные. – Только не тушь и не Happy Birthday!
– Понятно, – отозвался чуткий Арсений, – без пошлости, но романтично (чувствуется уже практически профессионал: Свадьба. Похороны. Недорого.) – Шопен, ноктюрн в честь именинницы!
И вот уже си-мажор заполнил своими стрекозиными взлетами-падениями-круженьями полянку, толпа оживилась, мой красавец-торт прямо в коробке был торжественно водружен на блюдо. Горничная Маша в крахмальном переднике приближалась с ножиком, лопаточкой и свечами к столу. Я скромно отошел чуть в сторонку, оказавшись где-то между небольшой группой крутых незнакомцев и полной, чуть потрескавшейся уже от спелости, дамой, которую хозяйка называла Танюшкой. Так близко к ней, что слышал как та шептала Елене Павловне: Выглядишь, Ленка , потрясно! Нет, Шанель все-таки есть Шанель! Сразу чувствуется. Стоит этих денег, молодец, что купила. И к глазам хорошо зеленое... Но вдруг что-то с этой Танюшкой произошло: глаза ее медленно расширились, она стала хватать ртом воздух, повернулась к подруге, как бы ища спасения, замахала руками, зажала ими нос, рот, но это не помогло, и она обдала выразительным фонтаном великолепное платье хозяйки сверху до низу. Надо сказать, что Танюшка не была в одиночестве. От всей композиции стали отваливаться люди – некоторые стремительно убегали в кусты, одна гостья упала в обморок, слабо дзынькнули сразу несколько разбившихся бокалов, музыка смолкла и я увидел улепетывающего за дом Арсения, откуда до меня донеслись звуки его дикого хохота. Ко мне подбежала Катя, размазывая тушь по заплаканному лицу, и наотмашь влепила пощечину, которая пришлась по уху. Ничего не понимая, контуженный, я приблизился к столу: На белоснежной скатерти, в торжественном обрамлении цветов и бутылок с напитками, в открытой коробке лежал, уже несколько тронутый тленом, здоровенный дохлый рыжий кот…
Пенсионерка Лидия Митрофановна с третьего этажа, потом еще долго переживала, вспоминая любимого кота Сему, которого так хотелось ей похоронить на даче под вишней, сетовала около подъезда на бессердечную молодежь, причитала тихонечко вечерами, думая разное горькое, ранящее, но потом спасительный склероз переместил Сему в какое-то давнее, более счастливое, время, наделил блестящей кошачьей судьбой и стер трагическое окончание...
4. Хорошие времена.
Напоследок пошли прогуляться. Казалось, что настали не просто хорошие, а счастливые, редкие дни: осень стояла как Мисс Вселенная – нагая, прекрасная и доступная. Михаил Иванович даже захохотал от полноты чувств, повалился на кучу листьев и стал кататься.
– Дни поздней осени, Миш, бранят обыкновенно – суховато сказала, приревновав, Настасья Филипповна.
– Ну, до поздней-то мы ждать не будем, – он, лёжа, подмигнул ей, поднялся и легонько шлёпнул по великолепному большому заду.
Настроение было озорное. Вернулись на облюбованную поляну, Михаил Иванович, которому ни росту, ни весу было не занимать, опёрся о сосну, навалился, прогибаясь в спине и сказал, как пропел, на низах, со стоном: Ох, люблю я нашу-у среднеру-у-усскую природу-у-у-у. Огромная сосна валилась долго, шумно и упала в салюте из сухих разноцветных листьев. Настасья Филипповна смотрела восхищённо.
За дело взялись споро и азартно: рыли, оттаскивали и разравнивали землю, приносили свёрнутые пластины дёрна и волокли охапки сухих листьев. Уложились в два часа, хотя сильно мешали короткие корни сосны и длинные, уходящие куда-то в глубину, транзитом, корни ближних елей, но в результате получилось здорово, первый раз так хорошо вышло, подумала Настасья Филипповна, всё внимательно и не торопясь осмотрела, отбежала в кустики – и полезла первой. Слышала, как Михал Иваныч, обходя берлогу по широкому кругу, в нескольких местах уютно пожурчал, потом переломил три ближние ёлки – их верхушки шумно легли на холм – и полез задом, передними лапами подтаскивая, чтобы прикрыть вход, подготовленную кучу бурелома. Внутри был полумрак, немного света проникало через специально оставленный для дыхания узкий наклонный ход, дёрн и листья пахли уютно и пряно.
Любовью занимались долго, исступлённо, кусаясь, рыча и ударяя так, что тряслись сосна, ёлки и берлога, и весь холм как-то уминался, изумлённо вздыхал и оседал. Засыпали тоже долго, Михаил Иванович всё как-то вздрагивал и ворочался, а она, дожидаясь пока он заснёт, боролась со сном и мысленно проверяла все мелочи, зная как потом они могут оказаться важны, представляла как ветер засыплет берлогу остатками листьев; потом наметёт снегу – и берлога станет совсем незаметна, представляла как со стороны смотрятся поваленная сосна и сломанные ели, захочется ли кому-нибудь совать под них свой длинный злой нос, или всё выглядит естественно и обыкновенно. Беспокоили две вещи: Михаил Иванович, конечно, крупный, но достаточно ли он нагулял жиру не смогла оценить, шкура на нём ходила ходуном и всё надёжно прощупать не удалось, и второй момент, связанный с этим – не сдвинулось ли отверстие для дыхания, которое они тщательно выверили и по размеру, и по углу наклона, и по скрытности. Слишком уж они разбуянились, могли повредить, расширить излишне, не дай бог морозную зиму и избави, господи, чтоб он проснулся раньше неё. Но самая последняя мысль была сладкая и весёлая – детишки будут большие, в папу, таких у неё ещё не было, а это пятно на груди – просто умиление, если будет хоть у одного – будет любимцем, на майской травке все вместе будут просто как… В сон ушла мягко, и во сне уже как будто бесконечно куда-то медленно падала, назад затылком...
Настасья Филипповна родила легко, почти не просыпаясь. Крошечные, голые и беспомощные, медвежата сосали хорошо, и все были крепкие, все трое, и ей не надо было просыпаться, чтобы это понимать и всё время их чувствовать рядом.
Михаил Иванович открыл глаза резко и на весь их небольшой размер. Отчаянно холодно и почему-то жёстко, очень жёстко, несмотря на дёрн, видно, зима нешуточная, оголодал. Понятно было, что у Настасьи всё в порядке, родила, спит, эти чмокают. Голод. Заснуть не удастся. Только спокойно. Ситуация тяжёлая, но не из-за них же. Ладно. Настасью сам выбрал. Дурак, недобрал осенью, надо было оставаться у реки, добирать рыбы, ещё добирать рыбы, ещё, а его потянуло на эту красавицу, на это дело, уж такая подвернулась эта Настасья, не откажешься, как от мёда. Сучья порода. Несмотря на холод, лежал не двигаясь, собирая волю, ужасаясь, какая непростая предстоит жизнь. Минимум на месяц, а то и на два. Не поднимаясь, перевернулся и, рывком вперёд, лапами и головой, пробил-протаранил тонкую в этом месте стенку берлоги (вглубь надо было копать, а не между корней устраиваться, не торопиться, не горячиться из-за сучки этой). Приподнялся уже на снегу. Вдохнул жёсткий морозный воздух, чуть повёл взглядом – всё белое и мёртвое, аж звенит. Хотелось рявкнуть во всю силу, но сдержался, и даже повернулся к берлоге и подвинул развороченную груду веток, земли и снега, вдавливая её в зияющий лаз – и потом только двинулся прочь.
Мелкая и редкая тварь, мыши, кора, отрытая жухлая трава с редкими желудями и ягодами не спасали. Силы уходили, спал чёрт знает где, не спал – отлёживался. Так прошла неделя пока, наконец, повезло. Лоси – самец, самка и детёныш. Те почуяли издалека и сразу же разделились, и он сначала пошел за самкой с детёнышем, но через два часа преследования, чёрт знает почему, развернулся, вернулся назад, потеряв время и силы, вернулся к тому месту, откуда побежал за лосихой с детёнышем, – и вот только на второй день нагнал лося. Матёрый. Но дело не в том. За счёт запаса времени сохатый успевал передохнуть и подкормиться, поэтому и погоня так затянулась и измотала Михаила Ивановича. Всё, больше никогда, больше никогда, сначала рыба до отвала – а потом сучки. Уже и лосёнка бы прибрал, а лосихи хватило б ещё на неделю. Ну да ладно, этот кусок побольше. Михаил Иванович двинулся вперёд, лось стоял задом к широкому дубу, набычившись и склонив рога. Приблизившись и ощерив пасть, Михаил Иванович резко отклонился влево, потом вправо и, не успел сохатый отстраниться, как коротким, без замаха, ударом лапы снизу одновременно с рывком вперёд достал бы своими бритвенными 12-сантиметровыми когтями брюхо сохатого, если б не снег. Неожиданно глубокий. Хитрый сохатый встал ближе к дубу, где мельче. Михаил Иванович, сдвинувшись, просел – и лось с разворота рогами достал его бок. Из последних сил Михаил Иванович другой лапой ударил сохатого по толстенной каменной шее, но тот, угадав движение, дёрнулся, и удар зацепил рога, раня, одновременно в нескольких местах, лапы. Кожа на них после линьки этого года была ещё не загрубевшая, и боль была острая. Сохатый вывернулся и побежал, догонять с такими лапами было невозможно, и Михаил Иванович лежал на снегу, отходя от ярости, залившей глаза и рыча от боли.
Следующая неделя ушла на то, чтобы вернуться к своей берлоге. Непреходящая боль, голод и холод совершенно преобразили его. Он стал страшен. Начал красться издалека и не спеша. Сначала задумал бесшумно пройти по стволу поваленной сосны и упасть сверху, но понял, что не осилит этот проход нагноившимися лапами. Пошёл напрямую. Медленно-медленно, не отводя мутящегося взгляда от знакомого холмика. Встал над ним и почти в самый снег опустил морду. Вынюхивал, чтобы понять точное положение тел внутри. Всё понял и так, замерев, стоял и стоял, стоял и стоял. Нормально могли работать только два когтя на правой, зато самые длинные. Может почувствовав его как-то, ощутив во сне его запах или ещё чего, но Настасья Филипповна шевельнулась. Пока не сильно, но времени не оставалось. Михаил Иванович с размаху, насквозь, через всё дыхательное отверстие, мгновенно протолкнул свою правую и двумя самыми длинными когтями перерезал шею Настасье Филипповне.
Весна была ранняя, а за ней и лето было раннее. Сразу всего стало вдосталь, всего, чего ни пожелаешь. Бывает же так. Всё было хорошо, только постоянно хотелось рыбы. Запах преследовал до того, что иногда казалось, что от самого себя пахнет этой рыбой. Несколько раз Михаил Иванович ходил на реку, да без толку, это понятно, надо ждать осени. А к самому началу осени этой надо заранее, заранее добраться до нерестилищ, до самых тех главных заветных мест, опережая всех, и бойких, и ленивых. А и это удалось в этот счастливый год! И когда потом уже подвалило с десяток прежних старых знакомцев, он уже покушал вволю, стал к тому времени поспокойней, подобрей что ли, подобродушней. Пустил их. Дрался один раз, с самым круглым, как-то сильно раздражала его эта округлость, заводила, исполосовал его всего и, в общем, выйдя из себя, загрыз. Главное, вес набирал, на аппетит не жаловался. Весёлое время. Эти тоже вскоре подтянулись, смотрят, сучки, задницами вертят, но уж это не уйдёт, он знал. Хорошие времена настали.